лся общительным и выглядел довольно сговорчивым, во всяком случае, пока мы не затронули главный вопрос. -- Бурдель? Само собой. Все отливки с вещей Бурде-ля делаются у меня. Пойдемте, я покажу вам. Он привел нас в мастерскую и показал гипсовую модель полулежащей обнаженной фигуры, известной под названием "Облако",-- скульптор использовал здесь как повод миф о Юпитере и нимфе Ио. -- Сейчас мы работаем над этим, на очереди вон тот бюст Бетховена, а потом мадам Бурдель, естественно, пришлет нам что-нибудь еще. -- А что представляют собой те вещи? -- спросил я, заметив в глубине мастерской покрытую слоем пыли стеклянную горку. -- Разные пустячки, оставшиеся от отца. Я подошел к горке. Там было несколько весьма посредственных гипсовых моделей неведомых мне авторов. Но в уголке я заметил восковую фигурку, автора которой нетрудно было угадать. -- Это тоже пустячок? -- спросил я. -- О, вы все видите...-- добродушно обронил Вальсуани и повел нас назад, в контору. Мой приятель изложил в двух словах цель нашего прихода, но хозяин, даже не дослушав до конца, сказал: -- Понятно, но лично у меня ничего нет -- ни работ Бурделя, ни кого-либо еще. Мало мне разве, что я весь день вожусь с бронзой, так еще дома смотреть на бронзу... -- И все же, наверно... 217 -- Нет, нет,-- уже с раздражением прервал Вальсуани.-- Да если бы даже у меня что-то было, я бы вам не отдал, понимаете? Не имею права. -- А вон ту восковую фигурку? -- спросил я. -- Это вещь уникальная, подаренная моему отцу самим автором. -- Но вы могли бы сделать отливку... -- Да, но тогда она уже не будет уникальной,-- вполне резонно ответил хозяин. На том разговор и закончился. Впрочем, закончился лишь применительно к тому дню. Потому что потом я еще не раз заглядывал к Вальсуани и всегда находил повод заговорить о восковой фигурке, пока он в конце концов не сдался: -- Хорошо... Зайдите через десять дней. Получите, получите вы, наконец, эту бронзовую отливку... К Рюдье мне удалось попасть благодаря одному соотечественнику, который делал копии античных терракотовых ваз, их раскупали туристы в Лувре. Собственно, он был знаком не с ныне здравствующим Жоржем Рюдье, а с его покойным дядей Алексом, но это был достаточный повод для визита и вступительного разговора на тему "Какой изумительный человек был ваш дядюшка". По правде говоря, я понятия не имею, каким человеком был покойный Алекс Рюдье, но готов подтвердить, что это был большой мастер своего дела -- впрочем, это признавал и сам Роден, чьи лучшие произведения отливались в его мастерской. Племянник оказался человеком прогрессивных взглядов, и тот факт, что я болгарин, не только не напугал его, но даже в какой-то мере расположил ко мне -- правда, это ничуть не приблизило решения интересующего меня вопроса. В конторе у Рюдье было нескольких чудесных вещей -- память о литейном искусстве покойного дядюшки, но больше всего приковал к себе мой взгляд висевший над дверью барельеф Домье "Эмигранты". Разговор, естественно, зашел об этом барельефе, но хозяин, естественно, и слышать не хотел о том, чтобы продать его, так же как и остальные три-четыре работы из бронзы, и хотя мы расстались друзьями, я ушел от него не солоно хлебавши. 218 Мастерская Рюдье, как и мастерская Вальсуани, находилась в отдаленном предместье. Но в Париже недостатка в транспортных средствах нет, и я раз в две-три недели навещал мастера, привозил ему сливовую ракию, к которой от относился с одобрением, и сигареты, которые принимал лишь из вежливости, ибо курил только свои вонючие "Голуаз". В общем, я надоедал ему до тех пор, пока он, в свою очередь, не поднял руки. Причем это был жест не только капитуляции, но и великодушия: -- Я отдаю вам барельеф за четыреста тысяч. С другого я бы взял столько же лишь за литье. Всего через несколько лет на аукционе в Галиера 14 июня 1966 года один экземпляр этого барельефа был продан за четыре миллиона триста тысяч, а год спустя другой экземпляр достиг цифры в десять миллионов. Должен добавить, что я приобрел эту работу Домье не для себя, а для нашей Национальной галереи, где до того времени не было ни одной иностранной скульптуры. С той же целью довелось мне вести длительные переговоры с директрисой музея Родена, мадам Гольдшедер. Ее постоянными клиентами были богатые коллекционеры и большие художественные галереи, располагавшие достаточными средствами, чтобы не торговаться. Но я не располагал подобными средствами и потому попросил замолвить за меня словечко одного знакомого, который занимал в ту пору должность генерального директора национальных музеев Франции. -- Ну, разумеется, я переговорю с ней,-- согласился он.-- Но галерея Родена принадлежит городу, мне она не подчинена. Так или иначе, на следующий день я был принят мадам Гольдшедер, столь же обходительной, сколь и несговорчивой. -- У меня есть отливка интересующей вас головы,-- сказала она, когда мы наконец подошли к деловой части нашей беседы.-- Но почему вы считаете, что я должна уступить ее вам по более низкой цене? -- Прежние наши власти не интересовались Роденом и не приобрели ни одной его работы, как, впрочем, и других французских скульпторов,-- начал я издалека.-- Между тем люди искусства у нас в стране ценят Родена, и один его оригинал послужит пропаганде творчества этого мастера. 219 -- Но когда что-либо ценишь, следует и платить подобающую цену,-- с легкой усмешкой заметила дама.-- Именно потому, что я горячая поклонница Родена, я не хочу, чтобы его работы продавались за бесценок. Разве я не права? Мы еще какое-то время продолжали этот академический спор, но не пришли ни к каким конкретным результатам. Дама с самого начала сказала "миллион франков" и до самого конца не шла ни на какие уступки. Я сообщил своему знакомому о плачевном итоге моего визита. -- Я сам к ней заеду,-- пообещал он. -- Мне так неловко отнимать у вас время... -- Оставьте,-- прервал меня генеральный директор.-- Дело не в услуге вам лично, а в принципе. Я считаю, что творчество больших мастеров не должно быть предметом торговли. И, думается мне, сам Роден тоже был бы против этого. Не знаю уж, какие доводы пустил он в ход, но два дня спустя мадам Гольдшедер сама позвонила мне: -- Триста тысяч вас устраивает? Это цена одного только литья. Этот бюст Родена теперь тоже собственность нашей Национальной галереи, и излишне говорить, что за несколько лет его рыночная цена возросла более чем в десять раз -- так же, как и бронзовой статуи Майоля, знаменитой "Леды", которую я выторговал после длительных поисков за сумму, которая даже в те годы была смехотворно мала для работы Майоля. * * * Частые мои прогулки по Блошиному рынку постепенно вовлекли меня в новую сферу искусства -- негритянскую скульптуру. Собственно, это была для меня не такая уж новая сфера, я уже давненько заглядывал в лавки, где продавались африканские маски, изучал экспонаты в Музее человека и даже сумел проникнуть в его обширные запасники. Но эта материя требовала серьезных знаний, иначе не научишься различать стили различных племен и не сможешь отличить настоящую статуэтку от ремесленной поделки, изготовленной год-два назад где-нибудь на Берегу Слоновой Кости. Поэтому я сначала потратил довольно много времени на 220 изучение соответствующей литературы, разглядывание товара и разговоры с торговцами, а уж потом перешел к рискованной, но куда более увлекательной деятельности коллекционера. Даже самые старинные произведения африканской деревянной скульптуры, именно потому, что она деревянная и именно потому, что африканская, датируются не слишком отдаленным временем. Созданные в тропической зоне, подверженные губительному воздействию влаги и термитов, не говоря уж о массовых сожжениях "цивилизованными" миссионерами, эти произведения датируются в лучшем случае лишь концом прошлого века. В Европу они попадают чисто случайно, их привозят торговцы не как произведения искусства, а как бытовые курьезы, не обладающие особой ценностью. В начале этого века африканская скульптура привлекает внимание лишь отдельных художников, представителей авангардистских школ, и становится предметом массового коллекционирования лишь по окончании первой мировой войны, после нескольких больших выставок, организованных такими торговцами, как Девамбез, Поль Гийом и др. Период между двумя войнами -- это в основном время, когда европейцы грабили произведения негритянской скульптуры, уцелевшие в селениях племен бауле, бамбара, догон, бобо, дан, ашанти, бамилеке, балуба и других так называемых "племен скульпторов", потому что далеко не каждое африканское племя создает пластические изображения. Когда же наличные запасы начинают иссякать, изобретательные торговцы приступают к массовым заказам новых партий товара. Но это уже ремесленное подражание старым образцам или невежественная комбинация местных традиций с европейскими влияниями. Искусство умирает, уступив место тем топорным фигуркам красного и эбенового дерева или слоновой кости, которые антиквары предлагают невзыскательным любителям экзотики. Однако проблема материала -- это лишь одна из многих проблем, связанных с подлинностью африканской пластики. Существует целый ряд тонкостей, которые я постепенно постигал не столько из книг, сколько от торговцев, умеющих и рассказать и показать. Таких торговцев на Блошином рынке было несколько. Самый 221 молодой из них занимал нечто вроде навеса в одном из дальних уголков Вирнезона. Обе стены -- обе, потому что других вообще не было,-- были увешаны масками и фигурками, все -- племени сенуфо. Сам владелец сарая обычно сидел в углу, уткнувшись в книгу. -- Вы продаете только сенуфо?-- спросил я, когда впервые попал в это сыроватое и крепко продуваемое местечко. -- По правде говоря, я распродаю свою собственную коллекцию,-- спокойно ответил юноша, поднимая глаза от книги.-- А она состоит только из сенуфо. -- В таком случае, большая часть этих работ, наверно, подлинная... -- Все, без исключения. Есть постарше, есть поновее, но все работы настоящие. Он поднялся со стула и стал показывать мне произведения одно за другим, неторопливо, подробно перечисляя их достоинства. После долгого осмотра я выбрал одну ритуальную маску. -- Почему вы решили распродать коллекцию? -- спросил я, уплатив за покупку. -- Потому что ушел от отца,-- без стеснения ответил юноша.-- А я учусь, надо же на что-то жить. -- Да. Это в какой-то степени выход... -- Не знаю... не уверен... Запасы быстро тают, а пополнить нечем. Я не в силах состязаться с другими торговцами ни в покупке, ни в продаже... Впоследствии я еще не раз заглядывал к нему во время своих прогулок по рынку и при каждом посещении убеждался в том, что стены навеса все более оголяются. Последний раз я был у него поздней осенью. Дождь зарядил с самого утра. Мерный и упорный, он изливался длинными тонкими струями и, казалось, не думал останавливаться до самой весны. Юноша, закутавшись в плащ, сидел на обычном месте в углу и пытался читать, что было, вероятно, нелегко, так как в этот еще не поздний час было сумеречно, как вечером: -- Неужели вы останетесь тут и на зиму? -- спросил я после того, как мы поздоровались. -- А что мне тут делать зимой? -- он пожал плечами и красноречиво поглядел на стены, где висели всего три совершенно источенные фигурки и две маски в столь 222 же плачевном состоянии.-- Я торчу здесь потому, что уплатил за аренду до конца месяца. А потом посмотрю... Мне обещали в одном месте работу на полдня... Поденщиком на кухне, но за неимением лучшего... Я пожелал ему успехов и ушел. Больше мы с ним не виделись, и так я и не узнал, из какой он семьи и отчего у него конфликт с отцом. Он выглядел натурой спокойной и тихой, отнюдь не любителем конфликтов, однако внешнее спокойствие еще ничего не значит, да и вообще... И вообще это была лишь одна из многих десятков драм, мимо которых ежедневно проходишь в этом городе не замечая, не задумываясь. Самым серьезным моим наставником в области африканской скульптуры был хозяин наиболее солидной лавки на этом рынке. Цены у него были намного выше, чем у остальных, но и товар совсем иного сорта. Я не любил к нему заходить в те часы, когда наплыв покупателей особенно велик -- помещение было тесноватое, -- и предпочитал конец дня, когда большинство клиентов и зевак уже возвращались в город. Хозяин охотно отвечал на мои вопросы, многое растолковывал тут же, возле самих вещей, так что я постепенно научился различать стили и оценивать достоинства работ. Многие советы, которые я получил от него, относились к коллекционерству вообще, причем это были как раз такие советы, которыми большинство коллекционеров пренебрегают. -- Никогда ничего не покупайте только потому, что отдают по дешевке, -- сказал он мне однажды, когда я остановился перед маленькой фигуркой бауле. -- Но эта мне нравится... -- Да, сейчас, потому что вы еще дебютант, а вот месяцев через пять-шесть поймете, что зря выкинули деньги. Чем покупать две, три, пять вещей без разбору, купите одну, но такую, которая вам никогда не надоест. -- Одна-две вещи -- это не коллекция, -- попытался я возразить. -- Все мечтают составить коллекцию, причем непременно большую. В наше время большая коллекция требует весьма солидных капиталов. Да и стоит ли вкладывать столько средств в бессистемное собрание слабых вещей? Как вы думаете, сколько работ в моей личной коллекции? 223 -- Думаю, что немало. -- Ровно тридцать две. -- Имей я тридцать две вещи... -- Да, но это результат тридцати лет работы в этой области. А вот я иногда захожу к кому-нибудь из моих клиентов, который занялся собирательством всего два или три года назад. Ему уже наскучило это занятие, и он зовет меня, чтобы я помог ему избавиться от коллекции, которая заполонила весь дом. И это всегда куча посредственных работ, редко-редко увидишь среди них что-нибудь стоящее, попавшее туда по ошибке, так что, когда я называю цену, у владельца отвисает челюсть. Подобные субъекты считают, что ты хочешь их обобрать. А по существу они сами себя обобрали или дали себя обобрать, что одно и то же... Мой вирнезонский наставник был одним из тех, кого называют торговцами средней руки. А мне суждено было свести знакомство и с крупными представителями торгового мира. Началось это совершенно случайно, однажды летом, когда я без всякой особой цели прогуливался под деревьями бульвара Распай. В это время года Париж относительно безлюден, большая часть магазинов закрыта, некуда зайти, не на что поглазеть. Поэтому я остановился перед витриной Камера, мимо которой не раз проходил и раньше, но никогда не заглядывал внутрь магазина, зная, какие там фантастические цены. На витрине была выставлена только одна маска -- чтобы указать на характер товара, которым здесь торгуют; дверь была открыта, помещение казалось соблазнительно прохладным, и я решил, что надо же в конце концов заглянуть и сюда, а то потом, когда навсегда уедешь из этого города, вдруг вспомнишь, что ни разу не побывал в магазине Камера и будешь досадовать на самого себя. Магазин был пуст. В глубине, в небольшом кабинетике, сидел за письменным столом невысокий полный человек без пиджака, не обративший на меня ни малейшего внимания. Это придало мне смелости, и я принялся сосредоточенно, но бескорыстно рассматривать висевшие на стенах скульптуры так, как рассматривают экспонаты в музее, а не выставленный на продажу товар. Прошло, вероятно, немало времени, прежде чем я заметил, что хозяин вышел из-за стола и наблюдает за мной, стоя у меня за спиной. 224 -- Вы ищете что-то определенное? "Началось",-- со страхом подумал я, так как всякое внимание в подобных местах обязывает, а я не имел возможности заплатить за это внимание по здешним ценам. -- Я интересуюсь главным образом бауле,-- ответил я. Это была правда и одновременно хороший предлог увильнуть от покупки, так как в магазине не было видно ни одной вещицы этого стиля. Не знаю, то ли хозяин догадался о моей маленькой хитрости и решил прижать меня к стене, то ли все еще рассчитывал найти в моем лице покупателя, но он подошел к старинному шкафу, распахнул обе дверки и знаком подозвал меня. -- Вот тут есть несколько бауле. А внизу я вам покажу еще. С истинным трепетом взял я в руки первую фигурку. Она была такого качества, какое редко встретишь даже в Британском музее или в Музее человека. -- Вы кто по национальности? -- небрежно поинтересовался Камер -- ибо передо мной был Камер собственной персоной. -- Болгарин,-- рассеянно ответил я, продолжая рассматривать статуэтку. Потом вернул ее хозяину и, чтобы избавить его от напрасных стараний, пробормотал: -- Исключительная вещь. Но, признаюсь, мне такое не по средствам. -- Можете и не признаваться,-- ответил он.-- Поверьте мне, едва человек переступил мой порог, я уже вижу, покупатель он или нет, и если покупатель, то какого примерно уровня. Вынув из шкафа вторую фигурку, он тоже протянул ее мне: -- А что вы скажете об этой? Прежде чем сказать что бы то ни было, мне пришлось немного помолчать, надо было пересилить то ощущение, почти боль, какое всякий раз охватывает меня, когда я вижу прекрасную работу, от которой не отвести глаз. -- А почему вам больше всего нравится бауле? -- спросил Камер, не получив ответа на свой первый вопрос. -- По правде говоря, не так уж они мне нравятся,-- сознался я.-- Конечно, бауле -- наибольшие эстеты в этом искусстве, и у них встречаются истинные 225 шедевры вроде этого... Но что касается глубины и выразительности... Я замолчал, не найдя подходящего слова. -- То?.. -- Камер, словно экзаменуя меня, ждал продолжения. -- Не знаю... На мой взгляд, величайшая скульптура -- габонская. Чаще всего внешне спокойная и вместе с тем мрачная, трагическая... Передает какое-то невыразимое состояние... состояние мертвых... которые еще живут... но совсем иной жизнью. Камер бросил на меня быстрый взгляд и произнес только "гм", которое я волен был истолковать как мне заблагорассудится. Потом будничным тоном произнес: -- Увы, вот уже пятьдесят лет, как в Габоне перестали заниматься скульптурой... -- Вероятно, она все же иногда попадает на рынок из частных собраний... -- Где? Здесь? Нет, в Париже редко найдешь хорошую вещь. -- Но вы же нашли, и немало. -- О-о, вы полагаете, что эти вещи приобретены у моих коллег или в Отеле Друо? Он коротко, негромко хохотнул и продолжал: -- И то, что вы видите здесь, и то, что я покажу вам внизу, доставлено прямиком из Африки. Если бы я рассчитывал на аукционы, моя фирма, можете мне поверить, никогда не приобрела бы своего теперешнего реноме. -- Но, насколько я знаю, Африка давно уже обобрана. -- Кто вам сказал? Обобрано побережье. Окрестности городов. Но глубинка, джунгли, слава богу, еще не обобраны. Конечно, чтобы добраться туда, нужно организовать дело с умом и обладать достаточными капиталами. Сам я, естественно, для таких экспедиций уже стар. Этим занимается мой сын, в чем и заключается его участие в деятельности фирмы. Он замолчал, вынул из кармана платок и вытер пот со лба -- как все полные люди, он даже в тени страдал от жары, и видно было, что не только возраст мешал ему путешествовать по Африке. -- Два раза в году мой сын садится на самолет, прилетает в тот или иной город, покупает там несколько джипов, нанимает проводников из местных жителей, 226 запасается провизией и едет в джунгли. Можете быть уверены, что селения, до которых он добирается, еще не ограблены торговцами. Трудность в том, что именно в таких селениях скульптура делается не на продажу, там это предмет культа, святыня, и туземцы не склонны продавать изображения предков. Поэтому мой сын разбивает лагерь где-нибудь поблизости, а сам налаживает контакты с местными ворами, ведь там, как и у нас, в каждом селении есть свои воры. А потом вся операция проворачивается за одну ночь: фигуры и маски доставляются в лагерь в обмен на заранее обещанные вещи, после чего караван отправляется дальше. -- Это смахивает на грабеж...-- осмелился я заметить. -- О, грабеж!.. Мой сын платит, и даже довольно дорого, за каждый трофей. А кузнецы племени -- вам ведь известно, что там этим занимаются кузнецы,-- изготовят новые изображения, и души усопших вновь обретут покой. Он направился в другой конец магазина. -- Подите сюда, взгляните. Последняя партия еще даже не вся распакована. Он щелкнул выключателем, и мы спустились по удобной лестнице, освещенной флуоресцентной лампой, в подвальное помещение, обставленное строго, со вкусом, как зал музея. В углу действительно высилась груда масок и скульптур, некоторые еще в глине или с засохшими пятнами крови жертвенных животных, заколотых в честь усопших предков. -- Можете спокойно все рассмотреть,-- любезно предложил Камер.-- Такое в Париже больше нигде не увидеть. Один за другим брал я в руки эти редкостные предметы, а он продолжал: -- Каждая такая экспедиция обходится в миллионы, во много миллионов франков. Поэтому и цены у меня соответствующие... Я не стал возражать, молча рассматривая товар, где были вещи просто потрясающие, и в то же время старался понять, с какой стати владелец крупной торговой фирмы тратит время на незначительного клиента, который, в сущности, даже и не клиент. 227 Думаю, прошло не менее двух часов, когда я наконец решил, что пора и честь знать. Камер проводил меня до самой двери, подал руку. -- Извините, что напрасно отнял у вас время...-- сказал я. -- Почему напрасно? -- Он недоуменно вскинул брови.-- Мне было очень приятно. Вы болгарин, а я армянин. И знаю от матери, что болгары, было время, отнеслись к армянам с сочувствием. Так что я очень, очень рад. * * * Мои хождения по городу и встречи с самыми разными людьми дали мне возможность близко познакомиться не только с торговцами, но и с коллекционерами. В Париже можно наткнуться на коллекционера даже там, где менее всего этого ждешь. Зубной врач, у которого я лечился, обладал весьма ценным собранием рисунков. Когда я впервые вошел в элегантно обставленную приемную, я решил, что два эскиза Делакруа, висевшие на стене в изящных тонких рамках,-- репродукции. Но при ближайшем рассмотрении понял, что ошибся. -- У вас оригиналы Делакруа,-- с едва скрываемой завистью произнес я, когда врач вошел в приемную. -- О, у меня есть рисунки и многих других мастеров,-- с самодовольством объявил он.-- Интересуетесь этой материей? И, услыхав, что я тоже собираю коллекцию, повел меня по квартире, причем так увлекся объяснениями, что даже забыл о цели моего визита. Однако его объяснения касались почти исключительно материальной стороны -- сколько уплачено за данный рисунок в свое время, сколько он стоит сейчас и сколько, возможно, будет стоить через несколько лет. Меня же интересовало совсем другое, и я увидел, что собрание составлено именно так, как не надо, что наряду с истинными маленькими шедеврами тут представлены и совсем посредственные наброски, приобретенные явно только из-за прославленного имени автора. -- Ну, что скажете? -- спросил под конец дантист. Как у всякого дилетанта гордость собственника соседствовала в нем с чувством неуверенности. 228 -- Деньги вы потратили не зря. Но в большинстве случаев вы покупали вещи, уже достигшие максимальной своей цены или близкие к этому. Делакруа, Лотрек -- едва ли они особенно подорожают, ведь ничто не может дорожать бесконечно. Что вы хотите, они достигли потолка... Следовательно, вам нужно бы обратить свой взгляд на мастеров, чьи работы пока идут по скромным ценам, но которым принадлежит будущее. -- Да, но это так сложно... Надо их всех хорошо знать... А также игру на бирже... И столько всего другого... Я хотел ему сказать, что все сложно, особенно когда ты в этом мало смыслишь, но я пришел поставить пломбу, а не читать лекции по коллекционированию. Поэтому я лишь сочувственно кивнул и прошел в кабинет к креслу пыток. Один известный писатель, которого я не стану называть, тоже украсил свой огромный кабинет разнообразными экспонатами -- главным образом африканскими масками и декоративными предметами. Этот писатель, вероятно, полагал, что такого рода украшения гармонируют с экзотическим духом его собственного творчества. В кругу знакомых коллекция снискала ему репутацию знатока так называемых "примитивных искусств", и сам он так поверил этой легенде, что однажды взял и написал целую монографию об этих искусствах, имея о них, в сущности, лишь самое поверхностное представление, почерпнутое из случайных источников. Что касается его коллекции, она также была составлена из случайных и по возможности дешевых предметов, не имевших особой художественной ценности. Но это не мешало ей успешно играть роль роскошного фона для экзотической натуры писателя, который воспевал примитив, чтобы отрицать цивилизацию, по сути лишь перефразируя несколько элементарных идей, сформулированных за двести лет до него Жан-Жаком Руссо. У историка кино Жоржа Садуля я тоже увидел целое собрание африканской скульптуры. Фигурки стояли вплотную друг к дружке, как бутылки на полках бара, так что даже вблизи невозможно было их рассмотреть. Я спросил Садуля, почему он не отведет им побольше пространства, а он небрежно махнул рукой и сказал: 229 -- Да я совершенно равнодушен к этим вещам. Они мне по наследству достались, от приятеля. Словом, он хранил все это в силу той же инерции, по которой мы захламляем свои квартиры самыми разнообразными и абсолютно ненужными предметами. Однажды мне случилось быть в гостях у Жан-Поля Сартра, и я с изумлением обнаружил, что его кабинет забит не только книгами, а еще целыми грудами коробок из-под сигар -- большими деревянными шкатулками, которые голландские фабриканты украшают наиразличнейшими пестрыми этикетками. Я постеснялся спросить, коллекционирует он их или ему просто жаль их выбросить из-за этих ярких наклеек. Кинорежиссер Клод Отан-Лара разрешил коллекционерскую проблему самым радикальным и простым образом: его кабинет был заставлен бутылками и пузырьками самой разной формы и цвета, они стояли всюду, где только можно. -- Мне приятно на них смотреть, вот я их и собираю,-- объяснил он.-- Ничто не воздействует так интенсивно, как цветное стекло, пронизанное лучом солнца. Интенсивный праздник для глаз, верно? Верно. Хотя и праздник надоедает, если длится вечно. Меня бы, наверно, не услаждало, а утомляло постоянное разноцветное сверканье вокруг. Но все дело вкуса... Большим цветовым разгулом отличалась и квартира Босхов. У госпожи Босх -- крупной, румяной голландки, лет, должно быть, пятидесяти, с наивными голубыми глазами -- все было преувеличенным: восторги, умиление, разочарование. Говорила она негромко, но страшно долго, до того долго, что мне казалось, если ее не прервать, она будет говорить и говорить, все так же кротко и доверчиво склоняясь ко мне, вплоть до той минуты, пока не явится наконец безжалостная смерть и не скажет: "А ну прекратить разговоры!" Господин Босх, напротив, был человек тщедушного телосложения, так что супруга вполне могла бы носить его на руках, но у него хватало чувства собственного достоинства, чтобы не позволить ничего подобного... Любящая супруга почитала его величайшим художником Голландии -- не смею спорить, но и не могу подтвердить, ибо видел лишь несколько его офортов, которые -- увы -- были лишены печати исключительности. 230 Когда я впервые переступил порог их дома, то принес в подарок горшок с цветами. -- Я слышал, голландцы любят цветы...-- проговорил я, вручая его хозяйке дома. -- По-моему, это видно и так,-- ответил художник, широким жестом обводя свою мастерскую. Только тогда я окинул взглядом интерьер, и голова у меня пошла кругом при виде многих десятков букетов, горшков и ваз с красными, розовыми, желтыми, синими, лиловыми и оранжевыми цветами. Великолепными, яркими цветами, даже слишком великолепными, чтобы быть настоящими. И действительно, все они были сделаны из перьев, выкрашенных анилиновыми красками. Меня пригласили войти -- вернее, спуститься, потому что мастерская была значительно ниже передней, в нее спускались как в яму. Однако главное неудобство заключалось не в спуске, а в том, что мастерская была сплошь заставлена всевозможными вазами, стульями, табуретками и столиками, заваленными всякой дребеденью. Мне с трудом удалось пробраться к какому-то шаткому стулу и сесть -- правда, я не смел шевельнуться из боязни что-нибудь сломать. Супруги Босхи уже много лет обитали в Париже, убежденные в том, что в Голландии для них не жизнь. Но, судя по всему, и здесь жизнь тоже не слишком баловала их. Из-под всего этого нагромождения вещей выглядывала бедность -- выгоревшие занавески, вытертый коврик, тщательно заштопанные накидки. Мадам Босх носила ярко-голубое пальто, всегда одно и то же, и шляпу с таким же голубым пером, тоже всегда одну и ту же. Она только что вернулась из короткого вояжа на родину и с горечью рассказывала: -- Голландия уже не та. Это Америка в миниатюре. Люди думают только о деньгах. Никому нет дела до искусства, никто не испытывает в нем нужды... Она заговорила о своем визите к премьер-министру, доводившемуся Босхам родней: -- Во всем доме ни одной картины, ни одной скульптуры, даже керамики нет. Я спрашиваю: "Как это можно? Почему у тебя нет ни одного произведения искусства?" А он: "Как это нет? А кукушка?" -- и показывает на часы, знаете, настенные, кустарные, да еще самого низкого сорта. "Твоя кукушка,-- говорю ему,-- доброго слова не стоит". А он: "При ней я стал премьером, так что как- 231 нибудь проживу, с ней и дальше". "Почему ты не купишь гравюру у собственного племянника?" -- спрашиваю. А он: "Зачем выкладывать деньги на то, что мне вовсе не нужно?" Она продолжала свой рассказ, который, казалось, не будет иметь конца, хоть муж и делал попытки тоже взять слово, что меня не особенно радовало, ибо он, подобно жене, раз начав, уже не мог остановиться. -- Ты не поиграешь нам? -- прервал ее наконец месье Босх. Мадам Босх охотно встала, с завидной ловкостью пронесла свое крупное тело через лабиринт хрупкой мебели, стянула скатерть с одного из столов, и тут выяснилось, что это не стол, а рояль. Играла она темпераментно, всем телом обрушиваясь на клавиатуру, комната ходила ходуном вместе с мебелью и бесчисленными искусственными цветами, которые внезапно ожили от звуков этой явно живительной музыки. Вслед за концертом последовали непременные комплименты. Месье Босх находил, что его жена -- лучшая пианистка в Голландии. Я не видел резона возражать, ибо не был знаком с музыкальной жизнью этой Америки в миниатюре. -- Дебюсси мне сказал, что я лучше всех исполняю его вещи,-- сообщила мадам Босх, все еще взволнованная музыкой.-- А я была тогда еще совсем девочкой. Ну, коль так сказал сам Дебюсси, какие могут быть сомнения? Господин Босх поспешил использовать волнение супруги, чтобы перехватить инициативу. Главной его темой было изобразительное искусство. Однако он говорил не о живописи, а о льняном масле, не том, фабричном, а о прекрасном льняном масле, очищенном самим господином Босхом. Из соседней комнаты были принесены разные бутылочки, чтобы я собственными глазами убедился в чистоте этого продукта, результате двадцатилетних упорных изысканий. Затем хозяин перешел к другим темам, делая вид, будто не замечает умоляющих взглядов жены, которая просто умирала от желания снова взять слово. Он мимоходом упомянул о нескольких своих статьях по истории искусства, что тоже было его специальностью, дал оценку отдельным художественным явлениям 232 современности, а потом перекинулся на политику, с одинаковой непринужденностью ругая правительства и Голландии и Франции и непрерывно подчеркивая, что политикой, в сущности, не занимается. У Босхов я познакомился с художником совсем иного ранга -- скульптором Марселем Жимоном, крупнейшим из представителей французской скульптуры, живших в то время, и, вероятно, одним из наиболее замалчиваемых официальной критикой. Он был награжден Гран-при всего за несколько месяцев до смерти, да и то, должно быть, лишь потому, что иначе разразился бы общественный скандал. Жимон был высокий, худой, с бледным, болезненным лицом, с маленькой седоватой бородкой, на лоб спадала прядка седых волос. В складках тонкого, красивого рта залегла горечь, но иногда его усталое лицо вдруг освещалось веселой улыбкой и казалось тогда особенно приветливым. Голос у него звучал мягко и тихо, даже когда он сердился, негодовал, что бывало отнюдь не редко. Когда я увидел его в первый раз, он сидел среди ослепительной искусственной растительности в ателье Босха и рассказывал о только что вышедшей книге Робера Ре "Против абстрактного искусства". Мы поздоровались, и он продолжал: -- Занимательная книжка, но поверхностная... Как и его лекции. Поэтому студенты и не ходят на них. В Лувре он имел большой успех: там его слушательницами были любознательные дамочки... Остроумные замечания, забавные анекдоты вокруг да около искусства... -- Но у Ре есть чутье к искусству,-- возразила мадам Босх, имевшая весьма широкий круг знакомств.-- Недавно он показывал мне свою коллекцию. Прекрасные вещи. Он увешал ими весь дом, даже кухню и ванную. -- Ну, если он повесил картины в кухне и ванной, у него явное чутье к искусству...-- пробормотал Жимон. Потом разговор перешел к абстрактному искусству как таковому. -- Кое-кто из этих художников говорит: "Мы ищем". Допустим, но что значит искать? Я понимаю, когда ищут форму, приемы, средства выразительности. А что может искать человек, которому нечего сказать, да он ничего сказать и не собирается... Один мой знакомый недавно упомянул об одном моем бывшем 233 студенте, совершенно бездарном. "Каковы его успехи в абстрактной скульптуре?" -- спросил я. "Откуда вы знаете, что он занимается абстрактной скульптурой?" -- "Потому что он ни на что другое не способен",-- ответил я. Это так называемое искусство -- удобное, плотное одеяние для людей, которые прячут под ним свое худосочное дарование. -- Я тоже противница абстрактного искусства,-- заявила хозяйка дома, не умевшая долго оставаться в роли слушательницы.-- Но все же техника имеет значение... -- Техника чего? -- Жимон вскинул брови.-- Помню, Ренуар однажды рассказывал мне, как к нему зашел Матисс и высказал свое мнение по поводу картины, над которой Ренуар тогда работал: "Вот это зеленое здесь чудесно, и синее тоже очень хорошо..." -- "Если бы искусство представляло собой всего лишь "вот это зеленое" и "это синее",-- сказал Ренуар,-- как все было бы просто". Меня поражало в Ренуаре не только трудолюбие, но и вечная неудовлетворенность, которая присуща каждому истинному художнику. Когда я последний раз пришел к нему, дверь открыл его сын Жан. "Папы ночью не стало. Вечером потерял сознание, а потом слышу -- он что-то говорит. Я подошел ближе и разобрал: "Я продвинулся сегодня еще немножко... продвинулся еще немножко..." Это были последние его слова". -- Восхитительно! Вы должны это опубликовать! -- воскликнула мадам Босх. Не обращая внимания на ее восклицания, Жимон продолжал: -- Кое-кто из моих студентов считает, что я нагоняю на них страх. А я только хочу показать им, как медленно и с каким трудом достигаешь в искусстве вершин. Однажды ко мне в мастерскую явилась дама уже не первой молодости и спросила: "За какой срок, по-вашему, можно овладеть скульптурой?" -- "Не за тот, что предусмотрен учебной программой,-- ответил я.-- Но если будете работать настойчиво и если у вас есть способности, то лет через двадцать вы, возможно, почувствуете, что уже овладеваете скульптурой".-- "Через двадцать лет меня, может, уже не будет в живых",-- сказала дама. "Видите ли, мадам, великий Роден начал лепить из глины четырнадцати лет от роду, а "Бронзовый век" изваян им только в тридцатисемилетнем возрасте. Значит, называя вам срок в двадцать лет, я 234 поставил вас на одну доску с гением. Будем надеяться, что ваше мрачное предсказание насчет собственной смерти не оправдается. Но при всех обстоятельствах вы осмысленно проживете жизнь, с сознанием того, что с каждым днем продвигаетесь вперед, пусть хоть на один миллиметр". "Я продвинулся сегодня еще немножко",-- как шептал Ренуар. -- Вы непременно, непременно должны опубликовать это! -- снова воскликнула мадам Босх. -- Новое искусство,-- продолжал Жимон, не слушая рекомендаций хозяйки дома,-- новое искусство могут создать только те, кто любит человека. У американцев же человек давно изгнан из искусства. Спрашивается: что же остается? Даже приемы их украдены у наших абстракционистов, а они считают, что в их руках -- ключ к большой живописи. Помню, после войны мне предложили представлять нашу страну на дискуссии с американскими художниками. Один из них встает и заявляет, что они обрели независимость от парижской школы. Другой без всяких церемоний утверждает, что они взяли у Европы все, что можно было взять, включая музейные шедевры, и у них уже нет необходимости учиться у нас. Третий объявил, что близится время, когда весь мир будет учиться у них. Я спокойно сидел в углу и молчал. Когда же мне наконец предоставили слово, то сказал: "Не стану произносить долгих речей. Скажу только следующее: несколько лет назад американские агрономы взяли у нас черенки виноградной лозы помар, чтобы изготавливать американское вино помар. Черенки были посажены в Калифорнии, прекрасно прижились, виноград уродился даже крупнее нашего. Да только вино не имело того вкуса, что у французского помара..." Жимон продолжал говорить все так же негромко и так же нервно, а когда его перебивали, вежливо молчал, продолжая потом в точности с того места, где остановился, и предоставляя другим бросать ничего не значащие светские реплики о качестве пирожных, о музыкальных талантах хозяйки дома, о том, что лето, судя по всему, предстоит дождливое. Около полуночи мы поднялись уходить, и тут я заметил, что он прихрамывает. Вышли мы вместе. Жимон шел медленно, опираясь на палку. Я остановил такси и предложил отвезти его домой. 235 -- У меня стенокардия,-- сказал он, когда мы сели в машину.-- Врачи запретили работать. Но это все равно, что запретить жить. Конечно, я продолжаю работать. Понемногу, но каждый день. Я спросил про его коллекцию античной скульптуры, о которой упоминала в тот вечер мадам Босх. -- О, это совсем небольшие вещи. Приходите, я вам с удовольствием покажу их. Приходите, когда хотите, не стесняйтесь: во вторую половину дня я ведь уже не в состоянии работать. По его лицу проплывали зеленые и желтые отражения уличных огней, и в этом болезненном свете оно выглядело еще более изнуренным и поблекшим. Мастерская Жимона на улице Орденер была не очень большой, но достаточно просторной для его работы, так как он последние годы занимался уже только бюстами. Несколько незначительных живописных работ -- скорее всего, подношения друзей -- висели на стенах, но очень высоко, так что вроде они и были, но не лезли в глаза. Ниже, на