сюда частенько, и мы давно уже были с ней знакомы, хоть ни разу не перекинулись словечком, если не считать обычного приветствия. И наконец однажды зимой, под вечер, во время моего очередного препирательства с мадемуазель Валантен, мадам Ле Гарек соблаговолила нарушить молчание: -- Позволь месье открыть и тот шкаф! -- Но там еще не проставлены новые цены! -- со слезами в голосе возразила мадемуазель Валантен. -- Не проставлены новые -- значит, отдашь по старым. -- Как же так?.. -- А вот так! Моему сыну давно пора позаботиться о магазине. Мадемуазель Валантен глянула на меня так, словно хотела убить этим взглядом, но посторонилась, освободив мне дорогу к первому из запертых шкафов. Он оказался полон гравюр, в основном конца века. Многие из них я видел впервые, некоторые офорты и литографии были истинными шедеврами, и, ободренный скромными ценами, я отложил в сторону такую большую стопку, что мадемуазель Валантен снова рассердилась: -- За один вечер мне этого не подсчитать. Мы через полчаса закрываем... -- Принеси сюда! -- прервала ее мадам Ле Гарек. Мадемуазель неохотно подчинилась, седая дама в несколько минут подсчитала сумму, даже округлив ее в мою пользу. 178 С того дня мы стали друзьями, и я перерыл один за другим все запретные шкафы в присутствии смирившейся мадемуазель Валантен. Бывало, Ле Гарек возвращался прежде, чем я заканчивал свои поиски, но весь этот товар не представлял для него интереса. -- Вы в точности как мой брат,-- говорил он.-- Он тоже обожает рыться в старом хламе. -- Отчего это все, что тебе не по вкусу, обязательно хлам? -- возражала мать. У брата Ле Гарека был небольшой магазинчик на улице Сены, он торговал главным образом литографиями и афишами начала века. Дела у него шли неважно, уже много лет он больше покупал, чем продавал. Но в один прекрасный день чудо наконец свершилось: стиль сецессион всего за один сезон так вошел в моду, что приобретенный за бесценок "хлам" стал продаваться по фантастическим ценам, тогда как модернистская графика второго брата осталась в смысле цен примерно на прежнем уровне. Просматривая папки с гравюрами, я иногда расспрашивал мадам Ле Гарек о деятельности их фирмы в прошлом или о художниках начала века. Пожилая дама знавала лично многих больших мастеров, уже давно покойных, и охотно рассказывала о Дега и Ренуаре, о Форене и особенно о Стейнлейне, к которому питала огромное уважение. Она была президентом Общества друзей Стейнлейна, и когда я сказал, что готовлю исследование о творчестве этого художника, заметила: -- Думается, у нас на складе еще довольно много его вещей... И, не обращая внимания на укоризненные взгляды мадемуазель Валантен, добавила: -- Когда-нибудь, если у вас найдется время и вы не боитесь пыли, вы могли бы туда заглянуть. -- Для этого у меня всегда найдется время, хоть сейчас,-- поспешил я ответить, так как от слов "когда-нибудь" мне уже становилось нехорошо. -- Покажи месье, где лежат эти папки,-- обратилась дама к мадемуазель Валантен. Та провела меня по длинному, точно коридор, совершенно темному помещению и, щелкнув выключателем, указала на несколько встроенных в стену шкафов. -- Вот, ройтесь! Надеюсь, на неделю вам хватит. 179 А потом чуть более добродушно добавила: -- Давно уже не встречала таких, как вы. В свое время подобных охотников было много... Я думала, эта порода уже вымерла... Ти-хое помешательство!.. О господи! И она удалилась, оставив меня лицом к лицу с ранящей неизвестностью. В Париже было не более десятка магазинов, специализировавшихся на торговле гравюрами, да столько же антикварных лавок, где среди прочего можно было наткнуться и на графику. Естественно, я не мог ограничить этим свои поиски и поэтому "прочесывал" город из конца в конец, заглядывая к старьевщикам, добираясь даже до предместий -- ведь никогда не знаешь, из-под какого куста выскочит заяц. Один мой коллега в посольстве поставил перед собой тщеславную задачу обойти все улицы этого чудовищного поселения, раскинувшегося на площади в десять тысяч гектаров, и осмотреть все его исторические достопримечательности. Он мог, на основе своих записей, сообщить вам, что в Париже 5185 улиц, авеню и бульваров общей протяженностью в 1200 километров плюс 1400 "вуа приве", то есть улиц, находящихся в частном владении, что самая крутая улица в городе называется Ша-ки-пеш, самая древняя Сен-Дени, бывшая римская дорога, а самая длинная -- Вожирар, более чем пять километров длиной. Мои познания по этой части гораздо более скудны, я ежедневно проходил мимо многих исторических достопримечательностей, даже не подозревая об их существовании, потому что мой взгляд был прикован не к фасадам зданий и мемориальным доскам, а к витринам и недрам антикварных лавок в надежде углядеть где-нибудь в углу те толстые папки, в которых хранятся гравюры. Всех улиц Парижа я не обошел, но чуть не ежедневно проходил пешком километров десять -- пятнадцать, так что за семь лет это составило не тысячу двести, а, наверно, больше двадцати тысяч километров -- иными словами, я совершил пешком кругосветное путешествие, только не вокруг планеты, а все в том же лабиринте города и все с той же целью: обрести великую Находку. Такой древний, культурный и чудовищно огромный город, как Париж, само собой, имеет и чудовищно огромную торговлю стариной. Но это вовсе не означает, 180 что находки ожидают тебя на каждом шагу. Потому что всюду, куда ты ни зайдешь, до тебя уже побывали другие и еще потому, что парижский антиквар -- даже в самой захудалой лавчонке -- обычно знает цену тому, что попало ему в руки. Тем не менее надо родиться очень уж невезучим, чтобы за время кругосветного путешествия не набрести на что-либо стоящее. Лично у меня нет оснований сетовать на судьбу. Я нередко приобретал за незначительную цену прекрасные вещи, и помогало мне не невежество антикваров, а невежество тех, кто повелевает художественной модой. Но случались у меня удачи и связанные с неосведомленностью самих антикваров. Самая большая из них связана с графикой Домье, словно дух великого художника решил помочь мне из сочувствия к моему "тихому помешательству", как выразилась мадемуазель Валантен. Помню, был весенний денек, на набережных дул теплый-теплый ветер, я вышел просто пройтись, так и уверял себя -- пройдусь немного, и все, а между тем ноги сами несли меня к набережной Вольтера, к книжным развалам, и кончилось, конечно, тем, что я оказался там, где заранее знал, что окажусь. И у первого же букиниста увидал пачку литографий Домье -- они висели на прищепке над прилавком. В первую секунду я подумал, что это обыкновенные репродукции -- из тех, что за бесценок раскупают туристы на память о Париже. Цена, проставленная на них, не намного превышала обычную стоимость репродукций. Я подошел, взглянул на первый оттиск вблизи, потом снял всю пачку, просмотрел. Это были не репродукции. Это были оригиналы, да еще самого высокого качества. Для устойчивости букинист подложил сзади обложку от альбома, из которого он их вырвал. Эта обложка уже сама по себе служила убедительным доказательством, что передо мной подлинник: литографии Домье в свое время издавались именно в таких небольших альбомчиках, но букинист, видимо, в этих делах не смыслил. -- Напрасно роетесь,-- недружелюбно обронил он.-- Все наилучшего качества, не то, что теперешние. И если, по-вашему, дорого, так нечего и рыться. -- Я пересчитываю их,-- ответил я.-- Не могу же я заплатить, не пересчитав. 181 -- А-а, если вы берете все...-- уже мягче произнес он.-- Считайте, считайте, ровно двадцать. Только что повесил. Я уплатил требуемую сумму, и букинист -- в приступе щедрости -- протянул мне старую газету, чтобы я завернул мою находку. Я двинулся дальше по набережной, все еще не в состоянии осознать случившееся. Эти литографии были из тех, которые пользовались на рынке наибольшим спросом и стоили гораздо дороже, чем я заплатил, а оттиски были так хороши, что любой торговец-знаток не стал бы выкладывать их на прилавок, а оставил в своей личной коллекции. Получасом позже я вошел к "месье Мишелю с набережной Сен-Мишель". Застал в магазине его старшего сына. -- Хотите взглянуть на несколько прекрасных Домье? -- небрежно произнес я, кладя на стол завернутые в газету литографии. -- На прекрасные работы всегда приятно взглянуть,-- отозвался Мишель и развернул газету. Он медленно перекладывал листы один за другим, потом проделал то же самое еще раз, задерживаясь подольше на некоторых, и его молчание было красноречивей всяких слов. -- Но они великолепны... Даже в нашей коллекции не много таких... Вы приобрели их недавно? -- Только что. -- И за сколько? Я назвал цифру. -- Это невозможно! -- воскликнул он. Но, подумав, добавил: -- Впрочем, возможно. В нашем деле еще столько невежд, что все возможно... Да и вряд ли у вас нашлось бы достаточно денег, чтобы уплатить за них настоящую цену. * * * Одним из самых пылких моих увлечений тех лет была японская гравюра на дереве. В цветных гравюрах Харунобу, Кийонага, Утамаро, Хокусая, Хирошиге было такое изящество линий, такое благородство и гармония, что, когда я 182 рассматривал в витрине какой-нибудь из этих шедевров, я испытывал -- особенно в первое время -- чувство, похожее на боль. Однако японских гравюр в Париже было крайне мало, и стоили они обычно очень дорого. У Мишеля они появлялись иногда, но все второсортные -- поздние отпечатки, яркие, резкие тона. А в нескольких шагах от месье Мишеля находился специальный магазин японского искусства. В маленькой витрине стояла между двумя вазами чудесная гравюра Шуншо. Но, к сожалению, окна были всегда занавешены и дверь всегда на замке. Сколько раз я проходил мимо, уж и не знаю, но однажды решился, вошел в соседний подъезд и обратился к консьержу. -- Магазин принадлежит одному японцу,-- объяснил тот с отзывчивостью, совершенно не характерной для парижского консьержа.-- Но он никогда не открывает. -- А где он живет? -- Где ж ему жить? Здесь, конечно. На втором этаже. Я поднялся на второй этаж, позвонил. Никакого ответа. Позвонил снова, уже настойчивей. До меня донесся какой-то шум, дверь осторожно приоткрылась, и я увидел крупную, светловолосую женщину не первой молодости, но еще приятную на вид и не имеющую ничего общего с японской расой. Я как можно любезнее объяснил причину своего прихода. После некоторого колебания она произнесла: -- Видите ли, мне надо уйти... Но если вы на несколько минут... -- Да, да, на несколько минут... Я оказался в очень светлой и очень просто обставленной комнате. Хозяйка предложила мне сесть, поставила передо мной неизбежный пюпитр, принесла откуда-то толстую папку. Потом извинилась, что у нее еще кое-какие дела перед уходом, тем самым косвенно напомнив мне о моем обещании, и исчезла за дверью. Я не успел еще толком раскрыть папку, как уже ощутил легкое головокружение -- не такое, какое бывает от удара кулаком по носу, а значительно более приятное. Сверху лежал изумительный Хокусай, причем значительно более дешевый, чем на набережной Вольтера. Я отложил гравюру в сторону и принялся за остальные. 183 Когда через четверть часа хозяйка появилась снова, я уже отложил ровно столько листов, на сколько могло хватить всей моей наличности. -- А-а, вы все-таки нашли кое-что...-- небрежно произнесла она. С замиранием сердца ждал я, пока она подведет итог, все еще опасаясь, что тут какая-то ошибка. Ошибки, однако, не было. Цены в точности соответствовали тем, какие значились на паспарту. -- Надеюсь, это у вас не единственная папка,-- сказал я, прощаясь. -- Фирма не настолько бедна,-- с улыбкой ответила женщина.-- Вы заходите. Что я и не преминул сделать. Причем не один раз, а множество. Светловолосая дама приносила мне все ту же папку, но я неизменно убеждался в том, что в нее добавлено несколько новых работ. Мало-помалу дама так привыкла ко мне, что подчас оставляла в квартире одного, а сама уходила за покупками. И вот в одну из ее отлучек я познакомился с самим японцем. Он вошел в комнату так бесшумно, что я даже не услышал. Только почему-то почувствовал, что в комнате есть кто-то еще и этот "кто-то" на меня смотрит. Повернув голову, я увидел, что он стоит за моим стулом. -- Вы, собственно, кто -- коммерсант или коллекционер? -- спросил японец после того, как мы поздоровались. При том количестве гравюр, которые я успел у них приобрести, вопрос был совершенно уместен. -- Коллекционер,-- ответил я. -- А каких художников любите больше всего? Я назвал несколько имен. -- Выбор недурен,-- одобрительно кивнул он.-- А что вам нравится, скажем, у Утамаро? Я объяснил, как мог. Экзамен продолжался. Японец был небольшого роста, тщедушного сложения, с сединой, но казался человеком без возраста, как выглядят обычно японцы в глазах европейца. Говорил негромко, на безупречном французском языке, с еле заметным акцентом. 184 -- Вы неплохо знаете японскую гравюру на дереве,-- подытожил он наконец.-- Но мне неясно, как вы ее воспринимаете. Я вообще не представляю себе, насколько европеец может ощутить эти вещи... -- Но позвольте... Еще Ван-Гог испытал на себе влияние японской гравюры. И Тулуз-Лотрек тоже... Да и весь сецессион... -- Знаю, знаю. Но можно испытывать влияние и не понимая самой сути... Я хочу сказать, что что-то может вам нравиться, но понимаете вы это по-своему. -- Возможно. -- Я хочу сказать, что вы видите только цвет и линию, только внешнюю красоту там, где для нас -- целая философия. -- Возможно,-- рассеянно повторил я, так как в тот момент философия не особенно меня занимала. -- И с точки зрения философии я, например, полагаю, что все это,-- он небрежно указал на папку,-- значительно беднее, чем наша классическая живопись. Меж тем вас, европейцев, эти вещи интересуют больше, чем японская живопись. -- Быть может, она менее доступна для нашего понимания, но еще менее доступна для моего кармана,-- сказал я. Он рассмеялся. Вероятно, не столько моей плоской шутке, сколько моему унылому виду. -- Я мог бы показать вам кое-что. Разумеется, не для того, чтобы предложить вам это, а просто чтобы вы посмотрели... Японец знаком пригласил меня следовать за ним, вывел в коридор, затем спустился по узкой лестнице, которая привела нас в просторное помещение -- вероятно, тот самый магазинчик с занавешенными окнами и запертой дверью, мимо которого я столько раз проходил. Но именно потому, что занавеси были задернуты, отгораживая помещение от внешнего мира, с трудом верилось, что мы на многолюдной набережной, в двух шагах от собора Парижской богоматери. Экзотическая мебель темного дерева, столики со сказочным орнаментом из птиц и цветов, шелковые ширмы с потемневшими от времени странными пейзажами, роскошные фарфоровые и металлические вазы, витрины с фигурками из слоновой кости и драгоценных камней. 185 -- Вы привели меня в сказку... -- Да, но сказка -- это не только красота, но и смысл, а красота и смысл, по сути, едины, чего вы, европейцы, не видите. Прогулка по сказке продолжалась довольно долго, точнее -- до той минуты, пока светловолосая дама -- вдвое выше и, наверно, втрое тяжелее своего супруга -- не принесла нам кофе. -- У меня есть и гравюры,-- продолжал японец, закуривая сигарету.-- Не те, что там, наверху, а очень старинные оттиски... Уникальные... Но это -- в другой раз... -- Почему вы никогда не отпираете свой магазин? -- отважился я спросить. -- А зачем? -- в свою очередь спросил он.-- Чтобы тут толкались толпы туристов? -- Туристы иногда тоже покупают... -- У меня достаточно покупателей, чтобы не зависеть от туристов... Десяток коммерсантов из нескольких стран, покупают оптом. Мне этого довольно. Я уже устал. Я даже вообще уезжал на много лет в провинцию. И вернулся только прошлой весной. Все это были подробности, конечно, не слишком существенные, но они объясняли загадку низких цен. Позже, когда я поближе познакомился с содержимым магазина, я понял, что гравюры на дереве и впрямь были для японца мелочью. Его интересовали только вещи уникальные, редкости, которые стоили миллионы. Проник я в этот дом только благодаря случаю или по легкомыслию добродушной супруги японца, а хозяин принимал меня просто потому, что ему было скучно и хотелось с кем-нибудь поболтать. Мне приходилось иногда уезжать из Парижа, но страсть к собирательству не покидала меня ни на миг. Где бы я ни оказался, первые же мои свободные часы уходили на изучение местного антиквариата. Порой эти прогулки по незнакомым городам и улицам приносили мне только впечатления. Но случались и приобретения. Возвращаясь из Алжира, я задержался немного в Марселе, чтобы повидаться с одним журналистом из местной газеты, который публиковал довольно много материалов о Болгарии. Мы пообедали с моим знакомым, поговорили, а когда он вернулся в редакцию, я решил пройтись по улице Ла Канебьер -- мой поезд уходил 186 поздно вечером. По календарю еще стояла зима, но небо над Марселем было по-весеннему лазурным, а солнце припекало так, что люди ходили без пальто. Я медленно спустился к набережной Старого порта, не испытывая того трепета перед неизведанным, какой испытываешь в чужом городе, потому что уже бывал здесь раньше и заранее знал, что мне предстоит увидеть. Вдоль набережной тянулись впритирку кабаки и бары, отличаясь один от другого главным образом названиями: "Дакар", "Менелик", "Красавица морячка", "Бар-малютка" -- ив самом деле невероятно маленький, а вместе с тем достаточно вместительный, чтобы дать приют дюжине проституток. Это были живописные и пристойные заведения, где наряду с чисто марсельскими блюдами можно было получить и по голове бутылкой, брошенной матросом, который утерял меткость из-за сердечных треволнений. В порту, как всегда, зеваки толпились вокруг артистов, предпочитавших театральным сводам открытое небо,-- тут были факиры, атлеты, фокусники, акробаты. Какой-то человек с черными как смоль усами разыгрывал представление с двумя большими обезьянами, рядом другой, за неимением обезьян,-- с двумя своими дочерьми. Моряки всех торговых флотов, какие есть в мире, глазели на представления и фокусы, хотя кое-кто из них уже потерял способность не только смотреть, но и твердо стоять на ногах. Курьезнее всех выглядели матросы в бескозырках с длинными красными кисточками, что делало их похожими на детей -- с той разницей, что детей вряд ли когда увидишь такими мертвецки пьяными. Некоторое время я наблюдал за двумя такими взрослыми детьми, в нерешительности остановившимися на углу. Похоже, они не знали, чем заняться дальше, потому что были уже неспособны заняться чем бы то ни было. Потом один матрос неуверенным жестом потянулся, сорвал с бескозырки соседа кисточку и с милой улыбкой подал ему. Море, всю ночь качавшее нас до потери сознания, теперь казалось, по крайней мере с берега, синим и безмятежным; выше, на холме, возвышаясь над муравейником города, вырисовывалась на фоне неба церковь Нотр-Дам дю Гард, 187 увенчанная сверкающим позолоченным изваянием богоматери с младенцем. Я повернул назад, и теперь уже Ла Канебьер показалась мне крутой и довольно утомительной диагональю, и в душу закралось смутное подозрение, что придется завернуть в первую же книжную лавку, чтобы перевести дух. Снаружи лавка показалась мне просторной, набитой новыми изданиями, и я бы, конечно, пошел дальше, если бы не привычка все исследовать досконально. Переступив порог, я обнаружил в глубине второе помещение, поменьше, отведенное под букинистический отдел. Как и всегда, я начал с первой полки, а кончил последней и лишь после этого вдруг заметил в нише под окном несколько толстых фолиантов большого формата. К моей досаде, в них были старинные географические карты. Во всех, кроме последнего, который оказался первым изданием графических произведений Хоггарта,-- подлинные оттиски с медных досок. Это обстоятельство, очевидно, было прекрасно известно и владельцу магазина, потому что, перевернув последнюю страницу, я увидел начертанную карандашом цифру, которая значительно остудила мой пыл. Тем не менее это была Находка -- гравюры Хоггарта попадаются редко, и в Париже такой том стоил бы впятеро больше. Я вынул бумажник, незаметно проверил его содержимое и не без удивления установил, что денег хватит и на покупку и на то, чтобы расплатиться в гостинице. Когда я вышел из магазина и двинулся дальше по залитой солнцем улице, первой моей мыслью было, что этот Хоггарт чертовски тяжел. Огромная книга была вдобавок заключена в необычайно толстый кожаный переплет со старинными металлическими застежками. Переплет от времени совсем прогнил, и я решил избавиться от него еще в гостинице или же в поезде. А это навело меня на вторую мысль -- о поезде, точнее, о такой пустяковой детали: из-за своего приобретения мне не на что было теперь купить билет. Глупее всего было то, что в восторге от Находки я даже и не вспомнил об этом. Да, подумалось мне, мадемуазель Валантен абсолютно права: тихое помешательство... Через полчаса мне удалось дозвониться из гостиницы в посольство: 188 -- Георгий, знаешь, у меня для тебя небольшой сюрприз... -- Опять? -- я слышал, как он вздохнул.-- Сколько? -- Сколько всегда,-- ответил я. К тому времени у нас с кассиром уже выработалась терминология: "немного", "сколько всегда" и "как можно больше". -- Давай адрес... В ожидании денег я, естественно, переночевал в гостинице, а так как назавтра получил их довольно поздно, то пришлось провести еще день в скитаниях по марсельским улицам. Тот факт, что я задержался в городе да еще звонил в посольство, вероятно, произвел определенное впечатление на соответствующие службы, и они истолковали все по-своему, так что с самого утра вплоть до той минуты, когда я сел в вагон вечернего поезда, за мной все время волочился "хвост". Правда, незнакомец за моей спиной порою исчезал, но его немедленно сменял другой. Слежка велась на должной дистанции и не особенно мне докучала, так как я привык в подобных ситуациях выискивать наиболее приятную их сторону, например, говорил себе, что теперь я уже не так одинок. Такого рода проявления внимания к моей особе были нередки и в Париже. Думаю, что неустанные мои блуждания по книжным и антикварным магазинам порой озадачивали чиновников соответствующих ведомств. Возможно, они предполагали, что тот или иной магазин служит мне явкой, но как бы то ни было, раз в два-три месяца надо мной устанавливали на несколько дней наблюдение, более тягостное, должно быть, для тех, кто за мной следил, чем для меня самого. Вспоминаю одного шпика, который следовал за мной пять часов подряд по базару, где продавались старые изделия из металла. Бедняга просто с ног валился от усталости, и мне так было жаль его, что я чуть не посоветовал ему в следующий раз захватить с собой велосипед. Войти в магазин за мной следом и торчать у меня за спиной шпики, разумеется, не решались. Но бывали и исключения. Однажды я пробыл в магазине Прутэ часа два и, не обнаружив ничего подходящего, решил заглянуть еще и на склад. Шпик, дежуривший на тротуаре, делая вид, будто рассматривает витрины, вероятно, проглядел ту минуту, когда я прошел в соседнее помещение, и подумал, 189 что я от него ускользнул -- магазин имел три выхода на две улицы. И вот когда я только пристроился в складе на стуле, в открытую дверь донесся голос. Кто-то спрашивал месье Прутэ: -- Куда ушел этот господин? Голос был грубоват. Поэтому и ответ Прутэ не отличался излишней вежливостью: -- О каком господине речь? -- О том, который только что здесь сидел! -- Он там...-- все так же сухо обронил месье Прутэ. Через секунду шпик ворвался в склад, подозревая, должно быть, что его оставили с носом, и чуть не наскочил на меня. Пюпитр он, слава богу, не повалил, медленно прошелся вдоль стеллажей, с деланным интересом рассматривая ярлыки на папках, и удалился в обратном направлении. -- Эти субъекты все же чересчур тупы...-- услыхал я немного погодя: Прутэ-младший не дал себе труда понизить голос. -- Ты, надеюсь, не думаешь, что их вербуют среди членов Французской Академии...-- ответил Прутэ-старший. * * * Из всех мест, по которым вела меня в те годы моя страсть, наиболее интересным оставался так называемый Отель де Вант, или Отель Друо. Это учреждение, известное коллекционерам и коммерсантам во всем мире, внешним своим видом напоминало не столько вместилище художественных ценностей, сколько неопрятный провинциальный вокзал. Запущенное, неприветливое двухэтажное здание по утрам казалось пустым и мертвым, окна закрыты железными шторами, дверь на замке. Только у черного входа царило оживление: там суетились грузчики, подкатывали огромные грузовики. Без четверти два начинали стекаться люди и к подъезду с улицы Друо. Это были в основном мелкие торговцы, они приходили пораньше, чтобы занять в залах удобные места. Дверь отпиралась ровно в два, и толпа посетителей, к тому времени уже значительно выросшая, устремлялась по коридору нижнего этажа или же по истертым каменным ступеням -- наверх, на второй этаж. 190 На каждом из этажей помещалось по двенадцать залов, из них половина была отведена под аукционы, а в остальных выставлялось то, что должно было пойти с аукциона на следующий день. Внизу продавались предметы подешевле и обычно не имевшие отношения к изящным искусствам: холодильники, телевизоры, старая, но не старинная мебель, одежда, белье, ковры машинной работы, книги, с точки зрения библиофила малопримечательные, швейные машинки, посуда и бог весть что еще. Но иногда и тут попадались живопись, скульптура или предметы прикладного искусства, показавшиеся оценщику недостаточно стоящими, чтобы препроводить их на верхний этаж. На верхнем этаже продавались вещи, обладавшие художественной ценностью, по большей части целые собрания тех коллекционеров, которые умерли, разорились или просто освободились от тирании собирательства. Тут были картины старых и современных мастеров, оружие и рыцарские доспехи, редкие книги, драгоценности, гравюры, восточные ковры, почтовые марки, монеты, рукописи, античная и современная скульптура, негритянская пластика, часы, китайский или дельфтский фарфор, японские лаки, изделия из слоновой кости и драгоценных камней, древнегреческая керамика и терракота, мебель самых разных стилей, ордена и медали, венецианское стекло, музыкальные инструменты, ткани и украшения первобытных племен, орудия каменного века, бронзовые и серебряные подсвечники, зеркала, табакерки, русские и греческие иконы, сосуды из кованой меди или олова -- словом, все, что прямо или косвенно связано с изящными и прикладными искусствами, доставлялось сюда тщательно упакованными партиями, снабженными каталогом, чтобы на другой же день рассеяться по всему свету. Публика здесь была почти такой же разношерстной, как и сами коллекции: мелкие торговцы подержанным товаром и владельцы прославленных фирм, любители искусства и миллионеры, жаждущие найти надежное помещение для своих капиталов, знатоки и дилетанты, представители музеев и люди, никого не представлявшие, кроме самих себя, богатые снобы и наивные бедняки, соблазненные легендами о том, что в Отеле Друо можно приобрести за бесценок шедевр; наконец, просто зеваки, заглянувшие сюда, чтобы убить время, наблюдая 191 поучительный и даровой спектакль. В два часа пять минут все двенадцать аукционов почти одновременно приступали к работе. В нижнем этаже атмосфера накалялась мгновенно, тогда как наверху сначала дело шло неспешно -- опытные аукционисты попридерживали наиболее интересные предметы, пока не сойдется побольше народу. Аукционист, то есть оценщик, который и ведет торг,-- самая главная фигура на любом аукционе. Некоторые аукционисты пользуются не меньшей известностью, чем кинозвезды. Пресса часто уделяет внимание достижениям этих своеобразных чемпионов, им посвящают целые очерки, поручают проводить самые крупные аукционы, которые становятся гвоздем сезона. Оценщик не может быть специалистом во всех областях коллекционерства, но обязан владеть хотя бы основными сведениями, заранее досконально изучить собрание, которое ему предстоит разрознить, быть быстрым, находчивым, знать, в какой момент подчеркнуть одним словом достоинства вещи, уметь вести аукцион в темпе, преодолевая минуты колебания и безразличия. Наблюдая за работой опытного аукциониста, испытываешь почти такое же наслаждение, как от талантливой актерской игры. Его жесты уверенны, выразительны, он отпускает -- всегда к месту -- короткие, остроумные реплики, не унижая присутствующих и не фиглярничая, неустанно окидывает взглядом публику, мгновенно замечая малейший знак в любом конце зала, и манипулирует молоточком слоновой кости так виртуозно, что приковывает к нему все взгляды. Когда я впервые попал в Отель Друо на крупный аукцион гравюр, то, как всякая простая душа, надеялся сделать одно-два скромных приобретения. Как всегда, аукцион начался с предметов менее значительных, продававшихся зачастую целой партией. Под номером первым шла серия из пяти офортов Жана Франсуа Рафаэлли. Рафаэлли принадлежит к числу не очень крупных мастеров импрессионизма, его гравюры в те годы были еще совсем дешевы, в магазинах они стоили от пяти до десяти тысяч франков. -- Пять цветных офортов Рафаэлли...-- оповестил с кафедры аукционист.-- Начинаем с трех тысяч. 192 Начинать с трех тысяч было все равно что начинать с нуля. Но при всей моей неопытности я понимал, что это аукцион и, следовательно, не надо вмешиваться -- важно, не с чего начинают, а до чего дойдут. В зале было уже довольно много народу. Более предусмотрительные вовремя заняли немногочисленные стулья в первом ряду, остальным же, в том числе и мне, приходилось стоять на ногах сзади. Интереса к графике несчастного Рафаэлли не проявил никто. -- Три тысячи за пять офортов Рафаэлли... Три тысячи -- раз... Два раза... Три тысячи за пять офортов Рафаэлли... Аукционист взмахнул молоточком и собрался стукнуть по кафедре -- в знак того, что товар с аукциона снимается. И именно в это мгновение я еле заметно и почти инстинктивно мотнул головой. Следует пояснить, что если в работе оценщиков имеется целый ряд тонкостей, то и участие в торге тоже требует определенных навыков. В частности, в разных случаях и по разным соображениям следует либо громко назвать свою цену, либо молча подать знак рукой или кивком головы, тем самым заявляя о своей готовности заплатить большую сумму, но вместе с тем предоставляя аукционисту самому эту цену определить. -- Господин справа... Три тысячи сто...-- провозгласил аукционист, мгновенно заметив мой жест. Несколько человек снисходительно взглянули на меня, но зал оставался по-прежнему равнодушен к творчеству Рафаэлли. -- Три тысячи сто... Три тысячи сто -- раз... Два раза... Кто больше? Нет желающих? Рука в третий раз взмахнула молоточком, и я уже ожидал резкого, сухого удара, который сделает меня собственником пяти офортов, когда с другого конца зала донесся спокойный, четкий мужской голос: -- Пять тысяч... -- Пять тысяч... Господин слева... Пять тысяч -- раз...-- выкрикнул аукционист, мельком взглянув на меня. Я опять кивнул, и человек с молоточком оповестил, что господин справа дает пять тысяч пятьсот. Снова взмах молоточком, и снова с другого конца зала тот же голос отчетливо произнес: 193 -- Семь тысяч! Я не повернул в его сторону головы, самолюбие не позволяло подобного любопытства, и лишь опять кивнул, когда аукционист взглянул в мою сторону. -- Семь тысяч пятьсот... Господин справа дает семь тысяч пятьсот... Прошу поторопиться, аукцион только начинается... Кто больше? Торг продолжался. Я впервые ощутил обычный для любого аукциона и для любого дебютанта азарт, глухое раздражение против незнакомого соперника и чувство оскорбленного достоинства перед совершенно незнакомой тебе публикой, на которую, в сущности, не следовало бы обращать никакого внимания. Торг продолжался до тех пор, пока три тысячи не превратились в семьдесят и пока я, хоть и смутно, не сообразил, что собираюсь уплатить за Рафаэлли значительно дороже, чем у месье Мишеля с набережной Сен-Мишель. -- Семьдесят пять тысяч... Господин слева... Семьдесят пять тысяч -- раз... Два раза... Кто больше? Аукционист снова метнул в мою сторону быстрый взгляд, и я снова мотнул головой, но на этот раз отрицательно. Резкий стук молоточка по кафедре -- и единственным утешением прозвучал у меня за спиной женский голос: -- Семьдесят пять тысяч за пять гравюр Рафаэлли... Вот уж поистине верх идиотизма... Я разделял это мнение и все-таки был не в силах отогнать то гадкое чувство, какое всегда терзает побежденного. И хотя на аукционе предлагались и другие, гораздо более заманчивые вещи, и первоначальные цены были соблазнительно низки, и даже окончательная цена бывала порой довольно умеренной, я до самого конца хранил молчание, опасаясь, что, если я опять вступлю в игру, она опять разгорится. Это опасение было не безосновательным. На одном из следующих аукционов история повторилась почти в точности, да еще из-за серии политических литографий Стейнлейна, которые в то время еще совершенно не котировались на рынке. А неделей позже я еле успел вовремя отступиться от офорта Форрена, который грозил войти в мою коллекцию по цене, вдвое превышающей нормальную. 194 После чего я дал себе клятву, что отныне мое участие в аукционах ограничится ролью зрителя. Несколько месяцев спустя я зашел в магазинчик гравюр возле Люксембургского дворца. Он помещался на втором этаже, я случайно обнаружил его по небольшой вывеске у входа. Меня встретил немолодой владелец, месье Рокетт, к которому я и в дальнейшем, случалось, заходил поболтать. -- Боюсь, что не сумею быть вам полезным,-- сказал он выслушав мои объяснения. На языке коммерции это означало "боюсь, что не смогу заполучить ваши денежки". И действительно у месье Рокетта продавались исключительно гравюры исторического и географического характера -- пейзажи, виды городов и различных департаментов Франции, соборы, дворцы, портреты выдающихся личностей и прочее. Тем не менее он разрешил мне порыться у него в папках и был явно доволен, когда я отложил для себя несколько сатирических литографий тридцатых годов прошлого века. Судя по всему, его коммерция находилась отнюдь не в периоде расцвета и уж, во всяком случае, вряд ли имела шансы пережить своего немолодого хозяина. -- Что вы хотите... Все труднее становится раздобыть товар...-- говорил месье Рокетт, пока я просматривал папки.-- Какие времена, а? Не у кого купить, некому продать... -- А в Отеле Друо вы не бываете? -- В этом вертепе? У этих бандитов?..-- негодующе воскликнул он.-- А вы бываете? -- Довольно часто. -- И часто покупаете? -- Пока еще ничего не купил. -- Вот видите! И ручаюсь -- не купите. Если только не горите желанием вышвырнуть большие деньги за всякую дребедень. -- Да, но некоторые там покупают. -- А известно вам, кто они? Богатые коллекционеры, которые не знают, куда девать деньги. Или же те бандиты. -- То есть? -- Мои так называемые коллеги, да простит мне господь. О "Черном аукционе" слышать не доводилось? Я отрицательно покачал головой. 195 -- А о "Ревизии"? Я повторил свой жест. -- О-о, так вы новичок... А дело совсем простое. Я вам в двух словах объясню: самые крупные торговцы в каждой отрасли входят в тайную ложу. Впрочем, "тайную" -- громко сказано, ибо это секрет Полишинеля. Так или иначе, эти акулы составляют неофициальное содружество, представители которого присутствуют на каждом аукционе и тайно им руководят. Между собой они никогда не соперничают, чтобы не взвинчивать цены, но если в торг вступает посторонний, они повышают цену до тех пор, пока не оттеснят его либо не вынудят заплатить сто тысяч за вещь, которая стоит тридцать. Вообразите себя на месте такого человека -- после двух-трех горьких уроков он привыкает молчать. Мне незачем было пускать в ход воображение, поскольку я уже побывал на месте этого человека. -- Вы лучше меня знакомы с этой материей,-- сказал я.-- Но мне кажется, что богатого коллекционера трудно так выдрессировать, чтобы он молчал. -- Богатые коллекционеры... Не забывайте, что это обычно люди, у которых нет времени торчать на аукционах. Поэтому они зачастую уполномочивают торговцев раздобыть для них ту или иную гравюру. Говорят, что богачи скупы, но больше всего они дорожат своим временем, потому что всегда в силах заработать большие деньги, но никогда не в силах сделать сутки длиннее двадцати четырех часов. -- А что такое "Ревизия"? -- Да то же самое. Сняв пенки на очередных торгах, акулы собираются, чтобы поделить добычу. Кто что купил -- не имеет значения, все распределяется заново с таким расчетом, чтобы прибыль досталась всем поровну. Вот что такое "Ревизия". Этот разговор состоялся в самом начале моего увлечения графикой, и мои последующие наблюдения в значительной мере подтвердили наблюдения месье Рокетта, но отчасти и опровергли. Причем в первый раз это произошло опять же в связи с серией литографий Стейнлейна. Я видел эти литографии еще накануне аукциона -- коллекция была выставлена на обозрение, чтобы дать публике возможность заранее ознакомиться с ней. Это были все произведения на политические сюжеты, для торговцев не 196 слишком интересные, но очень важные для меня; среди них было несколько вещей, увиденных мною впервые, которые и побудили меня во время аукциона вновь попытать счастья. Уже при входе в зал я с одного взгляда убедился, что синедрион акул, как называл их месье Рокетт, находится здесь в полном составе: Прутэ, Мишель, Леконт, Руссо, Ле Гарек и одна пожилая дама с набережной Вольтера, которая зарабатывала на жизнь с помощью Буше и Фрагонара. Я коротко поздоровался кое с кем из них и одновременно подумал: "Прощай, Стейнлейн, прощай, друг дорогой!" Аукцион начался, как обычно, с вялого, неторопливого торга и низких цен, которые могли ввести в заблуждение новичка, но меня уже нет. Интересовавшая меня серия была примерно десятой на очереди. -- Двенадцать литографий Стейнлейна... Чудесные оттиски, три из них подписаны самим художником. Первоначальная цена двенадцать тысяч...-- услышал я торопливый, официальный голос аукциониста. Молчание. Как всегда. И как всегда: "Двенадцать тысяч -- раз, двенадцать тысяч -- два..." -- и взметнувшийся в воздух молоточек, сухой стук которого заменил бы завершающую цифру "три". Я без особой внутренней уверенности поднял руку. -- Господин в центре... Двенадцать тысяч сто...-- отреагировал на мой жест аукционист. Какой-то тип неподалеку от меня в свою очередь поднял руку, но это был не торговец. "Началось",-- подумал я и тоже поднял руку. Потом тот повторил свой жест, потом -- снова я. На меня напало какое-то оцепенение, голос аукциониста, казалось, долетал откуда-то издалека: -- Господин в центре... Пятнадц