илю по скользкой дороге, ничем не отличающейся от той, на которой произошла авария, мы наконец въехали в шикарные двухстворчатые ворота и подрулили к огромнейшему дому, из окон которого через шторы пробивался слабый свет. Поскольку обитатели таких роскошных усадеб, как я успел заметить, редко пользуются парадным входом, то мы вошли также через боковую дверь, однако на сей раз очутились не на кухне, а в теплом, застеленном коврами холле, из которого можно было двинуться в любом направлении. Тремьен со словами: "Ну и холодная сегодня ночь, будь она неладна" -- направился куда-то по проходу через левую дверь. Обернувшись, он сделал мне знак следовать за ним.. -- Заходите, чувствуйте себя как дома. Это наша семейная комната. Здесь вы найдете газеты, телефон, выпивку и все такое прочее. Не стесняйтесь, пользуйтесь всем, что вам будет необходимо. Вы у меня дома. Несмотря на беспорядок и отсутствие должной планировки, а только благодаря своим внушительным габаритам комната выглядела очень привлекательной и удобной, являя собой сочетание различных стилей, с множеством фотографий, подарков и украшений, оставшихся с Рождества, и с огромным кирпичным камином, в котором весело потрескивали внушительных размеров поленья дров. Тремьен снял телефонную трубку и сообщил местным властям о том, что случилась авария и что джип свалился в канаву, -- причин для беспокойства нет, завтра утром его вытащат. Исполнив этот свой долг, он протянул к огню озябшие руки: -- У Перкина и Мэкки собственная половина дома, в этой же гостиной мы собираемся все вместе, -- сообщил он. -- Если вам понадобится оставить мне какую-нибудь информацию, то приколите ее вон к той доске. Он указал мне на стул, служащий опорой для доски из пробкового дерева, -- точь-в-точь как в конторе у Ронни. Доска была утыкана чертежными кнопками, и на одной из них держалась записка с лапидарным сообщением, исполненным большими буквами: "Вернусь к ужину". -- Это мой младший сын, -- объяснил Тремьен, ухитрившись еще издали прочитать записку, -- ему пятнадцать лет. Совершенно неуправляем. В голосе его, однако, звучала снисходительность. -- Э-э-э, -- забросил я пробный шар, -- а миссис Викерс? -- Мэкки? -- в голосе Тремьена послышалось недоумение. -- Нет, ваша жена. -- А, вот вы о ком. Она путешествует, и не скажу, что это меня хоть сколько-нибудь волнует. Мы живем вдвоем -- я и Гарет, мой сын. У меня есть еще дочь, которая вышла замуж за лягушатника и сейчас живет в пригороде Парижа; у нее трое детей, иногда они приезжают сюда, чтобы перевернуть все вверх дном. Она старшая, затем идет Перкин, Гарет -- младший. Все эти факты, как я заметил, он скармливал мне совершенно бесстрастно. Ничего путного из этого не выйдет, подумал я; его необходимо расшевелить, впрочем, может быть, еще рано подключать эмоции. Тремьен был явно рад, что я приехал, однако на людях он проявлял нервозность, а сейчас, когда мы остались вдвоем, -- застенчивость. Казалось, что, после того как он достиг своей цели, после того как заполучил себе собственного биографа, вся его страстность, вся его убедительность, проявленные в конторе Ронни, куда-то улетучились. Сегодняшний Тремьен тянул только на половину того, что я увидел в первый раз. Приход Мэкки помог Тремьену обрести его прежнюю уверенность. Держа в руках ведерко со льдом, она бросила быстрый взгляд на свекра, как бы пытаясь угадать его настроение, определить, насколько сохранилась его терпимость, проявленная в кухне у Фионы и Гарри; затем, в некотором сомнении, она положила лед на столик с подносом для бутылок и стаканов и начала что-то смешивать. Она уже сняла свое пальто и вязаную шапочку, сейчас на ней был голубой джерсовый костюм и черные в обтяжку сапоги до колен. Ее коротко стриженные медно-ры-жие волосы обрамляли точеную головку; она по-прежнему была бледна, на лице ее не было и следа косметики. Смешивала она джин с тоником, и предназначался он Тремьену. Тремьен привычно кивнул в знак благодарности. -- А вам, Джон? -- обратилась Мэкки ко мне. -- Кофе был превосходным, -- ответил я. Она слегка улыбнулась: -- Да. Сказать по правде, жажда меня не мучила, я был просто голоден. Из-за того, что в доме тетки моего друга отключили воду, весь мой сегодняшний рацион, не считая кофе в доме Фионы, состоял из куска хлеба, мармелада и двух стаканов молока. Причем пакет с молоком почти превратился в ледышку. Единственное, на что я уповал, это на неизбежность возвращения Гарета, чья записка: "Вернусь к ужину" -- стояла у меня перед глазами. Появился Перкин с полным стаканом какой-то бурой жидкости, напоминающей кока-колу. Он уселся в одно из кресел и вновь начал плакаться по поводу потери джипа, не понимая того, что ему следует радоваться, -- еще чуть-чуть, и он вполне мог потерять свою жену. -- Эта чертова железяка застрахована, -- оборвал его Тремьен, -- ремонтники из гаража вытащат завтра машину из канавы и скажут, подлежит ли она восстановлению. А если даже и нет, то это еще не конец света. -- А как мы будем обходиться без джипа? -- пробурчал Перкин. -- Новый купим, -- отрезал Тремьен. Такое простое решение поставило Перкина в тупик, и он замолчал, а Мэкки с благодарностью посмотрела на своего свекра. Она устроилась на диване и сняла сапоги, заметив, что они промокли от снега и у нее замерзли ноги. Мэкки принялась растирать ступни, время от времени поглядывая на мои шикарные черные штиблеты. -- Эти ваши туфли предназначены для танцев, -- наконец заключила она, -- а не для переноски дам по скользкому льду. Я чувствую себя виноватой. Поверьте мне, это действительно так. -- Переноски? -- Брови Тремьена поползли вверх. -- Именно. Разве я вам не говорила? Джон и Гарри несли меня на руках, как мне кажется, не меньше мили. Я помню момент аварии, затем провал в памяти, очнулась уже на подходе к городку. Смутно вспоминаю, что они меня тащили... но все как-то смазано... они сцепили кисти рук и посадили меня... я чувствовала, что не упаду... все, как во сне. Перкин вытаращил глаза вначале на нее, потом на меня. -- Черт меня побери, -- вырвалось у Тремьена. Я улыбнулся Мэкки, она улыбнулась мне в ответ. Перкину, судя по всему, это явно не понравилось. Следует быть более осторожным, подумал я. Меня позвали сюда не для того, чтобы мутить воду, меня наняли для работы, и только. Мое дело -- сторона, все должно оставаться в том виде, в каком и было до моего приезда. Жар полыхающего камина поднял температуру в гостиной до уровня, позволившего мне наконец снять смокинг и почувствовать себя более естественно для данной обстановки. Меня продолжал мучить вопрос, как скоро можно будет, не нарушив правил хорошего тона, заговорить о еде. Если бы я не истратил последние деньги на автобусный билет, то наверняка купил бы чего-нибудь сытного, чего-нибудь вроде шоколада. Я также размышлял о том, просить ли Тремьена возместить мне стоимость этого билета. Пустые мысли. Вздор. -- Садитесь, Джон, -- предложил Тремьен, указывая на кресло. Я послушно сел. -- Что произошло в суде? -- обратился он к Мэкки. -- Как было дело? -- Это был просто ужас, -- содрогнулась Мэкки. -- Нолан выглядел таким... уязвимым. Присяжные считают его виновным, я в этом уверена. Кроме того, Гарри не захотел показать под присягой, что Льюис был пьян... -- она закрыла глаза и глубоко вздохнула. -- Будь проклята эта вечеринка. -- Что сделано, то сделано, -- тяжелым голосом заключил Тремьен, а я подумал, сколько же раз они высказывали друг другу эти взаимные сожаления. Тремьен взглянул на меня и обратился к Мэкки: -- Ты рассказала Джону, что произошло? Она отрицательно покачала головой, тогда Тремьен меня немного просветил: -- В апреле прошлого года мы устроили вечеринку, чтобы отпраздновать победу моей лошади, Заводного Волчка, в скачках Гранд нэшнл. Отпраздновать! Собралась масса народу, больше ста человек, включая, естественно, Фиону и Гарри, с которыми вы уже знакомы. Я тренирую их лошадей. Были также кузены Фионы -- Полан и Льюис, они родные братья. Никто точно не знает, как все произошло, но к концу вечеринки, когда уже почти все разошлись, одну из девушек обнаружили мертвой. Нолан клянется, что это несчастный случай. Там еще был Льюис... Он бы мог прояснить этот вопрос, но уверяет, что был мертвецки пьян и ничего не помнит. -- Он действительно был пьян, -- протестующе заметила Мэкки. -- Боб показал это под присягой. Он прямо заявил, что приготовил за вечер Нолану дюжину коктейлей. -- Боб Уотсон выступал в роли бармена, -- пояснил Тремьен. -- Мы всегда поручаем ему это во время наших вечеринок. -- Другого бармена у нас никогда и не было, -- уточнила Мэкки. -- Нолана обвиняют в убийстве? -- вклинился я в паузу. -- В нападении, повлекшем за собой смерть жертвы, -- ответил Тремьен. -- Обвинение пытается доказать преднамеренность действий, а это означает убийство. Адвокаты Нолана настаивают на обвинении в нанесении телесных повреждений, причем делают основной упор на непредумышленность действий. В этом случае дело можно свести к простой неосторожности или к несчастному случаю. Процесс тянется уже несколько месяцев; может быть, наконец хоть завтра закончится. -- Нолан подает апелляцию, -- сказал Перкин. -- Присяжные официально еще не признали его виновным, -- возразила Мэкки. Тремьен продолжал свое повествование: -- Мэкки и Гарри зашли в гостиную Перкина и увидели там Нолана, склонившегося над лежащей на полу де-вушгеой, Льюис сидел, развалившись в кресле. Нолан уверяет, что схватил ее за горло лишь для того, чтобы легонько встряхнуть, однако девушка почему-то сразу обмякла и стала заваливаться на пол. Когда Мэкки и Гарри попытались привести ее в чувство, то обнаружили, что она мертва. -- Патологоанатом сегодня в суде заявил, что она умерла от удушения, -- объяснила Мэкки. -- Еще он сказал, что в некоторых случаях даже очень небольшое давление может привести к фатальному исходу. Причиной смерти явилось торможение блуждающего нерва, а это означает, что нерв прекращает функционировать. Еще он показал, что перекрыть этот нерв очень легко, а ведь он поддерживает работу сердца. Патологоанатом также высказался в том плане, что любой неожиданный хлопок по шее всегда опасен, что не следует этого делать даже в шутку. Естественно, нет никаких сомнений в том, что Нолан кипел бешеной злобой на Олимпию -- это имя той девушки, причем такое настроение не покидало его в течение всего вечера, и обвинение нашло свидетеля, который якобы слышал, как он заявил: "Я удушу эту суку"; отсюда, естественно, следует вывод о том, что он умышленно схватил ее за шею... -- Мэкки прервалась и снова глубоко вздохнула. -- Если бы не отец этой Олимпии, процесса вообще можно было избежать. В первоначальном заключении о результатах вскрытия ясно сказано, что это вполне мог быть несчастный случай, не предусматривающий преследования в судебном порядке. Тем не менее отец настоял на том, чтобы против Нолана было возбуждено дело лично от его имени, и он неТГобирается сдаваться. Он одержим своей навязчивой идеей. В суде он сидит и сверкает на нас глазами. -- Если присяжные станут на его сторону, -- заключил Тремьен, -- Нолана будут содержать под стражей и не выпустят под залог. Мэкки согласно кивнула. -- Обвинение, по наущению отца Олимпии, настаивало на том, чтобы Нолан провел эту ночь в тюрьме, однако судья отказал. Нолан и Льюис сейчас находятся в доме Льюиса, и одному богу известно, в каком они состоянии после всех этих судебных передряг. Отца Олимпии -- вот кого бы следовало удушить за все несчастья, которые он навлек на наши головы. Я придерживался иного мнения: если судить беспристрастно, именно Нолан явился причиной всех неприятностей. Но от замечаний я воздержался. -- Да, -- Тремьен пожал плечами, -- все это произошло в моем доме, однако, хвала Всевышнему, прямого отношения к моей семье не имеет. -- Тем не менее они наши друзья. -- Мэкки как-то неуверенно посмотрела на своего свекра. -- Я бы даже сказал больше, -- подал голос Перкин, глядя на меня. -- Фиона и Мэкки подруги. С этого все и началось. Мэкки приехала погостить к Фионе, в доме Фионы мы впервые и встретились... -- он вновь улыбнулся, -- а дальше, как говорится, "они сыграли свадебку"... -- И прожили долгую счастливую жизнь, -- закончила за него Мэкки. -- Мы женаты уже два года, почти два с половиной. Я, впрочем, про себя заметил, что если Мэкки и была счастлива, то не без усилий с ее стороны. -- Надеюсь, вы не собираетесь включать всю эту чертовщину с Ноланом в мою книгу? -- спросил Тремьен. -- Даже и не думал об этом, если вы сами этого не захотите, -- добавил я. -- Нет, не захочу. Я как раз провожал своих гостей, когда умерла эта девушка. Перкин сообщил мне об этом, и я невольно явился свидетелем этого дела, однако девушку эту я никогда не знал. Она пришла вместе с Ноланом, прежде я ее никогда не видел. Она не является частью моей жизни. -- Я вас понял. Тремьен не выказал видимого облегчения, а просто кивнул. Я смотрел на мощную фигуру мужчины, стоящего у очага собственного дома, и думал об основательности его бытия, бытия человека, привыкшего как нести бремя ответственности, так и повелевать в собственных владениях. Да, это несомненно личность, и темой книги должен быть портрет человека, умеющего править, набравшегося мирской мудрости и добившегося успеха. Пусть будет так, думал я. Ради ужина я был готов спеть любую песню на его выбор. Однако где же он, этот ужин? -- Утром, -- обратился ко мне Тремьен, явно устав от всех этих разговоров на судебные темы, -- я думаю, вы - . можете поехать со мной и посмотреть моих лошадок на утренней проездке. -- Прекрасно, -- согласился я. -- Хорошо, я разбужу вас в семь. Первая смена начинает тренировку в семь тридцать, как раз перед рассветом. Конечно, сейчас такой мороз -- и речи не может быть о специальной подготовке, но галоп предусмотрен почти в любую погоду. Завтра все сами увидите. Если будет сильный снегопад, то мы не поедем. -- Согласен. -- Полагаю, что ты не пойдешь на первую смену, -- . обратился он к Мэкки. -- К сожалению, не смогу. Рано утром нам нужно опять отправляться в Ридинг. Тремьен согласно кивнул, а мне сказал: -- Мэкки -- мой первый помощник. Я посмотрел на Мзкки, затем на Перкина. -- Все правильно, -- согласился Тремьен, читая мои мысли. -- Перкин со мной не работает. Он никогда не хотел быть тренером, у него своя жизнь; Taper... тот... Гарет мог бы перенять мое дело, но он слишком молод и сам пока еще не знает, чего хочет. Женившись на Мэкки, Перкин, сам того не ведая, раздобыл мне чертовски понятливую и деловую помощницу. Все получилось как нельзя лучше. Это искреннее признание Мэкки выслушала с явным удовольствием, да и Перкину, как мне показалось, оно было приятно. -- Этот дом очень большой, -- продолжал Тремьен, -- а поскольку Перкин и Мэкки не могли себе позволить приличного жилья, то мы разделили пополам эти мои хоромы. Впрочем, скоро вы сами все увидите. -- Он допил свой джин и пошел за второй порцией. -- Эту столовую я предоставляю в ваше распоряжение, -- не оборачиваясь, предложил он. -- Завтра я покажу вам, где найти газетные вырезки, видеокассеты и формуляры. Все, что вам понадобится, можете принести из конторы сюда. Я распоряжусь, чтобы здесь установили видеомагнитофон. -- Прекрасно, -- согласился я, подумав, что в столовой еда всегда кажется вкуснее. -- Как только потеплеет, я возьму вас на скачки, вы быстро разберетесь, что к чему. -- Разберетесь? -- с удивлением переспросил Перкин. -- Он что-нибудь понимает в скачках? -- Не очень много, -- ответил я. -- Он писатель, -- встал на мою защиту Тремьен, -- он во всем должен уметь разбираться. Я кивнул с обнадеживающим видом. Тремьен был прав -- если я сумел разобраться в обычаях и нравах обитателей мест, расположенных невесть где, то уж здесь, в Англии, наверняка освоюсь в этой конноспортивной чертовщине. Слушать, наблюдать, анализировать, проверять -- эти принципы не подвели меня в шести случаях. Не подведут и в этом, думал я, тем более на сей раз я не нуждаюсь в переводчике. А вот смогу ли я подать материал так, чтобы он понравился придирчивым читателям, -- это уже вопрос, причем вопрос весьма спорный. Я так и не успел решить эту проблему, как дверь распахнулась и в комнату, весь в ореоле холодного воздуха, влетел Гарет, на ходу срывая с себя какую-то сногсшибательную теплую куртку. -- Что будем есть на ужин? -- с порога обратился он к отцу. -- Все, что сам пожелаешь. -- Тремьену были явно чужды гастрономические изыски. -- Тогда пиццу. -- Его взгляд остановился на мне. -- Здравствуйте, я Гарет. Тремьен представил меня и объяснил, что я буду писать его биографию и некоторое время поживу у них в доме. -- Вот это да! -- глаза Гарета широко раскрылись. -- Вы будете прямо сейчас есть пиццу? -- Да, спасибо. -- Через десять минут все будет готово, -- заверил он и, повернувшись к Мэкки, спросил: -- А вы? Мэкки и Перкин синхронно покачали головами и пролепетали какие-то слова, смысл которых сводился к тому, что им необходимо быть у себя; у меня сложилось впечатление, что это не явилось неожиданностью для Тремьена и Гарета. Рост Гарета тянул примерно на пять с половиной футов, уверенностью в себе он очень походил на отца, а вот голос подкачал -- юношески ломкий, хриплый и неровный. Он пристально осмотрел меня, как бы оценивая, с чем ему придется примиряться на протяжении моего пребывания у них, однако не выказал ни уныния, ни ликования. -- У небезызвестного тебе моего приятеля Кокоса я слышал прогноз погоды, -- сообщил он отцу. -- Сегодня был самый холодный день за последние двадцать пять лет. Отец Кокоса распорядился укрывать своих лошадей пуховыми попонами, подбитыми джутом. -- Точно так же укрыты и наши, -- сказал Тремьен. -- Что там еще в прогнозе? Снег обещают? -- Нет, только мороз в течение еще нескольких дней, восточный ветер из Сибири. Ты не забыл перевести деньги за мое обучение? Судя по всему, Тремьен явно забыл. -- Если ты сейчас подпишешь чек, то я сам смогу отнести его. А то они уже начинают метать икру. -- Чековая книжка в конторе, -- ответил Тремьен. -- Я мигом, -- Гарет подхватил свой форменный пиджак, скрылся за дверью, но тут же появился вновь. -- Полагаю, вероятность того, что вы умеете готовить ужин, равна нулю? -- спросил он меня. ГЛАВА 4 Утром, спустившись вниз, я обнаружил, что семейная комната все еще погружена во мрак, свет горел только на кухне. Кухня не была такой величественной, как в доме Фи-оны, однако вмещала солидных размеров стол со стульями и огромную печь, без особого труда противодействующую предрассветному морозу. Я надеялся взять у Тре-мьена напрокат какое-нибудь пальто, чтобы дойти До конюшен и посмотреть на лошадок, однако на одном из стульев я нашел свои ботинки, перчатки и лыжный костюм, к которому булавкой была приколота записка со словами: "Огромнейшее спасибо". Улыбнувшись, я открепил это послание и облачился в свой привычный наряд. Не успел я закончить переодевание, как появился Тремьен, привнося в кухню дух Арктики. Одежду его составляли меховая куртка и желтый шарф, на голове красовалась суконная кепка, а поскольку перчатки отсутствовали, то он ожесточенно дул себе на руки. -- А, вот вы где, -- пыхтя сказал он, -- очень хорошо. Боб Уотсон приходил проследить, как задают утренний корм, и попутно принес вашу одежду. Вы готовы? Я кивнул. В прихожей я спросил его о процедуре утреннего кормления. Мы вышли на двор, и из-за порыва ветра я не расслышал его последних слов. У меня перехватило дыхание, и я понял, что сегодняшнее утро ничуть не лучше вчерашнего вечера -- примерно десять ниже нуля плюс сильный порывистый ветер. Насколько я мог вспомнить, последний раз такие морозы были в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году -- самом холодном даже после тысяча семьсот сорокового. Конюшенный двор был рядом, и дорога не заняла много времени. Вчера, в темноте, двор казался вымершим, сегодня же везде горел свет и повсюду кипела работа. -- Боб Уотсон, -- сообщил Тремьен, -- не просто главный конюх. У него богатый опыт, и он с честью справляется со многими обязанностями. Боб самостоятельно берется за любую работу, необходимую для поддержания конюшенного двора в должном состоянии и для его совершенствования: пиломатериалы, цемент, водопроводные трубы -- все на нем. Не успел Тремьен закончить свою хвалебную речь, как навстречу нам вышел объект сего панегирика. Заметив, что он смотрит на мой лыжный костюм, я не преминул поблагодарить его за своевременную доставку. -- Все готово, хозяин, -- обратился он к Тремьену. -- Хорошо. Распорядись, чтобы выводили. Потом, если собираешься ехать в Ридинг, можешь отчаливать. Боб кивнул и подал какой-то знак -- из открытых дверей конюшен появились фигуры, ведущие в поводу лошадей, -- то были наездники в прочных касках. На лошадях красовались теплые попоны. На фоне причудливой игры света и тени эти величественные создания природы с вырывающимся из ноздрей паром, в перестуке копыт по мерзлому, покрытому льдом паддоку, настолько взволновали меня и доставили такое наслаждение, что я впервые за все это время почувствовал прилив сил и не пожалел о своем решении. Почему я не умею рисовать, подумал я, однако тут же отогнал эту мысль, поскольку пбнЯл, что ни на холсте, ни даже на кинопленке невозможно запечатлеть это ощущение первобытной жизни и передать все движения и запахи окутанного морозным туманом двора. Боб помог каждому из конюхов вскочить в седло; всадники, а их было примерно двадцать, выстроились в линию и направились в сторону дальнего выезда: головы наездников плавно покачивались в такт движению длинных и стройных конских ног. -- Изумительно! -- я не пытался скрыть свой восторг. Тремьен взглянул на меня: -- А вы запали на лошадок, не так ли? -- А вы? Вам же это не в новинку? Он кивнул. -- Я люблю их, -- как нечто само собой разумеющееся констатировал Тремьен и в том же тоне добавил: -- Поскольку джип все еще в канаве, нам придется добираться до тренировочной дорожки на тракторе. Как вы на это смотрите? -- Положительно, -- ответил я, готовясь получить представление о том, как тренируют лошадей для стипль-чеза*. Пока я забирался в кабину трактора по обвязанным цепями колесам, Тремьен объяснил мне, что он и его работник, ответственный за тренировочное поле в Даунсе, уже позаботились о подъездном пути и беговых дорожках, которые было необходимо разровнять для утренней проездки. Тремьен управлял трактором очень уверенно -- явно чувствовалась длительная привычка. Почти весь путь он крутил головой и смотрел на что угодно, только не на дорогу. Его особняк и конюшенный двор, как теперь я понял, располагались на краю травянистого нагорья, поэтому было достаточно пересечь лишь одну проезжую дорогу, чтобы оказаться на холмистом пастбище, служащем тренировочным полем, с беговыми дорожками. Дорога к полю была покрыта тонким слоем какого-то специального неизвестного мне вещества, позволяющего избежать скольжения. Чтобы шумом трактора не испугать лошадей, Тремьен дождался, пока они благополучно минуют переезд; только затем на приличном расстоянии последовал за своими питомцами. Потом наши пути разошлись -- всадники на лошадях повернули вправо, мы же начали вскарабкиваться на холм, двигаясь в сторону горизонта, медленно выползающего из темноты в слабых лучах восходящего светила. Сквозь порывы ветра Тремьен успел поведать мне, что тихое и спокойное утро в низинах к востоку и западу от Беркшира и Уилтшира это такая же редкость, как честный грабитель. День, тем не менее, прояснялся -- бледно-серое небо, очищаясь от облаков, начинало прозрачно синеть над грядой заснеженных холмов. Когда Тремьен заглушил двигатель, кругом воцарилась заповедная, проникающая в самую душу тишина; возникло такое чувство, что этот покой, это уединение царят здесь уже тысячи лет и что открывшийся нашему взору пейзаж существовал в этом своем первозданном виде еще задолго до появления на Земле человека. Мои возвышенные размышления прервал голос Тре-мьена, прозаически сообщившего, что если бы мы не остановились, а подъехали к следующей бровке, то оказались бы рядом с системой препятствий и барьеров тренировочного поля. Сегодня, добавил он, предусмотрен только галоп вполсилы на всепогодной дорожке. Мы направились к небольшой, покрытой снегом насыпи, с которой хорошо была видна длинная темная лента свободной от снега земли, лента, сбегающая куда-то вниз и исчезающая из поля зрения на каком-то витке у подножия холма. -- Они будут двигаться по направлению к нам, -- пояснил он. -- Всепогодная дорожка покрывается деревянной стружкой. Впрочем, может быть, я говорю об известных вам вещах? -- Нет, -- заверил я. -- Рассказывайте обо всем, пожалуйста. Он уклончиво и неопределенно хмыкнул в ответ, затем поднял мощный бинокль -- мне подумалось, что в бинокль с таким увеличением вполне можно разглядеть душу наездника. Я обратил свой взор туда же, куда и он, однако мне с большим трудом удалось наконец рассмотреть три тени, движущиеся по темной дорожке. Казалось, прошла уйма времени, прежде чем они приблизились к нам, однако на самом деле медленный бег был лишь иллюзией. Как только лошади подскакали ближе, их скорость стала очевидной -- напряженная работа мускулов и бешеный стук копыт. В два или три проезда всадники проскакали мимо нас. -- Две лошади из этой группы принадлежат Фионе, -- комментировал Тремьен, не отрывая бинокля от глаз и наблюдая за очередной парой гнедых, мчавшихся мимо нас. -- Тот, слева, из этого заезда -- Заводной Волчок: мой призер в Гранд нэшнл: С интересом я смотрел на эту живую гордость конюшен, я даже немного подался вперед, чтобы лучше видеть, как неожиданно услышал какое-то беспокойное сопение, а затем голос Тремьена: -- Какого черта?.. Я взглянул вниз, туда, куда был направлен бинокль, однако кроме трех лошадей очередного заезда -- двух впереди и одной сзади -- ничего не заметил; только когда они приблизились почти вплотную, мне стала ясна озабоченность Тремьена: лошадь, идущая последней, была без всадника. Лошади проскакали и начали переходить на шаг. -- Дерьмо, -- в сердцах ругнулся Тремьен. -- Сбросила наездника? -- будничным голосом спросил я. -- Без сомнения, -- пробасил Тремьен, не расставаясь со своей оптикой и вглядываясь в даль. -- Но это не моя лошадь. -- Что вы имеете в виду? -- Я имею в виду то, -- громыхал Тремьен, -- что это не моя лошадь. Вы только взгляните. У меня нет таких попон. К тому же лошадь без седла и уздечки. Разве вы не видите? Я взглянул, причем взглянул с учетом его слов, и только тогда все разглядел. У лошадей Тремьена были попоны желтовато-коричневого цвета с красными и голубыми горизонтальными полосами, и сшиты они были так, чтобы, укрывая бока и круп, оставлять ноги свободными. Попона же на этой лошади была темно-серой, не такой плотной и застегивалась у шеи и под брюхом. -- -- Вам может показаться, что я не в своем уме, -- заметил я, -- но не исключена возможность, что именно эту потерявшуюся лошадь мы встретили на дороге, когда произошла авария. Конечно, видел я ее лишь мельком, но выглядит она очень похоже. Темной масти, да и попона примерно такая же. -- Почти всех скаковых лошадей ночью в зимнее врет мя укрывают примерно одинаковыми попонами. Впрочем, я не отрицаю, что вы правы. Скоро все выяснится. Минуточку. Он вновь уткнулся в бинокль, поскольку появилась пара лошадей из нового заезда, спокойно прокомментировал бег и только затем вновь обратил свое внимание на коня без всадника. -- Это последний заезд, -- сказал он, когда лошади миновали нашу "смотровую площадку". -- А сейчас давайте разбираться, что к чему. Он пошел вдоль тренировочной дорожки в направлении площадки для выгула. Я следовал за ним. Вскоре мы подошли к лошадям, медленно кружащимся по травянистому заснеженному полю. Благородные животные с валящим из ноздрей после быстрой скачки паром, со сверкающими шкурами великолепно смотрелись на фоне восходящего солнца. Ослепительное зрелище -- мороз! солнце! движение! неукротимый порыв! -- незабываемое утро. Слева, также в украшении солнечных бликов, но как-то одиноко, перебирал стройными ногами наш незнакомец. Он был явно встревожен -- врожденный инстинкт тянул его к своим собратьям, природа неудержимо звала в бешеный галоп. Тремьен подошел к конюхам. -- Кто-нибудь знает, чья это лошадь? Все дружно покачали головами. -- Возвращайтесь тогда домой. Ведите лошадей по всепогодной дорожке. Кроме нас ею сегодня никто не пользуется. Будьте осторожны, переходя шоссе. Конюхи выстроили лошадей в линию -- по порядку конюшен -- ив утренней дымке вместе со своими подопечными исчезли из виду в конце дорожки. -- А вы возвращайтесь к трактору, хорошо? И не делайте резких движений. Не вспугните этого "парня", -- попросил меня Тремьен, его глаза сфокусировались на потерявшейся лошади. -- В кабине трактора вы найдете толстую гибкую веревку. Возьмите ее. Когда будете возвращаться, двигайтесь медленно и осторожно. -- Понял. Тремьен быстро кивнул. Повернувшись, чтобы идти выполнять его просьбу, я заметил, как он достал из кармана несколько кубиков брикетированного корма и протянул их нашему новому-знакомому. -- Давай, приятель. Не смущайся. Очень вкусно. Пойдем, ты, должно быть, голоден?.. -- Он говорил ровным спокойным голосом, без тени принуждения, в интонациях слышались даже какие-то умасливающие нотки. Я медленно отошел, взял из кабины веревку, а когда осторожно приблизился к насыпи -- так, чтобы Тремьен мог меня увидеть, -- заметил, как тот правой рукой скармливает лошади брикетированный корм, а левой -- поглаживает гриву. Я остановился, затем медленно двинулся вперед. Лошадь вздрогнула, повернув морду в мою сторону; испуг, подобно электрическому току, явно вызвал у животного какое-то внутреннее напряжение. Незаметным движением я сложил веревку так, чтобы получилась большая петля, завязал ее бегущим узлом и вновь медленно пошел вперед. Чтобы опять не испугать животное, я не стал затягивать петлю, а так и шел, держа веревку за узел. Тремьен наблюдал за моими манипуляциями, не переставая что-то нашептывать и скармливать лошади корм -- кубик за кубиком. Я осторожно, подавляя в себе малейший намек на волнение или сомнение, приблизился и замер в двух шагах от лошади. -- Хороший, хороший, не бойся, -- шептал на ухо лошади Тремьен. Так же шепотом он обратился ко мне: -- Бели можете накинуть ему петлю на шею, то не стесняйтесь. Я сделал последние два шага, приблизившись "плотную, и, не останавливаясь, прошел мимо лошади с обратной от Тремьена стороны. Одновременно мне удалось пронести веревку так, что петля, как бы сама собой, оказа- лась на шее животного. Тремьен, держа очередной кубик корма, поманил лошадь на себя, я же в этот момент не очень сильно, но прочно захлестнул петлю. -- Отлично, -- оценил нашу работу Тремьен, -- давайте мне свободный конец. Я отведу этого "парня" на свой двор. Вы умеете управлять трактором? -- Да- -- Дождитесь, пока мы скроемся из виду. Не хочу, чтобы он дернулся от испуга, когда вы будете заводить двигатель. Если он рванется, то я его не удержу. -- Понятно. Тремьен выудил из кармана очередную порцию кубиков и, как прежде, поднес их к губам животного, однако на этот раз он одновременно крепко ухватил конец бечевки. Как будто поняв нас, как будто осознав, что его ждет приют и фураж, это величественное создание природы мирно двинулось за человеком; они начали спускаться к чернеющей внизу, усыпанной опилками и стружкой беговой дорожке, а затем повернули в сторону дома. Еда и тепло, думал я. Возможно, у меня есть много общего с этой лошадью. Разве все мое существование -- это не форма плена? Я пожал плечами. Что сделано, то сделано, сказал бы Тремьен. Я подошел к трактору и по известному мне теперь пути отогнал машину к тому месту, откуда мы начали свой вояж. На сей раз кухня была залита солнечным светом; Тремьен, облокотившись на стол, что-то энергично выговаривал в телефонную трубку. -- Вы считаете, что к этому времени уже кто-нибудь спохватится о пропаже своей лошади? -- Он немного помолчал, слушая ответ, затем загрохотал вновь. -- Хорошо, скажите, что лошадь у меня, и если она будет соответствовать описанию, то известите. Он резко бросил трубку на рычаг. -- Невозможно поверить -- до сих пор еще никто не заявил в полицию. Тремьен снял пальто, шарф и кепку, повесив все это на единственную вешалку. Под пальто обнаружился толстый свитер для игры в гольф, причем какой-то ослепительно-алмазной расцветки, из-под которого выглядывал широко распахнутый ворот рубахи. Пристрастие Тремьена к ярким тонам, замеченное мною в убранстве столовой, не изменило ему и в одежде -- тот же вкус. -- Кофе? -- спросил он, подходя к плите. -- Вас не затруднит самому побеспокоиться о своем завтраке? Выбирайте все, что вам будет по душе. Он поставил массивный чайник на конфорку, затем подошел к холодильнику и извлек нарезанные хлебцы, масло, какую-то желтую пасту и банку с мармеладом. -- Тосты? -- Он начал укладывать ломтики хлеба в специальный проволочный держатель, затем установил это сооружение в духовку. -- Есть кукурузные хлопья, если предпочитаете. Можете приготовить также яйца. -- Тосты -- лучше не придумаешь, -- согласился я. Тремьен тут же не преминул попросить меня позаботиться о том, чтобы хлебцы не подгорели, пока он будет говорить по телефону. Он позвонил в два места, причем тема разговоров оказалась совершенно неподвластной мо-ему пониманию. -- Тарелки, -- указал он на буфет. Из буфета я также достал кружки, а из ящика -- ножи, вилки и ложки. -- Вашу куртку можете повесить в раздевалке, следу-ющая дверь, -- продолжал он отдавать распоряжения, не прекращая своих телефонных переговоров. Говорил он уверенно, решительно. Я повесил куртку, приготовил кофе, поджарил еще несколько тостов и только тогда вновь услышал оглушающий треск падающей на рычаг трубки. Тремьен вышел в прихожую. -- Ди-Ди, -- крикнул он. -- Кофе. Он вернулся на кухню, уселся за стол и начал трапезу, жестом приглашая меня составить ему компанию, что я и сделал. В этот момент в дверях появилась светлая шатенка, в джинсах и огромном сером, доходящем ей до колен свитере. -- Ди-Ди, -- с набитым ртом промычал Тремьен, -- это Джон Кендал, мой писатель. Ди-Ди -- моя секретар-ша; -- Это уже было обращено ко мне. Я вежливо поднялся, на что мне было сухо, без тени улыбки, предложено сесть. Я смотрел, как она подходит к плите приготовить себе кофе, и по первым моим впечатлениям она напоминала кошку -- мягкой походкой, грациозностью движений, поглощенностью собой. Тремьен смотрел, - как я наблюдаю за ней, и на его губах играла улыбка -- он явно развлекался. -- Вы поладите с Ди-Ди, -- уверил он меня, -- я же без нее просто не могу обходиться. Ди-Ди никак не отреагировала на комплимент, а только присела на краешек стула с таким видом, будто вот-вот должна уйти. -- Обзвони владельцев конюшен и спроси, не пропадала ли у них лошадь, -- распоряжался Тремьен. -- Если кто-нибудь паникует, то передай, что лошадь у меня. Жива и здорова. Мы дали ей воды и корма. Кажется, она всю ночь гуляла по Даунсу. Ди-Ди кивнула. -- Мой джип в канаве на южном подъезде к магистрали А34. Мэкки не справилась с управлением, и машина перевернулась. Пострадавших нет. Позвони в гараж, пусть его выудят. Ди-Ди кивнула. -- Джон, -- повернул он ко мне голову, -- будет работать в столовой. Какой бы материал он ни попросил, дай ему; о чем бы ни спросил -- ответь. Ди-Ди кивнула. -- Договорись с кузнецом, чтобы явился и подковал двух лошадей, потерявших сегодня во время утренней проездки подковы. Подковы конюхи нашли, новых нам не надо. Ди-Ди кивнула. -- Если меня не будет, когда придет ветеринар, попроси его, чтобы после того жеребенка он осмотрел Поплавка. У этой лошадки что-то неладно с голенью. Ди-Ди кивнула. -- Проследи, чтобы возчики вовремя доставили сено. Наш запас на исходе. Никаких оправданий насчет снежной погоды не принимай. Ди-Ди улыбнулась, и ее треугольное личико вновь напомнило мне о семействе кошачьих, но не о домашних кисках, а о более крупных представителях. Мелькнула даже мысль о выпущенных когтях. Тремьен, доев тост, продолжал отдавать отдельные мелкие распоряжения, которые Ди-Ди, как мне показалось, с легкостью запоминала. Когда словесный поток Тремьена иссяк, она подхватила свою кружку и, сказав, что допьет кофе в конторе, поскольку дела не терпят отлагательств, удалилась. -- Абсолютно надежная, -- сказал Тремьен, глядя ей вслед. -- Добрый десяток тренеров, будь они неладны, пытались переманить ее у меня. -- Он понизил голос. -- А какой-то дерьмовый жокей-любитель обошелся с ней просто по-свински, втоптал ее в грязь. Она до сих пор не может этого пережить. Мне приходится это учитывать. Если заметите, что она плачет, то дело как раз в этом. Такое неподдельное сочувствие поразило меня, и я был вынужден признать, что следовало бы раньше понять, сколько нераспознанных пластов лежат в основе этого человека, скрываясь за резкими манерами, громовым голосом и непреклонностью в решениях. И речь даже идет не только о его любви к лошадям, не только о его стремлении к самовыражению, не только о его неприкрытом восхищении Гаретом, а в большей степени о каких-то подспудных личностных ценностях, к которым, возможно, мне удастся прикоснуться, а возможно, и нет. Следующие тридцать минут опять ушли на телефонные переговоры: звонил он, звонили ему; позже я понял, что это самое напряженное время дня у тренеров -- единственный промежуток, когда можно застать их дома. Тосты были съедены, кофе выпит. Тремьен вытащил иа пачки, лежащей на столе, сигарету и извлек из карма* на одноразовую зажигалку. -- Вы курите? -- спросил он, пододвигая пачку в мою сторону. -- Никогда не пробовал. -- Успокаивает нервы, -- заявил он, делая глубокую затяжку. -- Надеюсь, вы не фанатичный противник курения. -- Запах мне вполне приятен. -- Это хорошо, -- Тремьен был вполне удовлетворен, -- что дым не бу