нею продолжаем обращаться друг к другу на "вы" - остаток былой официальности, которая едва ли вообще существовала между нами. - Они просто пользуются моим великодушием, - уточняет Розмари. - Такие скряги, такие мелочные - мне просто жаль их обыгрывать. Надо бы как-нибудь подослать к ним Флору, тогда они поймут, что значит настоящий противник. - Давно следовало это сделать, раз они такие. - Неужели вы способны так уж решительно избавляться от всего досадного? - спрашивает она, усаживаясь по своему обыкновению на диван и закидывая ногу за ногу. - Нет, конечно. В противном случае вокруг меня не осталось бы абсолютно ничего... за исключением дорогой Розмари. - Мерси, - кивает она. - Получилось не слишком убедительно. Дайте мне сигарету. Я даю ей сигарету. - А как вы сами представляете жизнь без досадных ситуаций? - О, есть достаточно много простых и верных способов: почаще путешествовать, заводить новые знакомства, менять место жительства, впечатления... Пользоваться обществом Лорана, только не Лорана-торговца, а такого Лорана, который в редкие минуты, как бы случайно, становится очень милым... Не зависеть от отцовского бумажника, удовлетворять собственные капризы, сознавать в моменты усталости, что где-то меня ждет мой собственный уголок... - И потом? - спрашиваю, когда она замолкает. - Потом ничего. Внезапно прекратить свое существование в момент какой-нибудь катастрофы, даже не опомнившись, - прежде чем пресытишься, познаешь хандру, прежде чем старость обезобразит тебя... Взять свое и исчезнуть... Чего еще желать? - Банально, - качаю я головой. - К тому же чересчур расточительно. Такие траты - и только ради того, чтобы не испытывать досады. - Понимаю. Зато помечтать нам решительно ничего не стоит. Нужно только иметь желание. Впрочем, у меня такое чувство, что вам, к примеру, и в голову никогда не придет помечтать немного. - Мне и в самом деле ничего подобного не приходит в голову. - Вы, вероятно, только проекты вынашиваете. И конечно же, только в рамках полезного и вполне осуществимого. - Совершенно верно. Я охотно соглашаюсь с нею, чтобы доставить ей удовольствие, но, похоже, это ее лишь раздражает. Розмари бросает в пепельницу недокуренную сигарету, смотрит на меня недовольно и неожиданно взрывается. - Зачем вы дурака валяете? Какого черта вы меня обманываете? Какая вам от этого польза? - Но почему вы пришли к мысли, что я вас обманываю? - спрашиваю предельно спокойным тоном. - Потому что вы совсем не тот, за кого себя выдаете. Я достаточно наблюдала, как вы проводите дни, как делаете покупки и как играете в бридж. У вас нет ничего общего с торговцами, которые поглощены заботой о том, как из одного франка сделать два, а из двух - четыре. Вы не умеете дорожить деньгами, вы их проигрываете так же небрежно; как стряхиваете пепел с сигареты! - Я воспитанный человек, Розмари. - Не особенно. Когда человек воспитан, это видно по его поведению. Особенно при затяжной игре. - А почему вы не можете согласиться с тем, что у меня свое отношение к жизни? - Какое именно? - Совершенно непохожее на ваше. Вы гонитесь за ветром. Вполне естественный порыв, не отрицаю. Человек всегда склонен гнаться за тем, что ускользает от него. - Ну хорошо, а вы? - спрашивает она, вытягиваясь на диване и бесцеремонно занося на столик ноги, обутые в туфли на толстенных каблуках, представляющие с некоторых пор крик моды. - Я? Возможно, в определенном возрасте я тоже был неравнодушен к такому виду спорта. Но почему вы не хотите поверить, что я давно стал совсем другим и мы с вами смотрим на вещи совершенно по-разному? Вы бегаете, а я сижу смирно. Такой взгляд на вещи ведь тоже возможен: если желание недостижимо, не проще ли махнуть на него рукой? Раз непомерные претензии связаны с риском и приводят к банкротству, да пошли они ко всем чертям! Зачем иметь собственную виллу, когда я могу снять ее? К чему мне десять комнат, если меня устраивают две? Какой смысл стремиться к большим барышам, если необходимое я зарабатываю без особого труда? Она слушает меня с отсутствующим видом, словно думает совсем о другом. Я уверен, ни о чем другом она не думает, но пока не могу понять, чем же она сейчас занята: то ли силится понять мое жизненное кредо, то ли старается разобраться, кто я есть на самом деле. Ведь человек, вынужденный выдавать себя за другого, - тот же актер. Только актер скрывающий, что он актер, попадает в довольно затруднительное положение на виду у одного и того же зрителя. - Может быть, вы правы, - произносит она наконец с усталым видом. - Но это ваша правда. Досадная правда этого досадного мира. Потому-то для меня все же привлекательней мираж. Она медленно встает, подавляя зевок, и направляется к спальне, не забыв пожелать мне спокойной ночи. Я в свою очередь поднимаюсь по лестнице, говоря ей вслед, что и ее банальный мираж, и мои плебейские рецепты в конечном итоге друг друга стоят. Разумеется, я разыгрываю роль. Однако стоит мне задуматься на минуту, что эта сонная апатия без всякой надежды на пробуждение - прискорбная реальность, как меня начинает мутить. Хорошо, если тут роль виновата, а не яичница. Мне показалось, яйца были не совсем свежие. Моя миниатюрная подзорная труба направлена на худое морщинистое лицо человека, стоящего на террасе. Свет, процеживающийся сквозь тканевые занавески в зеленую и белую полоску, делает это лицо зеленоватым, как будто перед моими глазами вампир Дракула отталкивающего вида, но не такой уж страшный Дракула, потому что вместо острых собачьих клыков у него искусственные челюсти. Это, разумеется, Горанов или, если угодно, Ганев. Вместо обычного темно-красного халата на нем темно-синий, несколько вышедший из моды костюм - Горанов надевает его в тех редких случаях, когда отправляется в город. Пожилой человек прохаживается по террасе в тени занавесок, время от времени посматривает на часы, а его обычную гримасу, характерную для страдающих от зубной боли, несколько видоизменила нотка нетерпения - больной напрасно ждет зубного врача, который избавил бы его от страданий. Если вы интересуетесь поведением субъекта, почти не выходящего из дому, и если вы заметили, что этот субъект собрался куда-то ехать и даже обнаруживает несвойственное ему нетерпение, легко объяснить ваше страстное желание последовать за ним. Такое желание я испытал еще в самом начале - через несколько дней после того, как поселился на этой вилле. Однажды утром Горанов отбыл на своем "шевроле" в неизвестном направлении и вернулся только вечером. Отбыл, а я остался дома. Потому что я уже тогда достаточно твердо уяснил две вещи. Во-первых, все действия этого подозрительного человека, вероятно, в полной мере сообразуются с требованиями безопасности, следовательно, ничего, что заслуживало бы внимания, они мне не откроют. И во-вторых, также по соображениям безопасности, Горанов не побрезгует никакими средствами, лишь бы установить, следят ли за ним, и обнаружит меня. Потому-то я тогда остался дома. С асфальтовой аллеи доносится шум мотора и возле соседней виллы замирает. Человек в темно-синем костюме спускается по ступеням террасы на садовую дорожку. Даже теперь, когда на него не ложится зеленая тень занавески, его лицо кажется совершенно бескровным и очень болезненным. Ганев приближается к калитке, когда с улицы в нее входит Пенев. Между ними происходит короткий и, видимо, неприятный разговор. Старик сердито жестикулирует. Молодой дает ему ключ от машины и, видимо, в чем-то оправдывается, но тот выходит из калитки, не дослушав. Минуту спустя включается первая скорость, а моего страстного желания поохотиться уже нет и в помине. Меня разбирает досада. Шесть месяцев предостаточно убедили меня, что все житье-бытье Горанова-Ганева педантично сообразуется с требованиями безопасности. Я могу заглядывать в щелку между шторами еще шесть месяцев или даже шесть лет - и ничего интересного не обнаружу. Не обнаружу ничего интересного и в том случае, если, подвергая себя глупому риску, потащусь следом за его "шевроле". Потому что нечто интересное, если оно вообще существует, тщательно скрыто от любопытных вроде меня. Выход один: надо нарушить размеренное течение этого педантично продуманного житья-бытья, вырвать этого человека с недоверчивым взглядом из привычного ему состояния. Надо его встряхнуть, ошарашить, напугать, вплоть до того, что вызвать внезапный пожар в его доме. От пожара, конечно, пользы будет мало. Но есть множество других средств, и два дня назад я предложил одно в коротком послании, оставленном в тайнике "вольво", вниманию Центра. Теперь мне не остается ничего другого, кроме как ждать результата. Да, от пожара проку мало. Пожар всегда привлекает зрителей. Сбегается толпа. В первый ряд протискиваются такие не в меру любопытные, как Флора и Розмари. Словом, вместо конспирации получается цирк. Тем временем внизу отчетливо слышен стук дамских каблуков. Моя квартирантка закончила обход окрестных магазинов. Каблуки уже стучат по лестнице. Я успеваю плюхнуться в кровать, чтобы изобразить сценку, которую можно было бы назвать "Мирный сон". - Пьер, вы спите? - Должно быть, уснул... Перед тем как вы пришли, - бормочу я недовольно. - И намерены продолжать, когда уйду? - Почему бы и нет. - А то, что вечером у нас будут гости, вас нисколько не смущает... - Опять? - страдальчески вопрошаю я. - Неужели вас не радует предстоящая встреча с Флорой? - Три женщины мне ни к чему. С меня достаточно одной. - А их скоро станет три? Это что-то новое. - Я потому так говорю, что Флора вполне сойдет за двух. - Оставьте ваши гимназические шутки и спускайтесь вниз, помогите мне, пожалуйста. - Неужто поедем покупать еще один зеленый стол? - Вы же знаете, сандвичей за пять минут не наготовишь... Страдальчески вздохнув, я встаю. Не зря говорится - светским удовольствиям предшествуют кухонные муки. В дверях раздается звонок. Это, конечно же, Ральф Бэнтон, аккуратный и точный, как всегда Он подносит Розмари букет огненно-красных тюльпанов, меня одаряет своей бледной сонной улыбкой и начинает расхаживать по холлу, чтобы не измять в кресле костюм раньше времени. Костюм у него светло-серый, сорочка снежно-белая, и все вместе это хорошо сочетается с его матовым лицом и черными густыми волосами, в чем юрисконсульт, вероятно, не сомневается. Американец любит франтить, в этом нет ничего странного, но человеку свойственно франтить перед другими, будь то мужчины или женщины, а Бэнтон, насколько я заметил, особой склонности к женщинам не обнаруживает. Это уже странно. Не исключено, впрочем, что он проявляет склонность к мужчинам, хотя такое предположение может показаться вульгарным. Розмари ушла на кухню, так что Ральф в силу необходимости вынужден начать чисто мужской разговор. А к чему может свестись мужской разговор, кроме денег и сделок? - Ну, Пьер, надеюсь, вы довольны. Цены на продовольствие растут... - Верно, - киваю я. - Только чему тут радоваться? - Вот как? Разве вас не радует то обстоятельство, что вы будете продавать дороже, чем было до сих пор? - Нисколько. Покупать ведь тоже придется дороже. - Но у вас, вероятно, есть запасы... - Боюсь, вы путаете меня с кем-то другим, Ральф. Я из тех горемык-торговцев, которые покупают сегодня, а завтра продают. И если завтра продать не удастся, им не купить послезавтра. Он, как видно, собирается сказать, что я скромничаю или что-то еще в этом роде, но в дверях снова звонят, и я вынужден пойти встретить Флору. Вот это женщина! На ней светлый костюм из шотландки и белая гипюровая блузка, едва удерживающая ее пышные формы. - Вы сама весна, Флора... - Стараюсь оправдывать свое имя, мой мальчик, - скромно отвечает она. И, по-матерински пошлепав меня по щеке, добавляет: - Глядите на меня, глядите... Пока не появилась Розмари и не надрала вам уши. В это время, как и следовало ожидать, на пороге расцветает Розмари и звучат ее взволнованные слова: "Ах, наконец-то, дорогая!", затем ответное приветствие Флоры: "Рада вас видеть, милая!", но щедрое сердце Розмари не может этим ограничиться, и она изрекает: "А костюмчик ваш - просто чудо!" Это уменьшительное как бы подчеркивает, что костюмчик вполне способен вместить всех четырех партнеров по карточной игре. Но Флора тоже не остается в долгу: "А вы в этом длинном платье и на самом деле кажетесь чуть выше!" Обмен змеиными любезностями продолжается, но этот репертуар слишком хорошо знаком, и я не стану воспроизводить его до конца. Хорошо знаком и ход игры, к которой мы тут же приступаем: уже с самого начала я, как обычно, проигрываю. Проигрываю по мелочам, но методично и неизменно, так что даже Флоре не удается предотвратить мой крах. - Рассчитывайте на меня, мой мальчик, во что бы то ни стало я должна вас спасти, - предупреждает женщина-вамп с непроницаемым лицом, и передо мной воинственно воцаряется ее огромный бюст. - Сомневаюсь, - скептически бормочу я. - Только не надо сомневаться! Когда идете к врачу или к женщине, постарайтесь отбросить всякие сомнения, иначе я вам не завидую. Мне и в самом деле не позавидуешь, мое устойчивое невезение начинает бить Флору по карману, и она выложила несколько франков. - Не сокрушайтесь, зато в любви повезет, - утешает меня Ральф, не выходящий из кризисного состояния по части остроумия. Немка незаметно бросает в мою сторону довольно красноречивый взгляд, и после того, как я так позорно прогорел, он представляется мне лазурно-голубым. Похоже, эта женщина действительно строит какие-то планы относительно моего будущего, если я не заблуждаюсь. Быть может, этот уик-энд - последняя доза досады, предусмотренной сонной терапией, длящейся вот уже шесть месяцев. Очередная неделя начинается с важного сообщения. В Центре мой план одобрен с небольшими поправками, и мне предложено безотлагательно предпринять необходимые шаги. Наконец-то. Уточнение данных между мной и Бориславом через посредство Бояна позволило окончательно скоординировать проект и закончить выработку часового графика. Наступило время всем нам перейти к активным действиям, не считаясь с опасностью. Самому большому риску подвержен Борислав. Ему выпала высокая честь или, если хотите, неприятная задача войти в непосредственный контакт с Ганевым. С этой целью в пятницу утром - в пятницу, в этот плохой день, - мой друг должен позвонить по телефону мнимому Горанову и попросить встретиться с ним наедине. Если потребуется, заставить его согласиться на такую встречу неясными обещаниями и смутными угрозами, дав ему понять, что человек на другом конце провода знает о нем решительно все. Рандеву должно состояться в тот же день - чтобы Ганев не смог подготовить засаду или выкинуть еще какой-нибудь номер. Моя задача состояла в том, чтобы следить за соседней виллой и предупредить Борислава, в случае если Ганев вздумает подличать. Предупредить через Бояна. Пятница. Утро. Я неторопливо принимаю душ, неторопливо вытираюсь, неторопливо завтракаю - словом, делаю все возможное, чтобы Розмари уехала в город раньше меня. Так оно и происходит. Заняв обычное место на своем наблюдательном пункте, я выглядываю в окно. В пяти метрах от меня Пенев, закончив мойку "шевроле", тщательно вытирает его известной водителям автомобилей специальной тряпкой, придающей кузову такой ослепительный блеск, о каком могут только мечтать владельцы автомобилей. Надеюсь, он готовит машину для себя, а не для Горанова. Смотрю на часы: девять. Наверно, Бенато будет неприятно удивлен моим отсутствием, и перспектива самому платить за обед в "Золотом ключе" не очень-то его обрадует. Пенев открывает ворота, садится в "шевроле", выгоняет его со двора и, закрыв ворота, едет вниз, к центру города. Это неплохо. Спустя некоторое время я снова смотрю на часы, потом снова: десять. В соответствии с планом в эту минуту Борислав набирает номер телефона. И не только в соответствии с планом Сквозь распахнутое окно холла соседней виллы - сумрачного в это солнечное утро - я вижу, как появляется темно-красное пятно - изрядно поношенный халат соседа. Ганев движется медленно, словно призрак, подходит к стоящему на буфете телефону и поднимает трубку. Разговор затягивается, чего можно было ожидать, но в чем причина - сказать трудно. Наконец старик опускает трубку и продолжает неподвижно стоять, как бы соображая что-то. Надеюсь, не замышляет какую-нибудь глупость, которая дорого обойдется всем нам, включая и его самого. Старик делает несколько шагов к окну, упирается руками в подоконник и смотрит прямо на меня. Разумеется, видеть он меня не может - окно зашторено. Не исключено, что он вообще ничего не видит: у него совершенно отсутствующий взгляд, а на хмуром лице выражение глубокой задумчивости. Наконец он медленно оборачивается, как бы опасаясь повредить позвоночник, и постепенно тонет в глубине мрачного холла. Ровно в половине одиннадцатого авторучка в моей руке предупредительно щелкает. Бояна я не вижу, да и незачем мне его видеть, так как я уверен, что в эту минуту он сидит в своем "вольво" у задней ограды сада, под яблонями, благоухающими свежей зеленью. - Встреча в среду, в девять, - слышится голос парня. В среду в девять означает на нашем языке завтра в шесть. Значит, Ганев отказался от рандеву сегодня и отложил его на завтра, а Борислав уступил. Пускаться в расспросы, как и почему, сейчас неуместно. Хотя мы разговариваем на одной волне, известной только нам двоим, приходится следовать железному правилу: в эфире будь предельно лаконичен. - Пока ничего, - сообщаю в свою очередь. - Встреча в два. Это означает, что наша следующая встреча в эфире состоится сегодня в пять часов. Вот и все. С этого момента мне надлежит неотступно следить за виллой и ее окрестностями. Хорошо по крайней мере, что выдалась прекрасная погода и Ганев оставил окно в холле широко распахнутым. Не успел я поблагодарить бога за это благоприятное обстоятельство, как из полумрака выплывает старик, захлопывает обеими руками створки окна и вдобавок опускает массивную штору. Отныне никакой видимости. А какой бы был прок, если бы это случилось несколькими часами позже? Реши Ганев дать тревожный сигнал, он имеет полную возможность сделать это и ночью или использовать Пенева в качестве связного. Об одном трудно с уверенностью судить: не вздумает ли Ганев сам уйти из дому и не придет ли к нему на выручку кто-нибудь со стороны? Вся надежда на то, что старик, человек разумный, будет иметь достаточно времени, чтобы взвесить все "за" и "против" и решить, что назначенная встреча ничем особенно ему не грозит и что в его интересах лучше понять намерения другой стороны. И все же риск налицо. Не только в том, что я, быть может, переоцениваю здравый смысл этого типа. Ведь не исключено, что он находится под наблюдением других людей и они не станут дожидаться специального приглашения вступить в игру. Прелестная Розмари и пышная Флора, какими бы безобидными они ни казались, не оставляют сомнения, что не только треугольник "Дельта" проявляет интерес к Ганеву. Итак, пять часов. Возможно, это самое подходящее время: моя квартирантка обычно возвращается позже. Только сегодня она, как назло, вернулась без десяти пять. Общительная, как обычно, она спешит подняться ко мне в спальню, чтобы справиться, как я себя чувствую. Оказывается, я заболел, хотя еще не на смертном одре. - У вас температура? - сочувственно спрашивает она и протягивает свою белую руку к моему лбу. - Думаю, что нет, - спешу я ответить. - Только жутко болит голова. Я буду вам признателен, если вы скатаете на Остринг и возьмете мне пачку пирамидона. - Зачем вам этот ужасный пирамидон? - возражает квартирантка. - У меня есть аспирин. - Я бы предпочел пирамидон, - настаиваю я, зная, что она пирамидоном не пользуется. - Аспирин скверно действует на мой желудок. - Вы же знаете, для вас я готова на все, - уступает Розмари и спускается вниз. Однако минутой позже мне слышится ее ликующий голос: - Ваше счастье, дорогой! Я нашла пирамидон здесь, в ящике стола. С торжествующим видом она приносит мне пирамидон и стакан воды, а уже без трех минут пять, и единственное, что мне приходит в голову, - попросить Розмари вместо воды дать мне стакан горячего чая. На что она, к моему облегчению, отвечает: - Ну разумеется, стакан горячего чая вам скорее поможет. И снова спускается вниз. Заварить стакан чая не такая уж сложная процедура, и все же она длится достаточно долго, чтобы выйти на связь, предупредить Бояна, чтобы установил слежку за Пеневым, и сказать, что следующая встреча завтра в восемь. Пенев возвратился полчаса назад, но где он сейчас и чем занимается - сказать трудно: прикидываться больным и в то же время торчать у окна я не могу, тем более что Розмари уже несет дымящийся чай и настойчиво требует, чтобы я его выпил, пока он не остыл, а вы знаете, как приятно в такую теплынь хлебать крутой кипяток, - если не знаете, то не мешает попробовать, только не забудьте перед этим проглотить пару таблеток пирамидона. Наконец, когда я вытягиваюсь на кровати и страдальчески прикрываю глаза, Розмари оставляет меня одного, и это обстоятельство дает мне возможность снова занять наблюдательный пункт на стыке двух штор, впрочем, без особых результатов, потому что до самого вечера ничего не случается и никто из двух соседей не покидает виллу - по крайней мере насколько я могу видеть. Но вот напасть, без малого девять Розмари приносит новый стакан чая и опять заставляет меня наливаться кипятком и глотать пирамидон. После ее горячей заботы я всю ночь исхожу потом, но от этого есть и польза: в таком состоянии я не могу пасть в манящие, но опасные объятия сна и, бодрствуя у окна, отчетливо вижу при свете уличного фонаря и сад, и парадный вход соседней виллы. Однако и в эти долгие часы ничего не происходит. - Ничего, - слышу под утро в эфире голос Бояна. - Ничего, - сообщаю в свою очередь. Последняя связь перед роковой встречей назначается на пять тридцать вечера. Чуть позже ко мне заглядывает Розмари - она справляется о моем здоровье. Я спешу успокоить ее, что мне значительно лучше, даже совсем хорошо, надеясь увидеть, как она уезжает в город на своем красном "фольксвагене", но сегодня суббота - отложив встречу, этот тип спутал все карты, - и Розмари шастает по дому до двух часов, а потом снова приходит, чтобы сообщить мне, что она собралась в кино, и торопится успокоить меня, что долго задерживаться не станет. - Но чего ради вы должны портить из-за меня свой уик-энд, дорогая? - протестую я. - Ведь мне уже совсем хорошо. Уверенная, что доставляет мне неземное удовольствие, она говорит, что долго не задержится, тогда как меня основательно заботит одно: часа через три, то есть в самое неподходящее время, она вернется. Возможно, даже в момент выхода на связь. Наконец-то меня оставили в покое. Вздохнув с облегчением, я подхожу к окну. Ничего примечательного. Между прочим, еще и потому, что в доме напротив окна зашторены. Лишь к четырем часам на террасе появляется Ганев и вытягивается в шезлонге под навесом. Распростертый, с закрытыми глазами, он сейчас похож на спящего, а может, на мертвого Дракулу - с той лишь разницей, что вместо длинных и острых клыков вампира у него безобидная искусственная челюсть. К пяти часам на террасу выходит Пенев. Они обмениваются несколькими словами, после чего Пенев идет к "шевроле", повторяет знакомую операцию с воротами и катит к центру города, а Ганев возвращается в виллу. Все идет как полагается, точно по плану: Борислав предупредил старика, что во время встречи никого, кроме них, в доме не должно быть. Однако четверть часа спустя происходит нечто такое, что планом не предусмотрено. Два человека в темных шляпах, с портфелями такого же темного цвета, ничем не примечательные (совершенно мне незнакомые), заходят во двор, звонят у двери и входят в дом. Верно, они задержались там каких-то десять минут. Быть может, это обычные торговые агенты или налоговые инспектора. Что особенного, если они заглянут к клиенту в свободное время уик-энда? Словом, не заслуживающая серьезного внимания, хотя и непредвиденная деталь. Только при определенной ситуации непредвиденная деталь способна оказаться роковым обстоятельством. - Бориславу ждать новых указаний, - передаю я в эфир. - Постоянно поддерживай контакт со мной. Точный расчет и надежность операции - все вмиг пошло прахом. Изменившаяся обстановка перечеркивает хорошо обдуманные ходы, и теперь мы должны действовать напропалую. Две машины - Бояна и Борислава - будут колесить вокруг этих мест, таиться под деревьями неизвестно сколько времени, пока не привлекут к себе внимания. "Бориславу ждать новых указаний". А когда они поступят, эти новые указания? Когда рак свистнет? Или после того, как Пенев вернется домой? Пока я совещаюсь сам с собой и задаю себе эти неприятные вопросы, внизу, в холле, слышится шум. Отчетливый стук дамских каблуков. Это прелестная Розмари. Я мысленно желал ей хорошо поразвлечься и вернуться как можно позже, но она не посчиталась с моими пожеланиями и оказала мне неоценимую услугу. - Как себя чувствуете, Пьер? - спрашивает Розмари, заглядывая ко мне в спальню. - Сделать вам чай? - Это совершенно ни к чему, милая. Мне уже хорошо. - У вас все получается наоборот, друг мой, - замечает моя квартирантка. - Зимой, когда здесь повсюду свирепствовал грипп, вы даже не чихнули. А сейчас, в разгар весны, вдруг свалились. Она спускается вниз по лестнице. И в этот миг, словно только теперь вспомнив о чем-то, я кричу: - Чуть было не забыл: некоторое время назад герр Гораноф звонил по телефону. Просил передать, что он и тот, другой, будут ждать вас в пять... - В пять? Но сейчас уже без пяти шесть... Хорошо по крайней мере, что вы об этом не сообщили после полуночи. Она продолжает спускаться по лестнице, и уже через минуту я слышу стук калитки и вижу, как Розмари приближается к парадному входу в соседнюю виллу и нажимает на кнопку звонка. Судя по всему, сигнал остается без ответа, так как она пробует снова звонить, а затем нажимает на ручку двери и входит в дом. Входит и тут же возвращается. Эти два действия разделяют считанные секунды, но перемена в поведении женщины столь очевидна, что и подзорная труба не нужна. На ней лица нет, она в панике и вот-вот закричит, но, чтобы не закричать, закрывает рукою рот, и беспомощно вращает глазами - словно соображает, что ей делать, но тут ее взгляд инстинктивно устремляется на меня. Облокотившись на подоконник, я в это мгновение радуюсь солнцу, как поступил бы всякий больной, чудом избежавший могилы. Встретив безумный взгляд женщины, я киваю ей, как бы спрашивая: "В чем дело?" Она кидается в мою сторону и в момент, когда издалека доносится тревожный вой полицейской сирены, кричит мне, задыхаясь: - Убит!.. Ножом в спину... - Чего же вы торчите там как идиотка! - кричу я ей. - Прыгайте через ограду! Разве не слышите, что уже едут! Мой грубый окрик, как видно, помог ей опомниться, потому что, приподняв подол, она сигает через низкую ограду и устремляется к заднему входу в нашу виллу, где ей удается скрыться как раз в тот момент, когда перед домом Горанова пронзительно визжат тормоза полицейской машины. В моей руке щелкает авторучка. - Исчезайте! Ганев убит, - сообщаю, прежде чем в комнату врывается Розмари и прижимается ко мне, истерично выкрикивая: - Лежит на полу в холле... В спине торчит нож, и все в крови... - Ладно, ладно, успокойтесь. - Я похлопываю ее по дрожащей спине. - Вас это не касается, вы ничего не знаете. - Видели бы вы, сколько крови... - продолжает она. - Ровно столько, сколько человеку положено, не более. Успокойтесь. Наверно, скоро сюда придут расспрашивать. И если не хотите, чтобы вас месяцами таскали... Или, не дай бог, обвинили в убийстве. Последние слова, по-видимому, окончательно вернули ей разум. - А вдруг кто-нибудь видел меня там? - Не думаю, что видел еще кто-нибудь, кроме меня. - О Пьер! Я буду вам обязана всю жизнь! Пропускаю эту клятву мимо ушей, осматривая квартирантку, чтобы убедиться, не посадила ли она случайно где-нибудь кровавое пятно, как в старинных детективах. - Ваше счастье, что вы в перчатках... - тихо говорю я, и у входа раздается звонок. 5 - Как я выгляжу? - спрашивает Розмари, выходя из своей комнаты. - Нормально, - отвечаю. Скоро семь, а в семь нам предстоит картежничать у Бэнтона, и моей квартирантке хочется выглядеть естественной, иметь вид человека, которого не особенно печалит убийство почти незнакомого соседа. Лицо ее, сейчас спокойное, снова обрело вполне здоровый цвет, возможно не без помощи косметики. Подбоченясь - поза выставленных в витринах манекенов, - она делает несколько шагов по комнате, как бы приучая себя держаться просто и непринужденно. - Вы будете выглядеть еще лучше, - замечаю я, - если в своей непринужденности не перестараетесь. - На что вы намекаете? - вздрагивает она и останавливает на мне взгляд. - На то, как вы себя вели в присутствии полицейских. Вначале вы совершенно одеревенели, а потом собрались с духом и до такой степени распустили язык, что неизбежно вызвали бы подозрение, если бы они так не торопились. Вам бы неплохо быть сегодня сдержанней и не оглушать всех вашим не в меру звонким и ужасно фальшивым смехом. Она молчит, как бы подавленная моими словами. - Вы меня разочаровываете, дорогая, - считаю я нужным добавить. - Вы женщина столь сложная по натуре... - Но у меня нет ничего общего с преступным миром, Пьер. - Вот и прекрасно. В самом деле, не вы же его убили? - Вы хотите снова довести меня до истерики, - бросает Розмари дрожащим голосом. - Что из того, что не я его убила? Ведь я там была и все видела своими глазами: лежащий на полу труп и кровь... столько крови... Меня могли застать на месте преступления и спросить, что мне здесь нужно, возле этого трупа, в этой комнате, поинтересоваться, почему я так часто бывала в этой вилле, что у меня общего с этим стариком, и... еще минута, и я бы влипла по уши... Она умолкает на время, затем, внезапно переменив тон, как это ей свойственно, спрашивает: - А вы уверены, что сюда звонил именно Гораноф? - Как же я могу быть уверен, если никогда в жизни не слышал его голоса? - А какой у него был голос, у этого человека? Он говорил с акцентом? - Низкий и хриплый. Акцента я не уловил. - Значит, это был не Гораноф, - сокрушенно бормочет Розмари и опускается в кресло. - Какая разница, кто это был? Может, тот, другой. - Вы имеете в виду Пенефа? Нет, тоже исключено, - качает головой Розмари. - У них обоих ярко выраженный акцент. И голос у каждого из них не такой уж низкий и не хриплый. Это была ловушка, Пьер... - Что за ловушка? - Самая коварная ловушка. Вы только подумайте: звонят сюда, чтобы заманить меня на виллу именно в тот момент, когда там замышляется или уже совершено убийство... - Но у каждого, кто пошел бы на такой шаг, должны быть серьезные основания, - соображаю я вслух. - У вас есть враги, способные на такую пакость? - А почему вы думаете, что человек знает всех своих врагов? Я могу и не подозревать об их существовании, - возражает она, и в ее словах есть некоторая логика. - Но если они существуют, то не без причин... - Причин я тоже могу не знать. Откуда мне известно?.. Может, они и заманили меня туда, полагая, что на меня скорее всего падет подозрение... Я часто, хотя и без всякого умысла, бывала у Горанофа... - Все возможно, - прерываю я ее. - Но мне кажется, надо отложить эти рассуждения на потом. Иначе вы и в самом деле снова расстроитесь. - И чтобы направить ее мысли по другому руслу, добавляю как бы невзначай: - Похоже, нынче вечером вы решили окончательно охмурить вашего Бэнтона. Я имею в виду ее предельно короткую юбку, из тех, какие теперь носят лишь девочки-подростки, поскольку Розмари, видимо после долгих колебаний, снова решила выступить в роли балованной дочки. - Мне все же кажется, - продолжаю я, - что искушение будет более сильным, если вы явитесь вовсе без юбки. - Едва ли и это поможет, - отвечает Розмари, которая стала понемногу успокаиваться. - Мне думается, у вас несколько ошибочные представления о сексуальных вкусах этого господина. В небольшой замок Бэнтона нас вводит его шофер. В гостиной камердинер хлопочет у буфета, пока Ральф не указывает ему на дверь. Верные слуги Ральфа - оба смуглые метисы, их большие глаза и неторопливые грациозные движения таят в себе что-то женственное. Одного Бэнтон называет Тим, а другого - Том. Они, наверное, братья, если не близнецы; что касается меня, то я никак не могу различить, кто из них Тим, а кто Том. Не успел Ральф родить свой банальный комплимент в адрес Розмари, как холл озаряет Флора своим неповторимым царственным видом. Ее энергичного рукопожатия никому избежать не удается, но я замечаю, что американец предусмотрительно переместил свой массивный золотой перстень с правой руки на левую. Ну вот, все в сборе, можно бы начинать игру, как всегда. Однако сегодня все не как всегда. - Какая сенсация, а? - восклицает Флора, располагаясь на золотистом шелковом диване, а не за карточным столом. - Мне бы не хотелось вас разочаровывать, но десятки подобных сенсаций во всех уголках земли стали обычным явлением, - уныло замечает Бэнтон. - Простите меня, дорогой, но, должна вам заметить, здешние места - это вам не Чикаго, а зона отдыха, - отвечает Флора, явно задетая тем, что кто-то попытался свести на нет ее сенсацию. - В Чикаго опасность намного меньше, - поясняет Ральф все с той же апатией. - Там вас убивают лишь в крайнем случае и только при наличии серьезных мотивов. - Мотив всегда один и тот же, - роняет Розмари. Она единственная сидит за столом и рассеянно тасует карты. - Один и тот же? - вскидывает брови женщина вамп. - Говорят, что убийца пальцем не притронулся к деньгам, находившимся в бумажнике Горанофа. - Вероятно, ему было недосуг заниматься такими пустяками, - пробую я вмешаться. - Он искал что-то более существенное. - Тридцать тысяч франков тоже не пустяк, мой мальчик, - возражает Флора. - Да, - киваю я. - Для вас и для меня. Но представьте себе, что убийца искал нечто такое, что не укладывается и в три миллиона... - Не будьте наивны, Пьер, - корит меня американец. - Такие дорогие вещи люди хранят в банке. Тем более если они живут в городе банков. - Не спорю. Но ни для кого не секрет, что такие вещи прячут в сейфе, а сейф запирается на ключ. Так что стоит ли удивляться, если убийца проник в этот дом именно в расчете завладеть ключом? - Вот именно! - восклицает Флора. - Вот именно? - бросает на нее взгляд Бэнтон. - Вы не забывайте, что для того, чтобы залезть в сейф, одного ключа мало, необходимо еще и шифром владеть. - Вот и прекрасно, - иду я на компромисс. - Мы сошлись на том, что убийца проник в дом нашего соседа, чтобы завладеть ключом и шифром. Американец лениво посматривает в мою сторону, и его черные глаза вроде бы таят легкую насмешку. - У вас есть шифр, неужели вы станете сообщать его первому попавшемуся нахалу? - А если у этого нахала в руке нож?.. - Если у него нож, вам ничего не стоит околпачить его всучить ему фальшивый шифр, выиграть время и сообщить в полицию. Кому придет в голову вместе с ключом поднести ему и волшебную цифру? - В таком случае?.. - спрашивает озадаченная Флора. - В таком случае? - пожимает плечами Бэнтон. - В таком случае спросите убийцу. - Все же вы, как ревнитель законности, не можете не иметь собственной версии, - вызывающе произносит Розмари, продолжая бесцельно тасовать карты. - Что касается законности, то мои интересы распространяются лишь на сферу банковских операций, - напоминает американец. - И вообще ни одна версия не может строиться на обывательских сплетнях. К тому же надо иметь хоть какое-то представление об убитом... - Вы, дорогая моя, кажется, хорошо его знали, - обращается Флора к Розмари. - Если вы считаете, что за три партии в белот можно узнать, что за тип... - пробует возразить моя квартирантка каким-то безжизненным голосом, но не договаривает. - Три партии в белот? - снова вскидывает брови женщина-вамп. - А у меня создалось впечатление, что вы довольно частенько наведывались к нему... - Не пользуетесь ли вы, милая, сведениями герра Пенефа, с которым у вас задушевная дружба? - спрашивает моя квартирантка, лучезарно улыбаясь. - "Задушевная дружба"? Вы говорите на основании того, что однажды у вас на виду я обменялась с ним несколькими словами перед кафе, на Остринге... - Я вас видела в другой раз, - уточняет Розмари. - И не перед кафе, а внутри него. - А что вы станете делать, если какой-нибудь нахал плюхнется к вам за стол? Затевать скандал? - Она обводит всех нас взглядом, словно ищет сочувствия, затем добавляет: - Разве я виновата, что мужчины обалдевают при виде меня... - Определенная категория мужчин... - вставляет Розмари. - Женщина, способная производить впечатление на всех мужчин, еще не родилась на свет, моя дорогая, - философски заключает Флора. Она встает с удивительной легкостью для ее внушительной фигуры и направляется к карточному столу. Мы с Ральфом также занимаем свои места. Разговор вроде бы на этом закончился или мог бы закончиться, если бы Розмари устояла перед искушением и не добавила масла в огонь: - Я тут слышала в бакалейной лавке, вашего Пенефа задержали. Интересно, где он находился в момент убийства... - Если я не ошибаюсь, он находился в таком месте, которое обеспечило ему алиби, - отвечает Флора, усаживаясь напротив меня. - И, к вашему сведению, сразу же был освобожден. Кроме всего прочего, он вовсе не "мой Пенеф". - Я сказала без всякой задней мысли... - бормочет Розмари, желая убедить нас в обратном. - Не сомневаюсь, - соглашается Флора с не меньшим лицемерием. - Но если говорить о вкусах и о мужчинах, то у меня такое чувство, что мои вкусы не слишком отличаются от ваших. Разумеется, она так говорит лишь для того, чтобы привести в бешенство мою квартирантку, и с той же целью продолжительное время смотрит на меня с откровенной симпатией. Наконец начинается игра. Холл Бэнтона намного больше нашего - как-никак хозяин занимает важный пост в солидном банке и является держателем акций этого банка. И все-таки замок принадлежит не ему, хотя и мягкой мебели здесь больше, и на стенах красуются английские гравюры на охотничьи сюжеты - у нас, как известно, их заменяют картинки, представляющие собой галантные сцены. Словом, если вы попробуете судить о характере хозяина по характеру интерьера, то непременно ошибетесь, потому что все здесь отвечает вкусу не хозяина, а владельца виллы. Ральф Бэнтон относится к числу людей, убежденных в том, что высокие доходы предоставляют им свободу устраивать личную жизнь по своей собственной воле, хотя им даже в голову не приходит, что вся их жизнь так или иначе зависит от воли других - хозяина, или портного, или парикмахера, или метрдотеля, обеспечивающего им в дни приема гостей "холодный буфет". Впрочем, справедливости ради я должен признать, что "холодный буфет" превзошел все ожидания. Так по крайней мере считают Флора и Розмари, что же касается меня, то я не могу назвать себя ценителем ома ров и какой-то там рыбы с каким-то там майонезом - когда я голоден, я готов довольствоваться чем угодно, хотя бы яичницей с ветчиной. Настало время заняться "холодным буфетом", и после того, как наши дамы, не устояв перед искушением, от