не осознал происходящего. Он трясся на грязном, засаленном сиденье кареты, как куль. Старые скверные рессоры почти не смягчали толчков, и на каждом ухабе Альбера швыряло из стороны в сторону, а голова моталась так, словно у него порвались шейные мышцы. Альбер вспоминал вдову Леруж. Мысленным взором он видел ее такой, какой она была, когда он с отцом приезжал в Ла-Жоншер. Дело было весной, цвел боярышник. Пожилая женщина в белом чепце стояла у садовой калитки и с искательным выражением что-то говорила. Граф хмуро слушал, потом вынул из кошелька несколько золотых и протянул ей. Из кареты Альбера вынесли чуть ли не на руках. Пока в мрачной и смрадной тюремной канцелярии исполнялись формальности, связанные с записью в книгу арестованных, Альбер механически отвечал на вопросы, а сам с нежностью думал о Клер. Он вспоминал время, когда только-только влюбился и еще не знал, суждено ли ему счастье разделенного чувства. Встречались они у м-ль де Гоэлло. У этой старой девы был известный всему левому берегу желтый салон, производящий самое несуразное впечатление. На мебели и даже на камине возлежала там в разнообразных позах дюжина, если не полтора десятка собак всевозможных пород, вместе либо поочередно скрашивавших своей хозяйке путь через пустыню безбрачия. Она любила рассказывать об этих своих верных друзьях, об их неизменной преданности. Альберу все они казались нелепыми и даже уродливыми. Особенно один пес, кудлатый и безобразно толстый, который, казалось, вот-вот лопнет. Сколько раз, глядя на него, они с Клер смеялись чуть не до слез. В этот миг его стали обыскивать. Подвергшись этому последнему унижению, чувствуя, как по его телу шарят чужие, грубые руки, Альбер стал приходить в себя, в нем шевельнулся гнев. Однако с формальностями уже было покончено, и его повели по темным коридорам с грязными и скользкими каменными полами. Открылась какая-то дверь, его втолкнули в камеру. Он услыхал за спиной лязг засова и скрежет замка. Теперь он был арестант, притом содержащийся на основании особого распоряжения в одиночной камере. Первым его чувством было облегчение. Он остался один. Больше он не услышит шушуканья, злых голосов, назойливых вопросов. Его объяла тишина, подобная безмолвию небытия. Казалось, что отныне и навсегда он отделен от людей, и это было приятно. Тело его испытывало ту же невыносимую усталость, что и мозг. Альбер поискал взглядом, куда бы сесть, и справа, напротив зарешеченного окошка с нависающим над ним козырьком, обнаружил узкую койку. Он обрадовался ей, наверно, так же, как утопающий радуется спасительной доске. Альбер с наслаждением растянулся на ней. Укрывшись грубым шерстяным одеялом, он уснул тяжелым, свинцовым сном. В коридоре два полицейских, один совсем еще молодой, а второй уже с сединою, попеременно приникали то глазом, то ухом к глазку в двери. Они подслушивали и подглядывали за арестантом, следили за каждым его движением. - Господи, экая тряпка этот новенький! - пробормотал молодой. - Коль у тебя нервы слабые, оставайся лучше честным человеком. Уж этот-то, небось, не станет изображать гордеца, когда его утром поведут брить голову. Верно я говорю, господин Балан? - Как знать, - задумчиво отвечал старый полицейский. - Поглядим. Лекок мне сказал, что это крепкий малый. - Гляди-ка! Никак укладывается! Он что, спать собрался? В первый раз такое вижу. - Это потому, что до сих пор вы имели дело с мелкими жуликами, друг мой. Все знатные прохвосты - а у меня в руках, слава богу, побывало их много - ведут себя точно так же. Сразу после ареста - спокойной ночи, никого нет, и сердце у них успокаивается. Вот они и спят до следующего дня. - А ведь и вправду заснул! Да он и впрямь злодей! - Нет, дружище, это вполне естественно, - наставительно заметил старик. - Я убежден, что, совершив преступление, этот парень потерял покой, его все время точил страх. Теперь он знает, что его игра сыграна, и потому спокоен. - Ну, вы шутник, господин Балан! Ничего себе спокойствие! - А как же! Самая страшная казнь - это мучиться беспокойством, хуже этого ничего нет. Будь у вас хотя бы тысяч десять ренты, я указал бы вам способ проверить правоту моих слов. Я сказал бы вам: "Езжайте в Хомбург и поставьте разом все свое состояние на красное или черное". А потом вы рассказали бы мне, что испытывали, пока катился шарик. Это, знаете, все равно как если тебе раскаленными щипцами вытащили спинной мозг, а вместо него в позвоночник льют расплавленный свинец. Такая мука, что, даже когда все проигрываешь, чувствуешь облегчение и радостно вздыхаешь. Говоришь себе: "Фу, слава богу, кончилось!" Ты разорен, проигрался, остался без гроша, но зато все уже позади. - Можно подумать, господин Балан, что вы прошли через это. - Увы! - вздохнул старый надзиратель. - Тому, что я составляю вам компанию у этого глазка, вы обязаны моей любви к даме пик, несчастной любви. Однако наш подопечный проспит часа два. Не спускайте с него глаз, а я пойду во двор покурю. Альбер проспал четыре часа. Когда же проснулся, голова у него прояснилась - такой она не была ни разу после встречи с Ноэлем. Это были ужасные минуты: он впервые смог трезво представить себе свое положение. - Сейчас главное, - прошептал он, - не падать духом. Ему страшно захотелось увидеть кого-нибудь, поговорить. Пускай его допросят, он все объяснит. Он даже решил постучать в дверь, но потом подумал: "Не стоит. Когда надо будет, за мной придут". Альбер хотел посмотреть, который час, но обнаружил, что у него отобрали часы. Эта мелочь особенно его задела. Значит, к нему относятся, как к последнему преступнику. Он полез в карманы, но они были пусты. Тут он представил себе, в каком он виде, и, сев на койку, привел в порядок одежду. Почистил ее от пыли, поправил пристежной воротничок, с грехом пополам перевязал галстук. Потом смочил водой уголок носового платка, протер лицо и промокнул глаза: к векам было больно прикасаться. Попытался пригладить волосы и придать бороде обычную форму. Альбер и не подозревал, что находится под неусыпным надзором. - Ну вот, наш петушок проснулся и чистит перышки, - пробормотал молодой надзиратель. - Я же говорил, - заметил г-н Балан, - что он был просто пришиблен. Тс-с! Кажется, что-то говорит... Однако они не заметили отчаянных жестов, не услышали бессвязных слов, что невольно вырываются у людей слабых, охваченных страхом, или у неосторожных, полагающихся на уединенность одиночной камеры. Только однажды до слуха обоих шпионов долетело произнесенное Альбером слово "честь". - Поначалу у всех прохвостов из высшего общества это слово не сходит с языка, - шепотом пояснил г-н Балан. - Больше всего их беспокоит мнение десятка знакомых и сотен тысяч тех, кто читает "Судебную газету". О своей голове они начинают думать после. Когда пришли жандармы, чтобы препроводить Альбера к следователю, он сидел на краешке койки, опершись ногами на решетку, а локтями на колени и спрятав лицо в ладони. Чуть только открылась дверь, он встал и двинулся им навстречу. Однако горло у него пересохло, и он понял, что не сможет произнести ни слова. Он попросил повременить секунду, подошел к столику и выпил подряд две кружки воды. - Я готов! - заявил он, поставив кружку на стол, и твердым шагом пошел в сопровождении жандармов по длинному переходу, ведущему во Дворец правосудия. У г-на Дабюрона на душе было скверно. Ожидая подследственного, он метался по кабинету. В который раз за утро он сожалел, что позволил втянуть себя в это дело. "Будь проклято нелепое тщеславие, которому я поддался! - думал он. - Какую же я сделал глупость, когда сам себя убедил софизмами и даже не попробовал их опровергнуть! Ничто на свете не может изменить моего отношения к этому человеку. Я ненавижу его. Я - его следователь, но ведь это его я хотел убить. Я почти держал его на мушке - почему же не нажал на спуск? Не знаю. Какая сила удержала мой палец, когда достаточно было едва ощутимого усилия, чтобы раздался выстрел? Не могу сказать. Что было нужно для того, чтобы он оказался следователем, а я убийцей? Если бы намерение каралось так же, как исполнение, мне должны были бы отрубить голову. И я еще смею его допрашивать!" Подойдя к двери, г-н Дабюрон услышал на галерее тяжелую поступь жандармов. - Ну вот! - громко произнес он и, поспешно усевшись в кресло за стол, склонился над папками, словно пытаясь спрятаться. Если бы долговязый протоколист был наблюдательней, он мог бы насладиться необычайным зрелищем: следователь волнуется больше, чем обвиняемый. Но он был слеп и в ту минуту думал только о погрешности в пятнадцать сантимов, которая вкралась в его счета и которую он никак не мог обнаружить. В кабинет следователя Альбер вошел с высоко поднятой головой. Лицо его носило следы сильной усталости и долгой бессонницы, оно побледнело, но глаза были ясны и чисты. Формальные вопросы, с которых начинается любой допрос, дали г-ну Дабюрону возможность собраться с духом. К счастью, утром он выкроил часок. Чтобы обдумать план допроса, и теперь оставалось только следовать этому плану. - Вам известно, сударь, - с отменной учтивостью спросил он, - что вы не имеете права на фамилию, которую носите? - Да, я знаю, что я побочный сын господина де Ком-марена, - отвечал Альбер. - Более того, мне известно, что мой отец не мог бы признать меня, даже если бы захотел, так как я родился, когда он состоял в браке. - Каковы же были ваши чувства, когда вы об этом узнали? - Я солгал бы вам, сударь, если бы заявил, что не испытал безмерного огорчения. Когда стоишь так высоко, падение ужасно и очень болезненно. Но ни на единый миг у меня не возникло мысли оспаривать права господина Ноэля Жерди. Я принял решение уступить ему и так и заявил господину де Коммарену. Г-н Дабюрон ждал такого ответа, и он ничуть не поколебал его подозрений. Уж не является ли он частью подготовленной системы защиты? Теперь нужно найти способ разрушить эту защиту, а не то обвиняемый замкнется в ней, как в раковине. - Вы и не могли ничего сделать, не могли помешать признанию господина Жерди, - заметил следователь. - На вашей стороне были бы граф и ваша мать, но у господина Жерди была свидетельница вдова Леруж, против которой вы были бессильны. - Я ничуть в этом не сомневался, сударь. - Ну что ж, - протянул следователь, пытаясь стереть с лица выражение настороженного внимания. - У правосудия есть причины предполагать, что вы с целью уничтожения единственного существующего доказательства убили вдову Леруж. Страшное обвинение, да еще так грозно произнесенное, ничуть не смутило Альбера. Он держался с той же уверенностью, и ни одной складки не прибавилось у него на лбу. - Господом и всем самым святым на свете клянусь вам, сударь, что я невиновен! - промолвил он. - Я теперь арестант, сижу в одиночке и лишен возможности общаться с людьми, то есть совершенно беспомощен, и надеюсь лишь на то, что ваша беспристрастность поможет мне очиститься от подозрений. "Экий актер! - подумал г-н Дабюрон. - До чего упорно стоит на своем!" Он стал просматривать дело, перечитывая отдельные предыдущие показания и загибая уголки листов, на которых содержались нужные ему сведения. Внезапно он задал вопрос: - Когда вас арестовывали, вы воскликнули: "Я погиб!" Что вы имели в виду? - Помнится, сударь, я действительно произнес эти слова, - отвечал Альбер. - Услышав, в каком преступлении меня обвиняют, я был потрясен и, словно при вспышке молнии, увидел, что меня ждет. За долю секунды я постиг, какая опасность надо мной нависла, понял, насколько серьезно и правдоподобно обвинение и как трудно мне будет защищаться. В ушах у меня прозвучало: "Кто же еще заинтересован в смерти Клодины?" И это восклицание вырвалось у меня, оттого что я осознал, сколь неотвратима угроза. Объяснение было вполне вероятное, возможное и даже правдоподобное. У него было еще то преимущество, что, отталкиваясь от него, можно было перейти к вопросу настолько естественному, что он давно сформулирован в форме правила: "Ищи, кому выгодно преступление". Табаре предвидел, что обвиняемого не так-то просто будет захватить врасплох. Г-н Дабюрон восхитился присутствием духа и изобретательностью испорченного ума Альбера. - Да, действительно, - заметил г-н Дабюрон, - по всей видимости, вы более, чем кто-либо, заинтересованы в смерти этой женщины. К тому же мы уверены, понимаете, совершенно уверены, что убийство было совершено отнюдь не с целью грабежа. Найдены все вещи, брошенные в Сену. Нам известно также, что в доме были сожжены все бумаги. Компрометируют ли они кого-нибудь, кроме вас? Если вам известно такое лицо, назовите его. - Сударь, я никого не могу вам назвать. - Вы часто бывали у этой женщины? - Раза три-четыре вместе с отцом. - А один из ваших кучеров утверждает, что возил вас туда по меньшей мере раз десять. - Он ошибается. Впрочем, какое имеет значение число поездок? - Вам было известно расположение комнат? Вы помните его? - Прекрасно. В доме две комнаты, Клодина спала во второй. - Само собой разумеется, вдова Леруж вас знала. Если бы вы вечером постучались к ней в окно, как думаете, она открыла бы вам? - Разумеется, сударь, и без промедления. - Последние дни вы были больны? - Во всяком случае, чувствовал себя очень нехорошо. Под бременем испытаний, слишком тяжелых для меня, телесные мои силы ослабли. Но не душевные. - Почему вы запретили своему камердинеру Любену сходить за врачом? - Сударь, а чем бы врач помог моей беде? Разве вся его ученость в силах превратить меня в законного сына господина де Коммарена? - Люди слышали, как вы вели какие-то странные речи. Создавалось впечатление, будто в доме вас больше ничто не интересует. Вы уничтожали бумаги, письма. - Сударь, я решил покинуть этот дом, и мое решение должно вам все объяснить. На вопросы следователя Альбер отвечал быстро, уверенно, без малейшего замешательства. Его приятный голос ни разу не дрогнул, в нем не было и тени волнения. Г-н Дабюрон решил, что разумней будет изменить тактику допроса. Имея столь сильного противника, он выбрал явно неверный путь. Неразумно заниматься мелкими частностями: этого обвиняемого не запугаешь и не запутаешь с их помощью. Надо нанести сильный удар. - Сударь, расскажите, пожалуйста, как можно точнее и подробнее, - неожиданно попросил следователь, - что вы делали во вторник с шести вечера до полуночи. Альбер, похоже, впервые смешался. До сих пор он смотрел на следователя, но сейчас отвел взгляд. - Как я провел вторник?.. - повторил он, словно пытаясь выиграть время. "Попался!" - вздрогнув от радости, подумал г-н Дабюрон и подтвердил: - Да, с шести вечера до полуночи. - Должен признаться, сударь, мне трудно ответить на ваш вопрос, - проговорил Альбер. - Я не уверен, что помню... - Быть не может! - запротестовал следователь. - Я понял бы вашу неуверенность, если бы попросил вас сказать, что вы делали в такой-то вечер и такой-то час три месяца назад. Но речь-то идет о вторнике, а сегодня у нас пятница. Тем более это был последний день карнавала. Может быть, это обстоятельство поможет вашей памяти? - Я выходил в тот вечер, - пробормотал Альбер. - Давайте уточним. Где вы обедали? - Дома, как обычно. - Ну, не совсем как обычно. Под конец обеда вы попросили принести бутылку шато-лафита и всю ее выпили. Очевидно, для исполнения ваших планов вам необходимо было придать себе решимости. - У меня не было никаких планов, - явно неуверенно ответил обвиняемый. - Ошибаетесь. К вам перед самым обедом зашли двое ваших друзей, и вы им сказали, что у вас неотложное свидание. - То была всего лишь вежливая отговорка, позволившая мне не пойти с ними. - Почему? - Неужели вы не понимаете, сударь? Я смирился, но не утешился. Я пытался свыкнуться с этим жестоким ударом. Разве при сильных потрясениях человеку не свойственно искать одиночества? - Следствие подозревает, что вы хотели остаться один, чтобы поехать в Ла-Жоншер. Днем вы произнесли: "Она не сможет отказать". О ком вы говорили? - Об особе, которой я накануне писал и которая прислала мне ответ. Очевидно, я произнес это, держа письмо, которое мне только что вручили. - Письмо было от женщины? - Да. - И что вы с ним сделали? - Сжег. - Эта предосторожность вынуждает предположить, что письмо было компрометирующим. - Ни в коей мере, сударь. Оно было личным. Г-н Дабюрон был уверен, что письмо это пришло от м-ль д'Арланж. Так что же делать: уцепиться за него и заставить обвиняемого произнести имя Клер? Г-н Дабюрон решился и, наклонясь к столу, чтобы Альберу не видно было его лица, задал вопрос: - От кого было письмо? - От особы, имя которой я не назову. - Сударь, - строго сказал следователь, - не стану скрывать, что положение ваше крайне скверное. Не ухудшайте же его преступным умолчанием. Вы здесь для того, чтобы отвечать на все вопросы. - О делах моих, но не о касающихся других лиц, - сухо ответил Альбер. Он был оглушен, ошеломлен, обессилен стремительным и все усиливающимся темпом допроса, не дававшим ему возможности перевести дыхание. Вопросы следователя падали один за другим, словно удары молота на раскаленное железо, которому кузнец торопится придать форму. Возмущение, проскользнувшее в голосе обвиняемого, серьезно обеспокоило г-на Дабюрона. К тому же он был крайне изумлен тем, что не подтверждается предсказание папаши Табаре, которому он верил, как оракулу. Табаре предсказал, что будет предъявлено неопровержимое алиби, а обвиняемый все не выкладывает его. Почему? Неужели у него есть что-то получше? Что он прячет за пазухой? Надо полагать, у него в запасе какой-то непредсказуемый ход, возможно даже неотразимый. "Спокойней, я его еще не прижал по-настоящему", - подумал следователь и сказал: - Ладно, продолжим. Что вы делали после обеда? - Вышел. - Ну, не сразу. Выпив бутылку вина, вы сидели в столовой и курили, и, поскольку это было необычно, на это обратили внимание. Какой сорт сигар вы обычно курите? - "Трабукос". - И при курении пользуетесь мундштуком? - Да, - отвечал Альбер, удивленный этой серией вопросов. - В котором часу вы вышли? - Около восьми. - Зонтик с собой взяли? - Да. - И куда направились? - Я гулял. - Один, без всякой цели, весь вечер? - Да. - Тогда опишите мне ваш точный маршрут. - К сожалению, сударь, это будет весьма затруднительно. Я вышел, чтобы выйти, чтобы пройтись, чтобы вырваться из оцепенения, в котором пребывал последние три дня. Не знаю, вполне ли вы представляете мое состояние, но я потерял голову. Я шел, куда несут ноги, - бродил по набережным, по каким-то улицам... - Все это крайне неправдоподобно, - прервал его следователь. Однако г-ну Дабюрону полагалось бы помнить, что это правдоподобно и даже очень. Разве он сам не пробродил, как безумный, целую ночь по Парижу? Что бы он ответил, если бы утром его спросили: "Где вы ходили?" "Не знаю", - потому что и вправду не знал. Но он забыл, а страхи, мучавшие его в самом начале, испарились. Начался допрос, и его охватила лихорадка поисков, увлекло волнение борьбы, обуял профессиональный азарт. Г-н Дабюрон вновь превратился в судебного следователя. Вот так фехтмейстер, взявшийся поупражняться с лучшим другом, упивается звоном стали, распаляется, забывает обо всем и убивает его. - Значит, вы не встретили никого, кто мог бы прийти сюда и подтвердить, что видел вас? Ни с кем не разговаривали? Никуда не заходили - ни в кафе, ни в театр, ни даже в табачную лавку, чтобы закурить сигару? - Нет, я никуда не заходил. - Что ж, сударь, это крайне прискорбно для вас, я сказал бы, безмерно прискорбно, потому что вынужден вам сообщить: именно во вторник между восемью вечера и полуночью была убита вдова Леруж. Поэтому, сударь, я еще раз, в ваших же интересах, прошу вас подумать, напрячь память. Услышав про день и время убийства, Альбер, казалось, был потрясен. Жестом отчаяния он поднес руку ко лбу и тем не менее недрогнувшим голосом произнес: - Мне очень жаль, сударь, но я ничего не могу вспомнить. Следователь был безмерно удивлен. Как! Неужели у него нет алиби? Нет, никакая это не уловка и даже не система защиты. Да впрямь ли уж так силен этот человек? Нет, разумеется. Просто-напросто его захватили врасплох. Он даже не думал, что до него доберутся. Правда, для этого понадобилось едва ли не чудо. Г-н Дабюрон неторопливо снял большие листы бумаги, прикрывавшие изъятые у Альбера вещественные доказательства. - А теперь перейдем к рассмотрению обвинений, выдвинутых против вас. Подойдите, пожалуйста, сюда. Вы узнаете принадлежащие вам вещи? - Да, сударь, это все мои вещи. - Прекрасно. Начнем с рапиры. Кто ее сломал? - Я, когда фехтовал с господином Куртивуа. Он может это засвидетельствовать. - Его допросят. А куда делся отломанный конец? - Не знаю. Об этом следовало бы спросить моего камердинера Любена. - Совершенно верно. Он заявил, что искал его, но не нашел. Хочу вам заметить, что жертва была заколота заточенным обломком рапиры, с которой сняли предохранительный наконечник. Доказательством тому вот этот кусок ткани, которым убийца вытер оружие. - Я прошу вас, сударь, распорядиться, чтобы как следует поискали. Не может быть, чтобы обломок рапиры не нашли. - Хорошо, я дам распоряжение. На этом листе точный отпечаток следа убийцы. Я накладываю на него один из ваших ботинков, и, как сами видите, его подошва точно совпадает с отпечатком. Этот гипс - отливка следа, оставленного каблуком убийцы. Прошу заметить, он в точности похож на каблук вашего ботинка. Более того, и тут и тут в одном и том же месте выступает сапожный гвоздь. Альбер внимательнейшим образом наблюдал за всеми действиями следователя. Было заметно, что он пытается превозмочь растущий страх. Может быть, он подавлен ужасом, охватывающим преступников, когда они видят, что изобличены? На все замечания следователя он хрипло отвечал: - Верно, совершенно верно. - Именно так, и все же потерпите еще немного, - продолжал г-н Дабюрон. - У преступника был зонтик. Конец зонтика отпечатался на влажной глинистой почве. Деревянное кольцо, которым закреплена ткань, снаружи полое. Перед вами кусок глины, с величайшими предосторожностями взятый на месте преступления, а вот ваш зонтик. Сравните форму колец. Похожи они или нет? - Сударь, - попытался возразить Альбер, - но ведь эти вещи производятся в огромных количествах. - Хорошо, оставим эту улику. Взгляните на окурок сигары, обнаруженный на месте преступления, и ответьте, какой это сорт и как ее курили. - "Трабукос", и курили ее с мундштуком. - Как эти, не так ли? - заметил следователь, указывая на сигары и мундштуки из янтаря и морской пенки, которые были обнаружены в библиотеке на камине. - Да, - пробормотал Альбер. - Странное, ужасное совпадение! - Подождите, это еще не все. На убийце вдовы Леруж были перчатки. В агонии жертва цеплялась за руки преступника, и под ногтями у нее остались кусочки кожи. Их оттуда извлекли, и можете удостовериться: они жемчужно-серого цвета. А это вот перчатки, которые вы надевали вечером во вторник. Они тоже серые и поцарапаны. Сравните эти лоскутки кожи со своими перчатками. Тот же цвет, та же кожа, не так ли? Да, тут невозможно было ни отрицать, ни изворачиваться, ни придумывать отговорки. Это был факт, и очевидность его бросалась в глаза. Г-н Дабюрон, делая вид, будто занят исключительно лежащими на столе уликами, не выпускал из поля зрения обвиняемого. Альбер был в ужасе. Пот выступил у него на лбу и медленно стекал по щекам. А руки так дрожали, что не слушались. Сдавленным голосом он повторял: - Чудовищно! Чудовищно! - И наконец, - не останавливался неумолимый следователь, - вот брюки, которые были на вас в вечер убийства. По ним видно, что они промокли, и на них есть не только пятна грязи, но и следы земли. Вот, видите. Более того, на колене они разодраны. В крайнем случае я могу на минуту поверить вам, что вы не помните, где гуляли. Но как прикажете понимать ваше утверждение, будто вы не знаете, где порвали брюки и поцарапали перчатки? Такому натиску невозможно было противиться. Твердость и стойкость обвиняемого были почти исчерпаны. Силы оставили его. Он рухнул на стул, шепча: - Я схожу с ума! - Вы признаете, что вдова Леруж не могла быть убита никем иным, кроме вас? - задал вопрос следователь, впившись взглядом в Альбера. - Я признаю, - отвечал тот, - что стал жертвой одного из тех страшных совпадений, которые заставляют усомниться в собственном рассудке. Но я невиновен. - Тогда ответьте, где вы провели вечер вторника? - Но для этого, сударь, придется... - воскликнул обвиняемый, однако, спохватившись, упавшим голосом закончил: - Все, что мог, я уже сказал. Г-н Дабюрон встал. Настала пора для решительного удара. - В таком случае я позволю себе освежить вашу память, - начал он с едва заметной иронией. - Напомню вам, что вы делали. Во вторник в восемь вечера, после того как выпитое вино придало вам решимости, вы вышли из особняка. В восемь тридцать пять на вокзале Сен-Лазар сели в поезд, а в десять вышли на вокзале в Рюэйле... И г-н Дабюрон, без зазрения совести присвоив мысли папаши Табаре, почти слово в слово повторил все то, что прошлой ночью наговорил в порыве вдохновения старик сыщик. Да, он имел все основания восхищаться проницательностью папаши Табаре. Еще ни разу в жизни красноречие г-на Дабюрона не производило такого потрясающего воздействия. Каждое слово, каждая фраза били в цель. И без того уже поколебленная уверенность обвиняемого рушилась, подобно стене, которую непрестанно бомбардируют ядрами. Альбер был похож - и г-н Дабюрон это видел - на человека, который, скатываясь в пропасть, понимает: ничто - ни ветки, ни камни - не способно замедлить его падение, и все препятствия и неровности, с которыми он сталкивается, лишь причиняют ему лишнюю боль. - А теперь, - заключил следователь, - позвольте дать вам разумный совет. Не упорствуйте и не пытайтесь отрицать то, что отрицать невозможно. Поймите: все, что необходимо знать правосудию, оно знает. Так что постарайтесь признанием заслужить снисхождение у суда. Г-ну Дабюрону и в голову не приходило, что обвиняемый решится упорствовать. Он уже мысленно видел, как тот, раздавленный, уничтоженный, валяется у него в ногах, умоляя о милосердии. Однако г-н Дабюрон ошибся. Сколь ни безмерно, казалось, был подавлен Альбер, он собрал всю свою волю и нашел в себе достаточно силы, чтобы выпрямиться и решительно ответить печальным и в то же время твердым голосом: - Вы правы, сударь. Все доказывает мою виновность. На вашем месте я говорил бы то же, что вы. И тем не менее клянусь вам: я невиновен. - Но послушайте... - начал было следователь. - Я невиновен, - перебил Альбер. - Повторяю это без всякой надежды хоть в чем-то поколебать вашу уверенность. Да, все свидетельствует против меня, все, вплоть до моего поведения здесь. Да, перед такими невероятными, странными, страшными совпадениями я дрогнул духом. Я подавлен, потому что не в силах доказать свою невиновность. Но я не отчаиваюсь. Мои жизнь и честь в руке божией. И хоть сейчас вы убеждены, что я погиб, все равно, сударь, я верю и не отвергаю возможности оправдания. Более того, я жду и надеюсь. - Что вы хотите этим сказать? - поинтересовался следователь. - Только то, что сказал. - Итак, вы упорно все отрицаете? - Я невиновен. - Но это же безумие! - Я невиновен. - Ну, хорошо, - сказал г-н Дабюрон, - на сегодня достаточно. Сейчас вам прочтут протокол, а затем отведут в камеру. Предлагаю вам подумать. Может быть, ночью вы все-таки решитесь раскаяться. Если у вас появится желание побеседовать со мной, в котором бы часу это ни было, скажите, чтобы меня позвали, и я приду. Я распоряжусь на этот счет. Читайте, Констан. Когда жандармы увели Альбера, г-н Дабюрон пробормотал вполголоса: - Ну и упрямый негодяй! Само собой разумеется, у него не было и тени сомнения. Он верил, что Альбер - убийца, как если бы получил его признание. Даже если обвиняемый до конца следствия будет упорствовать и отрицать свою вину, на прекращение уголовного дела при имеющихся уликах нет ни малейшего шанса. Г-н Дабюрон был уверен, что доведет его до суда, и готов был поставить сто против одного, что присяжные на все вопросы ответят утвердительно. Тем не менее, оставшись один, г-н Дабюрон не испытывал того внутреннего и, надо признать, тщеславного удовлетворения, какое у него бывало всякий раз после хорошо проведенного допроса, в результате которого он, как сегодня Альбера, прижимал "своего обвиняемого" к стенке. Внутри что-то грызло его и раздражало. В глубине души он ощущал непонятное беспокойство. Да, он победил, но победа принесла ему лишь чувство неловкости, уныния и недовольства собой. А еще больше испортила ему настроение мысль, настолько элементарная, что он просто не понимал, как она сразу не пришла ему в голову, и даже злился на себя за это. "Что-то ведь подсказывало мне, - думал г-н Дабюрон, - что, если я соглашусь участвовать в этом деле, к добру это не приведет. И теперь я наказан за то, что не послушался внутреннего голоса. Нужно было уклониться. Виконт де Коммарен все равно был бы арестован, заключен в тюрьму, допрошен, уличен, предан суду и, вероятней всего, казнен. Но тогда я, непричастный к следствию, мог бы вновь оказаться возле Клер. Она будет в безмерном отчаянии. Оставшись ее другом, я мог бы сочувствовать ее горю, смешивать с ее слезами свои, смягчать ее скорбь. Со временем она утешилась бы, возможно, даже забыла. И уж конечно, испытывала бы ко мне признательность и даже... Кто знает!.. А теперь, что бы ни случилось, я буду внушать ей только ужас. Мой вид станет ей ненавистен. Я навсегда останусь для нее убийцей ее возлюбленного. Я собственными руками вырыл между ней и собой пропасть, которую не заполнить и за тысячелетие. Я потерял ее во второй раз по собственной неисправимой глупости". Несчастный следователь клял себя, как только мог. Он был в отчаянии. И никогда еще он не испытывал такой ненависти к Альберу, этому негодяю, преступнику, закрывшему ему дорогу к счастью. И еще г-н Дабюрон на все лады проклинал папашу Табаре. Без настояний сыщика он бы не согласился так скоро. Он бы подождал, все обдумал и, несомненно, сумел предвидеть все те минусы, которые открылись ему сейчас. А этот старик, охваченный, как плохо выдрессированная ищейка, своей дурацкой страстью, увлек его, ошалевшего, обманутого, разгорячившегося, прямо в омут. Именно этот не самый удачный момент папаша Табаре выбрал, чтобы появиться у следователя. Ему как раз сообщили, что допрос закончился, и вот он примчался, сгорая от нетерпения узнать, как все прошло, задыхаясь от любопытства и напряженного ожидания и в то же время лелея сладостную надежду на исполнение своих предсказаний. - Ну, что он? - выпалил Табаре, не успев затворить дверь. - Разумеется, виновен, - ответил следователь с несвойственной ему резкостью. Папаша Табаре был озадачен тоном г-на Дабюрона. Он-то спешил сюда за похвалами! Поэтому он довольно робко и нерешительно предложил свои услуги: - Я пришел узнать, нет ли у господина судебного следователя необходимости в каком-либо дополнительном расследовании, чтобы опровергнуть алиби, предъявленное обвиняемым? - Нет у него алиби, - сухо отрезал г-н Дабюрон. - Как! - воскликнул сыщик. - Нет алиби? - И тут же добавил: - Господи, какой я недогадливый! Вы сделали ему мат в три хода, и он во всем признался. - Да нет же, ни в чем он не признался, - отвечал раздосадованный следователь. - Он согласился, что доказательства неопровержимы, не смог сказать, как провел тот вечер, но заявил, что невиновен. Папаша Табаре, застывший с разинутым ртом и вытаращенными глазами посреди кабинета, являл собой настолько комичное зрелище, что это не могло не вызвать удивления. У бедняги буквально опустились руки. Г-н Дабюрон, несмотря на раздражение, не удержался от улыбки, и даже Констан скорчил гримасу, которая у него соответствовала приступу безудержного хохота. - Чтобы у этакого прохвоста и ни алиби, ни оправданий... - бормотал папаша Табаре. - Непостижимо! Не может быть! Нету алиби! Значит, мы ошиблись, значит, он не совершал преступления. Значит, это не он... Судебный следователь подумал, что, должно быть, его добровольный помощник либо дожидался завершения допроса в кабачке на углу, либо у него что-то с головой. - К сожалению, - сообщил он, - мы отнюдь не ошибаемся. Более чем определенно доказано, что господин де Коммарен - убийца. Впрочем, если вам это может доставить удовольствие, попросите у Констана протокол допроса и ознакомьтесь с ним, а я пока наведу хоть какой-то порядок в своих бумагах. - Ну-ну, поглядим, - с какой-то лихорадочной поспешностью бросил папаша Табаре. Он сел на место Констана и, опершись локтями на стол и запустив пальцы в волосы, буквально проглотил протокол. Закончив чтение, папаша Табаре поднялся растерянный, бледный, расстроенный. - Сударь, - сдавленным голосом обратился он к судебному следователю, - я явился невольной причиной чудовищного несчастья. Этот человек невиновен. - Ну, перестаньте, - бросил г-н Дабюрон, продолжая наводить на столе порядок перед уходом. - Вы просто сошли с ума, дорогой господин Табаре. Как после всего того, что вы прочитали, можно... - Да, сударь, именно после того, что я прочитал, умоляю вас: остановитесь, иначе к горестному списку судебных ошибок мы прибавим еще одну. Перечитайте спокойно, с ясной головой этот протокол: в нем нет ни одного ответа, который не оправдывал бы беднягу, ни одного слова, которое не являлось бы лучом света. Он в тюрьме, в одиночке? - И останется там, - отвечал следователь. - Как вы можете так говорить после всего, что рассказали мне прошлой ночью, когда я сомневался? - Но, сударь, я же вам говорил то же самое! - вскричал сыщик. - Ах, несчастный Табаре! Все пропало, тебя не поняли! Простите, господин следователь, но, невзирая на все уважение, которое я обязан испытывать к вам как к чиновнику судебного ведомства, я заявляю: вы не постигли моего метода. А ведь он так прост! Имея преступление со всеми его обстоятельствами и деталями, я по кусочкам строю план обвинения и передаю его вам лишь тогда, когда он готов целиком и полностью. Если к некоему человеку этот план приложим в точности и во всех подробностях, преступник найден. Если нет, значит, арестован невинный. Недостаточно совпадения каких-то отдельных эпизодов. Нет - либо все, либо ничего. Это непреложное условие. Как я здесь добирался до преступника? Методом индукции - от известного к неизвестному. Я анализировал преступление и представил себе того, кто его совершил. Кто получился у нас в ходе логического рассуждения? Решительный, дерзкий и осторожный негодяй, хитрый, как каторжник. И вы полагаете, что такой человек забыл о предосторожностях, которыми не пренебрег бы даже мелкий воришка? Это неправдоподобно. Вы хотите, чтобы ловкач, оставивший настолько незаметные следы, что они ускользнули даже от наметанного глаза Жевроля, запросто обрек себя на провал, исчезнув на целую ночь! Нет, такого быть не может. Я верю в свою систему, как в таблицу умножения, потому что она подтверждается. У убийцы из Ла-Жоншер есть алиби. Альбер не представляет его, значит, он невиновен. Г-н Дабюрон смотрел на старого сыщика с тем насмешливым любопытством, с каким созерцают проявление нелепой навязчивой идеи. Когда же тот умолк, он возразил: - Вы, дражайший господин Табаре, допускаете лишь одну ошибку. Вас подводит чрезмерное хитроумие. Вы слишком щедро наделяете этого человека свойственной вам незаурядной сметливостью. Он же пренебрег осторожностью, так как считал себя вне подозрений. - Нет, сударь, тысячу раз нет! Мой преступник, то есть истинный преступник, которого мы не поймали, всего боялся. Да посмотрите сами: разве Альбер защищался? Нет. Он подавлен, так как понял: эти чудовищные совпадения бесповоротно губят его. Пытается ли он оправдываться? Нет. Он просто говорит: "Это ужасно". И тем не менее, прочитав протокол от начала до конца, я чувствую: он о чем-то умалчивает, но не могу этого объяснить. - А я могу и потому совершенно спокоен, как если бы он признался. У меня вполне достаточно доказательств. - Ах, сударь, что такое доказательства? Против арестованного всегда есть доказательства. Они были против всех невинно осужденных. Да я сам представил, и еще какие, против бедняги портного Кайзера... - В таком случае, - нетерпеливо прервал его следователь, - кто же убил как не он, лицо заинтересованное? Может быть, граф де Коммарен, его отец? - Нет, убийца был молод. Г-н Дабюрон покончил с бумагами, взял шляпу и вышел из-за стола. - Да полно вам, господин Табаре, - промолвил он. - Позвольте мне откланяться и постарайтесь избавиться от химер, которые вас преследуют. Завтра мы переговорим обо всем, а сегодня я валюсь с ног от усталости. Кон-стан, - обратился он к протоколисту, - оставьте в канцелярии распоряжения на случай, если арестованный Коммарен захочет поговорить со мной. Г-н Дабюрон направился к двери, но папаша Табаре встал у него на пути. - Сударь, богом заклинаю вас, выслушайте меня, - умоляюще произнес он. - Альбер невиновен, клянусь вам! Помогите мне найти преступника. Подумайте, какие угрызения будут терзать вас, если из-за нас ему отрубят голову... Но следователь, не желая больше ничего слушать, проскользнул мимо папаши Табаре и пошел по галерее. Старик сыщик повернулся к Констану, намереваясь убедить его, доказать. Тщетные старания! Долговязый протоколист торопливо собирался домой, мечтая о супе, который наверно уже остывает. Выдворенный из кабинета, папаша Табаре очутился в полном одиночестве на галерее, где в этот час уже царил полумрак. Во всем Дворце не слышалось ни звука: можно было подумать, что находишься в каком-то гигантском некрополе. Старик сыщик в отчаянии рвал на себе волосы. - Горе мне! - приговаривал он. - Альбер невиновен, а подставил его под удар я! Я, старый дурак, вбил в тупую голову следователя мысль, которую теперь не вырвешь оттуда и клещами. Альбер невиновен и терзается самыми чудовищными страхами. А вдруг он покончит с собой? Сколько несчастных, несправедливо обвиненных, в отчаянии накладывали на себя руки в тюрьме. Слаб человек! Но я его не брошу. Я его погубил, я его и спасу. Мне нужен преступник, и я найду его. И он дорого заплатит за мою ошибку! XI Выйдя от судебного следователя, Ноэль Жерди подсадил графа де Коммарена в экипаж, стоявший на бульваре напротив ограды Дворца правосудия, и сделал вид, будто собирается уходить. Придерживая дверцу ка