яло, было всего в нескольких дюймах от ее тела. Резал он быстро и аккуратно, словно одеяло было убитой на охоте дичью. - Когда им это надоело, они бросили нас в пустыне. Я был рад. Мы хоть умерли бы в пустыне! Но мы не умерли. Отряд наших парашютистов обнаружил нас. Три месяца Тайех и Халиль лежали рядом в больнице. Точно снеговики. Все в гипсе. Мы много разговаривали, стали добрыми друзьями, читали вместе хорошие книги. Аккуратно сложив разрезанные полосы одеяла, Халиль занялся черным чемоданчиком Минкеля. Чарли только тут заметила, что он открыт сзади, со стороны петель, а замки по-прежнему заперты. Халиль принялся выкладывать дно чемоданчика полосами от одеяла, устраивая таким образом мягкое ложе для бомбы. - Ты знаешь, что Тайех сказал мне как-то ночью? - спросил он, продолжая трудиться. - "Халиль, - сказал он, - сколько еще мы будем разыгрывать из себя славных парней? Никто нам не помогает, никто нас не благодарит. Мы произносим прекрасные речи, мы посылаем ораторов в ООН, и если прождем еще лет пятьдесят, - и он пальцами здоровой руки показал - сколько, - может, наши внуки, если будут живы, увидят хоть немного справедливости. А пока наши братья-арабы убивают нас, сионисты убивают нас, фалангисты убивают нас, а те, кто остается в живых, уходят в свою диаспору. Как армяне. Как сами евреи. - Лицо у него стало хитрое. - Но если мы сделаем несколько бомбочек... убьем несколько человек... устроим бойню - всего на две минуты в истории..." Не закончив фразы, он взял свое творение и осторожно, точно все рассчитав, положил в чемоданчик. - Мне нужны очки, - с улыбкой пояснил он и совсем по-стариковски покачал головой. - Но где их взять - такому человеку, как я. - Если вас пытали, как Тайеха, почему же вы не хромаете, как Тайех? - спросила Чарли слишком громким от волнения голосом. Он осторожно отключил лампочку от проводов, оставив оголенные концы для детонатора. - Не хромаю, потому что я молил бога дать мне силы, и бог дал мне силы сражаться с настоящим врагом, а не с моими братьями-арабами. Он дал ей детонатор и одобрительно смотрел, как она подсоединяет его к сети. Когда она все сделала, он взял оставшуюся проволоку и ловко, почти бессознательно намотал ее на кончики пальцев своей покалеченной руки, так что получилось что-то вроде куколки. Затем дважды перепоясал свое творение посредине проволокой. - Знаешь, что написал мне Мишель незадолго до смерти? В своем последнем письме? - Нет, Халиль, не знаю, - ответила она, глядя, как он бросает "куколку" в чемоданчик. - Что-что? - Я сказала "нет", я не знаю. - В письме, которое было отправлено всего за несколько часов до его смерти? "Я люблю ее. Она не такая, как все. Правда, когда я встретил ее, совесть у нее спала, как у всех европейцев"... Вот, заведи, пожалуйста, часы... "И она была проституткой. А сейчас она в душе арабка, и когда-нибудь я покажу ее нашему народу и тебе". Оставалось приделать ловушку, а для этого им пришлось работать в еще большей близости: ей надо было протащить стальную проволоку сквозь крышку, которую он держал как можно ниже, пока она своими маленькими ручками протягивала проволоку к шпунтам на прищепке. Он снова осторожно понес все сооружение к умывальнику и, стоя к ней спиной, закрепил шпонки с каждой стороны. Пути назад уже быть не могло. - Знаешь, что я сказал как-то Тайеху? - Нет. - Тайех, друг мой, слишком мы, палестинцы, разленились в изгнании. Почему нет палестинцев в Пентагоне? В Госдепартаменте? Почему мы не верховодим в "Нью-Йорк тайме", на Уолл-стрит, в ЦРУ? Почему мы не снимаем в Голливуде картин о нашей великой борьбе, почему не добиваемся избрания на пост мэра Нью-Йорка или главного судьи в Верховном суде? В чем наша слабина, Тайех? Почему мы такие непредприимчивые? Ведь нельзя же довольствоваться тем, что среди наших людей есть врачи, ученые, школьные учителя! Почему мы не правим Америкой? Разве не потому нам приходится пользоваться бомбами и пулеметами? Он стоял перед ней, держа в руке чемоданчик, словно добропорядочный чиновник, едущий на работу. - Знаешь, что мы должны сделать? Она не знала. - Начать действовать. Все. Пока нас не уничтожили. - Он протянул руку и помог ей встать на ноги. - Отовсюду. Из Соединенных Штатов, из Австралии, Парижа, Иордании, Саудовской Аравии, Ливана - отовсюду, где есть палестинцы. Мы должны сесть на корабли. На самолеты. Миллионы людей. Точно приливная волна, которую никто не в силах остановить. - Он протянул Чарли чемоданчик и начал быстро собирать свои инструменты и укладывать их в коробку. - Затем все вместе мы вступим на землю нашей Родины, мы потребуем наши дома, и наши фермы, и наши деревни, даже если придется сровнять с землей их города, и поселения, и кибуцы, чтобы их оттуда выкурить. Но ничего этого не будет. Знаешь почему? Они не сдвинутся с места. - Он опустился на колени, разглядывая, не осталось ли на протертом ковре следов. - Наши богачи не захотят понизить свой "общественно-экономический статус", - пояснил он, иронически подчеркивая термины. - Наши коммерсанты не захотят бросить свои банки, и магазины, и конторы. Наши доктора не захотят лишиться своих прекрасных клиник, юристы - своей коррумпированной практики, ученые - своих уютных университетов. - Он стоял перед ней, и его улыбка свидетельствовала о победе, которую он одержал над болью. - Так что богачи делают деньги, а бедняки сражаются. Разве когда-нибудь было иначе? Она пошла впереди него вниз по лестнице. Уходит со сцены проститутка с коробкой всяких штучек. Пикап, развозящий кока-колу, по-прежнему стоял на площадке, но Халиль прошел мимо, точно никогда в жизни его не видел, и залез в "Форд" - вездеход, на крыше которого были привязаны снопы соломы. Чарли села рядом с ним. Снова горы. Сосны, покрытые свежевыпавшим снегом. Инструкции в стиле Иосифа. "Ты меня понимаешь, Чарли?" - "Да, Халиль, я понимаю". - "Тогда повтори мне". Она повторила. "Запомни - это ради мира". Я помню, Халиль, помню: ради мира, ради Мишеля, ради Палестины; ради Иосифа и Халиля; ради Марти и ради революции, и ради Израиля, и ради театра жизни. Халиль остановил машину у какого-то сарая и выключил фары. Посмотрел на часы. На дороге дважды вспыхнул фонарик. Халиль перегнулся через Чарли и открыл дверцу с ее стороны. - Его зовут Франц, и ты скажешь, что ты - Маргарет. Удачи. Вечер был сырой и тихий, уличные фонари старого городского центра висели в своих железных сетках, точно белые луны в клетках. Чарли попросила Франца высадить ее на углу: ей хотелось пройти пешком по мосту, ведущему к входу в университет. Ей хотелось увидеть кого-то запыхавшегося, вбегающего с улицы, ощутить лицом обжигающий холод, почувствовать, как в закоулках мозга зашевелилась ненависть. Она шла по проулку между низких строительных лесов, которые смыкались над ней, образуя ажурный туннель. Она прошла мимо художественной галереи, полной автопортретов малоприятного блондина в очках, а затем - мимо другой, где были выставлены надуманные пейзажи, по которым этому парню никогда не гулять. В глаза бросались надписи на стенах, но она ни слова не понимала, пока не увидела: "Америку-к чертовой матери". Спасибо за перевод, подумала она. Теперь она снова оказалась под открытым небом, поднималась по бетонным ступенькам, посыпанным песком, но они были все равно скользкие от снега. Дойдя до верха, она увидела слева стеклянные двери университетской библиотеки. В студенческом кафе все еще горели огни. У окна в напряженной позе сидела Рахиль с каким-то парнем. Чарли миновала первый мраморный столб с тотемом, теперь она была высоко над въездом для карет. Перед нею вырос лекционный зал, ставший в свете прожекторов из розового ярко-красным. Подъезжали машины - прибывали первые слушатели, поднимались по четырем ступеням к главному входу, останавливались, пожимали руки, поздравляли друг друга с великими достижениями. Двое охранников весьма поверхностно проверяли сумочки дам. Чарли продолжала идти. Истина делает человека свободным. Она прошла второй тотемный столб и направилась к лестнице, по которой поднимались приехавшие из города. Чемоданчик она держала в правой руке и все время чувствовала его бедром. Раздался вой полицейской сирены, и мускулы ее плеча конвульсивно сжались от страха, но она продолжала идти. Два мотоцикла с полицейскими остановились, бережно окружая блестящий черный "Мерседес" с флажком. Обычно, когда мимо проезжали роскошные машины, Чарли отворачивалась, чтобы ездоки не получали удовольствия от того, что на них глазеют, но сегодня день был особый. Сегодня она могла идти с гордо поднятой головой, и объяснялось это тем, что она несла в руке. Поэтому она уставилась на ездоков, и наградой ей было созерцание разъевшегося краснорожего типа в черном костюме и серебристом галстуке и его надутой супруги с тройным подбородком и в норковой накидке. "Для большого обмана нужны, естественно, и люди большого калибра", - вспомнилось ей. Вспышка фотосъемки, и высокопоставленная пара поднялась по ступенькам к стеклянным дверям под восхищенными взглядами, по крайней мере, трех прохожих. "Скоро мы с вами поквитаемся, сволочи, - подумала Чарли, - скоро". "Дойдя до лестницы, поверни направо". Так она и сделала и прошагала дальше до угла. "Смотри только, не свались в речку, - сказала ей Хельга, чтобы ее развеселить, - а то бомбы Халиля не водоустойчивы, да и ты, Чарли, тоже". Она повернула налево и пошла вдоль здания по булыжной мостовой. Мостовая, расширяясь, перешла во двор; в центре его, возле цементных ваз с цветами, стоял полицейский фургон. Перед ним двое полицейских в форме выхвалялись друг перед другом, показывая один другому свои сапоги и хохоча, но тотчас насупливались, стоило кому-либо на них посмотреть. Чарли оставалось пройти каких-нибудь пятьдесят футов до бокового входа, и тут на нее вдруг снизошло спокойствие, которого она так ждала, - чувство почти восторженной приподнятости, возникавшее у нее, когда она выходила на сцену, оставив позади, в гримерной, все другие свои обличья. Она была Имогена из Южной Африки, с большим зарядом мужества и совсем небольшим зарядом любезности, спешащая на помощь великому либералу. Она стесняется, черт побери, до смерти стесняется, но она поступит как надо или провалится. Вот и боковой вход. Он оказался закрыт. Она подергала ручку двери - та не поворачивалась. Она уперлась рукой в деревянную панель и нажала, но дверь не открылась. Чарли стояла и смотрела на нее, потом оглянулась - не поможет ли кто; двое полицейских, беседовавшие друг с другом возле фургона, с подозрением смотрели на нее, но ни тот, ни другой не подходил. Занавес поднят! Пошла! - Послушайте, извините, - крикнула она им. - Вы не говорите по-английски? Они по-прежнему не сдвинулись с места. Если надо, пусть сама идет к ним. Она ведь всего-навсего обычная гражданка и притом женщина. - Я спросила: вы говорите по-английски? Englisch - sprechen Sie? Мне надо передать это профессору. Немедленно. Да подойдите же, пожалуйста! Оба насупились, но один все же направился к ней. Не спеша, чтобы не уронить достоинства. - Toilette nicht hier [Туалет не здесь (нем.).], - отрезал он и мотнул головой в ту сторону, откуда она пришла. - Да не нужен мне туалет. Мне нужен кто-то, кто бы отнес этот чемоданчик профессору Минкелю. Минкелю, - повторила она и протянула чемоданчик. Полицейский был молодой, и на него не подействовала молодость собеседницы. Он не взял у нее чемоданчик, а нажал на замок на весу и увидел, что чемоданчик заперт. "О господи, - подумала она. - Ты ведь уже совершил самоубийство и, однако же, так грозно смотришь на меня". - Offhen [Откройте (нем).], - приказал он. - Да не могу я его открыть. Он же заперт. - В голосе ее зазвучало отчаяние. - Это чемоданчик профессора, неужели не ясно? У него там записи для лекции. Они будут нужны ему сейчас. - И, отвернувшись от полицейского, она заколотила в дверь. - Профессор Минкель? Это я, Имогена Бааструп из Южной Африки. О господи! К ним подошел второй полицейский. Он был старше, с чернотой на подбородке. Чарли воззвала к нему. - Ну, а вы говорите по-английски? - спросила она. В этот момент дверь приоткрылась и оттуда выглянул мужчина с бородкой. Он что-то произнес по-немецки, обращаясь к полицейскому, и Чарли уловила слово "Amerikanerin" [Американка (нем.)]. - Я не американка, - возразила она, чуть не плача. - Меня зовут Имогена Бааструп, я из Южной Африки, и я принесла профессору Минкелю его чемоданчик. Он потерял его. Будьте добры, передайте ему чемоданчик немедленно, потому что, я уверена, чемоданчик ему очень нужен. Пожалуйста! Дверь открылась шире - за ней стоял приземистый, величественный мужчина лет шестидесяти, в черном костюме. Он был очень бледен, и внутреннее чутье подсказало Чарли, что он тоже очень напуган. - Сэр, пожалуйста, вы говорите по-английски? Говорите? Он не только говорил по-английски, но и присягал на этом языке. И он произнес "говорю" столь торжественно, что уже до конца жизни не сможет это отрицать. - Тогда, пожалуйста, передайте это профессору Минкелю от Имогены Бааструп и скажите ему, что я очень сожалею: в отеле произошла такая идиотская путаница и что я с нетерпением жду его сегодняшнего выступления... Чарли протянула ему чемоданчик, но величественный мужчина не брал его. Он смотрел на полицейского, стоявшего за ее спиной, и, словно получив от него слабое заверение, что все в порядке, снова взглянул на чемоданчик, затем на Чарли. - Проходите, - сказал он, точно помощник режиссера, выпускающий актеров на сцену за десять монет в вечер, и посторонился, давая ей пройти. Чарли растерялась. Это было не по сценарию. Не по сценарию Халиля, или Хельги, или кого-либо еще. Что будет, если Минкель откроет чемоданчик у нее на глазах? - О, я не могу. Мне надо занять место в аудитории. А у меня еще нет билета. Пожалуйста! Но у величественного мужчины были свои указания и свои страхи, ибо, когда Чарли протянула ему чемоданчик, он отскочил от него как от огня. Дверь закрылась, они оказались в коридоре, где по потолку были проложены трубы. У Чарли мелькнула мысль, что вот так же были проложены трубы в Олимпийской деревне. Вынужденный сопровождать ее мужчина шагал впереди. В нос ударил запах нефти, и послышалось глухое урчание печи; лицо опалило жаром, и Чарли испугалась, что может упасть в обморок или что ее стошнит. Ручка чемоданчика до крови впилась ей в руку - Чарли чувствовала, как теплая струйка стекает по пальцам. Они подошли к двери, на которой значилось "Vorstand"[Правление, совет (нем.)]. Величественный мужчина постучал и крикнул: "Оберхаузер! Schnell!" [Быстро! (нем.)]. В этот момент Чарли в отчаянии оглянулась и увидела позади себя двух светловолосых парней в кожаных куртках. Оба держали автоматы. Боже правый, что же это такое? Дверь отворилась, Оберхаузер первым переступил порог и быстро шагнул в сторону, как бы показывая, что не имеет ничего общего с Чарли. Она очутилась словно бы в павильоне, где снимали фильм "Конец пути". В кулисах и у задника лежали мешки с песком, большие тюки с ватой были с помощью проволоки подвешены к потолку. Из-за мешков с песком от двери надо было идти зигзагами. Посредине сцены стоял низкий кофейный столик с напитками на подносе. Возле него в низком кресле сидел, точно восковая фигура, Минкель и смотрел прямо сквозь Чарли. Напротив сидела его жена, а рядом с ним - бочкоподобная немка в меховой накидке, которую Чарли приняла за жену Оберхаузера. Других актеров на сцене не было, в кулисах же среди мешков с песком стояли две четко обозначенные группы с предводителями во главе. Родину представлял Курц; слева от него стоял этакий мужлан среднего возраста со слабовольным лицом - так охарактеризовала для себя Чарли Алексиса. Рядом с Алексисом стояли его "волки", обратив к Чарли отнюдь не дружелюбные лица. А напротив - несколько человек из ее "родни", кого она уже знала, и какие-то совсем незнакомые, и этот контраст между их смуглыми еврейскими лицами и лицами немецких коллег на всю жизнь останется красочной картиной в памяти Чарли. Курц, главный на этой сцене, приложил палец к губам и приподнял левую руку, изучая часы. Чарли только хотела было спросить: "А он где?", как с радостью и одновременно злостью увидела его: он, как всегда, стоял в стороне, этот перевертыш и одинокий продюсер данной премьеры. Он быстро шагнул к ней и стал рядом, не перекрывая дороги к Минкелю. - Скажи ему то, что должна сказать, Чарли, - тихо проинструктировал он ее. - Скажи и больше ни на кого не обращай внимания. Теперь требовалось лишь, чтобы помощник режиссера хлопнул дощечкой перед ее носом. Его рука опустилась рядом с ее рукой - она чувствовала на коже прикосновение его волосков. Ей хотелось сказать ему: "Я люблю тебя - как ты там?" Но говорить ей предстояло другое, и, сделав глубокий вдох, она произнесла текст, потому что в конце-то концов ведь на этом строились их отношения. - Профессор, случилась ужасная вещь, - быстро залопотала она. - Эти идиоты в отеле принесли мне ваш чемоданчик вместе с моим багажом: они, должно быть, видели, как мы с вами разговаривали, а мой багаж и ваш багаж стояли рядом, - и каким-то образом этот тупица вбил в свою дурацкую башку, что это мой чемоданчик... - Она повернулась к Иосифу, чтобы дать ему понять, что ее воображение иссякло. - Отдай профессору чемоданчик, - приказал он. Минкель встал как-то очень уж деревянно, с таким видом, точно мыслью был далеко, как человек, выслушивающий приговор на большой срок. Госпожа Минкель натянуто улыбалась. А у Чарли подгибались колени, но, подталкиваемая Иосифом, она все-таки сделала несколько шагов к профессору, протягивая ему чемоданчик. Минкель взял бы его, но тут чьи-то руки схватили чемоданчик и опустили в большой черный ящик на полу, из которого вились толстые провода. Вдруг все перепугались и нырнули за мешки. Сильные руки Иосифа потащили ее туда же; он пригнул ей голову так низко, что она видела лишь собственный живот. И тем не менее она успела увидеть водолаза в противобомбовом костюме, прошагавшего вперевалку к ящику. На нем был шлем с забралом из толстого стекла, а под ним - маска хирурга, чтобы дыхание не затуманивало стекло. Кто-то скомандовал: "Тишина". Иосиф привлек ее к себе, прикрывая своим телом. Последовала другая команда - головы поднялись, но Иосиф продолжал прижимать ее голову книзу. Она услышала размеренные шаги человека, уходившего со сцены, - тут Иосиф наконец отпустил ее, и она увидела Литвака, спешившего на сцену с бомбой явно собственного производства, от которой тянулись неподсоединенные провода, - устройство это больше походило на бомбу, чем халилевское. Иосиф решительно вытолкнул Чарли на середину сцены. - Продолжай свои объяснения, - шепнул он ей на ухо. - Ты говорила, что прочитала надпись на бирке. Давай дальше. Что было потом? Сделай глубокий вдох. Продолжай говорить. - Я прочитала ваше имя на бирке и спросила про вас у портье, мне сказали, что вы ушли на весь вечер, что у вас лекция здесь, в университете; тогда я вскочила в такси и... просто не знаю, сможете ли вы когда-нибудь меня простить. Послушайте, мне надо бежать. Счастья вам, профессор, успеха вашей лекции. По знаку Курца Минкель достал из кармана связку ключей и сделал вид, будто выбирает ключ для чемоданчика, хотя ему уже нечего было открывать. А Чарли, увлекаемая Иосифом, который обхватил ее за талию, устремилась к выходу, то шагая сама, то лишь перебирая по воздуху ногами. "Не стану я этого делать, Осси, не могу. Ты сам сказал, что у меня уже не осталось мужества. Только не отпускай меня, Осси, не отпускай". Она услышала за спиной приглушенные слова команды и звуки поспешных шагов - значит, люди кинулись в укрытия. - У вас две минуты, - крикнул им вслед Курц. Они снова очутились в коридоре, где стояли два блондина с автоматами. - Где ты встречалась с ним? - спросил Иосиф тихим задыхающимся голосом. - В гостинице "Эдем". Это что-то вроде публичного дома на краю города. Рядом с аптекой. У него красный пикап, развозящий кока-колу. И потрепанный "Форд" с четырьмя дверцами. Номер я не запомнила. - Открой сумку. Она открыла. Он быстро вынул оттуда ее маленький приемничек с будильником и положил другой, точно такой же. - Это немного другое устройство, - быстро предупредил ее Иосиф. - Он принимает только одну станцию. Время показывает, но будильника нет. Зато это одновременно и передатчик, и он будет сообщать нам, где ты находишься. - Когда? - задала она глупый вопрос. - Какие указания дал тебе Халиль? - Я должна идти по дороге, все идти и идти... Осси, когда ты за мной приедешь? Ради всего святого! На его лице читалось отчаяние и смятение, но уступчивости в нем не было. - Слушай, Чарли. Ты меня слушаешь? - Да, Осси. Я слушаю. - Если ты нажмешь на колесико громкости - не повернешь, а нажмешь, - мы будем знать, что он спит. Ты поняла? - А он не спит. - Как это не спит? Откуда ты знаешь, как он спит? - Он - как ты, он другой породы: не спит ни днем, ни ночью. Он... Осси, я не в силах туда вернуться. Не заставляй меня. Она умоляюще смотрела ему в лицо, все еще надеясь, что он уступит, но его лицо застыло враждебной маской. - Он же хочет, чтобы я переспала с ним! Он хочет устроить брачную ночь, Осси. Неужели это ничуть тебя не волнует? Он подбирает меня после Мишеля. Он не любил своего брата. И таким путем хочет уравнять счет. Неужели, несмотря на все это, я должна туда идти? Она так вцепилась в него, что он с трудом высвободился. Она стояла понурившись, упершись головой ему в грудь, надеясь, что он снова возьмет ее под защиту. А он, просунув руки ей под мышки, заставил ее выпрямиться - и она снова увидела его лицо, замкнутое и холодное, как бы говорившее ей, что любовь - это не для них: не для него, не для нее и уж меньше всего для Халиля. Он хотел проводить ее, но она отказалась и пошла одна; он шагнул было за ней и остановился. Она оглянулась - она так ненавидела его, она закрыла глаза, открыла, глубоко перевела дух. "Я умерла". Она вышла на улицу, распрямила плечи и решительно и слепо, как солдат, зашагала по узкой улице, мимо паршивенького ночного клуба, где висели подсвеченные фотографии девиц лет за тридцать, с обнаженными, мало впечатляющими грудями. "Вот чем мне следовало бы заниматься", - подумала Чарли. Она вышла на главную улицу, вспомнила азбуку пешехода, посмотрела налево и увидела средневековую башню с изящно написанной рекламой макдональдсовских котлет. Зажегся зеленый свет, и она продолжала идти - высокие черные горы перегораживали дорогу впереди, а за ними клубилось светлое, в облаках, небо. Чарли обернулась и увидела шпиль собора, преследовавший ее. Она свернула направо и пошла по обсаженному деревьями проспекту с дворцами по бокам - так медленно она еще никогда в жизни не шла. Шла и считала про себя. Потом стала читать стихи. Потом стала вспоминать, что было в лекционном зале, но без Курца, без Иосифа, без техников-убийц обеих непримиримых сторон. Впереди показался Россино, выкатывавший из калитки мотоцикл. Она подошла к нему, он протянул ей шлем и кожаную куртку, и, когда она надевала их, что-то заставило ее обернуться, и она увидела, как по мокрой мостовой, точно дорожка, проложенная заходящим солнцем, к ней медленно, лениво пополз оранжевый свет и еще долго оставался перед ее глазами после того, как исчез. А потом она наконец услышала звук, которого смутно ждала, - далекий, однако знакомый грохот, и ей показалось, что где-то глубоко в ней самой что-то лопнуло - порвалась извечная нить любви. "Что ж, Иосиф, да. Прощай". В ту же секунду мотор Россино ожил, разорвав влажную ночь грохотом победоносного смеха. "И мне тоже смешно, - подумала она. - Это самый забавный день в моей жизни". Россино ехал медленно, держась проселочных дорог и следуя тщательно продуманным маршрутом. "Веди машину, я подчиняюсь тебе. Может, пора мне стать итальянкой". Теплый дождик смыл большую часть снега, но Россино ехал с учетом плохого покрытия и того, что он везет важную пассажирку. Он кричал ей что-то веселое и, казалось, был в прекрасном настроении, но она не собиралась разделять его веселья. Они въехали в большие ворота, и она крикнула: "Это тут?", не зная, да и не задумываясь, что именно она имеет в виду, но за воротами пошла проселочная дорога, проложенная по холмам и долинам чьих-то частных владений, и они ехали по ней одни под подскакивавшей луной, которая раньше принадлежала только Иосифу. Чарли взглянула вниз и увидела деревушку, спящую в белом саване; ей показалось, что запахло греческими соснами, и она почувствовала, как по щекам потекли теплые слезы, тотчас высушенные ветром. Она прижала к себе дрожащее, незнакомое тело Россино и сказала: - Угощайся тем, что осталось. Они спустились с холма и выехали из других ворот на дорогу, обсаженную голыми лиственницами - совсем такими же, как во Франции. Затем дорога снова пошла вверх, и, когда они добрались до перевала, Россино выключил мотор, и они покатили вниз по дорожке, в лес. Он открыл притороченный к сиденью рюкзак, вытащил оттуда сверток одежды и сумку и швырнул Чарли. В руке он держал фонарик, и, пока она переодевалась, разглядывал ее при свете фонарика - был момент, когда она стояла перед ним полуголая. "Если хочешь, возьми меня: я доступна и ни с кем не связана". Она потеряла любовь и потеряла представление о собственной цели. Она пришла к тому, с чего начинала, и весь проклятый мир мог теперь обладать ею. Она переложила свое барахло из одной сумки в другую - пудреницу, ватные тампоны, немного денег, пачку "Мальборо". И дешевенький радиоприемник с будильником - "Нажми на колесико громкости, Чарли, ты меня слушаешь?" Россино взял ее паспорт и протянул ей новый, а она даже не потрудилась посмотреть, какое у нее теперь гражданство. Гражданка Тутошнего королевства, родилась - вчера. Она собрала свои вещи и сунула их в рюкзак вместе со старой сумкой и очками. - Стой здесь, но смотри на дорогу, - сказал ей Россино. - Он дважды мигнет тебе красным. После отъезда Россино едва прошло пять минут, как она увидела меж деревьями свет. Ур-ра, наконец-то явился друг! Глава 26 Халиль взял ее под руку и чуть не волоком дотащил до сверкающей новой машины, а она, вся дрожа, сотрясалась от рыданий, так что едва могла идти. Вместо шофера в скромном костюме перед ней был безукоризненно одетый немец-управляющий: мягкое черное пальто, рубашка с галстуком, тщательно подстриженные, зачесанные назад волосы. Открыв дверцу машины с ее стороны, он снял пальто и заботливо закутал ее, точно больного зверька. Она понятия не имела, какой он ожидал ее увидеть, но, казалось, не был поражен ее состоянием, а воспринимал это с пониманием. Мотор уже работал. Халиль включил обогреватель на полную мощность. - Мишель гордился бы тобой, - ласково сказал он и внимательно посмотрел на Чарли. Она хотела было что-то сказать, но снова разрыдалась. Он дал ей носовой платок; она держала его в обеих руках, закручивая вокруг пальца, а слезы текли и текли. Машина двинулась вниз по лесистому склону. - Как там все произошло? - шепотом спросила она. - Ты подарила нам большую победу. Минкель погиб, открывая чемоданчик. Остальные друзья сионистов, судя по сообщениям, тяжело ранены. Жертвы все еще подсчитывают. - Он произнес это с жестоким удовлетворением. - Они говорят, это был акт насилия. Шок. Хладнокровное убийство. Пусть приедут в Рашидийе - приглашаю весь университет. Пусть посидят в бомбоубежищах, а потом, по выходе, будут расстреляны из пулемета. Пусть им поломают кости, и пусть на их глазах будут пытать их детей. Завтра весь мир прочтет о том, что палестинцы никогда не станут бедными неграми на родине евреев. Обогреватель работал вовсю, но Чарли никак не могла согреться. Она плотнее закуталась в пальто Халиля. У него были бархатные отвороты, и по запаху чувствовалось, что оно новое. - Не расскажешь, как было дело? - спросил он. Она покачала головой. Сиденья были плюшевые и мягкие, мотор работал тихо. Она прислушалась, не едут ли следом, но ничего не услышала. Взглянула в зеркальце. Ничего позади, ничего впереди. Да и было ли когда что-либо? Она увидела лишь черный глаз Халиля, смотревший на нее. - Не волнуйся. Мы тебя не бросим. Я обещаю. Я рад, что ты горюешь. Другие убивают и смеются. Напиваются, сдирают с себя одежду, ведут себя, как животные. Все это я наблюдал. А ты - ты плачешь. Это очень хорошо. Дом стоял на берегу озера, а озеро было в глубокой долине. Халиль дважды проехал мимо, прежде чем свернуть на подъездную аллею, и глаза его, глядевшие на дорогу, были глазами Иосифа - темные, напряженные и все видящие. Дом был современный - бунгало, какие строят себе богатые люди для отдыха. С белыми стенами, мавританскими окнами и покатой красной крышей, на которой не сумел удержаться снег. К дому примыкал гараж. Халиль въехал в него, и двери автоматически закрылись. Он выключил мотор и достал из внутреннего кармана куртки пистолет-автомат. Халиль, однорукий стрелок. Она сидела в машине и смотрела на сани и дрова, уложенные вдоль задней стены. Он открыл дверцу с ее стороны. - Следуй за мной. На расстоянии трех метров, не ближе. Стальная дверь вела во внутренний коридор. Чарли приостановилась, затем последовала за ним. В гостиной уже горел свет, в камине был разожжен огонь. Диван, накрытый жеребячьей шкурой. Дачная простая мебель. На деревянном столе стояли два прибора. В ведерке со льдом была бутылка водки. - Постой здесь. Она остановилась посреди комнаты, вцепившись обеими руками в сумку, а он обошел все комнаты - так тихо, что она слышала лишь, как открывались и закрывались двери. Ее снова начало трясти. А он вернулся в гостиную, положил свой пистолет, опустился на диван у камина и принялся раздувать огонь. "Чтобы отогнать зверей, - подумала она, глядя на него. - Чтобы овцы были целы". Огонь заревел, и Чарли села на диван перед камином. Халиль включил телевизор. Показывали старый черно-белый фильм про таверну на вершине горы. Звука Халиль не включал. Он встал перед Чарли. - Хочешь водки? - вежливо осведомился он. - Я сам не пью, но ты, если хочешь, пожалуйста. Она согласилась, и он налил ей - слишком много. - Курить будешь? Он протянул ей кожаный портсигар и поднес к сигарете спичку. В комнате вдруг стало светлее, и Чарли, метнув взгляд на телевизор, обнаружила прямо перед собой возбужденное лицо маленького немца-хорька, которого она всего час тому назад видела рядом с Марти. Он стоял у полицейского фургона. За его спиной виден был кусок тротуара и боковой вход в лекционный зал. Полицейские, пожарные машины и "Скорая помощь" шныряли туда и сюда. "Террор - это театр", - подумала она. Теперь показали заслоны из зеленого брезента, сооруженные от непогоды, чтобы легче было вести поиск. Халиль включил звук, и Чарли услышала вой сирен "Скорой помощи" и перекрывавший их хорошо поставленный голос Алексиса. - Что он говорит? - спросила она. - Он ведет расследование. Подожди. Сейчас тебе скажу. Алексис исчез, и на его месте - уже в студии - появился ничуть не пострадавший Оберхаузер. - Это тот идиот, что открыл мне дверь, - сказала она. Халиль поднял руку, призывая ее к молчанию. Она прислушалась и поняла с каким-то отстраненным любопытством, что Оберхаузер описывает ее. Она уловила: "Sud Afrika" [Южная Африка (нем.).], а также что-то насчет шатенки; Чарли увидела, как он поднял руку, показывая, что она в очках, - камера передвинулась на его дрожащий палец, тыкавший в пару очков, похожих на те, что дал ей Тайех. После Оберхаузера был показан фоторобот, не похожий ни на что на свете, разве что на старую рекламу жидкого слабительного, которая лет десять назад висела на всех вокзалах. Затем показали двух полицейских, разговаривавших с ней и смущенно добавивших собственное описание. Халиль выключил телевизор и снова подошел к Чарли. - Можно? - застенчиво спросил он. Она взяла свою сумку и переложила ее по другую сторону от себя, чтобы он мог сесть. Эта чертова штука там внутри жужжит? Пищит? Это микрофон? Как эта чертовщина работает? Халиль говорил отрывисто - врач-практик, излагающий диагноз. - Ты в известной мере в опасности, - сказал Халиль. - Господин Оберхаузер запомнил тебя, как и его жена, как и полицейские, как и несколько человек в гостинице. Рост, фигуру, владение английским, актерские способности. На беду, там была англичанка, которая частично слышала твой разговор с Минкелем, и она считает, что ты вовсе не из Южной Африки, а самая настоящая англичанка. Твое описание пошло в Лондон, а мы знаем, что англичане уже взяли тебя под подозрение. Весь район тут поднят по тревоге, дороги перекрыты, всех проверяют - с ног сбились. Но ты не волнуйся. - Он взял ее руку и задержал в своей. - Я буду защищать тебя своей жизнью. На сегодня мы можем не беспокоиться. Завтра мы переправим тебя в Берлин, а затем - домой. - Домой, - повторила она. - Ты же теперь одна из нас. Ты - наша сестра. Фатьма сказала, что ты наша сестра. У тебя нет дома, но ты часть большой семьи. Мы дадим тебе новое имя, или же можешь поехать к Фатьме и жить у нее сколько захочешь. И мы будем о тебе заботиться, хотя ты никогда больше не будешь участвовать в борьбе. Будем заботиться ради Мишеля. Ради того, что ты сделала для нас. Его лояльность поражала. Он по-прежнему держал ее руку в своей - сильной, придающей уверенности. Глаза его блестели гордостью обладателя. Чарли поднялась с дивана и вышла из комнаты, прихватив с собой сумку. Двуспальная кровать, электрический камин, включенный, невзирая на затраты, на обе спирали. На полке - бестселлеры Тутошнего королевства: "Если я о'кей, то и ты о'кей", "Радости секса". Постель была разобрана. В глубине - обшитая деревом ванная с примыкающей к ней сауной. Чарли достала приемничек и осмотрела его - он был точь-в-точь как ее старый, только чуть более тяжелый. Дождись, пока он заснет. Пока я засну. Она посмотрела на себя в зеркало. А этот художник, который создал фоторобота, не так уж плохо справился с делом. Страна без народа - для народа без страны. Сначала она тщательно вымыла руки и под ногтями, потом порывисто разделась и долго стояла под душем - только б подольше быть вдали от его теплого доверия. Она протерлась лосьоном, взяв бутылочку из шкафчика над умывальником. Интересные у нее стали глаза - как у Фатимы, той шведки в тренировочной школе, в них была та же яростная пустота, указывавшая на ум, отбросивший препоны сострадания. И точно такая же ненависть к себе. Когда она вернулась в гостиную, Халиль расставлял еду на столе. Холодное мясо, сыр, бутылка вина. Свечи были уже зажжены. В лучшей европейской манере он отодвинул для нее стул. Она села, он сел напротив нее и сразу принялся за еду - сосредоточенно, как он делал все. Убийство совершено, и теперь он ел - что может быть естественнее? "Мой самый безумный ужин, - подумала она. - Самый страшный и самый безумный. Если к нашему столу подойдет скрипач, я попрошу его сыграть "Реку под луной". - Ты все еще жалеешь о том, что сделала? - спросил он, как если бы спросил: "Головная боль у тебя прошла?" - Они свиньи, - сказала она, и она действительно так считала. - Безжалостные убийцы... - Она снова чуть было не заплакала, но вовремя сдержалась. Нож и вилка в ее руках так тряслись, что ей пришлось положить их. Она услышала, как проехала машина, а может быть, пролетел самолет? "Сумка, - вдруг подумала она. - Где я ее оставила? В ванной, подальше от его любопытных пальцев". Она снова взяла в руки вилку и увидела перед собой красивое лицо дикаря - Халиль внимательно изучал ее при свете оплывающих свечей, совсем как Иосиф на горе возле Дельф. - Возможно, ты уж слишком стараешься ненавидеть их, - заметил он, пытаясь дать ей лекарство. В такой ужасной пьесе она еще никогда не играла, и такого ужасного ужина у нее еще не было. Ей хотелось разорвать этот союз и в клочья разорвать себя. Она встала и услышала, как с грохотом упали на пол ее нож и вилка. Сквозь слезы отчаяния она едва различала Халиля. Она начала было расстегивать платье, но не могла заставить пальцы выполнить то, что требовалось. Она обошла стол - Халиль уже поднимался ей навстречу. Он обнял ее, поцеловал, затем поднял на руки и понес, точно раненого товарища, в спальню. Он положил ее на кровать, и вдруг - одному богу известно, почему так сработало отчаяние, - она сама завладела им. Она раздела его, притянула к себе, словно он был последним мужчиной на Земле и это был последний день Земли; она овладела им, уничтожая себя, уничтожая его. Она сжирала его, высасывала из него все соки, вдавливала его в кричащие пустоты своей вины и одиночества. Она рыдала, она кричала что-то ему, наполняя рот лживыми словами, переворачивала его и забывала о себе и об Иосифе под тяжестью его ненасытного тела. Она почувствовала, что он иссяк, но еще долго не отпускала от себя, крепко обхватив руками, прикрываясь им от надвигающейся грозы. Он не спал, но начинал дремать. Его голова со спутанными черными волосами лежала на ее плече, здоровая рука была небрежно перекинута через ее грудь. - Салиму повезло, - прошептал он с легкой усмешкой в голосе. - Из-за такой, как ты, и умереть можно. - Кто сказал, что он умер из-за меня? - Тайех сказал, что это вполне возможно. - Салим умер за революцию. Сионисты взорвали его машину. - Он сам себя взорвал. Мы прочли немало докладов немецкой полиции на этот счет. Я говорил ему: "Никогда не делай бомбы", но он не послушался. Не умел он этим заниматься. Он не был прирожденным борцом. - Что это? - спросила она, отодвигаясь от него. Что-то прошуршало, словно рвалась бумага. Чарли подумала: "Так тихо едет по гравию машина с выключенным мотором". - Кто-то ловит рыбу на озере, - сказал Халиль. - Ночью? - А ты никогда не удила рыбу ночью? - Он сонно рассмеялся. - Никогда не выходила в море на маленькой лодочке, с фонарем, и не ловила рыбу руками? - Проснись же. Поговори со мной. - Лучше давай поспим. - Я не могу. Я боюсь. Он стал рассказывать ей о ночной миссии, которую давно, в Галилее, отправились выполнять он и двое других. Как они плыли по морю на лодке, и вокруг была такая красота, что они забыли, зачем поехали, и стали ловить рыбу. Чарли прервала его. - Это не лодка, - настаивала она. - Это машина, я снова слышала. Послушай. - Это лодка, - сонно сказал он. Луна нашла щелку между занавесками и проложила к ним по полу дорожку. Чарли встала и, подойдя к окну, не раздергивая занавесок, посмотрела наружу. Вокруг стояли сосновые леса, лунная дорожка на озере казалась лестницей, уходящей вниз, в центр Земли. Но никакой лодки не было, как не было и огонька, который привлекал бы рыбу. Чарли вернулась в постель; правая рука Халиля скользнула по ее телу, привлекая к себе, но, почувствовав сопротивление, он осторожно отодвинулся от нее и лениво перевернулся на спину. - Поговори со мной, - повторила она. - Халиль! Да проснись же. - Она встряхнула его и поцеловала в губы. - Проснись, - сказала она. И он заставил себя проснуться, потому что был челов