ющих романов. Это был шанс, о котором он давно мечтал. Журналист ушел из газеты и стал человеком свободной профессии. Благодаря бессонным ночам и кофе он за один месяц сочинил роман. Затем пять месяцев ходил, гулял, набирался впечатлений, и снова -- месяц работы и очередной роман. Потом опять хожденье, гулянье. Такой распорядок, конечно, дело вкуса и не играет особой роли. Важнее другое: ни один роман не принес ему того успеха, какой имел его репортаж о Париже. То ли у него не было писательского таланта, то ли, оторвавшись от своих будничных героев, он уподобился дереву без корней? На этот вопрос мои записи не дают ответа. "Актриса и миллионер" -- это история другого житейского успеха. Героиня ее -- болгарка, уехавшая в Соединенные Штаты. Ей повезло -- она угодила в автомобильную катастрофу. Повезло потому, что сбила ее машина, за рулем которой сидел один американский миллионер. Богач пообещал щедро вознаградить пострадавшую и навестил ее в больнице. Травма была не роковой, обыкновенный перелом ноги, жертва катастрофы была довольно хороша собой, миллионер зачастил с визитами, и дело завершилось свадьбой. Впрочем, это не конец истории, ибо счастливый молодожен был человеком немолодым, а в известном возрасте чрезмерные дозы счастья губительны. Так что виновник катастрофы переселился в лучший мир, а жертва осталась жить-поживать богатой вдовой. Она сама, хоть и не совсем в этих выражениях, рассказала мне свою историю в предвечерний час, в баре отеля "Георг Пятый". Со времени катастрофы прошло уже 312 много лет, и бывшая актриса ныне снова была замужем, и новый супруг тоже был довольно богат и не слишком молод, только не имел ни малейшего намерения умирать. Рассказывала она свою историю, чтобы похвастаться тем, как преуспела в жизни, но уже самое желание похвастаться порождало некоторые сомнения. Она была безупречно элегантна, косметички приложили все усилия, чтобы в пределах возможного стереть с ее лица печать возраста. Но передо мной была женщина, несмотря на грим, безнадежно увядшая и безнадежно тоскующая,-- настолько, что ей захотелось поделиться своим прошлым со случайным знакомым, и я думал о том, какова же реальная цена тому шансу, который выпал ей в жизни. Она бросила свою профессию и сторонилась тех, кого знала прежде, ибо это были теперь люди не ее круга, а в высшие сферы так и не проникла. Дни ее тянулись томительно и скучно, если не считать посещений парикмахерских, косметических салонов и домов моделей, с помощью которых она старалась сохранить внешнюю привлекательность, производящую какое-то впечатление лишь с большой дистанции. Я спрашивал себя, чего же стоит подобный шанс, но и на этот вопрос в моих записях нет ответа. "Американка" -- это были заметки о другой жизненной удаче. Заглавие, возможно, вызывает представление об элегантной даме спортивного облика, которая выходит из изумрудно-зеленого "кадиллака". Между тем на моей американке было платьишко из дешевой материи, сама -- худенькая, бесцветная, сквозь стекла дешевых очков устало смотрели близорукие глаза. Набрел я на нее совершенно случайно в кафе на набережной Вольтера -- вернее, это она набрела на меня, что, впрочем, роли не играет. Я только что закончил очередной обход книжных развалов, руки дрожали от тяжести купленных книг, а ноги -- от пройденных километров. Плюхнувшись на первый попавшийся стул перед первым попавшимся кафе, я заказал неизменный кофе-эспрессо. Терраса перед кафе (словом "терраса" парижане величают тротуар, никаких террас перед парижскими кафе нет),-- терраса была почти безлюдна, и я отхлебывал горячий горьковатый напиток, не имея никакого желания изучать окружающую жизнь. -- Вы позволите? 313 Чья-то бледная рука тянулась к корзиночке с печеньем, которая стояла на моем столике. Я подал корзиночку, даже не взглянув на обладательницу упомянутой руки. -- Вы интересуетесь американской поэзией? -- прозвучал тот же голос немного погодя. "Ах, чтоб тебя!..-- подумал я. По правде говоря, я подумал кое-что иное, но это уже детали.-- Чашку кофе не дадут спокойно выпить". Бледная рука взяла со стопки книг на соседнем стуле верхний томик -- антологию американской поэзии. -- Я вообще интересуюсь поэзией,-- уклончиво ответил я, поднимая голову. Обладательница бледной руки с любопытством смотрела на меня сквозь стекла больших очков в темной оправе. -- Вы поэт или что-то в этом роде? -- В этом роде,-- кивнул я, подумав про себя, что "в этом роде" может означать лишь одно: поэт, но бездарный. -- Я тоже люблю поэзию, хоть и не поэтесса. Я преподаю литературу. Французскую. "А мне-то что?" -- мысленно отозвался я на ее сообщение и только тогда заметил, что незнакомка и впрямь говорит на безупречном французском, не делая ненужных "лиэзон" и не съедая окончаний,-- словом, на том французском, который у самих французов не в ходу. -- Вы иностранка? -- Да... Скорее так... "Что-то в этом роде", "скорее так" -- она явно избегала точных определений. -- Собственно, я американка, но мама у меня француженка. И я всю жизнь мечтала побывать в Париже... -- Выходит, ваша мечта осуществилась. Она продолжала, словно не расслышав моих слов. -- Знаете, поездка из Вермонта в Париж скромной учительнице не по средствам. Я столько лет экономила, столького лишала себя, чтобы наконец... -- Осуществить свою мечту,-- подсказал я. --... испытать разочарование. -- Отчего же? -- Скудно, грязно, люди вульгарны и грубы, а в кафе с тебя берут вдвое за какой-то несчастный бифштекс только потому, что тут была обезглавлена Мария- 314 Антуанетта. -- О, не только поэтому. Тут еще была застрелена Мата Хари. -- Да, да, по милости Марии-Антуанетты и Маты Хари вас обирают всюду, где только можно, а если вы случайно дадите мало чаевых, вас тут же обругают... На ее лице было написано такое детское разочарование, которое напомнило мне мое собственное, когда много лет назад вместо золотых и хрустальных дворцов я увидел перед собой черное полусгоревшее здание. -- Разве в Америке лучше? -- Да... По крайней мере в том, что касается чистоты и комфорта... Но даже если и не лучше, ведь мечтаешь поехать туда, где иначе, лучше, где люди думают не только о деньгах и выгоде... -- В этом городе собраны огромные духовные богатства,-- назидательно напомнил я. -- Богатства есть и в книгах. Ради духовных богатств незачем ехать в Париж, достаточно дойти до школьной библиотеки. Американка продолжала излагать свои критические замечания, а я слушал ее и думал о том, что день клонится к вечеру и она, наверно, так же, как и я, с утра бродила по городу и теперь сидит тут усталая, расстроенная, имея в перспективе лишь возвращение в мрачную, низкопробную гостиницу, об особенностях которой она уже успела мне сообщить, и потому, наверно, она и не спешит возвращаться под крышу, а предпочитает сидеть на набережной и болтать с незнакомым человеком. -- Знаете,-- сказал я ей,-- Париж похож на тех женщин, которые с первого взгляда не производят впечатления, но постепенно очаровывают. Сначала думаешь "ничего особенного", но чем больше всматриваешься, тем яснее становится, что в этом "ничего особенного" есть нечто неотразимо привлекательное... Она, должно быть, вообразила, что я имею в виду женщин ее типа, потому что оживилась и принялась объяснять, что у подобных женщин за непритязательной внешностью таятся какие-то иные чары, тогда как Париж таит за своими закрытыми ставнями лишь тягостный семейный быт или же преступность и проституцию, и лучше за закрытые ставни и не заглядывать. 315 -- Купите побольше открыток,-- посоветовал я.-- На открытках все выглядит привлекательней. -- Уже купила. И разослала знакомым. Все знают, что я десять лет откладывала деньги на эту поездку, так пусть хоть думают, что я счастлива... Так и рождается легенда. Возможно, что и другие, приезжая сюда, испытывают такое же разочарование. Но поскольку кем-то сказано, что Париж -- одно из чудес света, и все вокруг это повторяют, делать нечего -- чтобы не прослыть дурой, твердишь то же самое... "Тузовое каре" -- так озаглавил я историю другой удачи. Замечу мимоходом, что мои записи полны подобных случаев везения, так же как игра в покер полна эффектных терминов: "фул", "большой блеф", "кент флеш рояль". Но ради элементарной достоверности я остановил свой выбор на "тузовом каре". Герой этой истории -- болгарин, вернее -- болгарский еврей, оказавшийся в Париже после короткого пребывания в Израиле. Я познакомился с ним, когда он явился к нам в посольство, и, поскольку больше никого из сотрудников на месте не оказалось, принимать его пришлось мне. Я хотел спросить, чем могу быть ему полезен, но он опередил меня, задав аналогичный вопрос, и, заметив мое недоумение, поспешил уточнить: -- Золотые часы, холодильник, машина? Я заверил его, что в данную минуту подобных устремлений не имею, но это не обескуражило гостя. Я все же поинтересовался, кто он и почему решил обратиться в наше посольство, а не в какое-нибудь еще. Без излишней конфузливости он познакомил меня с некоторыми деталями своей биографии, включая сюда нелегальную торговлю, которая в настоящее время и давала ему средства пропитания. -- Это ваше личное дело...-- проговорил я. -- Конечно. Но вы тоже можете заработать на этом. Я берусь доставить вам все, что пожелаете, за половинную цену. В доказательство он вынул из кармана массивные золотые часы с браслетом и попытался надеть мне на руку. -- Оставьте,-- сказал я.-- Терпеть не могу браслетов. 316 -- Можно и без браслета. Вот, на ремешке из крокодиловой кожи, настоящий "Зенит". Можно и "Омегу". Пришлось снова заверить его, что мне абсолютно ничего не требуется. -- Где же вы добываете товар? -- Секрет фирмы,-- пробурчал он. -- Надо понимать: краденый? -- За кого вы меня принимаете? Его физиономия выражала смесь чистоты и грусти, причем не только в данную минуту. Это бледное, словно никогда не видевшее солнца лицо с темными усталыми глазами говорило скорее о мягкой скорби поэта, чем об алчной расчетливости торгаша. -- Не хочу обижать вас, но если вещь предлагается за бесценок, то она либо низкого качества, либо краденая. -- Ни то, ни другое,-- посетитель отрицательно помотал головой. И, доверительно нагнувшись ко мне, шепнул: -- Контрабанда. -- Тоже не слишком почтенное занятие, -- Почему же? Государство установило разбойничьи пошлины. А мы освобождаем клиента от этих пошлин. Что, по-вашему, менее почтенно -- то, что делаем мы, или то, что делает государство? Через несколько дней, выходя из посольства, я снова столкнулся с этим человеком, назовем его Жаком. -- Могу предложить вам фотоаппараты, кинокамеры и прочее в этом роде, новейшие модели... -- Я же сказал вам, контрабандный товар меня не интересует. -- А это не контрабанда. Ничего противозаконного. Вы получаете аппарат по оптовой цене, я получаю небольшие комиссионные, все по закону. Я не успел сказать ни да, ни нет, как он уже подозвал такси. Магазин, к которому мы подъехали, на довольно пустынной улице возле площади Республики, тоже казался пустым, чтобы не сказать "пустующим". В витрине приютилось несколько допотопных фотоаппаратов, а внутри было почти совсем темно. Жак ввел меня в магазин, небрежно кивнул человеку, находившемуся в глубине помещения, и приподнял вделанную в пол крышку люка: 317 -- Сюда! Осторожнее!.. В том, что касается качества и обилия товара, подвал оказался полной противоположностью магазину. Тут были собраны всевозможные ультрасовременные модели оптики и фототехники, главным образом западногерманского производства. -- Выбирайте,-- произнес Жак, сопровождая свои слова царственным жестом. Я походил, посмотрел, делая вид, будто выбираю, потом капризно произнес: -- Не вижу "Лайки". -- Зачем вам "Лайка"? Есть "Контарекс", "Роллейфлекс", "Линхоф"... -- Да, но мне нужна "Лайка". Никакая "Лайка" не была мне нужна, но этот подвал был явно складом контрабанды, и я не имел никакого желания лезть в эту кашу. -- Хорошо, будет у вас "Лайка",-- без тени раздражения ответил Жак. -- Какой же доход дает вам контрабанда? -- спросил я, когда мы вышли из магазина и двинулись вверх по тихой улочке. -- Я занимаюсь только сбытом. -- И сколько вам платят за риск? -- Достаточно,-- уклонился он от ответа. И, помолчав, добавил: -- Остальное я добираю за карточным столом. -- Если надо "добирать", значит -- недостаточно. -- Для меня одного -- достаточно... Но у меня в Тель-Авиве дочка. Надо регулярно ей сколько-то посылать. И, главное, надо откладывать, чтобы потом взять ее сюда, ко мне. Он вынул из бумажника несколько карточек, выбрал одну и протянул мне: -- Вот, последний снимок. Позавчера получил. Девочке уже десять... Девочка была вылитой копией отца. Но у ребенка выражение чистоты и даже грусти не удивительны, в особенности, когда он живет без родителей. -- А где же ее мать? -- Откуда я знаю? Уехала куда-то, еще раньше меня. Хорошо, что мои старики еще живы. 318 Месяц или два спустя я вновь увидал его. Вернее, он увидал меня и остановил машину у тротуара. Потому что на сей раз он сидел в машине, и не один, а с дамой -- новехонькое белое "рено" и не столь уж новехонькая дама, тоже белая, с напудренным лицом и вытравленными перекисью волосами. Сам Жак являл собою верх элегантности в стиле ночных кварталов: бежевый костюм в широкую полоску, шоколадного цвета рубаха и светлый галстук. -- Салют! -- он царственно вскинул руку. -- Карты или что другое? -- поинтересовался я. -- Конечно, карты. Куда вас подбросить? -- Поехали на Елисейские... -- Отлично. И мне туда же. Знаете, у меня есть симпатичные приятели в одном этаком доме... -- Карты или что другое? -- снова полюбопытствовал я. -- Конечно, карты. -- Да ведь игорные дома запрещены? -- А это не игорный дом! -- обиженным тоном возразил Жак.-- Поедем -- сами увидите. Считайте себя приглашенным. Дама на протяжении всего разговора сидела с каменной физиономией, похожая на большую белую куклу. Я решил бы, что она неживая, если бы, когда нас друг другу представили, она не осчастливила меня короткой заученной улыбкой. -- Значит, говорите, не игорный? -- Конечно, нет! Ничего похожего. "Конечно, нет!" на деле означало "конечно, да". Заведение помещалось на четвертом этаже весьма импозантного здания с мраморной лестницей. Дама, которая открыла дверь, отозвавшись на четыре звонка -- два длинных и два коротких,-- была в изысканнейшем туалете, на лице -- радушное выражение именинницы, встречающей дорогих гостей. Жак явно был ей достаточно хорошо знаком, поэтому она не проявила никакого интереса к моей особе, проводила нас в гостиную и предоставила самим себе. Гостиная и примыкающие к ней комнаты были обставлены так, как подобает богатому, респектабельному дому, с той лишь разницей, что стояло чересчур много столиков, а над ними виднелось чересчур 319 много рук -- мужских и женских -- с известным всем веером из пяти карт. -- Одна партия, а? -- предложил Жак. -- Этого не будет. Я же вам сказал... -- Ну, а я с вашего позволения включусь...-- И он направился в соседнюю комнату. Я остался в гостиной, спрашивая себя, что я рассчитывал увидеть сверх того, что увидел. Извечное дурацкое стремление всюду совать свой нос. В это мгновение до меня дошло, что рядом стоит дамочка Жака, по-прежнему неподвижная, как кукла. Мне показалось, что если легонько ткнуть пальцем под ее тощую грудь, то раздастся обычное "Ма-ма". Но раздалось другое: -- Этот идиот не успокоится, пока не спустит все, что заработал... -- Почему же вы его не удержите? -- Удержать его? Его даже матерь божья не удержит. Все просадит, помяните мое слово. Крашеная кукла не ошиблась. Через несколько дней Жак явился в посольство уже не на машине и даже не в бежевом костюме. -- Костюм тоже? -- спросил я. -- Костюм тоже...-- печально кивнул он.-- И часы. И золотую зажигалку... -- И дамочку... -- Ну, насчет дамочки ясно само собой. На этот раз он принялся соблазнять нашего начальника общего отдела обещанием раздобыть со скидкой канцелярские принадлежности. Речь шла не о контрабанде, а о вполне законном товаре знакомой фирмы. Оказавшись на мели, Жак шел даже на честные сделки. Но только тогда, когда садился на мель. Несколько раз довелось мне быть свидетелем его взлетов и крушений. В один из таких периодов обнищания он затащил меня в другой игорный притон, довольно жалкий, но совершенно легальный. Помещался он в простор-ном, неуютном кафе около площади Клиши. Две-три дюжины дам и господ сидели за столами с неизменными веерами из пяти карт в руках. Деньги не выкладывались в открытую, однако все, включая уличных полицейских, знали, что тут идет игра на деньги, ибо в покер на щелчки не играют. 320 Мы заказали кофе, но его еще не успели принести, как мой Жак уже включился в игру. Я выпил свой кофе, без особого любопытства рассматривая публику. Ничего примечательного. Мне казалось, что я, как в былые времена, сижу в одном из кафе прежней Софии, в "Пальме" или "Опере", где собирались наши картежники. В самом деле, странно. Все на свете окрашено местным колоритом -- любовные нравы, шутки, юмор, песни, даже пьянство. Все, кроме картежной игры. Игроки одинаковы во всем мире: так же медленно и словно бы неохотно раскрываются карты, так же свисает сигарета в уголке рта, так же сощурены глаза от табачного дыма и напряженной работы мысли. Эта безличная и безродная страсть лишает человека индивидуальности. В последнее свое посещение посольства Жак снова был настолько на мели, что смирился с этой унизительной работой -- поставкой честного товара. Ему снова заказали партию канцелярских принадлежностей, и он в тот же день доставил их на грузовичке, оставил квитанции и получил деньги. Но двумя днями позже из фирмы позвонили по поводу денег. Они не получили платы и вежливо напоминали об этом. "Квитанции? Какие квитанции? Это были всего лишь накладные, чтобы вы знали, какую именно сумму вы должны нам". Кассир в посольстве был новый, тонкостей этих не знал. Теперь ему предстояло выкладывать деньги из собственного кармана. А Жак бесследно исчез. Увидел я его совершенно случайно, несколько недель спустя в кафе "Кардинал". Он сидел не на террасе, а внутри, в затишке, устремив печальный взгляд на толпу за окном. Думаю, что он заметил меня, только когда я опустился на соседний стул. -- Привет! Как здоровье? Он ответил, что со здоровьем у него все в порядке. Собственно, только здоровье и было в порядке. Несчастный вид полностью подтверждал его слова. -- Зашел бы хоть деньги вернуть... -- Я верну. Как только дела поправятся, сразу верну. -- Не надо было вообще прикарманивать. -- Я не прикарманивал. И в мыслях не было. Я только хотел провернуть одно дельце и тут же отдать. 321 -- Советую поторопиться. Кассир решил упечь тебя за решетку. -- Я верну их, верну, хотя никакой тюрьмы не боюсь -- Ну да? А чего ты боишься? -- А ничего. Ничего мне больше не страшно... Дочка моя... Он на миг замолчал, как будто у него перехватило горло, потом договорил: -- Нет ее больше... Он полез за платком, не нашел, прикрыл глаза рукой, потом вытер ее о штаны. -- Ну, брат...-- пробормотал я. -- Все потому, что я не сумел вовремя остановиться...-- глухо произнес он.-- Я не остановился, и судьба меня наказала. Этот подонок подкосил меня тузовым каре... А теперь остановлюсь я или не остановлюсь... И он снова прикрыл глаза ладонью. Позднее я узнал, что он все же угодил за решетку. Конечно, не из-за тех денег, что присвоил у нас, а за что-то другое. Когда перестаешь бояться тюрьмы, шансы оказаться там неизбежно увеличиваются. Робер Жуан тоже не боялся тюрьмы. Его преследовали иные страхи, и я условно озаглавил его историю "Шаривари", потому что так называлось кафе, где разыгрался узловой эпизод драмы. Робер Жуан, представитель Оранского гангстерского клана, столкнулся тут с Пьером Кукуру по кличке Кук из корсиканского клана. Их объяснение завершилось выстрелами, один из которых всем на беду угодил Куку в живот. Я сказал "всем на беду" потому, что, когда разбираешься в подобных происшествиях, трудно решить, кто же, собственно, должен стать главным героем рассказа, ибо самые разные люди на разных основаниях претендуют на это высокое звание. Лично я имел удовольствие познакомиться лишь с подружкой Жуана, которая тоже могла бы стать центром повествования,-- в том случае, если бы я всерьез занялся этой историей. Иной раз говоришь себе, что подобные истории не стоят труда, что это жалкие уголовные происшествия и ничего больше, но заглянешь в них поглубже -- и обнаруживаешь те же самые чувства, какие мы привыкли называть высокими,-- любовь, ненависть, дружескую верность, преданность общему делу, 322 самопожертвование, мужество, но только все это опошлено, деформировано, изуродовано, как великолепные некогда одеяния, превратившиеся со временем в жалкие лохмотья. Когда один мой знакомый, обладавший богатым прошлым в парижских лабиринтах, через два дня после убийства привел меня в "Шаривари", заведение оказалось закрытым. Снаружи оно выглядело вполне обычным. И улица Годо-дю-Морой, плохо освещенная и почти пустынная, тоже была вполне обычной, если не считать нескольких проституток, маячивших на углу, что тоже, впрочем, было делом обычным для этого квартала. Мы свернули на другую улицу, углубились в третью и оказались перед небольшим кафе. -- Войдем,-- предложил мой знакомый.-- Это заведение Жуана, вернее -- его подружки. Заведение выглядело бедноватым и старомодным -- ни неоновых ламп, ни зеркал. Освещалось оно тремя лампами под белыми абажурами, которые напоминали плевательницы, а на полке за стойкой бара стояла всего дюжина бутылок. В помещении было безлюдно, только в глубине, за двумя столиками, сидели несколько размалеванных женщин и несколько мужчин специфической внешности -- шик ночных кварталов -- и негромко беседовали между собой. Мы сели поближе к двери. Одна из женщин в глубине зала встала и направилась к нам. -- А, Морис, это ты...-- сказала она, узнав моего спутника.-- В скверное время приходишь, мой мальчик. "Мальчику" было под пятьдесят, а хозяйке кафе вряд ли больше тридцати, причем она, вероятно, была еще недурна собой, но в этот час и при унылом свете фарфоровых плевательниц выглядела не хорошенькой, а только усталой и расстроенной. -- Что прикажете? -- машинально спросила она. Мы сделали заказ. Она зашла за стойку и вскоре вернулась с чашкой кофе и рюмкой перно. -- Присядь на минутку,-- пригласил ее мой знакомый.-- Что слышно? Робер сдался властям? -- Ничего не знаю... Вряд ли...-- проговорила она, опускаясь на стул. 323 -- Да ну, не раскисай! -- произнес мой спутник с той чуть наигранной бодростью, какой мы всегда готовы угостить ближнего.-- Что особенного? Посидит годик в тюрьме и выйдет. В конце концов он стрелял обороняясь. -- Ты что -- не понимаешь? Не тюрьмы я боюсь, а другого! Они поклялись, что прикончат его. -- Ну, пока он свое отсидит, они угомонятся. -- "Отсидит"... Неизвестно, дойдет ли до этого... Как бы они не пристрелили его прежде, чем он сядет... Она подперла голову рукой и устремила усталый взгляд в мраморную столешницу. -- Сколько раз говорила ему: кончай ты свои старые связи и свары... Сколько раз!.. Еще когда мы взяли в аренду это кафе, он клялся мне, что завязал, что начинает новую жизнь... Женщина продолжала какое-то время в том же духе, мой спутник еще какое-то время продолжал успокаивать ее, затем мы допили каждый свой напиток и поднялись. -- Спасибо все же, что надумал зайти...-- с бледной улыбкой сказала на прощанье хозяйка.-- В такие дни друзей обычно становится меньше... Целых два месяца Робер Жуан где-то скрывался, а потом газеты сообщили, что он сдался полиции. Суд увидел в его действиях "признаки необходимой обороны" и приговорил к пяти годам, которые при должном поведении могли свестись к трем. Тем временем корсиканцы устроили своему обожаемому Куку одну из самых пышных погребальных церемоний, какие записаны в похоронных анналах Третьей республики. За импозантнейшим катафалком растянулся больше чем на километр кортеж из десятков роскошных машин с сотнями венков, каждый из которых стоил небольшого состояния. Фельетонист "Юманите" отозвался на событие ядовитой заметкой, озаглавленной "Великий покойник". В ту минуту, когда гроб красного дерева был опущен в могилу, друзья почившего, не стесняясь присутствия полицейских, торжественно поклялись отомстить за него. Спустя три года, когда я давно уже и думать забыл об этой истории, просматриваю утром газету и натыкаюсь на сообщение: ПЕРЕСТРЕЛКА НА УЛИЦЕ ЛЕПИК ДВОЕ УБИТЫХ Событие разыгралось молниеносно: гангстеры остановили свою машину посреди оживленной улицы, выпустили в прохожих несколько очередей из автомата и мгновенно умчались. Два человека были убиты на месте, двое раненых скончались в больнице. Но это были случайные жертвы, попались под руку, как говорится. Нападающие целились лишь в одного человека, который и остался лежать на тротуаре в луже крови,-- это был Робер Жуан, незадолго перед тем выпущенный из тюрьмы. Жуан в отличие от Кука был не католиком, а протестантом. Его похороны, по доброй протестантской традиции, были скромными, аскетическими, без "кадиллаков" и пышных венков. Но без одной церемонии не обошлось и на этот раз -- без неминуемой клятвы мести. Алжирцы возвестили во всеуслышание, что корсиканцы заплатят за смерть Жуана пятнадцатью трупами. Клубок кровавой вендетты продолжал разматываться. * * * Я следил за подобными и многими другими событиями по газетам. Но газеты -- это одно, а живые люди -- другое. Газеты... В них все было четко и ясно, а вот если тебе случалось проникнуть в дебри обыденной жизни города, все запутывалось и усложнялось, каждая проблема распадалась на множество историй, на обрывки противоречивых и неясных человеческих судеб. Вспоминаю свои походы в рабочие кварталы Парижа. Было не слишком удобно лезть к людям в дом, заглядывать в их жизнь, но как иначе составить о них хотя бы поверхностное представление не как о единицах определенного общественного класса, а как об отдельных личностях. Уступая моим просьбам, мои друзья-коммунисты водили меня к своим друзьям -- рабочим, происходило это обычно поздно вечером, после ужина, чтобы не мешать их семьям, и мы до полуночи засиживались в тесных кухоньках за большими чашками дешевого кофе и бутылками дешевого вина, обсуждая всевозможные темы. Во время одного такого похода я познакомился с тем рабочим, вдовцом с двумя маленькими детьми на руках, которого я впоследствии сделал героем своего 325 рассказа "Марсельеза". В рассказе он погибает, в действительности же, надеюсь, жив и здоров. Погибли другие -- девять человек, убитые или смертельно раненные в уличной стычке 14 июля, когда группа парашютистов и фашистского отребья вздумала поразвлечься, "окропив" пулями традиционную народную манифестацию. По чистой случайности я оказался поблизости от места происшествия и собственными глазами видел эпилог этого зверского покушения. Но увидеть уличную схватку еще не значит "увидеть" рассказ; рассказ я увидел лишь после того, как вообразил, что один из убитых -- знакомый мне рабочий. Этот человек был мне понятен, и я беседовал с ним в его маленькой кухоньке, как беседовал бы с любым другим из моих друзей. Но вскоре после этого меня пригласили к другому рабочему, потомственному социалисту, мастеру-строителю, и тут все снова запуталось. Этот человек имел небольшую, купленную в рассрочку квартиру, небольшую машину, тоже приобретенную в рассрочку, холодильник, телевизор, не помню что еще -- все в рассрочку. Добродушный и, в целом, довольный жизнью, он восседал в гостиной своего маленького земного рая в рассрочку и на любой мой вопрос имел готовый ответ. Новое правительство? Такие же мошенники, как прежнее. Социальные приобретения? Они их обесценили вздорожанием жизни. Коммунисты? Среди них есть славные ребята, но это сектанты, доктринеры или наивные души. Верят, будто забастовкой или демонстрацией переделают мир. -- Тебе-то забастовки не по вкусу, а? -- поддел его знакомый, который меня привел. -- Почему же? Но когда от них есть прок. А бастовать просто для того, чтобы остаться без заработка, не иметь возможности внести взнос за машину, которую у меня за это через месяц-другой отберут,-- в такой забастовке я смысла не вижу, можете считать меня реакционером, если хотите... Он был не реакционером, а буржуа, мелким буржуа -- в точном соответствии с масштабами его маленького, полученного в рассрочку рая. Между тем мои записки росли, и когда я принимался их перелистывать, у меня в голове возникало настоящее столпотворение, как бывает на именинах, когда 326 приглашаешь десяток самых близких людей, а каждый из них считает необходимым пригласить еще двоих, чтобы было веселее, а каждый из тех двоих... и так далее, и в результате в квартире не повернуться, а шум стоит такой, что соседи грозят пожаловаться в милицию. В пригороде Парижа, за Ванвской заставой, жили две сестры, обе старые девы. Впервые я попал к ним в хмурый зимний день. Возможно, поэтому я и назвал эту историю "Зимний день". А возможно и потому, что жизнь этих двух женщин была тягостной и серой, как те скучные, хмурые зимние дни, когда не понять, то ли солнце еще не взошло, то ли уже вечереет. Обе мои престарелые барышни давно упустили шанс на что-либо лучшее, чем одинокая жизнь, и единственной возможностью быть менее одинокими было поселиться вместе, однако и это не принесло им особого счастья: они так надоели друг дружке, что раздражались по малейшим пустякам, и достаточно было затронуть любую тему, чтоб они из-за нее перегрызлись на твоих глазах, как собаки из-за кости. Темы, которые волновали их, ограничивались последними происшествиями в дневном выпуске газеты, последними номерами "Черной серии" и последней картиной в ближнем кинотеатре. Это были единственные их интересы и занятия вне школы, где они учительствовали,-- если не считать стопок тетрадей с классными упражнениями, которые им приходилось таскать домой и проверять вечером допоздна. От долгой совместной жизни сестры стали очень похожими -- не только привычками, но и внешне, что еще больше раздражало их. Лица у них были настолько лишены всякого выражения и печати возраста -- как, впрочем, и вся их унылая, скудная жизнь,-- что я невольно задавался вопросом: добрели ли они до середины своего пути или уже приближаются к финалу. Чего же ожидали они от жизни? Крупного выигрыша в лотерею? У них было достаточно здравого смысла, чтобы не тратить денег на лотерейные билеты. Окончания платежей за квартиру, которую им некому было завещать? Пенсии, означающей нечто среднее между скудостью и нищетой? Или, возможно, того, что одинаково соблазняло и страшило обеих,-- смерти сестры? 327 Такое сонное существование, видимо, было обычным уделом тысяч жителей этого города. До того обычным, что считалось в каком-то смысле эталоном добропорядочности. Героиней другого моего ненаписанного рассказа -- "В двух шагах от площади Пигаль" -- была болгарка, вышедшая замуж за богатого француза. Он приехал в Софию по неведомым мне делам, познакомился с этой болгаркой при неведомых мне обстоятельствах, между ними мгновенно, как вольтова дуга, вспыхнула великая любовь, которая, по словам обоих, вскоре стала чем-то неодолимым. После многих перипетий великая любовь перешла в стабильное состояние счастливого супружества, и через несколько месяцев я был приглашен в это счастливое семейство на обед. Как явствует из названия рассказа, они жили в двух шагах от площади Пигаль на тихой улице, одной из тысяч безликих парижских улиц, различить которые можно только по табличке,-- узкий асфальтированный коридор между двумя шеренгами монотонных закоптелых фасадов. То ли я пришел чуть раньше назначенного часа, то ли глава семьи задержался на службе, но дома я застал только хозяйку. Квартира выглядела респектабельно -- не слишком светлая, но просторная, с гостиной, столовой и всем, что полагается. Хозяйка в прелестном костюме из серой английской материи тоже выглядела респектабельно -- во всяком случае, до той минуты, пока не расплакалась. А расплакалась она очень скоро -- вернее, едва я сел и спросил ее, как она поживает. -- Перестаньте, успокойтесь,-- я был с ней на "вы".-- Вдруг войдет ваш муж, что он подумает? -- Пусть думает, что хочет,-- ответила она, всхлипывая.-- Я не могу больше. Потом она, естественно, несколько успокоилась, во всяком случае смогла открыть мне причину своих слез. Она была обязана поддерживать в образцовом порядке эту огромную квартиру, причем помогала ей только одна женщина, которая приходила раз в неделю. Она обязана была готовить, причем так, чтобы угодить требовательному вкусу мужа. Обязана была укладываться в бюджет, определенный до сантима, и каждый вечер отчитываться в своих расходах. 328 -- Он изыскан, воспитан и в то же время невообразимо мелочен и скуп, я с утра до вечера сижу тут взаперти, если не считать хождений с сумками в магазин, да еще по субботам в кино... И ни одного близкого человека, никаких друзей, кроме его двоюродных братцев, которых я еще должна по воскресеньям кормить обедом и терпеть их общество. А уж интересы!.. Боже правый!.. Да его интересует только биржевой курс да телевизионные серии... -- Ну, когда появится ребенок...-- попытался я приободрить ее. -- Это единственная надежда. Хотя забот прибавится вдвое. А я и теперь не справляюсь с домашними делами... Она встала, подошла к зеркалу, чтобы проверить, в порядке ли лицо, и со вздохом произнесла -- словно самой себе: -- О господи! Как подумаю, что придется всю жизнь провести в этой клетке!.. "Куда ты залетела по своей охоте,-- мысленно произнес я.-- Ох уж эти смешанные браки..." Мне пришлось прервать свой комментарий, потому что дверной звонок резко звякнул: вернулся домой обожаемый супруг. Клетка... Эта клетка находилась в двух шагах от площади Пигаль, в двух шагах от вихря ночной жизни, от безумного веселья "Мулен Руж", от полчищ туристов, которых развозят в автокарах, чтобы дать возможность полюбоваться чудесами Парижа, в двух шагах от взрывов хохота в многочисленных кабаре, от пестроцветного буйства неоновых реклам, озаряющих пасмурное небо розовым ореолом. Темная, промозглая клетка на глухой, безликой улице, да еще до конца жизни -- в самом деле было из-за чего застонать "О господи!" Болгарки и болгары составляли целый огромный оркестр в шумном хаосе моих воспоминаний. Тут были и эмигранты, которые -- кто раскаявшись, кто -- спасаясь от какой-то беды -- приходили в посольство с утра пораньше, а то и затемно, чтобы вымолить право вернуться на родину. Каждый из этих людей имел за спиной мученическую одиссею, о которой повествовал тем охотнее, чем дольше был вынужден о ней умалчивать. Были тут и злобные субъекты из кафе возле кинотеатра "Палас де Фет", которые -- когда мы заглядывали к ним -- пытались втянуть нас в ссору, а при случае и во что-нибудь посерьезнее; эти вовсе не были 329 склонны рассказывать свои биографии, впрочем, в общих чертах и так достаточно хорошо нам известные. Были тут портные, сапожники, мелкие торговцы, приехавшие сюда неизвестно зачем и почему и застрявшие в этом зверинце еще с до-военных времен,-- вечно в финансовых затруднениях, вечно под угрозой нищеты, вечно терзаемые ностальгией, но не способные повернуть вспять, потому что жена -- француженка, или же дети не знают болгарского, или... или... Было тут несколько бедолаг вроде того юнца из фольклорной труппы, который остался во Франции, соблазненный обещанием блестящей музыкальной карьеры и светлого будущего. В интересах истины должен сказать, что он действительно получил сразу же хорошую квартиру и завидную стипендию. Но через несколько недель домохозяин пришел за квартирной платой, потому что уплачено было, как выяснилось, только за один месяц, а поскольку и стипендия была выплачена всего лишь один-единственный раз, то несколькими днями позже мы увидали музыканта на рынке -- он перетаскивал мешки с картофелем. Потом исчез и оттуда. В этом городе, помимо людей, которые с трудом удерживаются на поверхности, есть множество других, которые просто исчезают неизвестно куда. Были тут и девушки -- из тех, что мечтают получить образование за границей и, если повезет, то и выскочить за иностранца... Двум-трем, какие покрасивее, удалось осуществить свою мечту, как той болгарке, что обитала теперь в двух шагах от площади Пигаль, а у других финал был несколько иным. До сих пор помню одну из этих девиц, тоже прехорошенькую, но чья карьера завершилась панелью, потому что красота -- не всегда гарантия счастья. Да... Счастье... Успех... И прочие банальности, которые мы привыкли повторять, не слишком над ними задумываясь, потому что если задуматься... Один мой приятель, скульптор, не мог пожаловаться на отсутствие успеха, можно даже сказать, что он был по-своему счастлив. Я назвал свой рассказ о нем "Человек с борзой собакой". Название, конечно, временное, случайное, с таким же успехом можно было бы назвать рассказ "Борзая собака с человеком" -- до такой 330 степени эти два существа были неразлучны. Когда они шли по улице, нельзя было понять, кто кого ведет, казалось даже, что это собака ведет за собой скульптора, она медленно переступала лапами, будто решив в приливе великодушия вывести своего хозяина погулять на свежем воздухе. Прогулка совершалась два раза в день и состояла из двух основных этапов. Сначала они направлялись в булочную, где покупали для собаки большой кусок торта, всегда одного и того же, с ананасами. Затем шли в кафе возле сада, где занимали на террасе всегда один и тот же столик, с самого краю. Борзая забиралась на стул, перед ней ставили на стол картонную тарелочку с тортом, а скульптору, существу более простой породы, подавали обычный "пастис". Разница состояла лишь в том, что скульптор хоть и был существом более простой породы, выпивал по два "пастиса", тогда как борзая довольствовалась одним куском торта. Быть может, борзая слегка баловала своего хозяина. Скульптор был добрым малым и оказывал мне небольшие услуги: возил по литейным мастерским и знакомил с разными людьми, чего вовсе не обязан был делать. Он рассказывал мне о своих злоключениях в этом городе -- естественно, в ответ на мои расспросы, потому что был не словоохотлив и общался с внешним миром преимущественно с помощью своей трубки -- вместо знаков морзе выпускал струйки дыма то покороче, то подлинней. Думаю, что мои расспросы не раздражали его, хотя и молчание тоже вполне устраивало. Он привык к молчанию: жена его возвращалась с работы поздно вечером, а собака была не болтлива, даже лаяла весьма скупо. Оказался он в Париже задолго до войны и после многих мытарств отвоевал себе скромное место не среди скульпторов, а просто среди тех, кому удается сводить концы с концами. Он делал статуэтки -- копии знаменитых произведе