л на другой стул, оказавшийся поблизости: Это объяснение снимает наши возражения. Я же говорил, что они сильны! -- Ты сказал, что стекольщик утверждает, что его столкнули? -- Еще бы! -- И что они ответили? -- Это их рассмешило. Парень в черном, о котором рассказывал Пино, мне сказал, что стекольщик, должно быть, был пьян и что он может подать жалобу, если ему хочется. Знаешь, он выглядел чертовски уверенным в себе... -- Расскажи мне о кабинете. -- Шаль по-прежнему лежит на бюро, зато под него положили новый ковер. Я хотел поднять шаль, но секретарь начал орать, что я нахожусь на алабанской территории и не имею права выходить за рамки моих полномочий. Я предпочел замять это дело, тем более ты мне посоветовал... -- О'кей, малыш! Ты правильно сделал. Последняя формальность, и на этом пока закончим. -- О чем речь? -- Деликатно расспросить консьержку консульства, здесь ли живет консул или тут у них только служебные помещения. Берю покорно удаляется снова. Он как хорошая собака, которой можно бросать мячик столько раз, сколько хочешь: будьте уверены, принесет. -- Ваш вывод? -- спрашивает Старик. Время девять часов вечера. Для начальников вокзалов уточняю: двадцать один час. Босс выглядит немного уставшим. Мне кажется, ему надо изредка выбираться на природу, хотя бы просто проветрить легкие. Спорю, он не видел траву лет двадцать. Мир для него -- это картотеки, досье, полицейские... Надо быть Данте, чтобы описать то, что происходит в его голове. -- Ваш вывод? -- повторяет он своим чарующим голосом, похожим на скрип спички о коробок. -- Неофициальный вывод, господин директор, -- уточняю я. -- Естественно. -- По-моему, на днях было совершено покушение на кого-то из персонала консульства. Стрелок засел в квартире месье Мопюи и расстрелял человека, находившегося в кабинете напротив окна моего бывшего учителя. По неизвестным нам причинам работники консульства держат это в тайне. Он простерли свою заботу о секретности до того, что даже не стали заменять разбитое пулями стекло. Кто был убит? Неизвестно. Даже неизвестно, был ли вообще кто-то убит. Во всяком случае, у жертвы было обильное кровотечение, потому что часть ковра в кабинете была вырезана. Когда Пино явился к ним под видом стекольщика, они его раскусили и решили нейтрализовать навсегда. Думаю, они приняли его не за полицейского, а за представителя враждебной политической cpsoohpnbjh, ведущей вооруженную борьбу против их правительства. Большой Босс соглашается кивком головы. -- Все-таки странно, что они пошли на такую крайнюю меру. Это могло быть опасно. -- Таковы факты. Но этим они не ограничиваются. Когда я договариваю эти мудрые слова, начинает звонить телефон Старика. Безволосый снимает трубку. -- Слушаю! Он действительно слушает, да еще с огромным вниманием. Должно быть, ему сообщают нечто очень неприятное, потому что его лицо становится похожим на посмертную маску. Наконец он кладет трубку на рычаг. -- Это не лишено интереса, Сан-Антонио, -- говорит он мне с интонациями довольного старого кота. Я жду продолжения. -- Мужчина, переодетый санитаром, проник в больницу Божон и расстрелял из револьвера пациента, лежавшего на соседней с Пино койке. Бедняга умер на месте. Не успел он закончить, как я уже оказываюсь у двери. -- Сан-Антонио, -- окликает меня Старик, -- держите меня в курсе. Глава 6 Хочу вам сразу сказать, что в больнице царит сильная суматоха. Журналисты со своими вспышками трудятся от души, несмотря на протесты персонала. К счастью, появляется наряд полиции и разгоняет этих стервятников. -- Вам не трудно почесать мне макушку? -- умоляет Пинюш. -- Представьте себе, эти волнения вызвали у меня крапивную лихорадку. Берю скребет его котелок своими длинными ногтями. Довольный Пино закрывает глаза в знак благодарности. -- Что случилось? -- спрашиваю. Переломанный шмыгает носом и выталкивает языком изо рта кончик забившихся туда усов. -- Я спал. Услышал приглушенные голоса, открыл глаза и увидел убегающую белую фигуру. В палате стояло пороховое облако. Эти господа (он показывает на перепуганных соседей по палате) и я сам так кашляли, что чуть не задохнулись. Убийца навинтил на ствол оружия глушитель, Я обращаюсь к двум другим пациентам -- любезным выздоравливающим старичкам. -- Видел ли хотя бы один из вас убийцу, господа? -- Я, -- отвечает тот, что постарше. Он толстый, желтый, с белой лысой головой. -- Я принял его за ночного дежурного и не обратил особого внимания, -- разглядывая меня, шепелявит этот дед, проживший три четверти века. -- И что же? -- Он обошел все кровати и посмотрел на нас по очереди. Его горло перехватывает от волнения. -- Что было дальше? -- не отстаю я. Больной указывает мне на роковую койку и приподнимается на локте, чтобы посмотреть на нее. -- Тогда он вытащил из кармана револьвер и начал стрелять в нашего соседа по палате. -- Ничего ему не сказав? -- Ни единого слова. Впрочем, бедняга спал. -- В некотором смысле, -- замечает Берюрье, -- это хороший конец. Лично я, если бы мне разрешили выбрать, как помирать, b{ap`k бы смерть во сне. Просыпаешься у святого Петра, он выдает тебе веночек, а ты еще не просек, что к чему, и разве что не суешь ему двадцатку на чай, потому что считаешь, что это официант... Я останавливаю Толстяка посреди его рассуждений. -- Где тело? -- спрашиваю я маленькую медсестру, прекрасную, как день, когда я ходил собирать клубнику с моей кузиной Иветт. -- В морге больницы. -- Я бы хотел нанести ему короткий визит вежливости. Нежная девочка не придирается к моим словам и с милой улыбкой ведет меня по коридорам больницы. Мы садимся в лифт, задуманный и сделанный, чтобы перевозить людей в горизонтальном положении, и приземляемся в хранилище холодного мяса. Покойник лежит на тележке, покрытый простыней, которую киска приподнимает, и я оказываюсь нос к носу с месье лет пятидесяти с хвостиком и самым заурядным лицом. Этот тип был средним французом во всей его красе; ничто не предвещало ему финал от пуль наемного убийцы. -- Кто он? -- спрашиваю. -- Его фамилия Лотен, он был булочником, страдал язвой желудка. -- Ну что же, можно сказать, он от нее вылечился, -- шепчу я. -- Как убийца дошел до его койки? -- Я дежурила, -- отвечает симпатичная совальщица градусников, опуская простыню на лицо булочника. -- Пришел этот санитар. На плечах у него было наброшено пальто. Он меня спросил, где лежит доставленный днем стекольщик, который выпал из окна. Я быстро хватаю ее за крылышко. Она даже не пытается вырваться. Наоборот, этот контакт ей, кажется, приятен. -- Вы видели раньше этого санитара? -- Нет, никогда, но здесь столько персонала... Я подумала, он из другого отделения. -- Дальше? В комнате холодно, может быть, поэтому девочка прижимается ко мне. Что вы об этом думаете? -- Я ответила, что он лежит в палате "Б" на койке номер три. -- Она розовеет. -- Я ошиблась. Этот больной занимает койку номер четыре. Не знаю, ребята, разделяете ли вы мое мнение (если нет, я не заплачу), но, по-моему, бывают дни, когда ваш ангел-хранитель заслуживает благодарности. Пинюшев, во всяком случае, заслужил неоновый нимб! Судите сами, как сказал один судья, уходя в отставку. Пинюш вываливается из окна четвертого этажа, но остается жив, потом спасается от пуль профессионального убийцы, потому что у дежурной сестры пусто в голове. Вдруг я начинаю испытывать к этой рыженькой большую нежность за то, что она спасла жизнь моему Пино. Я обнимаю ее за талию и выдаю фирменную награду комиссара Сан- Антонио: влажный поцелуй с засосом в губы. Ей это нравится. Вы мне заметите, что место не располагает к такого рода занятиям. Правда, конформисты несчастные? Надо ли мне вам сообщать, что мне начхать на ваши замечания и вы можете использовать их вместо свечей от запора? Я прекрасно знаю, что больничные работницы не наследственные святоши, но моя обычная честность заставляет меня сказать, что эта медсестра большая специалистка по взаимоотношениям с мужчинами. Основные свои способности в этой области она мне демонстрирует в лифте. Мы останавливаем просторную кабину между подвалом и первым этажом и начинаем большую игру дуэтом. Я в ослепительно прекрасной форме. Впрочем, надо признать очевидное: малышка ослеплена своими собственными возможностями. Импровизация -- это целая наука, но я в ней академик. Спросите эту малышку и услышите, что она вам ответит. Она мне выдала сертификат качества, но я забыл его в ящике, где хранятся мои парадные подтяжки. Когда я возвращаюсь, Берю грызет конфеты. Пино с кислым видом сообщает мне, что Толстяк разграбил тумбочку его соседа, и категорически отмежевывается от действий своего коллеги. Пожав плечами, Берю показывает мне на свою жертву: маленького старичка, чей нос почти соединяется с подбородком, который спит, издавая звук работающего миксера. -- Ты только взгляни на него, -- цинично говорит он. -- У него такой бодрый вид, что он приведет в восторг всех могильщиков: его ж совсем не надо гримировать. А потом, он не может грызть карамельки своими деснами, а клыков у него не осталось ни одного. Кроме пюре и йогуртов, он вообще ничего не может есть. Времена, когда он мог грызть конфеты, давным-давно прошли. Ты узнал чего-нибудь новенькое? -- Я узнал, что ликвидировать собирались Пино, но произошла ошибка, и маслины достались его соседу. Переломанный зеленеет. -- Как это: меня хотели ликвидировать? -- возмущается он. -- Что я сделал? -- Это наверняка дело рук наших друзей из консульства. Слушай, Пинюш, постарайся собрать все твои воспоминания на пресс- конференцию. Тебя хотят убрать, потому что во время визита к алабанцам ты видел или слышал нечто важное. Нечто такое, что они хотят во что бы то ни стало заставить тебя забыть. Понимаешь? Он качает своей жалкой головой. -- Я рассказал тебе все, что видел. -- А слышал? Ты ведь говорил, что секретарь разговаривал по телефону в соседней комнате, пока ты ждал? -- Он говорил на иностранном языке! -- протестует Пино. Я тыкаю пальцем в его котелок. -- Почеши в этом месте! -- умоляет он. -- Так чешется, что с ума сойти! Я выполняю его просьбу и, скребя пальцем его башку, заявляю: -- Значит, он говорил вещи огромной важности, Пино, и они хотят убить тебя на случай, если ты знаешь алабанский. -- Не шути, -- сурово перебивает меня Загипсованный. -- Речь идет о смерти человека. Толстяк тихонько посмеивается, доканчивая карамельки, стыренные у соседа своего коллеги по палате. -- Надо поместить в брехаловках объявление, -- шутит Гиппопотам. -- "Старший инспектор Пино сообщает типам из консульства Алабании, что им нет необходимости его убивать, потому что он не знает их языка". -- Я ничего не понимаю! -- возмущается Переломанный. -- Надо им сказать! -- А с другой стороны, -- продолжает Неподражаемый, -- раз кокнули не тебя, то чего волноваться? Берю такой. Добрая душа, но свою чувствительность особо не показывает. Бережет для друзей. Для него смерть человека -- это всего лишь несколько слов в хронике происшествий. -- Ты косвенно стал причиной смерти двух мужиков за один день, -- иронизирует он, -- Ты просто чудовище, Пинюш! Я отдаю распоряжение, чтобы нашего друга поместили в одноместную палату и поставили перед ее дверью ажана. После этого мы оставляем его наедине с крапивной лихорадкой. Глава 7 Ночь свежа, как хорошо охлажденная бутылка пива. Берю мне сообщает, что хочет есть и спать. Он мечтает о сосиске с чечевицей или мясном жарком с овощами. Затем он задаст храпака в объятиях своей Берты. -- Минутку, -- перебиваю я, -- нам осталось сделать одну маленькую работенку. -- Какую? -- Мне жутко хочется нанести частный визит в консульство. -- В такое время! -- кричит он. -- Но оно же закрыто! -- Я его открою. -- Ты никого там не найдешь! -- Я на это очень рассчитываю. Я его не убедил. Сосиска заполнила его голову в ожидании, пока окажется в желудке. -- Я тебе скажу одну вещь, Сан-А. -- Нет смысла, но все равно скажи. -- Взломав дверь консульства, ты нарушишь их государственную границу! -- Знаю, приятель! -- Кроме того, ты офицер полиции, и, если попадешься, это вызовет дипломатический инцест. Несмотря на лексическую ошибку, он прав. Угадывая мое смущение, Толстяк усиливает атаку: -- Ты же не хочешь, чтобы из-за тебя началась война с Алабанией? Это был бы полный улет, особенно теперь, когда мы взяли за привычку проигрывать все войны! Ты мне скажешь, что Алабания невелика, а я тебе отвечу, что чем меньше опасаешься противника, тем скорее проиграешь войну. Мне кажется, все закончится в сорок восемь часов и алабанские войска промаршируют под Триумфальной аркой. Оккупация, лишения и все такое! Если бы хоть наши ударные силы были наготове, я бы ничего не говорил. Но единственные силы, которые у нас всегда в ударе, это публика, кантующаяся на Пигале. Америкашки опять покажут, какие они добрые, и явятся нас освобождать. Черт дернул Лафайетта помочь им, вот они и платят долги! Толстяка понесло. Он воображает, что стоит на трибуне и играет "Мистер Смит в сенате". -- Ты знаешь, -- продолжает он, -- почему, когда америкашки нас вытащат из передряги, мы начинаем писать на стенах: "US go home"? -- Чтобы они возвращались домой, черт побери! -- Это понятно. А ты знаешь, почему мы так хотим, чтобы они возвращались к себе? -- Скажи. -- Чтобы подготовились выручать нас в следующий раз. Нет, послушай меня, забудь свою мыслю насчет тайного обыска. Сделай это ради Франции, Сан-А, если не хочешь ради меня. Ей сейчас это совершенно ни к чему! Мое молчание создает у него впечатление, что речь подействовала. Он с трубным звуком высмаркивается, осматривает результаты, упаковывает их в платок, платок кладет в карман и заявляет: -- Я вот о чем подумал: может, лучше съесть солянку? Я торможу и останавливаю мою тачку возле тротуара -- А чЕ это ты остановился? -- удивляется Обжора, озираясь по сторонам. -- Здесь поблизости нет ни одного ресторана! Тут он замечает флагшток консульства Алабании и насупливается. -- Делай что хочешь, но лично я не собираюсь ввергать Родину в ужасы войны. -- А я и не прошу тебя идти со мной, сосиска нанюханная, -- apnq`~ я, -- а только подождать в машине. Я достаю из отделения для перчаток маленький электрический фонарик, убеждаюсь, что отмычка у меня в кармане, и оставляю Толстяка предаваться мрачным мыслям. Без проблем войдя в подъезд, я не включаю в нем свет. Быстро бегу вверх по этажам, пока перед моими глазами не начинает блестеть медная табличка консульства. Респектабельная двустворчатая дверь из прочного дерева. На ней столько же замков, сколько пуговиц на сутане кюре. По-моему, чтобы ее открыть, придется попотеть, но, как вы, конечно, знаете, большая работа меня никогда не пугала. Я из тех, кто способен починить Великую Китайскую стену или выкопать чайной ложечкой канал. Начинаю с верхнего замка. Он не самой сложной модели, и я с ним довольно быстро справляюсь. Перехожу ко второму замку, потом к третьему... Наибольшие трудности мне доставляет тридцать шестой. Приходится убеждать его четыре минуты двадцать девять секунд, но он все-таки капитулирует перед моим красноречием, и я проникаю в помещение. Как вы догадываетесь, у меня одна цель: как можно скорее попасть в кабинет, в котором до сих пор не заменено стекло. Чувство ориентировки у меня развито прекрасно. Я пересекаю холл, скудно меблированный скамейками, и подхожу к еще одной двустворчатой двери, которая, кажется, ведет в большой кабинет. Толкаю ее, но она не поддается, и мне приходится снова прибегнуть к помощи инструмента, сопровождающего меня, в моих блистательных походах. На этот раз работа оказывается для него плевой. Я вхожу в комнату без малейшей проблемы. У меня сразу же возникает мысль, что я ошибся. Там стоит не министерское, а английское бюро, очень элегантное, из красного дерева. Смотрю под стол. Ковер целехонек. Короче, я зашел не в ту комнату. Взгляд на окно -- и я вижу, что одного стекла в нем нет. Возвращаюсь к столу и сажусь на корточки. Ковер совершенно новый. Ворс еще не прибился. Мне кажется, этим милым людям стало жарко и они поспешили исправить положение. Очевидно, они переставили столы вечером. Открываю ящики нового бюро: пусто. Тогда я обращаюсь к стоящей у стены картотеке. Новый замок, и новая победа моей отмычки. Внутри стоят разноцветные пронумерованные папки досье. Беру первую попавшуюся. На ней безукоризненным каллиграфическим почерком выведено: "Hklovitckayf sprountzatza intzgog". Думаю, мне нет необходимости переводить это, потому что вы не такие кретины, чтобы не знать современного алабанского языка. В папке действительно лежат просьбы о выдаче въездной визы. К каждому формуляру приколота фотография просителя, его жены, детей, родителей, друзей, исповедника и соседей по лестничной площадке. Можно прочитать его имя, адрес, дату рождения, номер паспорта, водительских прав, билета члена рыболовного общества и так далее. Все прошения упорно перечеркивает огромный красный штамп: "Tuladanlk-Hu", что, напоминаю безграмотным, означает "Отказать". По-моему, туристы в Алабании большая редкость. Просматриваю другие папки. Везде одно и то же. Люди просят въездные визы, хотя лучше просили бы сразу выездные, это сэкономило бы им время. По большей части это мучимые ностальгией алабанские эмигранты, которые хотят умереть на родине. Но в этой последней радости им отказано, поскольку в сей прекрасной стране пули большой дефицит и их берегут для постоянных жителей. Мои поиски оказываются безрезультатными, но вы же знаете, до какой степени скрупулезен ваш Сан-Антонио. Я просматриваю папки одну g` другой, вглядываясь во все фотографии, которые в них вложены, читая все карточки. Я их просмотрел уже штук пятьдесят с лишним, когда мои глаза вдруг округляются, рот раскрывается, ноздри раздуваются, волосы поднимаются дыбом, а сердце начинает сильно колотиться. Что же вызвало эту цепную реакцию? Догадываюсь, что вы мне не поверите. Вы станете говорить, что я завираюсь, что у меня поехала крыша... Так что я не стану рассказывать вам о моей находке. Пардон? Вы говорите, что это нечестно?.. Может быть, вы и правы. Ладно, скажу, но предупреждаю сразу: недоверчивых превращу в зубную пасту. Я нашел фотографию Пино. Признайтесь, у вас произошло короткое замыкание в спинном мозге. Вы такого не ожидали, да? И знаете, в какой компании я нахожу Пинюша? В обществе очаровательной молодой брюнетки с косой, одетой в белую блузку. Красотку зовут Япакса Данлхавви. Она дипломированный секретарь-машинистка. Я складываю досье вчетверо и сую в карман. Когда заканчиваю, слышу голос: -- Поднимите руки, пожалуйста! Голос сладкий, но в предложении есть что-то неприятное. Оборачиваюсь. Высокий тип с бледным лицом и редкими волосами потрясает двумя крупнокалиберными револьверами. Если месье держит в каждой руке по пушке, это значит, что он не собирается ни шутить, ни лечить вас от икоты. Парень в одной рубашке (кстати, сильно мятой), которая засунута в штаны. Возможно, месье спал в соседней комнате, хотя в консульстве есть только помещения, называемые рабочими, и -- вот непруха! -- спал вполглаза. Теперь он смотрит на меня глазами двух пушек калибра одиннадцать тридцать семь! Когда в вас стреляют из таких штук, вы становитесь похожи на дуршлаг! Если у моего собеседника начнется судорога указательного пальца, историки смогут дописать в моей биографии последнюю главу. Я поднимаю руки. -- Простите, что разбудил вас, -- извиняюсь я. -- Не имеет значения. У меня очень легкий сон, -- отвечает вошедший и вдруг кричит: -- Клохтза! Через секунду дверь в холл открывается, и на сцену выходит здоровенный малый метра в три ростом. По-моему, консульство очень густо населено. У вновь пришедшего волосы спускаются до середины спины, на курносой роже огромные брови и усы, заставившие бы сдохнуть от зависти самого Версингеторикса. Человек с револьверами бросает ему приказ, амбал подходит ко мне, и его тень кажется мне здоровее Гималаев. Он не очень симпатичен. Если он на меня чихнет, мой черепок разлетится на кусочки. Он делает лучше: не чихает, а отвешивает мне удар кулаком по портрету. Я называю это кулаком, хотя правильнее было бы назвать кувалдой. У меня возникает ясное чувство, что меня поцеловал локомотив. Если не произошло чуда, то моя голова должна была отлететь в соседнюю комнату. Я падаю на пол, однако, несмотря на силу удара, не теряю сознания. Мои мозги начинают быстро крутиться, и нет возможности остановить их. В головокружительном тумане я вижу, что месье Эверест наклоняется ко мне, поднимает, как старый носок, швыряет на ручку кресла и сует свою лапищу в карманы моих шмоток, чтобы очистить их от содержимого. Он извлекает мою пушку и лопатник и протягивает добычу стрелку. Головокружение сбавляет обороты, и я начинаю видеть чуть яснее. Алабанский Кинг-Конг наблюдает за мной из-под своих кустистых бровей. Никак не могу отделаться от мысли, что этого парня вскормили молоком Монблана! Его даже не охватишь взглядом. Пока он смотрит на меня, его товарищ, спрятав одну из своих пушек, изучает мои бумаги. То, что я полицейский, не производит на него ни малейшего впечатления. Он подходит к столу, поворачивает телефон к себе диском и набирает номер. На том конце долго звучат гудки, прежде чем кто-то решает снять трубку. Наконец сонный мужской голос ворчит: -- Халлу! (что по-алабански означает "алло"). Человек с револьверами выдает тираду обо мне. Короткая пауза. Потом его далекий собеседник что-то приказывает. Месье кладет трубку, протягивает одну пушку человеку-горе и уходит. Все это похоже на кошмар первого разряда. До сих пор ни один не потрудился сказать мне хоть слово. Я говорю себе, что было бы хорошим тоном попытаться что- то предпринять, чтобы вылезти из этой передряги, но при человеке- горе это невозможно. При малейшем движении, даже при малейшем шевелении с моей стороны он разорвет меня на кусочки. Его корешок возвращается со шприцем. Этого я никогда не любил! Я боюсь уколов, даже когда их делает домашний врач, а уж если такой тип, как этот, я просто в ужасе. Я понимаю, что в шприце не витамины и не кальций. Меня собираются по-тихому, без шума, отправить к святому Петру, после чего эти господа положат мой труп в уютный мусорный контейнер. Нет уж, я предпочитаю пулю, это больше подходит для мужчины. Но консульский Кинг-Конг опережает меня и прижимает к креслу Я вижу, как второй алабанец склоняется над моей задницей со своим мерзким шприцем. Сейчас начнется твой праздник, Сан-А. Прощайте, красотки и каламбуры. Надо платить по счетам. Я закрываю глаза. Мне грустно. Обидно умереть во цвете лет, когда в мире осталось столько невыпитых мною бутылок и не очарованных мною девушек. Но тем не менее надо освобождать место новым поколениям. Я чувствую, как иголка входит в мое тело, и вздрагиваю всем существом. В это мгновение начинается радующая слух пальба. Четыре пистолетных выстрела. Бах-бах-бах-бах! Неужели все закончилось? Да! Парень со шприцем валится на пол, а шприц остается торчать там, куда его воткнули. К счастью, жидкость осталась в нем. А что же Кинг-Конг? Ему тоже конец. Он получил две маслины в свою толстую физиономию, и какой бы крепкой ни была его черепушка, пули Берю все-таки разнесли ее. Надеюсь, вы ни на секунду не усомнились, что стрелял Толстяк. Олимпийски спокойный, он стоит за дымом, идущим из ствола его шпалера. -- Кажется, я опять появился вовремя? -- говорит он. Я встаю и смотрю на двух моих противников. Фаршированная телячья голова, статуя Жанны д'Арк и мумия Рамзеса Второго куда более живые в сравнении с ними. -- Сматываемся! -- бросает Берю. -- Сейчас начнется шухер. Как я был прав, когда боялся, что ты вызовешь дипломатический инцест! Он уже несется к входной двери, превратившейся в данных обстоятельствах в выходную. Я вырываю шприц из мяса, беру свои пушку и бумажник и следую за ним. В доме начинается оживление. Мы едва успеваем смыться, как из квартир начинают высовываться жильцы. Пробежка до машины. Резкий старт. Ралли по парижским улицам. -- Поехали в "Липп"! -- умоляет Толстяк. -- Я так хочу солянку! Глава 8 В ресторане я прихожу в себя. Толстяк высасывает свой стакан и требует еще один. -- Это полезно для мочевого пузыря, -- объясняет Берю. -- Ему, как и всему остальному, время от времени нужна промывка. Мой монументальный друг весел. Но каким же хилым он мне кажется в сравнении с алабанской гориллой! -- Благодарю тебя за твою удачную инициативу, -- говорю я, втыкая свою вилку во франкфуртскую сосиску. -- Поскольку ты не выходил, я начал беспокоиться, -- объясняет Мамонт. -- Как думаешь, будет теперь война с Алабанией? -- Очень надеюсь, что нет. -- Если бы я спровоцировал международный конфликт, я бы никогда не простил себе этого, -- стонет Толстяк. -- Не беспокойся, утрясется. Парни из консульства заинтересованы замалчивать это дело. До сих пор все их поведение указывает, что они не жаждут огласки. Мы молча едим солянку. Я плаваю в блаженстве. Поесть солянки в "Липпе" после того, как видел смерть вблизи, очень приятно. Закончив ужин, я отвожу Толстяка к нему домой и возвращаюсь в кабинет Старика ввести его в курс дела. Он выглядит озабоченным. Он тоже боится дипломатического "инцеста". -- Этот визит не был необходим, -- протестует он. -- Во всяком случае, он позволил мне обнаружить вот эту фотографию. Босс рассматривает фотографию девушки с косой. Присутствие Пино рядом с девушкой его смущает. -- Надо объясниться с Пино по поводу этой особы. -- Я это и собираюсь сделать. Вы не могли бы дать коллегам, которые будут вести расследование, инструкцию, чтобы они не проявляли особого рвения? -- Естественно, -- ворчит Старик. -- Но в какое неприятное положение вы нас поставили, Сан-Антонио! Скажу вам честно, мой дорогой, временами мне кажется, что вы потеряли чувство меры! -- Важны только результаты! -- возражаю я. -- Вот я и боюсь, что они будут не очень убедительными! -- Будущее покажет, -- замечаю я. -- Только бы побыстрее! -- скрипит мой шеф. -- Вы позволите мне удалиться? -- Прошу вас! Я начинаю движение к двери. В тот момент, когда я шагаю через порог, раздается голос Старика: -- Сан-Антонио! Оборачиваюсь. Лысый улыбается. -- Ну-ну, мой друг, -- говорит начальник Службы, -- мы все немного нервничаем. Давайте не будем расставаться на плохой ноте. Он идет, протягивая свою белую руку для прощального рукопожатия. Мы пожимаем десять раз (по пять каждый) и расстаемся. Полицейский, охраняющий Пино, спит, как и полагается часовому. Я трясу его за плечо, и он открывает глаза. -- Прохода нет! -- бурчит он. Я предъявляю удостоверение, и он вытягивается по стойке "смирно", что нарушает равновесие стула. Я вхожу в Пинюшеву палату с высоко поднятой головой. Переломанный спит в своем гипсе, по которому я стучу. Пино говорит, что можно войти. Я отвечаю, что у меня нет ключа, тогда он говорит, что сейчас откроет сам. Наконец он просыпается окончательно и узнает меня. -- Опять ты! -- с упреком говорит он. -- Опять я. -- Очень вовремя. Ты можешь почесать меня вокруг пупка? Зуд opnqrn с ума сойти. -- В следующий раз принесу тебе терку для сыра, -- обещаю я, -- или, если хочешь, паяльную лампу. Она будет даже эффективнее. Почесав в указанном районе, я показываю ему фото Мисс Косы. -- Ты знаешь эту красотку? -- Разумеется. Она была моей секретаршей, когда я возглавлял частное сыскное агентство. Ее зовут Япакса Данлхавви. Очаровательная девушка. Очень способная, очень честная и, как ты можешь сам убедиться по фото, внешность у нее более чем просто привлекательная. -- Она алабанка? -- Я этого не замечал, -- удивляется Пино. -- Она говорит по- французски, как мы с тобой. -- Но это не значит, что она не говорит по-алабански. Где живет эта красавица с косой? -- Улица Сен-Мартен, дом сорок четыре. -- Навещу ее завтра утром. Я начинаю понимать, почему те типы хотели тебя убрать. -- Почему? -- спрашивает Пинюш. -- Когда ты явился под видом стекольщика, секретарь, у которого, очевидно, хорошая память на лица, вспомнил твою физиономию, а она у тебя, должен согласиться, достаточно неординарна. Он пошел проверить по досье и, поскольку он не идиот, рассудил следующим образом: "Этот тип, пытающийся нас обмануть, изображен на фотографии с одной нашей соотечественницей, и в довольно раскованной позе. Может быть, он тоже алабанец? Если да, то он понял, что я говорил по телефону. Значит, надо во что бы то ни стало заставить его замолчать". -- Выходит, то, что он говорил, было настолько важно? -- Другого рационального объяснения, дружище, я не вижу. Ладно, досыпай, Пинюш. -- Погоди. Тебе не трудно почесать мне подошвы ног? -- Немного трудновато, -- признаюсь я. -- У меня нет при себе перчаток. Я ухожу, оставив Пинюша его зуду. Вернувшись домой, я иду прямо к холодильнику и выпиваю большой стакан молока, затем поднимаюсь на цыпочках в свою комнату. Кретоновые обои, кровать из хорошо навощенного дерева, старая мебель, до блеска начищенная Фелиси, -- мои добрые друзья, успокаивающие мне нервы. Я забираюсь в кровать и задаю храпака с голубыми снами. Когда я просыпаюсь утром следующего дня, стоит отличная погода. Светит яркое солнце, птицы заливаются, словно собираются поступать в миланскую Ла-Скалу, а небо нежно-голубое и без единого облачка. И вдруг я принимаю героическое решение, которое еще ни разу не принимал: остаться дома. Да, представьте себе, вашему доблестному Сан-Антонио, запросто раскалывающему челюсти и самые сложные тайны, захотелось остаться дома. После молниеносного начала расследования требуется некоторая пауза. Я говорю себе, что не всегда годится нестись вперед очертя голову; иногда нужно посидеть и проанализировать ситуацию. Фелиси готовит на кухне какао. В воздухе вкусно пахнет поджаренными тостами. Я беру мою старушку за плечи и целую. Она оборачивается, вся светясь, и, заметив, что на мне пижама, шепчет, боясь выразить слишком сильную надежду: -- Ты сегодня не торопишься? -- Нет, ма. Сегодня я решил отдохнуть. Хочу заняться садом. Для Фелиси это сильное потрясение. Бедняжка просто окаменела, и вероломное какао пользуется этим, чтобы предпринять внезапную вылазку. Но мама не такой человек, чтобы позволить удрать какому- то какао. Она пресекает его попытку, выключив газ. -- Малыш, ты правда проведешь день дома? -- Клянусь, ма. -- Тогда я приготовлю морской язык с вермутом и тушеные почки. -- Ма, с твоей кухней я превращусь в Берюрье! Ее это приводит в восторг. Я быстренько одеваюсь и иду заниматься садом... Консульство Алабании с его странной фауной, живой и мертвой, далеко. Я спрашиваю себя, как поживают эти господа, но спрашиваю рассеянно, поплевывая на ответ. Мне даже неохота звонить Старику, чтобы узнать, как там дела. Повторяю, я в полной летаргии. Появляется мадам Согреню, наша домработница, в своем обычном черном платье и с сумкой для провизии. Это маленькая старушка с лицом, похожим на печеное яблоко. Ее голос напоминает скрип несмазанной велосипедной цепи. Через открытое кухонное окно я слышу ее разговор с мамой в стиле "жизнь была ко мне жестокой". В ней, в ее жизни, были все возможные несчастья: социальное страхование, муж алкоголик, сын погиб на войне, дочка сбежала с каким-то проходимцем. Когда Бог изобретает новую гадость, он опробует ее на мамаше Согреню... Сейчас она рассказывает о том, что прошлой ночью околел ее кенар. Она уже не плачет. Несчастья давно высушили ее слезы. А ведь кенар был ее старым другом. Это был единственный в мире кенар, умевший высвистывать "Марсельезу", причем начинал он ее, едва заслышав по радио голос Генерала[3]... Фелиси вытирает слезу. Мамаша Согреню довольна: она обожает, когда другие плачут над ее судьбой. Это ее немного утешает. Чтобы отвлечь ее, Фелиси начинает рассказывать рецепт приготовления морского языка с вермутом. Мамашу Согреню это сильно увлекает, особенно потому, что у нее дома едят одну картошку и лапшу. Она просит Фелиси записать ей рецепт, потому что собирает их. Кажется, рецептов у нее набралась целая тетрадь... Она уверяет, что полезно держать их под рукой на случай, если к ней кто придет. Вот только заходят к ней только почтальон, газовщик и другие персонажи, один вид которых отбивает у вас всякий аппетит. Но она все равно надеется. В ее возрасте уже не перестроишься. Я закрываю глаза, чтобы лучше насладиться весенним солнцем. Наш садик пахнет свежей землей, деревья зеленеют. Вдруг звонит телефон. Женщины прекращают разговор. Звонки умолкают, потом на пороге появляется мама с лицом, искаженным предчувствием. -- Тебя, Антуан. Месье Берюрье. -- Скажи ему, чтобы он убирался к дьяволу, -- отвечаю. -- Скажи что хочешь: я болен, разговариваю с министром внутренних дел или иностранных, на выбор. Она вздыхает. Мама никогда не была специалистом по вранью. Ей противно это. А ведь это сулит ей радость удержать меня на целый день возле своей юбки. Однако она уходит. Все приходит в порядок. Я замечаю, что наши соседи сменили служанку. Раньше они (и я тоже) пользовались услугами маленькой шаловливой брюнеточки, всегда готовой заняться любовью. Эту милашку они заменили бретонской коровищей, которая весит не меньше тонны и похожа на ББ (Берту Берюрье). В данный момент она выбивает ковер, сделанный под персидский. От этого поднимается такая пыль, что остальные соседи спешат закрыть njm`, потому что думают, что начался торнадо. Что от меня понадобилось Жирдяю? Это донимает, сначала потихоньку, потом сильнее и быстро становится невыносимым. Непреодолимая сила толкает меня к дому. Мадам Согреню и Фелиси моют пол. Дама, потерявшая кенара, трЕт пол щеткой, а Фелиси вытирает тряпкой. Драя пол, несчастная дама рассказывает о варикозных язвах своего супруга. Это придает ей сил. -- Ма, -- перебиваю я ее, -- а что сказал Толстяк? Фелиси ожидала моего приступа угрызений совести. Своего маленького Тонио она знает наизусть. -- Кажется, некий... -- Она делает паузу, краснеет и продолжает: -- ...некий Морпьон звонил тебе на работу. Ему нужно было срочно поговорить с тобой. В моей совести раздается треск разорванной бумажной сумки. Я автоматическим шагом направляюсь к лестнице. -- Мне не готовить на обед морской язык? -- спрашивает мама. У меня нет сил ответить вслух, потому я малодушно качаю головой и иду одеваться. Консьержка дома Морпьона натирает медный подсвечник, когда у окна ее квартиры появляется моя спортивная фигура. -- Месье Мопюи... -- начинаю я. -- Седьмой слева! -- Знаю, но его дома нет! -- Ну и что вы хотите от меня? -- спрашивает достойная дама. Я изучаю вопрос и прихожу к выводу, что положительного ответа на него не существует. -- Вы видели, как он выходил? -- Нет, но я отлучалась на два часа. -- Спасибо... Я собираюсь уйти. Мой взгляд падает на полку, на которой лежит почта для жильцов. Я замечаю открытку, на которой неловкими буквами пляшут имя и адрес Морпьона. Я беру ее, чтобы рассмотреть получше. -- Не стесняйтесь! -- взвивается церберша. Следуя ее совету, я читаю текст: Дорогой господин учитель, Надеюсь, что Вы скоро выздоровеете и мы увидим Вас вновь. Пока что Вас заменяет одна учительница, которую с Вами не сравнить. Ребята присоединяются ко мне, чтобы пожелать Вам скорейшего выздоровления. Поль, Рири, Альбер и я, Виктор Лекюйе. На открытке изображен ангорский кот возле телефонного аппарата. -- Ну вы и нахал! -- вопит консьержка. -- А если я позову ажана, чтобы он научил вас жить? -- Это была бы серьезная ошибка, дорогая мадам, -- уверяю. -- Ажан мне кажется недостаточно квалифицированным специалистом для столь сложного предмета. Я показываю ей мое удостоверение, и она сразу затыкается. -- Что, не могли сказать раньше? Что случилось? -- В котором часу приходит почта? -- В восемь... -- Невзирая на ваше отсутствие, жильцы могут взять ее через окошко, не так ли? -- Да. -- И месье Мопюи, уходя, не взял свою? -- Нет. -- Вам это не кажется странным? -- Да. -- Вы уверены, что не видели его? -- Да. -- Он, часом, не глуховат? -- Нет. Не имея особых способностей к пинг-понгу, я покидаю даму и опять поднимаюсь на седьмой этаж. Снова настойчиво жму на звонок, что в этом буржуазном доме производит такой же эффект, как взрыв смеха в церкви. Мне отвечает только кошачье мяуканье. Когда и прибегать к помощи отмычки, как не в таких случаях? Замок Морпьона так же прост, как и он сам. Его можно открыть обычной вилкой. За меньшее время, чем требуется меховщику, чтобы превратить кролика в норку, дверь открывается. Три кошки бросаются мне в ноги, отчаянно мяуча. Я врываюсь в квартиру, подгоняемый мрачным предчувствием. У Морпьона воняет все сильнее. Но, странное дело, мои страхи оказываются напрасными. Морпьона в квартире нет, как христианина в мечети. Сколько бы я ни смотрел под кроватью, в шкафу и в ящиках комода, его нигде нет. Чувствуя облегчение, я подхожу к окну. Фасад консульства нейтрален, как будто это консульство Швейцарии. Нечто неуловимое, странное и смущающее щекочет мне горло. Я безо всяких церемоний обращаюсь к себе: "Эй, Сан-А, что не так? Почему ты испытываешь это неприятное ощущение?" И ничего себе не отвечаю. Квартира в беспорядке, но это беспорядок Морпьона. Кошки должны были бы создать успокаивающую атмосферу, однако в них есть что-то зловещее. Итак, сегодня утром Мопюи позвонил мне на работу. Он хотел со мной поговорить по срочному делу. Что он хотел мне сказать? Он, человек привычки, ушел, не взяв у консьержки свою почту. Подозрительно. Естественно, вы бы не обратили внимания на такие мелкие детали. Вы вообще можете садиться на печку, не посмотрев, раскаленная она или нет, а ваш любимый комиссар привык работать тщательно. У него чувствительность медвежатника. Неуловимые мелочи -- это его специализация. Так вот, поскольку он более чувствителен, чем фотопленка, то решает, что здесь что-то не так, и начинает искать, что именно. Я решаю съездить в контору расспросить Берю. Может, Морпьон ему что-нибудь объяснил? Когда я направляюсь к двери, срабатывает моя знаменитая проницательность. Я обнаруживаю, что мне не нравилось в квартире: у часов оторвался маятник. Его просто положили рядом. Неподвижный циферблат показывает без двадцати десять. Смотрю на собственные часы. Почти поддень. Не знаю, что вы об этом думаете, но мне это кажется удивительным. Глава 9 -- Берю пошел к себе домой, -- сообщает мне дежурный. -- Народ разошелся обедать. Со вздохом, похожим на порыв ветра, я решаю навестить чету Берюрье. Когда я подъезжаю к их дому, по лестнице сбегает залитый кровью старичок, за которым несется вопящая старуха, за ней плачущая женщина лет сорока, а за ней веселый мальчишка. Я хватаю маленького монстра. -- Что случилось, весельчак? -- спрашиваю я. -- Тигр месье Берюрье укусил дедушку, -- объясняет он, вырываясь из моих рук. У Берю дым коромыслом. Толстяк хлещет здоровенным хлыстом бенгальского тигра, привезенного из Торино. -- Клемансо[4], на место! -- вопит дрессировщик. Его корова кидается мне на грудь и заливает ее слезами. Она проклин