Жюль Руа. Штурман --------------------------------------------------------------- Перевод с французского В. Козовово издательство "прогресс" Москва 1961 OCR: Павел Нудельман --------------------------------------------------------------- Доколе вы будете налегать на че-ловека? Вы будете низринуты, все вы, как наклонившаяся стена, как ограда пошатнувшаяся. Псалом 61, 4 Господи! пред Тобою все желания мои, и воздыхание мое не сокрыто от Тебя. Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих,--и того нет у меня. Псалом 37, 10, 11 Когда штурман увидел, что земля надвигается, было слишком поздно. У него уже не оставалось времени вспомнить, что следует согнуть ноги в коленях, втянуть голову в плечи и сжаться в комок. Он почти упал на пятки, и парашют протащил его метров двадцать по мягкой земле. Штурман поднялся не сразу. Какое-то время -- ми-нуту или больше, пока бешено колотилось сердце,-- он переводил дыхание, распростертый на борозде, уткнув лицо в длинные влажные листья. Потом открыл глаза, встал и огляделся. Его окружала ночь, но горизонт был объят огромным заревом, и. временами в густом красно-ватом дыму взмывали к небу языки пламени. В обсту-пившей его тишине штурман испытывал непривычное ощущение одиночества, свободы и полной отрешен-ности. Он стряхнул землю, налипшую па ладонях, и вытер их о брюки; потом провел пальцами по лбу и удивился, что лоб взмок от пота; он снял шлем и су-нул его за пояс, под куртку. Штурман повернулся спиной к пылающему гори-зонту. Теперь он заметил, что стоит на свекловичном поле. Он нажал замок привязных ремней, и они сполз-ли к его ногам. Он сразу почувствовал облегчение. Купол парашюта превратился в груду белой материи, пахнущую тальком; прежде всего следовало избавиться от него, чтобы не вызывать подозрений. Штурман обмотал купол шелковыми стропами -- парашют оказал-ся словно в ранце. Но закопать его было нечем. Только сейчас штурман подумал, что даже не знает, в какой части Европы он приземлился. Он выбросился из само-лета в самый критический момент. Но когда именно это произошло? Он никак не мог вспомнить. После того как были сброшены бомбы. Но через сколько вре-мени? Память ничего не могла ему подсказать. Зарево, которое он наблюдал на горизонте,--это, конечно, пы-лающий Дуйсбург; наверное, самолет был сбит истре-бителем или зениткой. Штурман придавил коленом парашют, который вы-давал его; мыслей не было. Просто он был счастлив, что остался жив, и сейчас это было главное: ощущение собственной безопасности, безмерная и беспричинная уверенность, что все будет хорошо, какое-то внутрен-нее ликование, несущее ему доселе не испытанную ра-дость. Он только что ускользнул от смерти и был невре-дим--руки и ноги целы и ни одного ранения; болели только пятки и крестец -- от удара при приземлении. Теперь он подумал, что и остальные тоже должны были выброситься: бомбардир и радист -- следом за ним, че-рез передний люк, хвостовой стрелок--из своей пуле-метной турели, а башенный стрелок и бортмеханик-- через задний люк. Но сам пилот обычно не успевал даже пристегнуть парашют. Штурман прислушался. Ни звука. Быть может, его товарищи в этот момент, так же как и он, понемногу возвращаются к. жизни и, уткнувшись носом в листья кормовой свеклы, предаются размышлениям. Издалека донеслось гудение самолетов: он уловил вибрацию мо-торов, работающих недостаточно синхронно. Судя по всему, это были замыкающие звенья той тысячи само-летов, что бомбила Дуйсбург. Но не слышно было зе-ниток, не видно скрещенных лучей прожекторов. Из су-мерек вынырнул самолет и пролетел над штурманом. Он шел, вероятно, на высоте каких-нибудь трех-пяти тысяч футов. Внезапно штурман вскочил на ноги. Све-тились бортовые огни, самолет был четырехмоторный. Случившееся- представилось ему вдруг с отчетливой ясностью: все произошло недалеко от базы --они столкнулись с другим бомбардировщиком. Раздался треск, самолет качнуло; штурманский планшет завибрировал в тот самый момент, когда он опустил на него каран-даш. Члены экипажа включили внутреннюю связь, а стрелок помоложе спросил, что случилось. Командир спокойно ответил: "Приготовиться к прыжку". Привыч-ным движением штурман сложил карты, но перед тем, как спрятать их в сумку, пожал плечами. Он надел парашют и застегнул на груди привязные ремни; по-том откинул сиденье, и воздух через люк хлынул в кабину. Пилот крикнул: "Прыгайте!" Штурман не мог даже вспомнить, испытывал ли он страх. Каждый раз при мысли, что ему, быть может, придется прыгать с парашютом, холодок пробегал у него по спине; но когда этот момент наконец наступил, у штурмана уже не было времени раздумывать. Либо это, либо смерть -- самолет с минуты на минуту мог взорваться. Штурман даже не подумал, на какой высоте летит самолет,-- успеет ли раскрыться и распуститься парашют. Он выдернул, как полагалось, шнур внут-ренней связи -- тяжелый бронзовый штепсель мог раз-мозжить ему голову -- и, как предусматривала инструк-ция, выбросился первым. Ему помнилось, что при этом он закричал, -вернее, простонал. Как только ветер от-бросил его назад и он оторвался от самолета, он нащу-пал правой рукой вытяжное кольцо и дернул с такой силой, что, казалось, оборвал его; но купол раскрылся почти в то же мгновение. Падение резко замедлилось, и он повис во мраке на стропах; его раскачивало все меньше и меньше. Он перестал стонать. Появилась уте-шительная мысль, что он спасен. Он забыл, что земля совсем рядом и что он может вывихнуть лодыжку при приземлении. Штурман вновь повернулся лицом к огненному за-реву, которое принял сначала за горящий Дуйсбург. Теперь языки пламени стали меньше. Время от вре-мени снопы искр взмывали к небу: должно быть, взры-вались оставшиеся пулеметные патроны, потому что -- сомнения теперь не было -- горел самолет; или даже два самолета. А ведь штурман тоже мог сейчас поджариваться там, среди этой груды железа. Однако он жив и стоит на свекловичном поле. Но остальные? Мо-жет быть, они не успели выброситься? Может быть, самолет взорвался в воздухе? Он сунул руку за голе-нище -- во время полетов он прятал там портсигар. Потом поискал в другом сапоге, в карманах. Напрасно. Возможно, он оставил его на планшете. Он попытался представить штурманскую кабину в момент, когда про-изошло столкновение. На большой проекционной карте не было ничего, кроме карандаша, резинки и навига-ционной линейки. Зеленые сигналы подрагивали на экране над картой, и альтиметр показывал тысячу пять-сот футов; стрелка скоростей стояла на ста восьмиде-сяти милях. Наверное, портсигар выскользнул в тот момент, когда штурман вниз головой бросился в ночь. "Тем хуже",--сказал он себе. Он машинально поша-рил у себя под ногами, словно портсигар каким-то чу-дом мог там оказаться, потом ткнул ногой парашют -- мягкий, молочного цвета ком, похожий на кучу гряз-ного белья, оставленного прачке,-- и зашагал наугад. Свекловичное поле оказалось невелико. Бормоча себе под нос, штурман свернул по тропинке налево. "Господи,--шептал он,--господи..." Вот и он прошел через испытание. Вот и он выбросился с парашютом и получит право носить на рукаве золотую нашивку: так отмечают тех, кого прыжок с самолета спас от смерти. Но что же с товарищами? Все ли они погибли? Неужели из всего экипажа уцелел только он? В таком случав убедительная ли это причина, чтобы освободить его от участия в боевых операциях и перевести в инструк-торы? "Конечно, нет,--подумал он.--Штурманы слиш-ком нужны". И потом он еще не налетал достаточно, чтобы его избавили от обязанности служить мишенью неприятельским зенитчикам. Вместе с этой последней операцией он участвовал тол&ко в двадцати двух выле-тах. Его будут держать в резерве, пока не потребуется штурман в какой-нибудь другой экипаж. Почва под ногами стала тверже, и штурман вышел на асфальтированную дорожку; он увидел перед собой изгородь, щипец крыши и железную решетку. Он толк-нул калитку; она была не заперта. Прежде чем войти, он прислушался. Собачьего лая не слышно. В таких до-мах собаки спят внутри, на мягких шерстяных подстил-ках. Он вошел в сад, зашагал по дорожке, усыпанной гравием, и, подойдя к крыльцу, отыскал кнопку звон-ка--у калитки он ее не обнаружил. Нажал на кнопку, и ему почудилось, что весь дом наполнился звоном. Почти в то же мгновение; на втором этаже зажегся свет -- он просачивался сквозь щели, оставленные што-рами затемнения; потом свет погас. Раскрылось окно, и женский голос немного испуганно спросил: -- What is it? 1 -- Airman,--ответил штурман. И добавил:--RAF crew2. -- British? 3 -- спросила женщина. -- French4. -- Что с вами случилось? -- повторила женщина по-французски почти без акцента. Штурман облегченно вздохнул. Он плохо говорил по-английски, а поскольку связь с землей поддержи-вали радист и пилот, не было особой нужды совершен-ствоваться в языке, словарь и синтаксис которого он плохо усваивал. -- Я прыгнул с парашютом. -- О! -- воскликнула женщина.-- I'm going5. "Повезло,-- подумал штурман.-- Мне всегда везет. Наткнулся на единственный дом, где говорят по-фран-цузски". Свет просачивался теперь из окна первого эта-жа, но дверь все не открывали, и штурман вдруг по-чувствовал, что продрог. Он возвращался к жизни, и всякие мелочи снова начинали его донимать. Он опять стал рыться в карманах, отыскивая портсигар, но в это время щелкнул отпираемый замок. -- Войдите,-- сказала женщина. Сначала он не разглядел ее лица -- она поверну-лась спиной к свету. Перед камином, где дотлевал ' Что случилось? (англ.) 2 Летчик. Экипаж Британских военно-воздушных сил (англ.). 3 Англичанин? (англ.) 4 Француз (англ.). 5 Иду (англ.), уголь у стояла обитая красный плюшем кушетка, а по обе стороны от нее -- кожаные кресла. Это, по-види-мому, была гостиная; тут стояли еще несколько столи-ков и стульев в стиле барокко; широкие портьеры, та-кие же красные, как кушетка, спускались до самого пола. На стене висела репродукция детского портрета работы Рубенса: выпуклый лоб, розовые щеки, на ле-вой щеке ямочка, а под белокурыми волосами, стяну-тыми к затылку скандинавским чепчиком, потонувшие в голубизне глаза, которые, казалось, неотступно гля-дели на штурмана. -- Авария?--спросила женщина, выговаривая это слово на английский манер. -- Столкновение,-- ответил штурман и, сжав кула-ки, ударил ими друг о друга. -- Ох! -- вырвалось у женщины. Она побледнела.-- Много убитых? -- I don't know. I have seen a big fire'. -- Я тоже,-- сказала женщина.-- В той стороне, где аэродром, все небо было в огне. Стараясь выказать уважение хозяевам, штурман по-рой говорил по-английски, правда лишь в том случае, когда знал, что в доме понимают и по-французски -- как будто он выполнял некий обряд учтивости. Но если ему отвечали по-английски, он терялся и с тру-дом находил нужные олова. -- Я вас побеспокоил, -- сказал он. -- Простите.Теперь он взглянул на женщину. В своем светло-зеленом халате она казалась совсем маленькой и то и дело отбрасывала назад растрепавшиеся волосы. --Мой муж тоже служит в RAF. Он в графстве Суссекс. Он взглянул на нее:. - Летчик? - Intelligence-officer - Отличная профессия,--улыбнулся штурман. - Я приготовлю вам чаю,-- сказала женщина и вышла. 1 Не знаю. Я видал большое пламя (англ.). а Офицер разведки (англ.). Штурман тяжело опустился на кушетку и протянул ладони к дотлевающим углям. Мысли покинули его. Он был теперь точно зверь, который ушел от охот-ничьего выстрела и переводит дух у себя в норе. Удары сердца уже не казались ему такими оглушительными, по все его существо было охвачено глубочайшим изум-лением, точно ему предстояло, возродившись к жизни, заново узнавать мир. Сейчас мир для него ограничи-вался этим домом, где пятна света выхватывали из мрака детали непривычно мирной картины: еще теплая гостиная, женщина в ночном халатике, что ушла на кухню приготовить чай и скоро вернется, камин, согревавший его пальцы, и обитая плюшем кушетка, на ко-торую он положил руку. Все дышало таким покоем! А его товарищи, может быть, все еще горят в пламени, обглодавшем металл и землю в воронке на месте паде-ния самолета. Но сознавали ли они тогда, что именно произошло? Когда самолет треснул, точно сухое дерево под ударом дровосека, штурман понял, что все кон-чено. Он ожидал, что перед ним в одно мгновение про-мелькнет вся его прошедшая жизнь, но пришло только чувство страха, от которого все внутри оборвалось. Он сложил карты и дернул шторку из плотной материи, отделявшую его от кабины пилота. Именно в этот мо-мент раздался голос хвостового стрелка: "Что де-лать?" Пилот ответил не сразу, и какое-то время штур-ману были видны лишь широкие подошвы его летных сапог, подрагивающие в ремнях педалей, и руки, сжимающие мальтийский полукрест штурвала. Тогда штурман нагнулся, чтобы открыть аварийный люк, и ледяной ветер хлестнул его по лицу. Потом--преду-смотренный порядок действий был именно таков -- он вытащил из своей кабины парашют и пристегнул его к двум карабинам подвесных ремней. Да, он подумал, что все конечно. Должно быть, в ночной темноте их задел какой-то самолет и четырехмоторная машина ви-брировала, перед тем как развалиться. "Приготовьтесь к прыжку!"--произнес наконец пилот. И несколько се-кунд спустя: "Прыгайте!" Штурман шагнул через люк и тряхнул за плечо сержанта-бомбардира. "Прыгаем!" Но на лице бомбардира он прочел только огромное изумление. Штурман кивнул на черный провал люка и, поскольку ему предписывалось прыгать первым, сел, свесив ноги в пустоту. Именно тогда он отключил внутреннюю связь, как рекомендовали при обучении прыж-кам с самолета, и скользнул вниз. Может быть, он по-терял несколько секунд? Может, он виноват в смерти товарища? Парашют царапнул по краю люка. Молодая женщина вернулась с подносом. Да, штур-ман только сейчас заметил, что она молода. Наверное, она причесалась и подкрасила губы. Во всяком случае, ему так показалось, а вспомнить, как она выглядела, когда он вошел, он не мог. Женщина поставила чашки и чайник на стол. -- С молоком? -- спросила она. -- Спасибо. Теперь он глядел на нее так, точно она была пер-вым человеком, которого он встретил после воскреше-ния. Ее хрупкие плечи выступали под халатиком из грубошерстной ткани, а если прикоснуться к ним, они наверняка оказались- бы нежными и теплыми, как и маленькие груди, которые смутно угадывались под тканью. У нее были темные волосы и немного широковатое лицо с ничем не примечательным ртом и вздернутым носом, а под не выщипанными бровями в голу-бых и прозрачных глазах, казалось, светится целый мир. До чего же неловко он вел себя до сих пор! -- Мне надо бы позвонить на базу,--сказал он, -- Здесь есть телефон. Соединить вас? -- Пожалуйста,--ответил он с облегчением. -- Пейте пока чай. Женщина направилась в угол гостиной. На книж-ной полке стоял телефон. Штурман поднес чашку к гу-бам и отхлебнул глоток обжигающего чая. -- Кого позвать? -- спросила женщина. -- Кого?--Он задумался.--Видимо, intelligence-officer. Ожидая соединения, женщина улыбаясь смотрела на него. Он встал и подошел к ней, она в это время от-вечала в трубку. В зеркальце, висевшем на стене, он увидел свое лицо, но не узнал себя. У человека в зерка-ле были следы грязи на лбу, поцарапанный нос, но главное -- какой-то необычный взгляд, будто под при-мятыми шлемом волосами светились два пронизанных солнцем глубоких озера. Женщина передала ему трубку. -- Говорит лейтенант Рипо из экипажа капитана Шампаня,-- сказал он.-- Я прыгнул с парашютом и на-хожусь недалеко от базы. У телефона был француз -- помощник начальника штаба. Рипо мало знал его. Он был из тех парней, кого служба в разведке сделала немногословными и скрыт-ными. -- Где вы находитесь? -- Одну секунду,-- сказал штурман и прикрыл труб-ку ладонью.-- Какой дать адрес? -- спросил он у жен-щины. -- Вэндон-Эли, 27, Саусфилд. Он повторил адрес офицеру, а его рука, соскользнув с трубки, завладела рукой женщины. -- Я говорю с вами оттуда,-- продолжал он. -- Вы ранены? -- спросил его офицер. -- Нет. Но я хотел бы знать, что с экипажем. Последовало короткое молчание. -- Пока вы единственный, кто остался в .живых. Я пошлю за вами машину. Штурман повесил трубку, не выпуская руки жен-щины. Он снова взглянул на нее и, приблизив к ней лицо, взял ее вторую руку. -- Что с вами? -- спросила женщина. -- Ничего,--сказал он.--Я единственный, кто остался в живых. Внешне он был не уродливее других, но боязнь быть отвергнутым делала его робким с женщинами. В отно-шениях с ними красота и уродство значили так мало! Но обычно, прежде чем отважиться на такой поступок, как сейчас, ему нужно было преодолеть несколько эта-пов. А тут, спустя каких-нибудь пять минут, он с решимостью, которую и сам не мог объяснить, берет не-знакомку за руку. Еще чудесней было то, что женщина не отнимала руки. Их встреча и на самом деле была не из обычных. Когда он притянул ее к себе, женщина отвела гла-за. Она едва доставала ему до плеча, но он накло-нился, так что его подбородок оказался на уровне ее груди, а губы почти касались шеи. Штурман вдохнул слабый запах кожи -- он слегка отдавал лавандой и фиалкой, но прежде всего это был всепокоряющий и нежный аромат жизни. Он закрыл глаза. Женщина молчала. Она не только не пыталась высвободиться, но все сильнее сжимала руки штурмана. И всех этих ни-чем не заменимых сокровищ он чуть было не лишился, а шесть его товарищей по экипажу распрощались с ними навеки. Он уже не помнил лица женщины, кото-рое плохо разглядел в темноте. В ней не было ничего такого, что могло бы потрясти мужчину и вызвать чув-ство более сильное, чем простая привязанность какого-нибудь председателя небольшой акционерной компании, ставшего во время войны intelligence-officer. Но для штурмана все было по-другому. Он возвратился из пы-лающего Дуйсбурга после шестичасового полета. Он су-мел переиграть зенитную артиллерию и истребителей, но не смог помешать пилоту столкнуться с другим са-молетом. Он шевельнул головой и услышал, как бьется сердце женщины: удары были учащенные и глухие -- так же билось его сердце, когда он пришел в себя на свекло-вичном поле, а на горизонте полыхало пламя. Вот-вот прогудит машина с базы, и ему придется покинуть этот дом, это чужое сердце, что стучит рядом с его ухом, и вернуться к большим аэродромным помещениям, к ба-ракам, выкрашенным в черный цвет, в свою конуру, формой напоминающую срезанную бочку, а когда най-дут для него экипаж, прокладывать новые маршруты по навигационной карте. Сколько других мужчин, при-жавшись к другим женщинам, вдыхают в эту минуту последнее, что им осталось от жизни? Он мягко высвободился. -- Простите,-- сказал он. -- Вы ранены! -- воскликнула женщина, взглянув на него. -- Пустяки,-- ответил штурман, проведя ладонью по носу.-- Простая царапина. Я ее только сейчас за-метил. Я и не чувствую ее. -- Хотите, я протру ее спиртом? -- Не стоит. -- Тогда пейте чай. А то он остынет. Большими глотками штурман допил чашку. Без са-хара чай казался горьким, это чай военной поры, но он сохранял свой аромат, тогда как на базе чай был похож на отвар пырея. -- Еще чашку? Он уже напряженно вслушивался, стараясь разли-чить легкий шорох шин, но казалось, тишина, объяв-шая ночь, будет длиться вечно. У него возникло иску-шение увлечь женщину на кушетку, под мягкий свет лампы. "Будет ли она сопротивляться?" -- спросил он себя. Но тотчас прогнал эту мысль, почувствовав вне-запный стыд. "Не слишком торопись,-- сказал он себе.-- Не все сразу". Сейчас, после пережитой им катастро-фы, он испытывал легкое убаюкивающее опьянение от того, что вел себя так непринужденно в незнакомом доме, рядом с женщиной, чей сон он. нарушил. "Это от тишины..." -- подумал он. Вся его жизнь была одним за-тянувшимся воплем, который одна смерть могла обо-рвать. Под не умолкающий грохот, подобный шуму во-допада, он с максимальной точностью рассчитывал ско-рость, время и расстояние. Ошибись он -- и он бросил бы свой экипаж навстречу тысяче опасностей, подсте-регающих тех, кто отклонялся от верного курса. Ти-шина смущала штурмана, и, держа в руке пустую чаш-ку, он не знал, что ему делать. -- Вы устали? Вам нужно бы прилечь. -- Нет,-- сказал он.-- Сейчас подъедет машина. Ночь для меня еще не кончилась. Если я сделаю пе-редышку, я не смогу продержаться. А тогда... Он не договорил. -- Вы верите, что эта война когда-нибудь кончит-ся? -- спросил он. -- Говорят, что скоро. -- Это говорят уже давно. Он снова машинально порылся в карманах, по-том поискал за голенищами. -- Вы что-то потеряли? -- Портсигар. Наверное, выпал где-то в поле. -- Если хотите, я попрошу поискать его завтра,-- сказала женщина. -- О, это ни к чему. Я отдал бы все портсигары на свете... Он снова не договорил. Он хотел сказать: "Все порт-сигары на свете не стоят того, что я испытываю здесь..." Автомобильный гудок заставил его вздрогнуть. Почти в ту же минуту в дверь постучали. -- Не спешите,-- сказал штурман.-- Они подождут. Он сжал ладонями лицо женщины. Свет падал те-перь издали на это лицо, иштурман мог лучше раз-глядеть выступающие скулы, глаза -- должно быть, та-кого же цвета море после шторма,-- маленький, ничем не примечательный рот, вздернутый нос и слабый под-бородок. "И только-то",--подумалось ему. Он коснулся губами ее щеки около рта, потом легонько оттолкнул женщину и шагнул к дверям. -- До скорого свидания? -- сказала она. Он не ответил. Женщина услышала, как он говорит с кем-то на улице. Дверцы хлопнули, и машина тро-нулась. II Машина остановилась у бараков intelligence [Служба разведки (англ.)], когда прошло уже немало времени, с тех пор как приземлился последний самолет их группы. На площадке не было грузовиков, развозивших экипажи с летного поля. В светлом прямоугольнике двери возникали массивные силуэты. Штурман тоже толкнул дверь, и на него обрушился шум голосов и яркий свет ламп, висящих над столами в большом прокуренном помещении. Потом наступила внезапная тишина, и, заметив группу поджидавших его офицеров, штурман выдавил из себя улыбку. При его появлении они прервали разговор и подошли к нему. Ничто не принуждало штурмана улыбаться, просто он считал, что так будет легче и он не выдаст своих чувств. Сначала он обменялся рукопожатиями, потом командир авиабазы начал задавать вопросы, и кольцо офицеров сомкнулось у него за спиной. -- Вы знаете, как все произошло? -- Я ничего не понял,-- ответил штурман. -- Вы не слышали, о чем говорили в самолете пе-ред катастрофой? -- Я отключил внутреннюю связь, хотел спокойно сложить карты и записать последние наблюдения. Я только слышал удар. -- Сильный? -- Это было похоже на... Похоже на треск падаю-щего дерева. -- Что же вы тогда сделали? -- Я включил внутреннюю связь. И услышал голос хвостового стрелка -- он спрашивал, что делать. Пилот спокойно ответил: "Приготовьтесь к прыжку". Потом, через несколько секунд... -- Через сколько? -- Через три-четыре. Пилот скомандовал: "Прыгай-те". Я открыл люк, предупредил бомбардира и бро-сился вниз. -- Вы что-нибудь заметили в воздухе? -- спросил командир базы после небольшой паузы. -- По всему небу -- самолеты, и больше ничего. Он не решился рассказать, как приземлился на свекловичном поле и потерял портсигар. В нем все словно заледенело. Эти вопросы заставили его заново пережить каждую минуту драмы. Значит, все это было так страшно? Но События разворачивались столь стре-мительно, что у него просто не было времени подумать, представить себе, что происходит, или хотя бы выбрать наименьшую опасность. -- Вам повезло,--сказал командир базы.--Поздрав-ляю вас. Благодарю. И сразу штурман-лейтенант Рипо почувствовал себя свободным. Даже не отдав чести, он повернулся спи-ной к офицерам и, как обычно после возвращения из полета, направился к грубо сколоченной деревянной не-крашеной стойке, где маленькие официантки разливали в чашки чай. Из экипажей двух самолетов, столкнув-шихся при возвращении из Дуйсбурга, он единствен-ный уцелел. Но это лучше, чем остаться вместе со всем экипажем на черной доске, с которой intelligence-officer один за другим стирал номера возвращающихся самолетов и имена их командиров. В этот вечер стерли также номера двух разбившихся самолетов, потому что уже знали об их судьбе, и в сводке они не упомина-лись среди отсутствующих. Теперь они вернулись на свою базу. -- Чертов Рипо, везет же тебе! Штурман обернулся. Пилот, прозванный Адмира-лом, потому что начинал службу во флоте, притянул его за шею и потрепал по затылку. -- Чаю не надо,--бросил Адмирал официанткам.-- Рому. Хороши девки,-- сказал он на ухо штурману,-- если бы не я, и не подумали бы предложить тебе рому. Наверное, берегут для своих красавчиков. Глотай-ка,-- сказал он, протягивая штурману стакан. -- Закрой гла-за и -- хоп! Расскажешь потом. Штурман повиновался. От встречи с товарищем, от шума звучавших вокруг него голосов, среди которого он снова почувствовал себя таким, как все, от обжи-гающего спирта и острых приправ блаженное тепло разлилось по всему его телу. Это было возвращение к людям. Глядя на него маленькими, как у куницы, глазками, светящимися радостью на широком багровом лице, Адмирал продолжал сжимать ему затылок своей лапой. -- Ты мне делаешь больно. -- Ну и прекрасно, идиот! -- сказал Адмирал, раз-жимая руку.--Тебе могло быть так больно, что ты и не почувствовал бы моих объятий, а я... -- Что ты? -- Представляешь мою рожу, когда мне сказали бы про тебя? -- Спасибо,-- сказал штурман.-- Но не преувеличи-вай. Ты и сейчас не красавец. Лоб Адмирала пересекал чудовищный шрам, иду-щий к макушке и терявшийся в волосах. -- Брось,-- сказал Адмирал, проводя рукой по гла-зам.-- А все-таки я нравлюсь. Ну как, тебе лучше? -- спросил он. --Да. Все прошло. Штурман чувствовал такую легкость в ногах и сердце, что почти забыл о пережитом. Ему казалось, что дурной сон исчез и он вдруг очутился па солнечном пляже. "Нет, невозможно,-- сказал он себе,--это скоро вернется..." -- Ты не допил. Кончай! -- скомандовал Адмирал. Он снова повиновался. На этот раз ром вызвал у него гримасу, но .горячие волны опять всколыхнули все внутри. -- Ты получишь право носить на левой руке золо-той парашютик,-- сказал Адмирал. -- Ты веришь, что он золотой? -- Конечно, нет. Золотом с парашютистами не рас-плачиваются. Но во всяком случае, девочки будут то- бой восхищаться. Да, скажи,-- поинтересовался он,-- где ты приземлился? -- На свекловичном поле. И не мог понять, где я. Я решил, что нас сбили около Дуйсбурга. Адмирал расхохотался. -- И ты сказал себе: "Все кончено. Не видать мне больше рожи командира базы". И страдал от этого, признайся. А потом? -- Потом я сориентировался. -- Тебя пустили в дом? -- Ну да, пустили. Одним словом... -- Что "одним словом"? Ты что-то от меня скры-ваешь! --вскричал Адмирал.--Женщина? -- Идиот! -- поспешно оборвал его штурман.-- Уго-стили чаем, я позвонил, и за мной приехали. Уж очень боялись, что я не вернусь. Штурманы дорого ценятся. Что делал бы без них экипаж? -- Клянусь тебе,-- сказал Адмирал,-- мы не такие уж прохвосты. Я сразу о тебе подумал. Еще вчера ве-чером я видел тебя в баре. И не мог поверить, что для тебя все кончено; а потом узнал, что ты цел и невре-дим. Тогда я призвал ребят в свидетели: "Этот чертов Рипо всегда выйдет сухим из воды". Ведь так?--до-бавил он, награждая штурмана дружескими тумаками. -- Ладно, -- сказал штурман. -- Проводи меня. Я пой-ду спать. -- Где твой велосипед? -- спросил Адмирал, когда они вышли. -- Черт с ним, с велосипедом,-- ответил штур-ман.--Мне нужно пройтись. Они пошли вдоль ограды аэродрома, миновали кон-трольно-пропускной пункт, где часовые теснились во-круг печурки, и вышли на шоссе, откуда тропинка вела к маленьким домикам. Ночная сырость пронизывала до костей. Они ускорили шаг, кровь в жилах побежала быстрее, и они согрелись. Небо было пасмурное. Штур-ман по временам поглядывал вверх, надеясь отыскать какую-нибудь звезду, но ночь поглотила их все. Справа на пламенеющем небе вырисовывались стволы буков. -- В Дуйсбурге,-- сказал Адмирал,-- было поярче. Ты видел? -- Да. Я мог бы там остаться. -- Но не остался. А хотел бы? -- Нет. Они подошли к городку летчиков, где под сенью ду-бовой рощи, сейчас едва различимой во мраке, стояли домики из листового железа. -- Спокойной ночи,--сказал штурман. Они пожали друг другу руки, и Адмирал отпра-вился к себе. "До чего же мы все стали бесчувствен-ными,--подумал штурман.--Он хочет, чтобы я вер-нулся в свою комнату и отдохнул, и оставляет меня одного, точно это самый обыкновенный вечер. Ему и в голову не приходит, что, прежде чем лечь в постель, мне нужно немного поболтать с ним. А ведь он..." Штурман был искренне привязан к Адмиралу, да и Адмирал в этот вечер ради него покинул свой экипаж. Обычно летчики одного самолета всюду ходили вместе молчаливой компанией. Так люди забывали о стычках во время полета, о вспышках раздражительности, о рез-ких словах, которыми они порой обменивались в ми-крофон. Опасность миновала, они становились мягче, и каждый приписывал другому заслуги в успехе опера-ции. На земле они со смехом вспоминали о том, что в небе вызывало столкновения, и дружеская непринуж-денность снимала всякие различия в положении и зва-нии. Теперь штурман остался один, он словно оси-ротел, но его бросило в дрожь при мысли, что он мог разделить участь товарищей. Значит, ни бомбардир, ни хвостовой стрелок не успели выброситься с парашю-том. Должно быть, самолет развалился сразу же после того, как выпрыгнул штурман. Но тогда почему он не слышал грохота взрыва? "Как треск падающего дере-ва..." Может, потому, что как раз в эту секунду его рванул раскрывающийся парашют и мысль о спасении заставила его на минуту позабыть обо всем на свете. Он толкнул дверь своего домика и тут вдруг вспом-нил о незнакомке с Вэндон-Эли. Он даже не спросил, как ее зовут, но не жалел об этом. Ведь так ему будет казаться, что это лицо, склонившееся над ним в глу-бокой ночи, только пригрезилось, когда он лежал, за-рывшись носом и ладонями в свекольную ботву. Что значило имя? Имя ничего не добавило бы. Знай он ее имя, он, быть может, не решился бы обнять эту жен-щину с такой нежностью. Нет, нежность не то слово. Вовсе не нежность была в этом объятии, но дикая не-укротимость животного, у которого одно чувство сме-няет другое без всякого перехода. Ускользнув от смерти, он тут же ринулся в жизнь. Он представил себе незнакомку в зеленом халатике, который она все время запахивала на груди, малень-кие ноги в домашних туфлях, ее сонное лицо, растре-панные волосы. Должно быть, она совсем молоденькая, и ей так трудно было не закрыть снова глаза, не по-грузиться в сон, который нарушил настойчивый звонок. А гул бомбардировщиков, круживших на небольшой высоте над соседней базой, наверное, нисколько ей не мешал. Иногда во время полета, когда штурман был уверен в маршруте, он позволял себе минутный отдых и старался представить, какие сны видят мужчины и женщины в спящих селениях, над которыми пролетал самолет. Склонившись в тусклом свете над своими на-вигационными линейками, картами и компасом, он ду-мал о том, что люди на земле в ночном мраке пре-даются любви, и каждый раз испытывал горькое чув-ство от сознания того, что втянут в какое-то дело, которое лишает его всех других радостей, кроме од-ной -- достигнуть цели точно в назначенную минуту или наверстать время, упущенное из-за встречного вет-ра. Уже два года он был отрезан от семьи, и никакая другая привязанность не согревала его душу. В этой стране, языка которой он не знал, ему не на что было надеяться. Вся предшествующая жизнь представлялась. ему навсегда отошедшей юностью, образы которой дви-гались в зыбкой и обманчивой дымке сновидения. С войной он вступил в иную пору своей жизни, где чувствовал себя беззащитным перед лицом всякого рода врагов -- как внутренних, так и внешних, и не было у него иного прибежища, кроме товарищества. Не то чтобы он не искал любви. Где-то в глубине его души любовь продолжала жить, подобно скрытой ране или неутоленной жажде. Порою мысль о ней вы-зывала у него вспышку жестокой иронии или же приступ меланхолии, овладевшей им даже в полете. Но все попытки обрести любовь были напрасны. Он не желал прибегать к тем приемам, которыми пользова-лись товарищи, обольщая девушек в барах и добиваясь мимолетных свиданий, где они пускали на ветер все, в чем штурман видел смысл встречи мужчины и жен-щины. И все же он испытывал неясное сожаление, словно упустил что-то. Быть может, все дело было в том, что он плохо знал английский язык? Ведь как бы правильно ни говорила по-французски эта женщи-на, между ними всегда будет существовать барьер -- трудность выразить себя так, чтобы понял другой, и старание избежать различных словесных тонкостей. Он помешал угли, еще тлевшие в печке, которую вечером обычно растапливал дневальный, и подбросил в нее полный совок. Потом вдруг почувствовал страш-ную усталость и, не раздеваясь, растянулся на по-стели. Тишина близящейся к утру ночи сразу обсту-пила его, и он невольно застонал, снова настигнутый мыслью обо всем происшедшем. Значит, он положил карандаш на столик в тот самый момент, когда само-лет затрещал. Он дернул шторку, отделявшую его от пилота, и, хотя давно был готов к этому, с тех пор, как посвятил себя профессии, которая могла привести толь-ко к одному -- к смерти, воскликнул одновременно со стрелком: "Что случилось?" И почти в то же мгнове-ние он повис во мраке под куполом покачивающегося парашюта, он скользил по свекловичному полю, и не-знакомая женщина склонялась над ним. "Вы ранены?.." Он ощупывал себя, вставал на ноги и сворачивал купол парашюта. "Я в полном порядке, но остальные погибли..." Он показывал на пламя, озарявшее гори-зонт, беззвучно рыдал, и по щекам его, как капли дождя, струились слезы. Он и не думал, что ему выкажут столько внимания, Его без конца угощали пивом. Товарищи и даже ко-мандиры эскадрилий хлопали его по плечу, произно-сили одни и те же горячие поздравления, а губы их мучительно кривились, и это было сильнее всяких слов. Да, он вернулся к ним издалека. Говоря точнее, с ру-бежа смерти, и каждый из них, видя его в живых, ис-пытывал изумление. Летчики свыклись со смертельным риском, но не с реальностью смерти. Смерть оставалась для них по-нятием метафизическим. Если бы они реально предста-вили ее себе, они не смогли бы сдержать крик ужаса. Все они знали, что, углубляясь во мраке неба в распо-ложение врага, они могут быть сбиты огнем зениток или истребителей. Они слышали о столкновениях в воз-духе, а иногда случались аварии при взлете: четырех-моторные самолеты, нагруженные тысячами литров горючего, врезались в купы деревьев, горели и взрыва-.лись вместе с бомбами. Но при этом смерть ассоцииро-валась с простым вычеркиванием из списка. Люди исчезали, вот и все. Сначала номер самолета и фами-лия командира целый вечер оставались на доске выле-тов, и каждый, кто возвращался, бросал на них сочув-ственный и понимающий взгляд. Смерть -- это для дру-гих. Затем имена не вернувшихся исчезали с доски. Вольнонаемные торопились упаковать их вещи, чтобы, наклеив этикетки, отнести на специальный склад. Ка-кое-то время о погибших еще помнили, потом каждо-дневные заботы одерживали верх, жизнь шла своим чередом. Жизнь? Только идиоты могли называть это жизнью. Скорее это было похоже на каторгу, где неви-димые и безжалостные надсмотрщики расправлялись с провинившимися и отстающими. Никто из тех, что уже рухнули в пылающий костер, не вернулся, но, в конце концов, это, по-видимому, было не более ужасно, чем вся их жизнь. Каждый вечер летчики вскакивали по тревоге, повинуясь приказу громкоговорителя, ревущего в каждом бараке, и готовились к полету. В двух слу-чаях из трех вылет отменялся из-за погоды. По курсу или над целью оказывались слишком густые скопления облаков, подняться на большую высоту самолеты не могли из-за своего груза, а при плохой видимости лег-ко было врезаться в хвост передней машины. Штурман чуть было не погиб при таком столкнове-нии. Он почти онемел от ужаса. Он прыгнул с пара-шютом, а весь экипаж его самолета сгорел недалеко от аэродрома. Обломки дымились еще и на следующий день. Среди обуглившихся тел можно было опознать только пилота, вцепившегося в штурвал, и хвостового стрелка в его искореженной турели. Люди из специаль-ных команд положили их в гробы и зарыли в землю после короткой церемонии, во время которой священ-ник осенил крестным знамением покрывающие гробы трехцветные полотнища. У штурмана не хватило сил присутствовать па похоронах --происходящее имело для него еще сугубо личный смысл, и каждому хоте-лось расспросить его обо всем. Но никто ни о чем не спрашивал. Скорбное выражение губ заменяло разговор по душам. На другой день штурман хотел было излиться Ад-миралу. -- Ладно,-- прервал его тот.-- Взгляни-ка сюда.-- II он показал на свой шрам.--Воспоминания прибереги для внуков, если они у тебя будут. Словно мстя за навязанное ему молчание, штурман не стал рассказывать и об остальном: о встрече с не-знакомой женщиной. Это касалось только его. И была еще одна причина. В ответ ребята заулыбались бы, словно говоря: "Вот видишь, нет худа без добра". Штурман уже испытывал желание снова побывать в доме 27 по Вэндон-Эли. Поселок Саусфилд, затеряв-шийся, словно звездочка в галактике, среди бесконеч-ного множества английских коттеджей, с их подстри-женными газонами, с коньками на шиферных или цвет-ных черепичных крышах, с почтовыми ящиками, кото-рым не страшна любая непогода, расположен был все-го в шести километрах от базы. Адрес штурман помнил, но позвонить туда не решался. Товарищи стали бы рас-спрашивать его -- ведь он никогда никому не звонил -- и догадались бы, что он что-то скрывает от них. Он ограничился тем, что сел на велосипед и отправился на место своего приземления поискать портсигар. Из-за этого портсигара штурмана мучили угрызе-ния совести. Он сказал незнакомке, что отдал бы все портсигары на свете... А ведь этот гладкий серебряный портсигар с вензелем в уголке ему подарила другая женщина. Но как давно это было! Их роман не имел продолжения: началась война, и все оборвалось. Быть Может, когда-нибудь все свои воспоминания, в том числе и эту ночь у незнакомки, он принесет в дар какой-ни-будь другой женщине. "Что это за потребность попусту болтать и говорить то, что не имеет никакого смыс-ла..." -- укорял он себя. Кроме того, ему было стыдно, что он как бы воспользовался для своих целей смертью товарищей. "Я единственный, кто остался в живых",-- сказал он. И сразу взял руки женщины в свои. Разве могла она вырвать их у того, кто должен был в эту минуту гореть в огне? Он воспользовался смертью ре-бят, чтобы показаться интересным, вызвать жалость и добиться у нее успеха. "Рипо,-- сказал он себе,-- ты мне противен". Он ча-сто так призывал себя в свидетели, обращаяс