ь к себе по фамилии. Это поддерживало его в трудные минуты. Например, когда его упрекали в высокомерии, прини-мая его скрытность и сдержанность за презрение, или когда он узнавал, как глупо и злобно переиначивались некоторые его слова: "Рипо, ты прав. Пусть говорят..." Или когда кто-то из начальства упрекал его в том, что, критикуя методы инструктажа, он подает дурной пример молодым штурманам: "Рипо, не уступай". Он был спокоен, когда слышал в себе этот одобрительный голос. Он шутливо называл его голосом предков. Хотя никого из них он не знал, ему было известно, что он ведет свое происхождение от целой дина-стии упрямых, строптивых, не слишком набожных крестьян, достаточно грамотных и наделенных тяже-лым характером. У него нрав был мягче, и он готов был презирать себя за это. Мать часто говорила ему: "Ты другой..." Она хотела сказать, что он образован-ней своего отца и деда. Но он не считал это компли-ментом. Неодобрительный голос предков привел его в мрач-ное расположение духа. Главным образом поэтому он и не решился позвонить у двери незнакомки. Не оста-навливаясь, он просто проехал мимо и с трудом узнал коттедж, в котором его приняли. Но сомнения быть не могло. Тропинка со свекловичного поля вела прямо к этому домику, огороженному решеткой, за которой был сад и виднелась посыпанная гравием дорожка. Дом был совсем простым, с пристройками, надстройками и навесами для машин; все было опутано, словно паути-ной, стеблями дикого винограда, где еще краснело не-сколько листочков. У штурмана было сильное иску-шение сойти с велосипеда, но он не посмел. Правда, незнакомка сказала ему: "До - свидания",-- голосом, в котором, пожалуй, звучала просьба, но образ женщины, который он себе рисовал, не имел уже ничего общего с реальностью, а именно встречи с реальностью опа-сался он, воскрешая в памяти картины той ночи. Он мысленно сжимал незнакомку в объятиях, впивался гу-бами в ее губы, увлекал ее на диван, и он возвращался к ней после каждой боевой операции. Он становился человеком, переставал быть отверженным. "Если бы предки знали мою жизнь,-- с улыбкой говорил он себе,-- они бы пожалели меня и придали мне смелости, чтобы я снова увиделся с ней". Эта война не была похожа ни на одну из войн, что они пережили на своем веку. Уби-вали, не видя убитых, и всякий раз нужно было при-ложить немало усилий, чтобы поверить, что ты дей-ствительно сбрасываешь бомбы, а не имитируешь бомбовой удар на учениях. И если тебя убивали, ты понятия не имел, кто держал тебя в сетке прицела не-ведомого истребителя-охотника или в перекрестье не-известной зенитки. Случалось, что твой же товарищ устремлялся на тебя в кромешной тьме, ты не успевал избежать удара и смерть накрывала вас обоих. А штур-ман та. вовсе никогда не прикасался к оружию. Для него война состояла в том, чтобы определять курс, рассчи-тывать расстояния и время, устанавливать по звездам местоположение самолета -- и делать все это в сосед-стве со смертоносным грузом, который в любую минуту мог взорваться. Порой при мысли об этом сердце вдруг замирало; потом он пожимал плечами. Не будь он штурманом -- его послали бы еще куда-нибудь. Отка-жись он сражаться -- его расстреляли бы. Если бы он попытался уклониться от участия в этом вселенском побоище, его повсюду преследовали бы, мучили. Лучше все же сражаться в рядах тех, кто хоть как-то отстаи-вает свободу, провозглашает уважение к человеческой совести. К тому же у штурмана не было выбора. Он ни-когда не смог бы сродниться ни с каким другим наро-дом, кроме своего, а его народ страдал. Так он разре-шил для себя этот вопрос. Не лучшим образом, он со-знавал это. Но как еще было выпутаться? Через неделю после катастрофы, днем, он, испыты-вая некоторую тревогу, нажал кнопку звонка в доме 27 по Вэндон-Эли. Дверь открыла незнакомка, и лицо ее осветилось внезапной радостью. -- Почему вы так долго не приходили? -- Боялся вас побеспокоить. И еще он спрашивал себя, какое чувство она испы-тывала к нему и хотела ли его повидать. -- Я уже тревожилась. Думала, может, вы забо-лели. Входите. Он боялся, что у нее в гостях кто-нибудь из друзей или соседей. В таких случаях на лице у него появля-лось смущенное и в то же время сердитое выражение, и нетрудно было догадаться, что он не очень-то умеет приноравливаться к неловким ситуациям. Но незна-комка была одна, и он вздохнул с облегчением. -- Я приготовлю вам чаю, хорошо? Он кивнул. И на этот раз ритуал чаепития призван был помочь ему держаться непринужденней. Оставшись один в гостиной, воспоминание о которой стало на-столько нереальным, что ему нелегко было связать его со всем происшедшим, он уселся в кожаное кресло ря-дом с красной кушеткой. Застекленные двери с раздви-нутыми портьерами выходили прямо в сад, уже опусто-шенный осенней непогодой; последние цветы жались у красных кирпичных стен, за которыми тянулись поля и рощи. Наверное, intelligence-officer часто сиживал в этом кресле, покуривая трубку, пока жена готовила чай, и, отрываясь от "Таймса", блуждал взглядом по окрестным полям и небу. Теперь он находился где-то на авиабазе в Суссексе, изучал там материалы по объ-ектам и вчитывался в рапорты экипажей, нисколько не подозревая, что какой-то штурман сидит в его люби-мом кожаном кресле только потому, что после столкновения двух бомбардировщиков он упал почти на кры-шу его дома. "Вот они, превратности войны",-- улы-баясь, подумал штурман, когда незнакомка поставила перед ним на столик поднос. -- Я мог бы позвонить,-- сказал он,-- но не знал, как вас зовут. -- Ах да, действительно. Я должна была назвать свое имя. -- Я сам должен был спросить у вас. Но все про-изошло так неожиданно в ту ночь, -- Правда? Некоторое время она молча намазывала тосты мас-лом, потом ничего не выражающим голосом спросила: -- Как вы себя чувствуете? -- Хорошо. -- Вы уже пришли в себя? -- Если вы имеете в виду катастрофу и прыжок с парашютом, тогда, да,--ответил он.--Об остальном не могу этого сказать. -- Об остальном? О! -- воскликнула она с удивле-нием.--Мне кажется, для вас это так привычно. "Мы из этого не выпутаемся,-- сказал он себе.-- Нужно будет все ей объяснять. Это слишком трудно". -- Попросту говоря о необходимости жить дальше, если угодно,-- добавил он устало . Он смотрел на нее, пока она разливала чай, почти не узнавая, и старался снова почувствовать то, что так взволновало его на прошлой неделе, но очарование ис-чезло: очарование ночи и только что разбуженной не-знакомой женщины в зеленом халатике, который так и хотелось распахнуть. Сколько ей может быть лет? Года двадцать четыре, наверное. Коротко остриженные темные волосы придавали ее лицу что-то детское, а свет голубых глаз делал ее похожей на рубенсовский порт-рет, висевший слева от камина, напротив красной плю-шевой кушетки. -- Я много думал о вас,-- сказал штурман. -- Правда? --Все это было так необычно... Он снова представил себе молодую женщину, со-всем одну в доме, когда он позвонил, -- Могу я теперь узнать, как вас зовут? -- спросил он, помолчав. -- Конечно. Розика. А вас? -- Рипо. Вы помните? Я назвал себя, когда гово-рил с базой по телефону. -- Я имею в виду имя. -- О! -- сказал он.-- Никто никогда не зовет меня по имени. Оно очень заурядное, и я его не выношу. Альфред. Англичанке это .ничего не объясняло. Имя было не хуже других, и женщина, конечно, не могла понять, почему его можно ненавидеть. Если бы она стала на-зывать штурмана Альфредом -- ведь в Англии обраще-ние по имени имеет не совсем то же значение, что во Франции,-- он почувствовал бы себя неловко, а может, это просто его рассмешило бы. В своей стране он все-гда просил женщин называть его как-нибудь иначе, но здесь все было по-другому. Женщина спросила, приступил ли он снова к бое-вым операциям. Он объяснил, что числится теперь в ре-зерве и будет снова летать, когда какой-нибудь штур-ман выйдет из строя. -- Покамест мне хорошо и так. Я не тороплюсь. Но продолжать придется. От всего остального меня ни-кто не освободит. Женщина опять посмотрела на него с удивлением. Он употребил то же слово, что минутой раньше, но со-всем в другом смысле. -- Я хочу сказать, что учитывается количество, а не сложность заданий. Легкий вылет или нет, засчитывают одну операцию, и все. Кроме случаев, когда бомбишь объект, хотя. один из четырех моторов отказал раньше, чем ты долетел до цели. Но это тоже предусмотрено: RAF вручает тебе DFC'.[ ' Distinguished Flying Cross -- Крест за летные заслуги (англ.)] Впрочем, это опять вопрос везения. Если мотор откажет рядом с целью, кончить дело не трудно. Если же далеко от нее, то это невоз-можно, потому что самолет не может набрать высоту. Тогда приходится сбрасывать бомбы в море, и задание не засчитывается. На носу самолета, рядом с бомбоч-ками -- по числу успешных вылетов,-- механики ри-суют грушу. Женщина все понимала. Муж рассказывал ей об этом. -- Разве у вас такие же строгости? -- Да. Точно такие же. Надо было сказать: "Такая же глупость", но он сдержался. Хотя французы и пользовались репутацией фантазеров, но тут они строго следовали уставу RAF. Каждые семь боевых вылетов -- благодарность, возрас-тающая по инстанциям. Первый раз--в приказе по эскадре, второй -- по бригаде, третий -- по дивизии и так далее. Нужно только стараться, чтобы все шло гладко. Если ты выбросился с парашютом или вернул-ся с изрешеченным фюзеляжем, это ничего не прибав-ляло. Те, кто ухитрялся пройти через все, были настоя-щими ловкачами. -- И все же,-- сказал штурман,-- если бы я не уча-ствовал во всем этом, я чувствовал бы себя несчастным. Ему и в голову не приходило, что тут можно плу-товать. Его страна переживала тяжелые испытания, и нельзя было стоять в стороне. Накануне катастрофы ему предлагали перейти в авиашколу, но он отказался. Как сочеталось такое решение с суровым осуждением всякого возвеличивания военной героики? Конечно, и тут можно было найти объяснение, но на это требова-лось время. -- Однако здесь вы страдаете. Это заметно. Штурман ответил не сразу. -- С того вечера меньше. Она сочувственно посмотрела на него. -- Выпейте еще чаю. "Ну вот,-- подумал он.-- Как только коснешься са-мого важного, она уклоняется: "Выпейте еще чаю". На что он мне нужен, ее чай? Я хотел бы..." Он не на-ходил подходящего слова. Он хотел' бы, как в благо-родных романах, подойти с женщиной к окну, обнять ее хрупкие плечи и смотреть, как медленно раство-ряются в сумерках поля, а потом, дождавшись наступ-ления ночи, запрокинуть ее голову и целовать в губы. "В сущности,-- сказал он себе,-- я хочу одного: при-вязаться к чему-нибудь на этой земле, где все от меня ускользает, вернуться к самой обычной человеческой жизни, к самому заурядному существованию, хотя надежды на это у меня почти не осталось". В угасающем свете дня он смотрел на лицо моло-дой женщины -- Розики, ибо так ее звали. Ее красота была красотой юности, ни с чем не сравнимой хрупкой прелестью цветка. Через десять лет ее кожа утратит нежность, плечи станут костлявыми, а глаза потеряют свой блеск. Но ведь штурман больше не собирался строить какие-то расчеты на будущее. Кто осмелился бы здесь говорить о будущем? Ему достаточно моло-дости, которую он видел перед собой сейчас. Он не про-сил большего и не чувствовал никаких угрызений со-вести по отношению к мужу, которого не знал. Да и муж тоже, наверное, не церемонился бы, если б ему представилась возможность изменить жене; к тому же штурман как бы брал реванш у этих благовоспитанных чиновников, которые наставляют летчиков, как убе-речься от противовоздушной обороны, но сами и не по-думают сунуться в бой. Все было бессмысленно и запу-танно. Штурман хорошо понимал, что допускает ошибку, оставаясь здесь так долго. Как сделать, чтобы жен-щина пригласила его еще раз? Кто поверит, что между ними просто дружеские отношения? Когда мужчина бы-вает в доме, где живет одинокая женщина, все понимают, что это не для того, чтобы читать вместе молитвы. Со-седи начнут болтать, и intelligence-officer быстро узнает, что у его жены любовник. Штурман отодвинул чашку, отказываясь от всех своих планов. "Не будем упорствовать,-- сказал он себе.-- Рассчитывать не на что. Вернемся в лагерь", Он поднялся. -- Вы уходите? -- Я и так засиделся,-- сказал он.-- Злоупотребил вашей любезностью. Я хотел нанести вам визит... Он подыскивал слово, которое не обидело бы ее. -- Вежливости? -- Скорее дружеский, и в знак признательности за ваш прием в тот вечер. -- Мне очень жаль, что вы уже уходите. -- Ничего не поделаешь. Так, пожалуй, лучше. Внезапно беспредельная грусть овладела им. "Сло-ва,-- подумал он,-- они только обманывают и ранят пас..." Глупая бесполезная грусть, и он сам виноват, ведь он не сделал ничего, чтобы завоевать эту жен-щину. Чего он хотел -- чтобы она загородила ему до-рогу, упала к его ногам? Будь он чуточку терпеливей, он выиграл бы время, а выиграй он время, все было бы в порядке. Прежде всего нужно стараться дожить до мира, не дать себя убить накануне. В любви тоже ни-что не потеряно окончательно, раз можно снова уви-деться. Но его охватило вдруг бесконечное равнодушие к самому себе. К своей жизни, к своему счастью. Се-годня вечером он примет снотворное и пораньше ляжет в постель, чтобы забыть об этом приключении, о само-летах, которые сотрясают небесные своды, о новых вылетах с незнакомым экипажем, о ночах, наполненных гудением эскадрилий, вылетающих и возвращающихся, о жизни в изгнании, о пустых спорах с товарищами в баре, о новостях, услышанных по радио, о дурном на-строении командира базы и о первых холодах, предве-стниках наступающей зимы. Пока война не кончена, лучше никуда больше не выходить с базы и не искать ни женского тепла, ни тепла домашнего очага. -- Надеюсь, до свидания,--сказала женщина на .пороге. -- До свидания, Розика. Thank you '. У решетки он обернулся и помахал рукой. "Thank you",--повторял про себя штурман, уда-ляясь от дома. В эту единственную за весь разговор английскую фразу он вложил и свое разочарование, и злость на себя, и отчаяние, которое схватило его за руку, словно невидимый спутник. Все в нем точно ока-менело. ' Спасибо (англ.). III Ни в этот вечер, ни на следующее утро штурман не появился в столовой, но никто этого не заметил. Он при-шел к самому концу второго завтрака, сел за пустой столик, наспех поел и, возвратившись в комнату, снова растянулся на постели. Около пяти часов заревели громкоговорители. Вы-зывали экипажи, а через некоторое время постучали и к нему. -- Что это? Рассыльный протянул ему листок бумаги: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо приказывается принять участие в боевой операции в составе экипажа капитана Ромера". На приказе стояла печать штаба эскадры. -- Отнесите это тому, кто вас прислал,-- сказал штурман.-- Я болен. -- Нужно расписаться, господин лейтенант. Он написал на полях: "Я болен"--и расписался. Рассыльный ушел. Ромер считался плохим пилотом. .Он уже несколько раз попадал в ситуации, которые могли кончиться катастрофой, так что каждое его воз-вращение было настоящим чудом. Чтобы благополучно вернуться, недостаточно было просто полагаться на свою удачу: необходимо еще большое мастерство и летный навык, почти ставший инстинктом. В тех, на-пример, случаях, когда бомбы не могли накрыть цель или сбросить их не позволяла какая-нибудь неполадка в механизме, инструкция запрещала разворачиваться непосредственно над объектом, как это можно было бы сделать где-нибудь над полями в Англии. Так как тра-ектории самолетов пересекались, то прежде всего нуж-но было избежать столкновения, суметь различить темные громадины, проплывающие над пожарищем. нужно было ускользнуть от слетавшихся на добычу истребителей и потом опять нырнуть в клокочущий и ревущий поток снарядов, чтобы под огнем сотен зени-ток снова точно зайти на цель и сбросить бомбы. Один этот маневр, во время которого летчики сыпали чудо-вищными проклятиями, был сущим кошмаром и требо-вал от всего экипажа, и в первую очередь от пилота, огромной выдержки и четкости. Но лицо пилота Ромера, казалось, было отмечено печатью обреченности. По натуре он был молчалив, и летчики его экипажа говорили, что он не обращает внимания на предупреж-дения стрелков, сообщающих об опасной близости ка-кого-нибудь самолета. Словно ничего не слышит. -- Ромер...--проворчал штурман.--Почему бы про-сто не написать: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо при-казывается свернуть себе шею"? Была уже ночь, когда в комнату переваливаясь во-шел толстяк -- врач авиабазы. -- Ну,-- сказал он своим обычным добродушным тоном,-- что у нас не клеится? Штурман сел на койке. -- Все,--сказал он.--Я на ногах не держусь. -- Почему ты не пришел ко мне? -- Не мог решиться. Сразу вдруг навалилось. -- Ты знаешь порядок. Должен был меня преду-предить. -- Я надеялся, что пройдет,-- устало проговорил штурман.--Я не ожидал, что сегодня мне предложат лететь. -- С Ромером? -- В глазах у врача блеснула хитрая искорка. -- Все равно с кем. Я не могу. -- Приляг. Врач любил летчиков. Он распил с ними не одну кружку пива, и в его медпункте их всегда ожидал хо-роший прием. Многих лечили здесь от гриппа, брон-хита, гайморита, а также от кое-каких болезней, кото-рыми заражали их девушки из соседнего городка. Как только кто-нибудь из летчиков заболевал, командир экипажа заставлял его пойти на медпункт, потому что на большой высоте воспаление носовой полости или гортани могло привести к серьезным неприятностям. Вообще-то летчики отличались завидным здоровьем, и если уж с ними что-то случалось, то большей частью они нуждались скорее в отходной священника, чем в помощи врача. -- У тебя ничего нет,-- объявил врач, тщательно осмотрев и прослушав штурмана.--Сто лет проживешь. Если ты и болен, то все дело в этом,-- добавил он, коснувшись головы штурмана.-- Ты переживаешь. -- Может быть,-- ответил штурман. -- Напрасно. Твои переживания ничего не изменят. Я попрошу, чтобы тебе дали отпуск. -- А потом? -- Что "потом"? Развлечешься, где захочется. -- Хотел бы услышать, -где именно. -- У тебя что, нигде нет подружки? -- Нет,-- сухо ответил штурман. -- Тогда сходишь в кино. -- А потом? -- Вернешься, и все наладится. -- Ты так думаешь? -- Конечно. У тебя сейчас нервная депрессия из-за этой катастрофы: тебе должны были дать отпуск. Взявшись за дверную ручку, врач обернулся, и его широкое, как луна, доброе лицо расплылось в улыбке. -- Через неделю будешь в форме. Отдохни. Я скажу, чтобы тебе приносили сюда еду. В наступившей ночи нарождался глухой гул -- ка-залось, гудит сама земля; гул нарастал, становился мощным рокотом, в нем возникали ревущие органные ноты -- это во мраке взлетали самолеты. Штурман встал, натянул домашнюю куртку и вышел, В небе, словно на цирковой арене, плясали белые, красные и зеленые звездочки бортовых огней. Они растянулись далеко над полями; ждали, пока подстроятся все тяже-лые четырехмоторные самолеты, чтобы взять затем курс к побережью. Машины медленно строились в бое-вом порядке, и с ураганным грохотом, сотрясавшим землю, эти новые созвездия устремлялись к югу. Так было каждую ночь, и время от времени штурман занимал свое место -- уголок в одном из самолетов эскадры -- и, склонившись над картами в своем за-кутке, ставил первую точку, вычисляя скорость и силу ветра. Но на этот раз он отказался от полета. Он не хотел, как продажная девка, кочевать из экипажа в экипаж и летать с пилотами, которых не знает, а то и просто с болванами. Не могло быть и речи, что он по-летит с Ромером. Штурман летал в хорошем экипаже, но это не помешало случиться катастрофе. Нет, он не станет испытывать судьбу и не согласится, как дурак, вместе с Ромером ставить свою жизнь на карту, даже если это необходимо, чтобы увеличить на единицу число самолетов, участвующих в операции. Самолетом больше или меньше, это ничего не меняет. Не успел он вернуться к себе, как в комнату вва-лился Адмирал. Его маленькие глазки сверкали; он то и дело потирал рукой чудовищный шрам, рассекавший его лоб, словно след от сабельного удара в какой-то прошлой войне. Адмирал бросился к нему и, по своему обыкновению, принялся его тискать, с грубоватой неж-ностью. -- Ты болен? -- спросил Адмирал и фыркнул.-- Я видел врача. Тебе, такому здоровяку, нужен отдых? Посмотри на меня: двадцать три вылета в восточные зоны и на оккупированные территории, и как огурчик. Еще восемь-десять вылетов -- и баста. Могу рассчиты-вать на вечную признательность объединенных наций. Вместе поедем домой, и тогда уж я покажу тебе де-вочек. -- Ладно, кончай,-- сказал штурман.-- Ты не на увольнительной? -- Не моя очередь. Но можешь быть уверен, -- не унимался Адмирал,-- я свое не пропущу. Я не из тех, кто рвется к смерти во что бы то ни стало да побыст-рей. Мне спешить некуда. Надо и молодым поточить зубки. -- Кто полетел с Ромером? -- Ага, вот оно что!--воскликнул Адмирал.--Не знаю, какой-то новый штурман -- только что кончил училище и не расстается с ластиком на шнурке. Ну что ж, посмотрим. А ты отказался? -- С Ромером я не полечу. Хватит с меня одного раза. -- Бедняга Ромер,-- глухо произнес Адмирал, слов-но читая отходную.-- Можешь поверить, всем станет легче, когда он отправится ad patres1. Ты прав. Но не говори об этом. -- Нет, буду говорить, потому что сказать это нужно. Пусть командир базы сам летит штурманом с Ромером, если ему нравится. Только не я. Куда это они? -- спросил он, кивнув на окно. -- На Рур. Какой-то нефтеперегонный завод, что ли. -- И по-твоему, я должен был лететь с Ромером, чтобы научить его держать курс среди этого фейер-верка? Все вы убийцы! -- закричал штурман.-- Все вы знаете, что Ромер -- плохой нилот и что он сдал экза-мены в авиашколе только благодаря счастливой слу-чайности. Но когда имеешь дело с зенитками, на удачу рассчитывать нечего. Пускай меня собьют, если такая у меня судьба, но я хочу быть с людьми, которые бу-дут защищаться до последнего. А не с болваном, де-лающим из себя мишень. Мне тоже приходилось оста-ваться одному, когда зенитный огонь хлестал по брюху. По своей охоте я бы в это больше не ввязался, а с Ро-мером, сам знаешь, дело гиблое. -- Знаю,--сказал Адмирал.--Не кипятись. Сейчас-то ты не с Ромером. А в своей постели. Лучше обмоз-гуй, что ты сейчас делал бы, не будь ты болен. -- Не будь я болен...--повторил штурман.--Врач хочет попросить для меня отпуск. -- Знаю. -- А зачем? Что я буду с ним делать? -- Это время не будешь никого заменять. -- Да, правда. -- 'А когда возвратишься, тебе, может быть, найдут новый экипаж или подпишут перемирие. -- Ну да,--сказал штурман,--я забыл эту старую шутку. -- Но ведь в конце концов перемирие подпишут! -- закричал Адмирал, воздевая руки.-- На той стороне ' К праотцам (лат.). его ждут еще больше, чем мы. Что ты тогда ска-жешь? -- Когда придет этот день, мы уже все будем мерт-вецами. -- Только не я,-- запротестовал Адмирал.-- Только не мы. Посмотри-ка.--Он коснулся своего шрама.-- Вот моя звезда. Ты думаешь, я выбрался из этой пере-делки только для того, чтобы стать потом удобрением для померанской картошки? Подумай-ка. Я уже давно мог умереть. И ты тоже -- почему же именно ты, один из всех, в ту ночь остался в живых? -- Слишком просто все у тебя выходит. И вообще это не довод. Каждая такая катастрофа -- предупреж-дение нам. Если будем продолжать в том же духе, мы доиграемся. -- Чепуха,-- ответил Адмирал.-- Во всяком случае, пускай ребята сбрасывают свои бомбы на нефтепере-гонные заводы. Они уже столько времени их бомбят, что парням с той стороны давно пора сменить свои самолеты на лошадок. Адмирал захохотал. -- Спокойной ночи, штурман,--сказал он. Он вышел, и штурман. раздраженно потушил свет. Ночь была тихая. А в небе над Руром, должно быть, уже начали шарить прожекторы, стараясь нащупать передовую группу бомбардировщиков. Когда штурман проснулся, он увидел подсунутую под дверь записку. Он поднялся и прочитал ее. Это был новый приказ: "Штурману лейтенанту Рипо явить-ся 28 октября к десяти часам к командиру эскадры". "Ну вот,-- подумал он,-- пошли неприятности. А может, это насчет отпуска". Он побрился, оделся, сел на велосипед и поехал завтракать в столовую. Как всегда наутро после ночного вылета, зал был наполовину пуст. Летчики, вернувшиеся из полета, еще спали, и только наземная служба и те, кто ночью был свободен от полета, глотали porridge ' и пили чай. Адмирала еще не было. Штурман выпил стакан чаю, ' Овсяная каша (англ.). съел несколько тостов, потом направился к бару и, усевшись в кресло, стал листать потрепанные журна-лы. Ему показалось, что его избегают. "Что это с ними?--спросил он себя.--В долгие раз-говоры я обычно не вступаю, но со мной всегда здоро-ваются..." Он был уже в холле, когда появился Адмирал; гла-за у него были полусонные, и на красном лице выде-лялся ослепительно белый рубец. -- Плохи дела? -- спросил штурман. -- Надеюсь, ты в курсе? -- Что случилось? Адмирал пожал плечами и наклонился к нему. -- Ромер не вернулся,-- тихо сказал он. Штурман вздрогнул, словно от удара, и медленно побрел к выходу. "Вот оно,-- подумал он.-- Ну что ж, этого можно было ожидать". Он вышел и поискал свой велосипед на стоянке. Он понимал, что его будут считать виновником гибели Ромера и его экипажа, как будто Ромер не мог уже сто раз погибнуть, и вовсе не потому, что ему не доста-вало штурмана Рипо, а просто потому, что был болва-ном. Но величие смерти уже делало это слово неспра-ведливым и оскорбительным по отношению к погиб-шему. Не Ромер был болваном, а те, кто его использо-вал, кто швырнул его в кровавый поток. Ромер был мужествен. Быть может, он страдал, сознавая, что обречен. Ведь было так легко сказать: "Я чувствую, что в не состоянии заниматься этим делом. Это выше моих способностей". Но он молчал, а доказательств того, что зенитки сбивают не только плохие, но и хо-рошие экипажи, было более чем достаточно. Впрочем, потому ли его сбили, что он был плохим летчиком, пли потому, что на сей раз он подошел к объекту точно в назначенное время? На какое-то мгновение штурман пожалел, что не полетел с ним. Теперь все разреши-лось бы. Конец заботам, как говорил врач. Конец коле-баниям -- пойти или не пойти к незнакомке, конец раз-думьям, где бы приткнуться на шесть отпускных дней, и полная уверенность, что имя твое будет числиться в длинном списке героев. В штабе эскадры его заставили четверть часа про-ждать в канцелярии, затем дежурный офицер провел его в кабинет. Штурман отдал честь и снял пилотку. Командир эскадры сидел за полированным столом, положив руки на бювар между двумя бомбовыми стабилизаторами, которые служили ему пепельницами. Его суровое лицо с тяжелой челюстью и черными глазами под высоким, уже облысевшим лбом, где залегли глу-бокие складки, казалось еще совсем молодым. В ком-нате было жарко натоплено; в приоткрытых дверцах двух несгораемых шкафов виднелись папки с делами. Командир эскадры не подал штурману руки. -- Как вы себя чувствуете? -- спросил он. Штурман немного успокоился. -- Устал, господин майор. -- Вы все еще не оправились после катастрофы? -- Пожалуй. -- Не говорите мне: "Пожалуй",-- сказал командир эскадры.-- Вы должны знать точно. -- Я еще не пришел в себя, не могу примириться с гибелью экипажа. -- Ничего не попишешь. Мне приходится мириться с гибелью многих экипажей. -- Это разные вещи. Я единственный, кто остался в живых. -- Именно поэтому, пока я не подыщу вам новый экипаж, вы будете заменять штурманов, выбывших из строя. -- Прекрасно, господин майор. -- Вы говорите: "Прекрасно", но вчера вечером вы отказались от полета. -- Я не отказался,-- ответил штурман.-- Я не мог. Это не одно и то же. Я был не в состоянии подгото-виться к вылету. -- У вас был врач. Он просит для вас отпуск на неделю. Я бы дал вам отпуск, если б вы полетели, но вы этого не сделали; а экипаж, с которым вы должны были лететь, не вернулся. -- Я здесь ни при чем, господин майор. -- Неправда. Я уверен, если бы вы были с ними, они вернулись бы. -- Капитан Ромер все равно долго не продержался бы, участвуя в ночных бомбардировках. -- Какие у вас основания это утверждать? -- сухо спросил командир эскадры, откидываясь в кресле. -- Это общее мнение летчиков, господин майор. -- А знаете ли вы общее мнение на ваш счет? Штурман молчал. -- Считают, что вы несете моральную ответствен-ность за гибель экипажа Ромера. -- Не понимаю, в чем она состоит. -- Вчера вечером капитан Ромер узнал, что вы не хотите с ним лететь. Вы этого ему не сказали, но отго-ворка болезнью его не обманула. Днем вы казались достаточно здоровым, чтобы лететь: вас видели в сто-ловой на завтраке. Свободным был только один штур-ман -- молодой офицер, участвовавший всего в двух операциях; его пилот вывихнул лодыжку. Я предло-жил Ромеру вычеркнуть его экипаж из списка назна-ченных к вылету. Он отказался и потребовал молодого штурмана. -- А почему штурман капитана Ромера не мог ле-теть? -- Капитан Ромер отказался от него, и флаг-манский штурман отстранил его от операций из-за серьезных ошибок, обнаруженных в его летных рапортах. -- Но я, господин майор, с вашего позволения, могу предположить, что, полети я с капитаном Ромером, я был бы теперь там же, где он. -- Да, здесь. -- Нет,--ответил штурман и выдержал паузу.-- В Руре или в море; от нас и следа не осталось бы. -- Ладно, Рипо,-- сказал командир эскадры и встал.-- Считайте себя под арестом. -- На каком основании, господин майор? -- Я сформулирую это позже. Конечно, мнение врача, который считает, что вам нужен отдых, немало-важно, хотя вы к нему даже не обращались; но мне-ние командира тоже имеет значение. Можете быть сво-бодны. Направляясь в столовую, штурман заметил, что у него дрожат колени. Не от страха, а от бешенства. Как мог человек, знающий их ремесло, сказать ему такое? Как можно было не почувствовать никакой жалости к единственному, кто остался в живых после гибели двух экипажей? Как могло командиру эскадры прийти в голову, что, уцелев после воздушного столкновения, штурман согласится пойти под начало плохого пилота? Возможно, подобная жестокость необходима, когда по-сылаешь людей на гибель, и лучше, когда страдаешь от нее, чтобы смерть показалась желанным избавлением от этих мучений? Но разве ничего уже не значила доб-рота? Ведь не наемники же ребята в эскадре. Каждый из них подчинялся дисциплине, которая вела к победе, шел на трудности, на смертельный риск, мирился со страхом, потому что эти жертвы были нужны для спа-сения родины; и вместе с тем каждый из них, как ребе-нок, цеплялся за какое-нибудь бесхитростное утешение: радость после успешной трудной бомбардировки; чув-ство товарищества, участие в грубых развлечениях в барах соседнего городка. И для наказания штурман не нуждался в аресте. Чей-нибудь дружеский упрек задел бы его куда больше, чем это дурацкое взыскание. Но тут все в нем восстало против этого. Он никогда не признает себя виновным в смерти Ромера, хотя бы даже косвенно; понятно, начальство всегда сумеет най-ти удобную формулировку, чтобы снять с себя ответ-ственность. Зачем командиру эскадры . понадобилось согласие Ромера на то, чтобы вычеркнуть его самолет из списка тех, что должны были в эту ночь бомбить нефтеперегонный завод? Почему он сам не вычеркнул его, ни о чем не спрашивая, на том простом основании, что экипаж Ромера был не в состоянии выполнить бое-вое задание? Тут он вспомнил слова врача: "Тебе должны были сразу дать отпуск..." В самом деле, в RAF было принято немедленно после катастрофы освобождать от полетов тех, кто уцелел; их отпускали развеяться и распить в пивной кружечку-другую с под-ружками. Почему французы не соблюдали этого обы-чая? Из тщеславного желания казаться сильнее дру-гих? Но перед лицом смерти все одинаково бессильны. Штурман поставил свой велосипед в ряд с другими около столовой и тяжело вздохнул, прежде чем войти. Сердце его громко стучало, так же как в ночь, когда он выбросился с парашютом, но колени больше не дро-жали. Голос предков молчал, словно их привело в за-мешательство то, что происходило, но штурман был ис-полнен решимости не уступать, чем бы это ему ни гро-зило, и, когда из столовой вышел Адмирал, он остано-вил его. -- Послушай,--сказал штурман,--Люсьен нало-жил на меня арест. Летчики называли командира эскадры по имени, и эта фамильярность выражала отнюдь не пренебреже-ние, а симпатию. Не раз в тяжелых обстоятельствах Люсьен проявлял себя человеком отважным, и ому го-товы были простить многое, потому что в общем-то его любили. Но откуда у него эта внезапная строгость? От бессознательной антипатии к штурману? -- Какое определение? -- спросил Адмирал. -- Не подобрал еще. Штурман потянул Адмирала в бар. Никто там не выпивал, только несколько офицеров листали газеты и журналы, и радио мурлыкало какую-то мелодию. -- Скажи мне,-- начал штурман,-- я хочу знать, не изменил ли ты своего мнения со вчерашнего вечера. Может быть, ты тоже считаешь, что я виноват в смерти Ромера? -- Ты с ума сошел,--ответил Адмирал.--Но ты знаешь ребят. Некоторые так думают. -- Они бы полетели с ним через неделю после прыжка из гибнущей машины? Я и не знал, что среди нас столько героев. Но что думаешь ты? -- настаивал штурман. -- Я бы поступил так же, как ты. -- Неужели,--продолжал штурман,--Люсьен ни-когда не беспокоится о собственной шкуре? Адмирал хмыкнул. -- Он такой же, как и все мы. Правда, вылетает он с тем экипажем, который выбирает сам, и только когда сам решает лететь -- не то что мы. -- Почему же тогда ему не нравится, что и мы думаем о себе? Может, он воображает, что по утрам мы распеваем у себя в комнате "Марсельезу" и целый день повторяем: "Родина превыше всего"? Или ему не знакомы такие мелкие мысли, как "Сегодня я себя плохо чувствую"? И он никогда не задумывается, вер-нется ли из полета? -- Как все мы, как все мы,--повторил Адмирал.-- Слушай, ты меня смешишь. -- Почему? -- Ты бы хотел, чтобы командир эскадры вел себя так же, как ты. Но ты только лейтенант. Увидишь, когда станешь майором, захочешь стать полковником. И тогда. .. -- Но послушай,--сказал штурман,--разве Люсьена никто не ждет дома? Мать? Или жена? Или дети? Неужели у него никогда не возникает желания уменьшить потери, спасти кому-то другому жизнь? У меня почти никого не осталось, но мне такие мысли знакомы. -- Успокойся,--сказал Адмирал.--Я поговорю о тебе с врачом. Все уладится. Адмирал отошел от него, и штурман внезапно по-чувствовал себя бесконечно одиноким среди этих лю-дей, которые, уткнувшись носом в журналы, избегали его взгляда. Может, скоро они станут отворачиваться от него, словно он какой-то злодей. Когда он сказал Адмиралу: "У меня почти никого не осталось...",-- он вдруг вспомнил молодую женщину. Его охватило желание скорее бежать к ней, броситься, как ребенок, в ее объятия и рассказать обо всем, что с ним случилось. "Розика..." Это имя вырвалось у него впервые, и он произнес его с нежностью, в которой не было ничего чувственного, потому что он искал только сострадания. Но ведь ему ничего не было известно о ней, он знал только одно: она приняла его, не спрашивая, он ли ви-новат в том, что два самолета столкнулись во время полета, и не на его ли совести то, что его товарищи не успели прыгнуть следом за ним. Просто потому, что она была женщиной, война казалась ей достаточным объяснением всех человеческих страданий. И впервые после ночи, когда произошла ката-строфа, он мог быть добрым, как ему хотелось, таким, каким он был бы, если бы не жестокие требования войны. Ему было жаль Ромера, который, может быть, не погиб, а бродит где-то по вражеской территории, пытаясь уйти от преследования полицейских собак. Он знал, что если Ромер вернется, он попросится к нему штурманом. Не из презрения к смерти, не ради того, чтобы оправдаться, и уж совсем не для того, что-бы бросить вызов дуракам, а для того, чтобы быть ря-дом с тем, кто тоже уцелел. IV В эту ночь вылет был отменен. Штурман целый день просидел у себя в комнате, куда ему приносили поесть; он слышал, как летчики ушли в барак на ин-структаж, а через три часа, громко распевая и хлопая дверьми, вернулись обратно. Он тоже почувствовал облегчение. Адмирал к нему не зашел, а сам он не стремился никого видеть. Он ждал. Порой ему приходило в голову, что в нази-дание другим командир эскадры может передать дело в трибунал; но он отдавал себе отчет, что обвинить командира в жестокости и, главное, доказать его не-правоту будет нетрудно. Англичане просто не смогут себе представить, почему не дали законного отпуска тому, чье поведение во время катастрофы представля-лось безупречным. Правда, несколько дней спустя он проявил слабость, но каждый, кто летал бомбить Рур, способен это понять. Боялся он только мнения товари-щей. Может быть, теперь, когда экипаж Ромера вычер-кнут из списка, на штурмана злятся, что в ту ночь он отказался с ним лететь? Но пройдет время, и все ста-нет на свое место. На следующий день вылет не отменили, и штурман испытал странное чувство. Может быть, оно было вы-звано тем, что в списке вылетающих на задание зна-чился Адмирал? Мысль о вылете не давала штурману покоя. Он видел перед собой летчиков, сидящих за сто-лами во время инструктажа, слушающих, как intelli-gence-officer сначала уточняет объект, потом -- распо-ложение противовоздушной обороны и показывает нужные пункты на карте длинной линейкой, которую время от времени кладет на стол. Ему представлялось, что он, как прежде, сидит вместе со своим экипажем, зажав между колен тяжелый зеленый планшет с кар-тами, жует мятную резинку и вглядывается в лица нервно позевывающих людей. В эти минуты всем было не по себе. Снова лететь в Рур навстречу зениткам --эта мысль никому не доставляла радости. Было толькогорькое удовлетворение, что совершаемые тобой под-виги должны принести свободу континенту. Штурман думал в первую очередь о сильных ветрах -- западном и северо-западном, обещанных метеосводкой, об углах склонения, по которым ему придется рассчитывать по" правки на снос, о трудностях полета по счислению, ко-гда радиосигналы, посылаемые из Англии постами управления, на всех волнах будут заглушены врагом. Его экипажу, как и всем остальным, придется лететь вслепую тысячи километров, полагаясь только на рас-четы штурмана. Потом говорил командир эскадры: он распределял самолеты по эшелонам и давал советы, приправляя их шуточками, от которых по рядам про-бегал смех. Окна в зале были закрыты, и дым от сига-рет становился все гуще; летчики выходили, направ-ляясь в раздевалки, отдуваясь, влезали в комбинезоны, натягивали сапоги и набивались в грузовики, которые подвозили их к самолетам, во мраке казавшимся еще огромней, Последний раз летчики его экипажа много шутили перед тем, как забраться в фюзеляж, где они проби-рались к своим местам, перешагивая через металличе-ские переборки. Потом пилот один за другим запустил моторы, машина дрогнула всей тяжестью и вырулила па старт к взлетной полосе, с которой самолеты