оловину означает - шлюха. Грудь у нее была такая маленькая, что и кролика не выкормить. В отличие от Школяра с арифметикой у нее все было в порядке, и за правильностью подсчета в лавке она следила зорко. Поговаривали, что он нашел ее в городе - еще одно доказательство того, что шлюха. С самого первого дня она ни на минуту не выпускала его из виду. Таскалась за ним, как ребенок. Ела вместе с ним - и ныла; пила вместе с ним - и дулась; ходила с ним за покупками, довольно быстро набрав приличный запас слов на итальянском - как воришка-карманник, поработав хорошенько в толпе, набирает иногда по мелочи приличную сумму. Вскоре эти двое стали хоть и не самой заметной, но все же примечательной деталью местной жизни: огромного роста англичанин и его вечно скулящая тень - маленькая шлюха. Часто их можно было видеть спускающимися вниз по холму с тростниковой корзинкой: Школяр - в своих видавших виды шортах, радостно скалящийся при виде всех, кто попадался навстречу, и хмурая Сиротка в своем непристойном платье из мешковины, под которым ничего нет. Поэтому, хоть она и была страшна как смертный грех, все мужчины оглядывались на нее, чтобы увидеть, как под грубой тканью подпрыгивают при ходьбе упругие бугорки ягодиц. Она шагала, цепко обхватив его руку всеми своими пальчиками и прижимаясь щекой к его плечу, и отпускала руку только тогда, когда нужно было заплатить, и она с сожалением отсчитывала деньги из кошелька, который теперь находился в ее ведении. Когда им встречался кто-то из знакомых, Школяр здоровался за двоих - и за себя, и за нее, - выбрасывая вперед свободную руку, очень длинную, и этот жест был похож на фашистское приветствие. Боже упаси, если в тех редких случаях, когда она бывала в деревне одна, какой-нибудь мужчина позволял себе дерзкое слово или нескромный намек: она поворачивалась и плевала в его сторону, как самая настоящая уличная потаскушка, и глаза у нее при этом горели, как у самого дьявола. "Теперь-то мы знаем почему! - очень громко воскликнула почтмейстерша, карабкаясь все выше и добравшись уже до первого гребня холма. - Сиротка нацелилась на его наследство. Иначе с чего бы это шлюха проявляла такую верность?" Такая резкая перемена во мнении и отношении матушки Стефано к Школяру, а заодно и в опенке мотивов поведения Сиротки была результатом визита в ее лавку синьоры Сандерс. Эта синьора была богата и занималась разведением лошадей на другом конце долины, где она жила со своей подругой, той, которую деревенские прозвали "взрослым мальчиком" и которая была коротко пострижена и носила цепочку вместо пояса. Их лошади везде брали призы. Эта синьора Сандерс была умна, проницательна и в меру прижимиста - как раз так, как любят итальянцы; она была знакома со всеми из тех немногих англичан, которых стоило знать. Они приехали сюда скоротать век и жили теперь и тут, и там - в долине и окрестных горних деревушках. Синьора пришла в лавку будто бы для того, чтобы купить ветчины, - это было, вероятно, с месяц назад, - но на самом деле ее интересовал Школяр. Она хотела знать, правда ли, что синьор Джеральд Уэстерби живет здесь, в этой деревушке? Такой крупный мужчина, волосы довольно светлые с проседью - что называют цвета "перец с солью", - спортивный, очень энергичный, держится скромно, даже застенчиво, аристократ?" Ее отец-генерал когда-то знавал его семью в Англии, сказала она, они, отец Школяра и ее отец, некоторое время жили в поместьях по соседству. Синьора Сандерс подумывала о том, чтобы навестить его. Как там дела? В стесненных он обстоятельствах или нет? Один или с кем-то? Почтмейстерша пробормотала что-то не очень вразумительное про Сиротку, но синьору Сандерс это не смутило. "Ох, уж эти Уэстерби - они всегда меняют женщин, как перчатки", - сказала она со смехом и повернулась к двери. Совершенно сбитая с толку и огорошенная, мамаша Стефано остановила и засыпала ее вопросами. Кто он? Чем занимался в молодости? Журналист, ответила синьора Сандерс и рассказала то, что знала о его семье. Отец - колоритная фигура, такой же светловолосый, как и сын, держал скаковых лошадей; она потом встречала его, уже незадолго до смерти, и это был eщe интересный мужчина. Как и сын, он никогда не знал покоя: постоянно менял женщин, переезжал из дома в дом, всегда кого-нибудь громко распекал: если не сына, то какого-нибудь прохожего на улице (к тому же частенько стоя на противоположной ее стороне). Почтмейстерша стала еще настойчивей. А сам Школяр: сам по себе в чем-нибудь отличился? Ну, он, конечно, работал в разных солидных газетах, ответила синьора Сандерс, улыбаясь еще шире и таинственней. Почему? Англичане, как правило, не склонны относиться к журналистам с большим почтением, объяснила она на своем немного книжном итальянском, с классическим римским выговором. Но почтмейстерше хотелось знать больше, намного больше. А что он пишет: о чем его книга? Он так давно этим занимается! И так много рвет и выбрасывает! Целыми корзинами - это ей мусорщик говорил, - ведь ни один здравомыслящий человек не станет разводить в разгар лета костер на холме. Бесс Сандерс понимала, каким сильным может быть любопытство у тех, кто живет в изоляции от большого мира, и знала, что в местах, где мало людей и событий, их ум вынужден сосредоточиваться на мелочах. Поэтому она постаралась, действительно постаралась сделать все, чтобы удовлетворить любопытство почтмейстерши. Ну, он, конечно, непрерывно п у т е ш е с т в о в а л, сказала она, возвращаясь к прилавку и кладя на него свою покупку. Конечно, теперь все журналисты все время путешествуют: завтракают в Лондоне, обедают в Риме, а ужинают в Дели, но синьор Уэстерби путешествовал очень много, просто исключительно много, даже по сравнению со всеми остальными. Так что, возможно, он пишет о своих путешествиях, предположила она. Но п о ч е м у и з а ч е м он путешествовал? - не отставала почтмейстерша, для которой путешествие без цели просто не существовало. П о ч е м у ? Чтобы все видеть своими глазами, терпеливо отвечала синьора Сандерс. Войны, эпидемии, голод. В конце концов, что еще в наши дни могут делать журналисты, кроме как писать о несчастьях рода человеческого? - спросила она. Почтмейстерша с мудрым видом покачала головой, все ее мысли и чувства были поглощены только что сделанным открытием: сын светловолосого лорда, любителя верховой езды, кричавшего на всех подряд; одержимый путешественник, корреспондент солидных газет! А есть ли какие-нибудь места, какой-нибудь уголок Божьего мира, который он изучал больше других? Думаю, чаще всего он ездил на Восток, сказала синьора Сандерс, задумавшись на мгновение. Он побывал везде, но есть такие англичане, которые только на Востоке чувствуют себя как дома. Наверняка именно поэтому он и в Италию приехал. Некоторые мужчины без солнца просто тосковать начинают. "И некоторые женщины тоже", - пронзительно взвизгнула почтмейстерша, и обе они от души рассмеялись. "Ах, Восток... - произнесла почтмейстерша со скорбным выражением на лице, склоняя голову набок, - там столько войн, одна за другой, почему же Папа Римский не положит этому конец?" Пока матушка Стефано развивала свою мысль, синьора Сандерс, казалось, вспомнила что-то еще. Она улыбнулась - сначала едва заметно, потом шире. Улыбка изгнанника, подумала про нее почтмейстерша. Она похожа на отставного моряка, думающего о море. "Он раньше всегда повсюду таскал за собой целый мешок книг", - сказала синьора, - Мы в шутку говорили, что он крадет их в богатых домах". "Он и сейчас с ним ходит!" - воскликнула почтмейстерша и рассказала, как Гвидо наткнулся на него в Лесу Графини, когда Школяр читал, сидя на бревне. "Я думаю, он мечтал стать п и с а т е л е м, - продолжала синьора Сандерс все так же задумчиво, пребывая во власти воспоминаний о давно минувших временах. - Я помню, его отец что-то говорил. Он был в с т р а ш н о й ярости. Орал на весь дом". "Школяр? Это Ш к о л я р был в ярости?" - воскликнула матушка Стефано, не веря своим ушам. "Нет-нет. Его отец. - Синьора Сандерс громко рассмеялась. - Согласно шкале престижа в Англии, - объяснила она, - писатели стоят еще ниже, чем журналисты. А он по-прежнему занимается живописью?" "Живописью? Он что, художник?" "Он пробовал себя в живописи, - продолжала синьора Сандерс, - но отец и это ему запретил. Художники стоят ниже в с е х п р о ч и х, общество хоть как-то признает только тех из них, кто добивается успеха". Вскоре после того, как все это стало известно - и эффект этой информации был подобен взрыву мощного артиллерийского снаряда, - кузнец (тот самый кузнец, в которого Сиротка запустила кувшином) рассказал, что видел Джерри и эту девчонку в конюшне синьоры Сандерс, сначала - дважды в течение одной недели, потом - три раза, причем они оставались там обедать. Школяр проявлял недюжинные способности в обращении с лошадьми - гонял их на корде и вываживал, показав врожденный талант и умение понимать этих животных и укрощать даже самых норовистых. Сиротка не принимала в этом никакого участия, сказал кузнец. Она сидела в тени, вместе с подругой синьоры Сандерс - "взрослым мальчиком", и либо читала какую-нибудь книгу из мешка, либо не отрываясь смотрела на Джерри ревнивым немигающим взглядом. Теперь-то все знают, чего она ждала: смерти его опекуна, И вот сегодня - эта телеграмма! Джерри увидел матушку Стефано издалека. Какая-то часть сознания инстинктивно никогда не переставала наблюдать за тем, что происходит вокруг. Он заметил черную фигуру, ковылявшую по пыльной тропинке вверх, словно хромой жук; почтмейстерша пересекла прямые, будто по линейке прочерченные тени от кедров, поднялась по сухому руслу ручья и вступила в "собственный уголок Италии Джерри" - целых двести квадратных метров. Не так уж много, но достаточно, чтобы прохладными вечерами, если хотелось поразмяться, постучать по привязанному к шесту теннисному мячу. Он почти сразу же заметил голубой конверт, которым она размахивала; он даже услышал мяукающий звук, который она издавала и который непонятным образом перекрывал все другие звуки долины: шум машин и визг ленточных пил. Не прекращая печатать, он украдкой взглянул на дом и убедился, что девушка закрыла окно кухни, спасаясь от жары и насекомых. Потом, в точности как описывала впоследствии почтмейстерша, быстро спустился по ступенькам и пошел со стаканом вина в руке ей навстречу, чтобы перехватить ее прежде, чем она подойдет слишком близко к дому. Школяр медленно, только один раз, прочел телеграмму. На текст падала тень. На глазах у матушки Стефано, внимательно наблюдавшей за ним, лицо Джерри осунулось, замкнулось, а голос, когда он заговорил, положив свою огромную мягкую ладонь ей на руку, звучал более хрипло, чем обычно. - Вечером, - сказал он, выводя ее снова на тропинку, ведущую к деревне. Он хотел сказать, что пошлет ответ сегодня вечером. О г р о м н о е с п а с и б о, матушка. Замечательно. Большое спасибо. Потрясающе. Когда они расставались, она еще продолжала говорить без умолку, предлагая ему всевозможные услуги - заказать такси, носильщиков, позвонить в аэропорт, а Джерри рассеянно похлопал себя по карманам шортов в надежде найти там какие-нибудь деньги - мелкие или покрупнее: очевидно было, что он в этот момент совершенно забыл, что деньги теперь хранятся у девушки. Школяр принял известие мужественно, доложила почтмейстерша в деревне. Он был очень обходителен - даже проводил ее немного по дороге к деревне; он держался сдержанно и достойно - только женщина, хорошо знающая жизнь, и так же хорошо знающая англичан, могла прочесть на его лице, какая боль и какое горе скрываются за этой сдержанностью; он был оглушен - даже забыл о чаевых. А может быть, это уже начала проявляться особая скупость, свойственная очень богатым людям? А как вела себя С и р о т к а ? - спрашивали деревенские. Разве она не рыдала, не взывала к Пресвятой Деве, притворяясь, что разделяет его горе и отчаяние? "Он еще ей не сказал, - шепотом отвечала почтмейстерша, с сожалением вспоминая, что ей удалось только один разок взглянуть на девицу, когда она изо всех сил колошматила по мясу. - Ему еще надо обдумать, как с ней быть". Деревня успокоилась в ожидании вечера, а Джерри ушел в поле и долго сидел там, глядя на море и держа на весу мешок с книгами. Он закручивал его горловину до тех пор, пока не дошел до предела и мешок не начал сам вращаться в противоположную сторону. Прямо перед ним расстилалась долина, ее полукругом охватывали пять холмов, а дальше, за ними и словно бы над ними, простиралось море, которое в это время дня казалось лишь плоским бурым пятном на небе. Поле, на котором он сидел, представляло собой длинную террасу, укрепленную камнями; на краю стоял развалившийся сарай, который служил укрытием, когда они устраивали пикник или хотели позагорать так, чтобы их никто не видел. Это продолжалось до тех пор, пока осы не устроили в одной из стен свое гнездо. Сиротка увидела их, развешивая белье после стирки, и прибежала к Джерри рассказать, а он, недолго думая, схватил ведро с известковым раствором (известь нашлась в запасах ловкача Франко) и замазал все входы и выходы из гнезда. И потом позвал ее, чтобы девушка могла полюбоваться на плоды его трудов: вот какой у меня мужчина, вот как он заботится обо мне. Он и сейчас представляет, как она стояла тогда рядом с ним, крепко прижав руки к груди, глядя на застывающий цемент. Обезумевшие осы жужжали внутри, а девушка шептала: "Господи Боже мой. Господи Боже мой", слишком напуганная, чтобы пошевельнуться. "Может быть, она будет ждать меня", - подумал Джерри. Он вспомнил день, когда впервые встретил ее. Он часто мысленно возвращался к тому, как это произошло, потому что Уэстерби не слишком везло с женщинами. Когда такие встречи все-таки случались, он любил перебирать все подробности, словно заново смакуя их....Это было в четверг. Он, как обычно, отправился в город на попутной машине, чтобы кое-что купить, а может быть, и для того, чтобы посмотреть на новые лица и ненадолго оторваться от своего романа; а может быть, просто убежать от монотонности пустынного пейзажа, от которого иногда хочется выть и который частенько становился для него тюремной камерой (к тому же одиночной). Можно предположить, что в городе он просто хотел закадрить женщину, что время от времени делал, болтаясь в баре туристской гостиницы. Итак, он сидел в траттории на городской площади и читал, перед ним стояли кувшин с вином и тарелка с ветчиной и оливками, когда вдруг его внимание привлекла эта худенькая длинноногая девушка - совсем еще ребенок, - рыжеволосая, с печальным лицом, в коричневом платье, похожем на монашеское одеяние, и с матерчатой сумкой через плечо. "В ее облике как будто чего-то недостает", - подумал он тогда. Девушка смутно напомнила ему дочь Кэт - уменьшительное от Кэтрин, - но только смутно, потому что он не видел Кэт 10 лет с того времени, как распалась его первая семья. Он даже и сейчас не смог бы точно объяснить, почему он не виделся с ней. Когда еще не прошло первое потрясение от разрыва, из-за ложного представления о рыцарстве и благородстве он решил, что для Кэт будет лучше, если она его забудет. Пусть вычеркнет меня из своей жизни. Ее привязанности должны быть там, где ее дом. Когда мать Кэт снова вышла замуж, доводы в пользу того, чтобы совсем исчезнуть с ее горизонта, казалось, получили новое подкрепление. Но иногда он очень сильно скучал по дочери и, скорее всего, именно поэтому, обратив внимание на девушку, уже не мог забыть о ней. Может быть, Кэт тоже бродит где-нибудь так же - одна, смертельно усталая? Сохранились ли у Кэт веснушки? По-прежнему ли у нее такой же гладкий и круглый подбородок, похожий на обточенную морем гальку?.. После того как они познакомились, девушка рассказала ему, что она не в ладах с законом. Некоторое время назад она нашла место гувернантки в одной богатой семье во Флоренции. Жена была слишком занята своими любовниками и не очень занималась детьми, а вот у мужа для гувернантки времени было более чем достаточно. Поэтому девушка взяла все наличные, какие смогла найти в доме, и сбежала. И вот она здесь. Без вещей, ее ищет полиция, из денег осталась последняя мятая банкнота, которой хватит на то, чтобы поесть как следует, а дальше - только пропадать. В тот день - впрочем, как всегда, - на площади было не слишком много привлекательных женщин. И к тому времени, как беглянка села за столик, почти все мужчины - во всяком случае, те, которые не были калеками, - обратили на нее внимание. Со всех сторон слышались вкрадчивые голоса: обращение "красавица" было из них самым безобидным. Смысл этих реплик Джерри не всегда мог точно уловить, но все вокруг смеялись. Потом кто-то попытался ущипнуть ее за грудь, и тут уж Джерри встал и подошел к ее столику. Он отнюдь не был бесстрашным героем, в глубине души он считал, что как раз наоборот, но сейчас ему пришло в голову: ведь на ее месте могла быть Кэт... Он разозлился. Одной рукой хлопнул по плечу маленького официанта, который попытался ее облапить, а другой - огромного мужчину, зааплодировавшего храбрости официанта, и объяснил им на своем ломаном итальянском, что он настоятельно рекомендует им перестать надоедать девушке и дать ей возможность спокойно поесть, А иначе он будет вынужден свернуть им их грязные шеи. После этого атмосфера отнюдь не стала более дружественной. Коротышка, казалось, рвался в бой, его рука то и дело тянулась к заднему карману брюк. Он даже порывался снять пиджак, пока наконец последний взгляд Джерри не заставил его отказаться от своего намерения. Уэстерби оставил на столе деньги, поднял с пола сумку и, взяв девушку под руку, повел ее через площадь в "Аполло". "Вы англичанин?" - спросила она по дороге. "До мозга костей", - свирепо фыркнул Джерри и тут в первый раз увидел, как она улыбнулась. Ради такой улыбки определенно стоило потрудиться: все ее худенькое личико светилось изнутри, как иногда освещается от радости чумазая физиономия мальчишки-оборвыша. Потом, немного поостыв, Джерри накормил ее, а когда окончательно успокоился, разговорился, потому что после всех этих недель, когда ему не с кем било словом перемолвиться, было совершенно естественно отвести душу. Он объяснил девушке, что сам он - газетчик, репортер, сейчас не у дел и пишет роман, что это его первый опыт, хотя ему всегда хотелось писать, что его капиталы понемногу тают - те деньги, которые газета заплатила ему при увольнении по сокращению штатов. Что само по себе звучит забавно, добавил он, потому что всю свою жизнь он был вне штата и общества. Это было что-то вроде щедрого прощального подарка, продолжался рассказ. Кое-что из этих денег он потратил на покупку дома, кое-что прожил в свое удовольствие, и теперь осталось совсем немного. И тут она улыбнулась во второй раз. Ободренный, он слегка затронул тему о том, на какую жизнь обрекает человека творчества О Господи, ты и представить себе не можешь, как приходится попотеть, чтобы все, что хочешь, к а к с л е д у е т выразить с л о в а м и, чтобы оно хорошо легло на бумагу, это такое дело... "А как насчет жен?" - спросила она, перебивая его. На мгновение он подумал, что она говорит о романе. Потом увидел ее ждущий, подозрительный взгляд, поэтому ответил осторожно: "В настоящее время действующих нет" (как будто жены - это вулканы). Хотя, впрочем, в жизни Джерри так все и было. После обеда, когда они немного отяжелевшие, под жгучими лучами солнца, не спеша шли через пустынную площадь, девушка сделала первое и последнее заявление о своих намерениях. "Все, что у меня есть, - в этой сумке, ясно? - спросила она. - И я решила, что так оно всегда и будет. Поэтому мне не нужно, чтобы кто-нибудь давал мне что-нибудь, что не уместится в эту сумку. Ясно?" Когда они пришли на автобусную остановку, она осталась с ним и слонялась поблизости, а когда пришел автобус, влезла за Джерри следом и разрешила ему купить билет. В деревушке они вместе вышли из автобуса и побрели вверх по склону холма: Джерри тащил свой мешок с книгами, девушка - сумку. Вот так все и было. Она спала почти не просыпаясь три дня и три ночи, а на четвертую пришла к нему. Школяр был настолько не готов к этому, что даже дверь спальни оказалась запертой: у него был небольшой пунктик насчет дверей и окон (особенно ночью). Поэтому Сиротке пришлось колотить по двери и кричать: "Я хочу к тебе, в твою чертову постель, ради всего святого!" - прежде чем он открыл ей. "Только никогда не ври мне, - предупредила она, забираясь к нему, как будто они собирались посекретничать перед сном, словно ученики в школе-пансионе. - Никаких слов, никакой неправды. Ясно?" В любви она была как бабочка. Как китаянка, подумалось ему. Невесомая, словно перышко, все время в движении, ни минуты покоя. И такая беззащитная, что ему становилось страшно. Когда появились светлячки, они оба устроились на коленях на диване у окна и наблюдали за ними. Джерри думал о Востоке. Пронзительно стрекотали цикады, надрывались лягушки, и огоньки светлячков сближались и расходились в густой темноте за окном, а они - обнаженные - стояли на коленях целый час или даже больше, всматриваясь и слушая, пока яркая луна не скрылась за грядой холмов. Они не произносили ни слова, не принимали никаких решений. Но запирать дверь в свою комнату он перестал. Музыка прекратилась, грохот от отбивания мяса тоже, начался перезвон церковных колоколов - звонили к вечерней службе. Долина никогда не замолкала совсем, но сегодня, казалось, колокола звучали громче Он неторопливо подошел к шесту с привязанным к нему мячом, отвел мяч в сторону и отпустил, потом несколько раз ткнул носком ботинка в траву у основания шеста, вспоминая, как летала ее гибкая маленькая фигурка в развевающемся платье, похожем на монашеское одеяние, отбивая один удар за другим. "Опекун" - одно из главных кодовых слов, сказали ему когда-то. "Опекун" означает возвращение, дорогу назад. Еще мгновение Джерри колебался, глядя вниз, на голубую долину, где, мерцая, бежала та самая дорога - прямая как стрела; дорога, которая вела прямиком к городу и аэропорту. Джерри не считая себя человеком, склонным к долгим размышлениям. В детстве он постоянно слышал разглагольствования отца, и это показало ему, чего стоят великие замыслы, а заодно и громкие слова. Возможно, именно это с самого начала и сблизило их с девушкой, подумал он. Ведь именно об этом она говорила: "Не давай мне ничего, что не уместится в мою сумку". Может быть. А может быть, и нет. Она найдет кого-нибудь другого. Так всегда бывает. П о р а, - подумал он. - Деньги кончились, роман не выходит, девушка слишком молода для меня. Ну, давай. Пора, время пришло". Время чего? П о р а ! Пора ей найти себе юного крепкого парня, вместо того чтобы отбирать последние силы у старика. Пора разрешить себе снова почувствовать охоту к перемене мест: пора снимать лагерь, поднимать верблюдов. В путь! Джерри приходилось поступать так не раз и не два. Разбиваешь палатку, живешь какое-то время, потом идешь дальше: извини, подруга. Это приказ, напомнил он себе. Рассуждать нам не положено. Звучит труба, отряд строится. Спор окончен. О п е к у н. И тем не менее странно, "Я чувствовал, что это вот-вот произойдет". - думал он, глядя на долину, где уже почти ничего нельзя было различить. Никаких таких великих предчувствий, никакой этой чепухи: просто - да, он ощущал, что час приближается. Время пришло. Но вместо того чтобы почувствовать прилив бодрости и радости, он ощутил, что его охватывает вялость. Ему вдруг показалось, что он слишком устал, слишком растолстел, слишком вялый и сонный и никогда уже не сможет пошевельнуться. Он мог бы лечь прямо здесь, где стоял. Он мог бы спать на этой жесткой траве, пока его не разбудят или пока не наступит конец света. Глупости, - сказал он сам себе. - Самые настоящие глупости". Вынув телеграмму из кармана, он бодро зашагал к дому. - Эй, малышка! Старушка! Где ты прячешься? У меня новости, и не слишком приятные. - Он протянул ей телеграмму. - Из города греха, обреченного на гибель, - сказал он и отошел к окну, чтобы не видеть, как она будет читать. Он подождал, пока не услышал шороха бумаги, упавшей на стол. Джерри повернулся. Теперь не сделать этого было просто нельзя. Девушка ничего не сказала, но обхватила себя руками, спрятав ладони под мышками. Ее жесты иногда бывали громче и выразительнее любых слов. Он видел, как беспокойно мечутся пальцы, стараясь найти что-нибудь, за что можно ухватиться. - Почему бы тебе не перебраться на некоторое время к Бесс? - предложил он. - Старушка Бесс будет рада принять тебя. Она очень хорошо к тебе относится. Ты можешь жить там, сколько захочешь, она будет только рада. Сиротка по-прежнему стояла, обхватив себя руками. Джерри ушел в деревню послать телеграмму. А когда он вернулся, девушка уже достала его костюм - тот самый, синий, над которым она всегда смеялась и который называла тюрем- ной робой, - но сама она при этом дрожала всем телом. Лицо ее побледнело. Она выглядела совершенно больной, как в тот день, когда он замуровал ос в гнезде. Когда Уэстерби попытался поцеловать ее, она была холодна как мрамор. Ночью они спали вместе, и это было еще хуже, чем спать одному. Матушка Стефано сообщила новости во время обеда, вскоре после полудня. От волнения у нее даже голос дрожал. Достопочтенный Школяр уехал, объявила она. Он был в костюме. И взял с собой саквояж, пишущую машинку и мешок с книгами. Франко отвез его в аэропорт на своем фургоне. Сиротка уехала с ним, но вышла у поворота на автостраду. Она не попрощалась: села у дороги, как шваль какая-нибудь, что, впрочем, так и есть. После этого Школяр некоторое время ничего не говорил и был погружен в свои мысли. Он совсем не обращал внимания на хитрые и ехидные вопросы Франко и все время теребил прядь волос надо лбом - синьора Сандерс как-то сказала, что у него волосы цвета перца с солью. В аэропорт они приехали за час до отлета и, чтобы убить время, распили вместе бутылочку и сыграли партию в домино. Но когда Франко попытался заломить непомерную цену за то, что привез его. Школяр проявил неожиданную прижимистость и жесткость и наконец-то начал торговаться, как настоящий богач. Почтмейстерша сказала, что узнала все это от Франко, своего задушевного друга. Франко, которого злые языки называют педерастом. Разве она не защищала его всегда - неотразимого Франко, отца своего слабоумного сына? Конечно, у них бывало всякое - у кого не бывает ссор? - но пусть ей назовут, если смогут, более честного, трудолюбивого, элегантного и более шикарно одетого мужчину во всей долине, чем Франко, ее друг и любовник! Школяр уехал домой за своим наследством, сказала она. ЛОШАДЬ ДЖОРДЖА СМАЙЛИ "Только с Джорджем Смайли могло такое случиться, - говорил Родди Мартиндейл, толстяк-острослов из Министерства иностранных дел, - стать капитаном потерпевшего крушение корабля. И только Смайли, - добавлял он, - мог все еще больше усложнить, именно тогда решив расстаться со своей не всегда безгрешной красавицей женой". На первый (и даже на второй) взгляд, Смайли не слишком подходил и для своего нового поста, и для роли мужа красавицы, как не преминул отметить Мартиндейл. Джордж был невысокий, толстый; при столкновении с мелочами жизни проявлял редкостную неприспособленность и неумение заставить считаться с собой. Природная застенчивость время от времени приводила к тому, что он вдруг начинал изъясняться высокопарно. И для людей вроде Мартиндейла, не привыкших быть на втором плане, его стремление не привлекать к себе внимания служило постоянным укором. К тому же Смайли был близорук. В первые дни после катастрофы он, в круглых очках и традиционно унылом для чиновников костюме, наводящем на мысль о похоронах, в сопровождении верного помощника Питера Гиллема ходил по самым незаметным тропам в джунглях Уайтхолла, где на каждом шагу земля под ногами может обернуться трясиной. В любое время дня и ночи он склонялся над заваленным бумагами столом в обшарпанном кабинете, который здесь называли "тронным залом", расположенном на шестом этаже мрачного, похожего на мавзолей особняка на площади Кембридж-серкус. В этом здании он теперь был самым главным начальником, но, увидев его, можно было подумать, что это ему, а не русскому шпиону Хейдону больше подходит словечко "крот" из жаргона профессиональных разведчиков. После бесконечно длинного рабочего дня в этом здании со множеством коридоров и мрачных склепоподобных комнат мешки под глазами у Смайли выглядели как настоящие синяки. Он редко улыбался, хотя чувство юмора ему было отнюдь не чуждо, и частенько простое усилие, которое требовалось для того, чтобы подняться со стула, казалось, оставляло его без сил. Приведя себя в вертикальное положение, он, слегка приоткрыв рот, застывал на мгновение и, прежде чем двигаться дальше, издавал негромкое пыхтение: "уу-х-х-х". У Джорджа была еще одна привычка - иногда, задумавшись, он рассеянно протирал очки широким концом галстука, и в этот момент его лицо было таким щемяще беззащитным, что одна из секретарш, принадлежавшая к высшей касте секретарского сословия - на здешнем жаргоне этих дам называли мамашами, - признавалась, что не раз испытывала почти непреодолимый порыв (за которым ученые психиатры, конечно, усмотрели бы Бог знает что). Ей хотелось броситься и заслонить его от всех бед, избавить от той неподъемной ноши, которую он взвалил на свои плечи и, судя по всему, был полон решимости донести до конца. "Джордж Смайли не просто чистит эти конюшни, - заметил как-то все тот же Родди Мартиндейл, обедая с друзьями в ресторане клуба "Гаррик". - Он еще и пытается затащить на себе лошадей на вершину холма. Ха-ха-ха". В других слухах, распространяемых главным образом ведомствами, претендовавшими на то, чтобы стать преемниками возглавляемой Смайли службы, особенно теми, чьи позиции сильно пошатнулись, отношение к его трудам было гораздо менее почтительным. "Джордж держится благодаря своему былому авторитету, - говорили они несколько месяцев спустя после его назначения. - С разоблачением Билла Хейдона ему просто повезло. И вообще, - говорили они, - Хейдона удалось разоблачить только с подачи американцев - благодаря полученной от них информации. А Джордж имел минимальное отношение к этой мастерски спланированной операции: заслуга по праву должна принадлежать Кузенам, но они дипломатично предпочли остаться в тени". "Нет-нет, - говорили другие, - это голландцы. Голландцы разгадали шифр Московского Центра и поделились своим открытием с англичанами через сотрудника, осуществляющего связь между родственными службами двух стран: спросите у Родди Мартиндейла - а Мартиндейл, конечно же, авторитет во всем, что касается Цирка и профессионал в распространении дезинформации о нем". Все эти разговоры повторялись снова и снова, а Смайли все это время, казалось, забыв обо всем и ни на что не обращая внимания, молча продолжал заниматься своим делом и одновременно расстался с женой. В это трудно было поверить. Все были потрясены. Мартиндейл, который за всю свою жизнь не любил ни одной женщины, чувствовал себя особенно оскорбленным. Обедая в "Гаррике", он раздувал это событие до невероятных размеров. "Как он посмел! Он - абсолютное ничтожество, а она - наполовину С о у л и ! Это невозможно объяснить, это какой-то патологический инстинкт глубин его подсознания. Жестокость чистейшей воды, я вам скажу. После того, как он много лет мирился с ее абсолютно естественным и здоровым стремлением время от времени поразвлечься - уж можете поверить, он сам толкал ее на это, - что делает этот жалкий пигмей? Разворачивается на сто восемьдесят градусов и поистине с наполеоновской безжалостностью наносит ей удар! Это неслыханный скандал! Я готов сказать всем и каждому: это неслыханно! Я человек достаточно терпимый и, смею думать, знающий жизнь, но Смайли зашел слишком далеко. Да, слишком". На этот раз, как иногда бывало, Мартиндейл ничего не путал. Факты были очевидны для всех. Когда Хейдона не стало и на прошлом был поставлен крест, супруги Смайли помирились, и воссоединившаяся пара, даже с некоторой торжественностью, снова въехала в свой небольшой домик в Челси, на Байуотер-стрит. Они стали появляться в обществе: выходили в свет, устраивали у себя небольшие, соответствующие новому назначению Джорджа приемы. На них бывали "кузены", иногда - кто-нибудь из парламентских заместителей министров, другие люди, имеющие вес в близких к правительству кругах. Все уходили с их обедов сытыми и довольными. В течение месяца-другого эта пара благодаря своей неординарности даже приобрела некоторую популярность в узком кругу высших государственных чиновников. Это продолжалось до тех пор, пока вдруг, к явному конфузу своей жены, Джордж Смайли не покинул ее и не устроился по-походному в полупустой чердачной комнатушке за своим "тронным залом" в Цирке. Вскоре мрачная атмосфера этого здания, казалось, наложила неизгладимый отпечаток на его лицо - так тюремная пыль въедается в кожу заключенного. А в это время Энн Смайли томилась в Челси, с трудом привыкая к новой и непривычной для нее роли брошенной жены. "Жертвенность, - говорили те, кто знал. - Монашеское воздержание. Джордж - святой. В е г о - т о годы!" "Чушь, - резко возражали люди вроде Мартиндейла. - Жертвенность во имя чего? Что там осталось, в этом наводящем уныние чудовищном здании из красного кирпича, что могло бы потребовать такого самопожертвования? Что в о о б щ е осталось на этом поганом Уайтхолле или даже, Господи прости, во всей этой поганой А н г л и и, что могло бы требовать таких жертв в наше время? "Работа", - говорили те, кто знал. "Но к а к а я работа? - визгливо возражали эти самозванные доброжелатели, наблюдавшие за тем, что происходит в Цирке, обмениваясь обрывками информации. Что он там делает, если три четверти сотрудников уволены? У него ведь никого не осталось, кроме нескольких стариков, чтобы было кому принести чаю. Ведь все агентурные сети засвечены и превратились в прах. Все резидентуры за рубежом законсервированы, спецфонд (финансирование операций Цирка) заморожен Министерством финансов, и на всем Уайтхолле и во всем Вашингтоне нет ни единого человека, которого он мог бы назвать своим другом. Если, конечно, не считать этого самоуверенного выскочку и зануду Лейкона из аппарата кабинета министров. Он-то всегда готов защищать Смайли до последнего - каждый раз, когда представляется случай. И неудивительно, что Лейкон сражается за него: что же ему еще остается? Ведь Цирк - основа влияния Лейкона. Без Цирка он стал бы (да, пожалуй, уже стал) - выхолощенным жеребцом - кастратом, лишенным реальной силы. Так что же удивляться, что Лейкон готов за Смайли в огонь и воду?" "Это неслыханно, - раздраженно заявил Мартиндейл, расправляясь с копченым угрем, а потом с пирогом с начинкой из мяса и почек, запивая все это красным вином из погребов клуба, которое в очередной раз подорожало. - Я готов это сказать всем и каждому". Между обитателями Уайтхолла и обитателями тасканской деревушки иногда на удивление много общего. Время шло, но слухи не утихали. Наоборот, они множились, а затворническая жизнь Смайли, считавшаяся проявлением одержимости, лишь подкрепляла и расцвечивала их. Вспомнили, что Билл Хейдон был не просто коллегой Джорджа, но и двоюродным братом Энн. Ярость, которую Смайли испытывал к Хейдону, говорили все, не прекратилась со смертью последнего: он готов был буквально плясать на его могиле. Так, например, Джордж сам надзирал за тем, как освобождали легендарную "комнату-башню" Хейдона, с окнами на Чаринг-Кросс-роуд, как уничтожали всякое напоминание о нем: от бесстрастных, собственноручно написанных маслом картин до последних мелочей, оставшихся в ящиках письменного стола. Даже письменный стол Смайли приказал распилить и сжечь. А когда и это было сделано, утверждали рассказчики, он вызвал рабочих из обслуги Цирка и приказал им разобрать перегородки. "Вот это да", - сказал, услышав об этом, Мартиндейл. Или возьмите другой пример - уж он-то кого угодно выбьет из колеи. Фотография, висящая на стене унылого "тронного зала" Смайли. Судя по ее виду, она была сделана для паспорта, но увеличена во много раз по сравнению с оригиналом, из-за чего стала зернистой и, как утверждали некоторые, имела призрачно-потусторонний вид. Один из молодых сотрудников Министерства финансов заметил ее во время совещания, на котором обсуждался вопрос о ликвидации банковских счетов для финансирования операций. "Послушай-ка, а это не портрет Босса?" - спросил он Питера, исключительно для того чтобы поддержать ничего не значащий светский разговор. Он спросил просто так, ничего особенного не имея в виду. Разве нельзя просто с п р о с и т ь ? Босс (других его имен пока еще никто не знал) был легендой этого учреждения. Он был наставником и советником Смайли на протяжении добрых тридцати лет. Говорили, что и хоронил его Смайли: ведь когда умирают те, чье имя окружает глубочайшая тайна, обычно их никто не оплакивает - все равно что тех, кто очень богат. - Нет, черт побери, это совсем не Босс, - раздраженно ответил верный помощник и оруженосец Гиллем в свойственной ему небрежно-высокомерной манере. - Это Карла. - Кто? - Карла, мой дорогой, - это оперативный псевдоним одного из резидентов советской разведки, который когда-то завербовал Билла Хейдона, а потом курировал все, что тот делал. "Да, это легенда совершенно иного рода, уж в этом можете быть уверены, - говорил Мартиндейл, весь дрожа от возбуждения. - Похоже, что мы имеем дело с настоящей вендеттой. Интересно, как далеко может зайти такая ребячливость?" Даже Лейкона эта фотография немного тревожила. - Скажи мне честно, Джордж, почему ты повесил ее здесь? - спросил он однажды тоном человека, не сомневающегося в том, что имеет право требовать ответа. Он зашел к Смайли как-то вечером по пути с работы. - Хотел бы я знать, что он для тебя значит. Ты над этим не задумывался? Тебе не кажется, что во всем этом есть что-то жуткое и зловещее? Кто он для тебя: победивший противник? Мне кажется, он должен нагонять уныние и отчаяние, злорадно глядя на тебя с высоты? - Видишь ли, Билл ведь у м е р, - ответил Смайли в том лапидарном, иногда появляющемся у него стиле, давая не сам ответ, а ключ к ответу. - Ты хочешь сказать, что Билл умер, а Карла жив? - развил его мысль Лейкон. - Ты предпочитаешь иметь не мертвого, но живого врага? Ты это хочешь сказать? Но со Смайли иногда бывало, что в какой-то момент он словно переставал слышать вопросы, обращенные к нему, более того, говорили коллеги, возникало ощущение, что задавать их - просто дурной тон. Случай, который дал уайтхолльским любителям посплетничать кое о чем посущественнее, касался "хорьков" - так называли специалистов по подслушивающим устройствам и защите от них. Никто и нигде не мог припомнить более вопиющего случая "фаворитизма". Г о с п о д и Б о ж е, до какой же наглости доходят иногда эти рыцари плаща и кинжала! Мартиндейл, который целый год ждал, когда же наконец проверят е г о кабинет, даже направил жалобу заместителю министра. Написал ее от руки, не доверив секретарше. Лично заместителю министра, чтобы никто, кроме него, не вскрыл конверт. То же самое сделал его "брат во Христе" в Министерстве обороны, и примерно то же - Хаммер