носа и бормочет: -- Нет, это невозможно! -- таким жалобным голосом, что появляется желание завернуть его в носовой платок. Решительным жестом я беру параллельную трубку. Мои перепонки прогибаются внутрь от сочного голоса Толстяка. -- ...Разумеется, если ты ничего не имеешь против? -- говорит преподаватель хороших манер. -- Наоборот. -- Тогда, хоккей, я еду! И оба кладут трубки. -- Берю? -- рассеянно спрашиваю я. Матиас утвердительно кивает головой. -- Что он тебе говорил? -- Он узнал номер моего домашнего телефона в школе, он срочно хочет со мной поговорить по одному делу чрезвычайной важности. Я в нерешительности соображаю. -- Ладно, давай подождем его. Мы закуриваем. -- Стряхивайте пепел в кадку с зеленым растением, ~ рекомендует мне Матиас, открывая окно, чтобы вышел дым, -- они мне не разрешают курить в квартире! Да это же настоящая тюрьма! Уж лучше бы он сломал сразу обе подставки в тот день, когда должен был встретиться со своей девицей на лыжной базе в горах. По другую сторону стены его Святость Клистир продолжает служить обедню во славу своего потомства. Верующие исполняют гимн. Затем слышится какая-то суховатая музыка. Затягиваясь своей цигаркой, я озабоченно гляжу на телефон. Только сейчас меня начинает охватывать тройное беспокойство в связи с этим заикающимся или восточным корреспондентом. Я не могу разгадать его намерения. С другой стороны, нет никакого просвета и в этой темной истории. Два самоубийства в школе, два покушения на Матиаса. Один шутник чинил раковину в санчасти. Еще один (а может тот же самый) шарился в вещах Толстяка. Да, все это меня чрезвычайно беспокоит. Матиас меланхолически грустит о своем. Мой приезд в дом Клистиров вдруг открыл ему глаза на весь интеллектуальный дискомфорт его нового существования. -- Послушай, Рыжий, -- шепчу я, -- поскольку я тебя люблю, я дам тебе один совет: когда твоя половина родит тебе ребятенка, хватай их обоих под ручки и мотай отсюда как можно быстрее и как можно дальше. Иначе ты станешь шутом с ярмарки в этом идиотском окружении. Он нерешительно покачал головой. Внезапно пение и звуки гармоники в соседней комнате смолкают. Я различаю какие-то восклицания. После этого на натертый воском пол на всей скорости вкатывается старая желтушная горничная, которую я недавно видел на лестничной клетке. -- Вы можете войти, господин Ксавье! -- быстро произносит она голосом, напоминающим визг трамвая на повороте. -- Что случилось? -- вздрагивает рыжий. -- Там какой-то тип требует вас и что-то говорит о скандале. Мы встаем. Старая замечает сигареты в наших руках, и это ее шокирует больше, чем если бы мы расстегнули штаны и показали ей своих ушастых. И тут она выкинула такую штуку, которую со мной еще никогда не проделывали. Она выхватывает из моего рта сигарету и выбрасывает ее в раскрытое окно. То же самое она проделывает с Матиасом. -- Какой срам! -- скрипит она зубами, как флюгер, раскачиваемый ветром. Я взрываюсь: -- Послушайте, вы, прокатчица стульев в городском саду, если бы вам не было сто десять лет, я бы вам дал хорошего пинка под зад, чтобы на нем появился хотя бы легкий румянец! Что это за манеры! Я обращаюсь к живому Ван Гогу. -- И ты это терпишь, дубина? На всякий случай мисс Тыквенное семя трижды осеняет себя знамением, чтобы изгнать из меня сатану. Она из породы тех, у которых девственность с годами получила бурное развитие. У нее целомудрие и ум слились вместе. Но не дополняют Друг друга, а, наоборот, мешают. Она пикирует на меня. В двух с половиной сантиметрах от моего шнобсля она, повизгивая, как напильник, выдает: -- Вы настоящий хам, головорез, бандит, горемыка... -- Перестаньте, Марта! -- отчитывает ее Матиас, авторитет которого она подрывает под крышей родителей своей жены. Но эта змеища продолжает шипеть. -- ... Нахал, дьявол, вы... -- Послушайте, моя распрекрасная мумия персико-абрикосового оттенка, -- обрываю я ее, -- позвольте вам дать один совет. Вам нужно жрать чеснок или пить наливку из мяты, в общем, короче, надо сбрызгивать рот чем-нибудь крепким, так как запах из вашего рта сразу наводит меня на мысль о том месте, где ассенизаторы проводили сидячую забастовку! Когда вы дышите, от вас идет такая вонь, как будто забыли спустить бачок унитаза после пользования им по-большому. Вам бы не мешало проконсультироваться у зубника, а еще лучше обратиться в фирму Жакоб Делафон, чтобы они установили вам в пасти сифонную систему. Выбитая из колеи, раздавленная и озлобленная до мозга костей позвоночника, она, как мешок, валится в кресло, а мы на рысях бежим к его тестю. Войдя в просторный салон доктора, мы становимся свидетелями редкого зрелища. В комнате собралось около десяти человек. Все замаскированы под друидов, т.е. кельтских жрецов! На всех надето что-то напоминающее длинную белую ризу, на голове -- лавровые венки. Стол. На столе лежит жена Матиаса, у нее под головой вместо подушки валик. Каждый из этой честной компании держит в руке веточку белой розы и машет ею над ее животом. Перед столом священнодействует доктор. В отличие от других присутствующих у мсго на шее надет расшитый узорами передник. Он похож на крумира, оседлого пастуха из Северной Африки. Непорочная бородка, на носу пенсне, волосы на пробор, приплюснутый нос, лопоухие уши и ряд золотых зубов во рту. Разинув рот он смотрит на огромного Берю, стоящего у двери с револьвером в руке. Сцена из Данте. Такое может присниться только в бреду. Действующие лица застыли, как на моментальной фотографии. -- Ну-с, и во что мы играем, Берю? -- окликаю я его. Толстый смотрит на меня через левое плечо. Мое присутствие лишь чуточку удивляет его, но не больше. Он уже давно привык встречать меня в самых неожиданных местах! -- Кажется, я успел вовремя! -- говорит он, -- ты только посмотри! Стволом своей пушки он показывает на присутствующих. -- Эти типы собирались пытать молодую даму, которая лежит на столе. -- Ты не угадал, кретин. Я объясняю ему, что это не комната пыток, а часовня. Что они не пытают, а служат обедню серафистов. А этот с бороденкой не Самсон, а папа молодой дамы. -- Как ты здесь оказался? -- спрашиваю я. Он пожимает плечами, пряча под мышкой свой компостер. -- Я позвонил, и мне открыла дверь скрюченная старушенция. Я не ожидал, что так получится. Я хотел спросить ее насчет Матиаса. Она, наверное, все перепутала и притащила меня сюда. Когда я увидел всех этих чокнутых, которые сгрудились вокруг девчонки, я подумал, что попал к садистам. Доктор Клистир моментально воспрянул духом. Как он забссновался, этот серафистский папа, это надо видеть! Настоящий дьяволенок в кропильнице! Он, как оглашенный, кричит о святотатстве, о богохульстве. О том, что Берю испортил всю церемонию родов, а это может привести к выкидышу, к заболеванию монголизмом, к врожденному уродству! Что его внуку грозит опасность появиться на свет с руками пингвина, или с микробами в животе, или, хуже того, с мозгами без извилин, а со спиралями. Берю -- это все равно, что таблетка талидомида, после которой рождаются уроды. Берю -- это все равно, что родильная горячка. Маточный циклон! Погибель для родильных домов! Зло в зародыше! В конце концов Толстяк не выдерживает. И он им объясняет по-своему, как он понимает зачатие, если и не детишек, то по крайней мере, религии. -- Банда кретинов, вырядившихся в чокнутых гомиков! -- ревет Огромный. -- От ваших чудацких на букву "м" штучек малец испугается до чертиков и не захочет выходить наружу! Если он слышит, как вы тут кривляетесь, то тут же развернется на 180ь и вернется назад, к своему отцу! Как только этот ангелочек представит себе, что жизнь населена такими обалдуями, его сразу же стошнит! Это напоминает мне аттракцион "Поезд в пещере призраков" на королевской ярмарке. Однажды я повел туда свою подружку, чтобы приучить ее к острым ощущениям. И она спросила меня, был ли настоящим тот призрак, который хватал нас за волосы, когда мы проезжали по гроту скелетов. Она верила, что он настоящий, как в то, что железо твердое. И как я ни пытался возражать, что на свете нет ничего сверхъестественного, она настаивала на своем. Тогда я снова купил билеты на поезд в пещеру ужасов, чтобы доказать свою правоту. И в тот момент, коща невидимая костлявая рука стукнула нас по кумполу, я схватил ее и сильно дернул на себя. Рука не поддавалась. Для призрака он очень сильно сопротивлялся, этот мужик, который растрепывал всем прически. Он так отчаянно боролся, что чуть было не пустил под откос поезд. Я потянул сильнее, он упал и треснулся лбом о рельс. Я потом пожалел об этом, потому что это был старый араб с белыми волосами, и при падении со своей вышки он сломал себе надбровную дугу. Во всяком случае, Нини для себя все уяснила. А вы, с вашими платьями и листьями на кумполах, ведете себя, как она. Что вас заставляет верить в то, чего не существует вокруг вас, а? Разве вам мало прекрасной природы и хорошей жизни? Его прерывает мамаша Клистирша. Сейчас она похожа на толстую даму с претензиями, которую Дюбу нарисовал на обратной стороне обложки (это та самая, у которой несколько подбородков). Она вопит, как, скажу я вам, кобыла в дьявольской плоти... Она обращается не к нам, а к самой себе, глядя в большое зеркало. Самые поганые люди -- это те, кто смотрятся в зеркало, когда разговаривают с вами. Против этого не попрешь. Это все равно, что два брата-бизнесмена, которые поумному ведут дела. Я знаю двух таких в Париже. Один работает в театре, другой -- в кино. Два брата. Вежливые, обходительные. Но как только вы начинаете говорить с ними о бизнесе, они тут же начинают без остановки глядеть друг на друга. Это конец. Собеседников больше нет. Они на другой планете. Это изолирует их, в этом их сила. Это их способ быть всегда правыми. В четверть уха они слушают вас, а отвечают друг другу, глядя друг другу в глаза. У вас невольно возникает желание снять трусы, чтобы по крайней мере обратить их внимание на свой зад, потому что их глаза вас путают. Два брата, которые внимают друг другу и понимают только друг друга, -- непобедимы. Это гораздо хуже, чем иметь дело с интеллигентным и крепким парнем. Два типчика, сидящие лицом к лицу и слушающие вас как песенку по радио -- это ненормально, это действует на вас изматывающе. Это деморализует вас, и вы сдаетесь на милость победителя, но победил вас не человек, а два сидящих друг против друга неодушевленных одинаковых предмета. Президентша чего-то такого и остального, со своими отвислыми щеками, мужем-папой, пузатой дочерью и зятемищейкой-преподом, доминирует над всеми. Она ввинчивается своими глазами в зеркало, хлопает своими набрякшими веками, и вся ликует, стосковавшись по мерзостям. Она в лоб заявляет, что уму непостижимо, как это земля терпит таких грубиянов, как Берю и я. Что мы богохульники и больше никто! Что нас нужно пожизненно отлучить от церкви! Исключить навеки из всех существующих религий и тех, которые должны существовать. И что нас, в конце концов, покарает боженька. Всевышний с бородой уже ждет нас с плеткой наверху в исправительном приемном покое. А потом нас бросят в самую большую, самую раскаленную печь с самой лучшей тягой. И куча кочегаров-газовщиков будут кочергами переворачивать наши туши, чтобы мы равномерно поджаривались со всех сторон до тех пор, пока наша кожа не превратится в хрустящую корочку и не будет лопаться, как кожура каштана, а из нашего мяса не будет сочиться сок, как из лопнувшей сардельки на шампуре. Отродье сатаны, отрыжка и отбросы общества! Глядя в зеркало, она указывает на дверь. Я бы отдал все, что угодно и что-нибудь впридачу, чтобы превратиться в Орфея и, пролетая сквозь зеркало, плюнуть в отражение дамы Клистир. -- Сматываемся отсюда, -- ревет Толстый, -- а то я чувствую, что сейчас сделаю что-то ужасное со всеми этими трясунами. Эти слова подливают масла в огонь. Религиозная братия, как по сигналу, начинает голосить на все голоса, что их оскорбили в самых лучших чувствах в самый важный момент молитвы. Они собирались здесь подготовить роды Анжелики, а тут, видите ли, приперся этот гнусный и несимпатичный тип, к тому же вонючий и пропитанный винищем, и устраивает сафари в посудной лавке! Позор на наши головы! Смерть богохульникам! На костер! На плаху! В кипящее масло! Полный набор инквизиторских пыток. На нас свистят, шипят, как змеи, и выталкивают в шею. Мы оказываемся на лестничной площадке; но и здесь нас не оставляют в покое: через решетку дверного окошечка нам вслед шлет проклятья старая гувернантка. Толстый и я переглядываемся и не выдерживаем. Мы взрываемся хохотом. Мы переламываемся пополам, скручиваемся в штопор, надуваемся, как пузыри, хлопаем себя по задним окорокам, по филейной части и просто по окорокам. Наш хохот набирлет силу, как тайфун на Ямайке. Он поднимается вверх, достигает верхних этажей, отражается рикошетом от стен, обвивается вокруг перил. И вырывается наружу! Открываются дзери. Удивляются люди. Они хотят знать, что это такое. У них не укладывается в башке, что можно так дико и монументально хохотать. Во всяком случае, они не в состоянии представить, что может послужить причиной такого хохота. Какой-то господин справляется, уж не заболели ли мы часом, другой спрашивает, нс пала ли Пятая Республика, третий считает, что это реакция на драматическую пьесу, которую сейчас передавали по телевидению. Эти милые люди пытаются понять. В заключение открывается дверь квартиры Матиаса и выходит он сам, мертвенно-бледный под своими веснушками. На нем одето пальто. -- Выйдем на улицу, я прошу вас! -- умоляет он. Он подталкивает нас, и мы бежим вниз, перескакивая через две ступеньки. И продолжаем ржать: на дорожке вестибюля, возле целлофановых мешков с мусором. И уже выскочив на улицу. Руководствуясь безошибочным инстинктом, Берю, как по компасу, приводит нас в почти соседнее бистро. Это "забегаловка" по-лионски. Пол посыпан опилками. Несколько блестящих от жира столов. Стойка бара. За стойкой хозяин с фиолетовой рожей натягивает разноцветные резинки на горлышко "флаконов", чтобы не ошибиться в содержимом: красная резинка -- для божоле, зеленая для вин с берегов Роны. -- Да не бери ты в голову! -- говорю я Матиасу, -- никуда от тебя не денется твоя теща! -- Вы оба поставили меня в идиотское положение! -- Пожалуйста, -- мягко выговариваю я ему, -- не забывай, что ты разговариваешь со старшим по званию. -- Извините меня, господин комиссар, но вы должны понять... -- Нет, парень, я не понимаю, -- говорю я ему, принимая серьезный вид. -- Жить в доме умалишенных в твоем возрасте просто чудовищно. Берю заказывает пинту божоле.* Он медленно выцеживает ее, восстанавливая силы после приступа смеха. От напряжения все у него внутри съехало с насиженных мест и теперь нужно вернуть все органы в первоначальное положение. Я продолжаю с нравоучительной горечью в голосе. -- Но дело даже не в этом. Меня больше всего пугает, а это убедительнее всего характеризует атмосферу этого дома, выходка этой старой служанки, которая, когда она пришла за тобой, потому что какой-то незнакомец угрожал присутствующим пистолетом, посмела вырвать из наших ртов сигареты! Он вздыхает: -- Я люблю свою жену, господин комиссар. -- Если ты ее любишь, дружище, немедленно эвакуируй ее из этой среды психопатов. Объясни ей, что на свете существуют не только такие чопорные и ненормальные люди. Я надеюсь, ты не станешь воспитывать своего отпрыска в этой тронутой умом семейке? Ты не имеешь права, сынок. Лично я тебе это запрещаю! Он рыдает. У него нет больше сил. Вот уже который месяц кряду он стискивает зубы, кулаки, ягодицы. Он сжат, как пружина, спаян, как сплав, склеен, как фанера. Скоро с ним можно будет разговаривать только с ножом в руках для открывания * Напомню, что "лионская пинта" представляет собой бутылку емкостью 46 сантилитров. -- Примеч. авт. створок раковины устриц. --Я несчастный человек,--лепечет он, не переставая рыдать. Хозяин бистро думает, что мы изрядно насосались и продолжает натягивать резинки на бутылки, готовясь к завтрашнему дню. Он же никого, кроме пьянчужек, здесь не видит. А сейчас как раз наступило время пьяниц-интеллектуалов. Алкаш-простолюдин уже давно накачался и дрыхнет в своем алькове. Остаются одни буржуа с тонкой душой. С печальными лицами они ведут душевный разговор за жизнь, что она такая, какая есть, и никакая другая. Лионский буржуа -- это особая категория. Он ездит на авто марки "Дофин" или "Пежо-404" и при этом имеет еще американский хромированный лимузин или спортивный "Мерседес", стоящий где-нибудь в сарае фермера. А по уикендам он выводит его тайком из сарая и катает свою секретаршу. Он не дает чувствам брать верх. Он очень осторожный мужчина. Поэтому он лишь изредка позволяет себе удовольствие потешить свою душу со своей секретаршей, о которой я вам уже говорил, на письменном столе своего кабинета, да и то после того, кик все служащие уйдут с работы. На работе он крепко держится за принцип "что касается меня". Для него счета одно, а копуляция -- другое. По вечерам он ведет умные беседы за рюмкой доброго вина со своими закадычными друзьями. Он заедает божоле вонючим сыром. Либо поджаренными на шампуре свиными колбасками. Пьянка идет медленно, но верно. Каждый платит за себя, и все потом начинается сначала. Наступает дьявольский цикл "по последней". Каждый пьет свою последнюю. Никаких излишеств, упаси боже. Справедливость прежде всго! Все платят одинаково. Никто никому не должен. Начинается застольная беседа. Никто особо не откровенничает, говорят вообще. Когда плачут, то плачут только о своей печали. Причем, плачут слезами второго сорта. Постоянно те же. Каждый имеет свою точку падения, которая зависит от качества вина. Владельцы лионских кабаков -- это что-то вроде канатоходцев: они постоянно рискуют. Их репутацию может подмочить всего лишь одна партия некачественного вина. Если вино урожая такого-то года не доставляет удовольствия клиентам, жди их массового бегства; может начаться великий перегон пьяных мужиков на новое пастбище. Бывает, что после первого невпечатляющего глотка с насиженного места снимаются целые компании. С общего согласия. Один красноречивый взгляд, и все уходят, даже не допив первую бутылку. В таких случаях хозяину все становится ясно. В голову ему лезут мысли о харакири. Он осознает, что его стандингу угрожает серьезная опасность, что из-за одной или двух бочек вина он может потерять свое лицо, честь и вообще. Лион -- единственный город в мире, где сила неба оказывается сильнее силы привычки. Мы даем Матиасу возможность излить свои горечи. А они переполняют его, как тесто квашню. -- Кстати, -- спрашиваю я Берю, -- ты зачем приходил к нему с визитом? Толстый, который пролил слезу сочувствия за здоровье нашего Рыжего, сразу же меняется в лице. Его физиономия вытягивается, а взгляд повисает, как глаза у космонавтов, закладывающих вираж на космической ракете. -- Мне нужно было задать ему доверительный вопрос. -- И какой же? Он колеблется, грызет ноготь и непринужденно сплевывает его -- да так метко -- в мой стакан. -- О, в конце концов, я бы очень хотел, чтобы ты оказался на моем месте. Это касается тебя. Щелчком пальцев он делает знак бармену принести еще горючего и продолжает: -- Сегодня вечером на лекции, когда Матиас пришел к тебе, я все просек. --Что? -- Прежде всего, я узнал тебя. До этого у меня было только предчувствие, но когда я увидел вас вдвоем, я усек, что ты был именно ты. -- Браво, Толстый. Но его трудно умаслить этой похвалой. Его злость на меня замешана на хороших дрожжах, и мне придется приложить немало усилий, чтобы вновь завоевать его расположение. -- Затем, -- продолжает Внушительный, -- до меня дошло, что мое назначение преподом -- все это туфта и ничего больше. Его голос дрогнул. Его тщеславие дало трещину в направлении высоты. Он надавливает своим чудовищным указательным пальцем на нижнее веко и оттягивает его вниз, обнажая громадный, неподвижный и кровянистый глаз. -- А это видел? -- говорит он. -- Ты думаешь, что я ничего не соображаю, Сан-А. Матиас здесь препод. Ты гримируешься под слушателя. Меня, как по волшебству, назначают преподомстажером. Если тебе хочется сыграть со мной в какую-то идиотскую игру, то ты еще не выиграл, хочу я тебя предупредить. Я улыбаюсь, чтобы выиграть время. -- В чем же суть твоей извилистой мысли. Толстый? Скажи... -- Когда я приехал, я узнал, что два слушателя отправились на тот свет. Потом кто-то роется в моей комнате, все перстряхивает в чемодане, вплоть до камамбера, а это была единственная живая вешь, которой я запасся на время моего пребывания здесь. А если ты хочешь знать суть моей мысли, торговец несвежим салатом, то слушай. В общем, в школе происходит что-то темное. Тебе поручают провести расследование. И мосье Сан-Антонио моей бабушки, хитрый, как два торговца рогатым скотом, направляет члена нумбер ван своей команды на место, чтобы обеспечить свои тылы в нужный момент. -- Ну и что. Толстый, это же даже-почетно, как я понимаю? -- Это было бы так, если бы ты играл в открытую, а не заставлял меня поверить в то, что я настоящий преподаватель хороших манер! -- Но ты же и есть преподаватель, жизнерадостный кретин! Согласен, это я попросил, чтобы тебя назначили преподом. Но ведь сейчас ТЫ ПРЕПОД! -- реву я. -- Ведь важен результат, разве нет! Это успокаивает его. Он рассматривает белок моего глаза, чтобы убедиться, не осталось ли там капельки обмана, а потом спрашивает повеселевшим голосом: -- Почему ты не ввел меня в курс? -- Потому что я хотел, чтобы мы замаскировались по-разному и ни у кого не возникло подозрений, что мы с тобой заодно, понимаешь? Он не понимает, но из-за моего таинственного тона, тем не менее, говорит, что да. Берюрье -- сама искренность в своем роде. Послушный. Ворчливый, но довольный, когда его вынуждают закрыть поддувало. Он знает, что он небезгрешен и небеспределен. -- Я предпочитаю играть с открытыми картами. Толстый, и хочу сделать тебе комплимент по поводу твоих лекций. Все, о чем ты рассказывал -- высший класс. Ты можешь продолжать свою программу, это отличная работа. От комплимента он розовеет и прячет свое смущение в своем стакане. Четверть часа спустя мы расстаемся с Матиасом. Наше мероприятие сегодня вечером оказалось безрезультатным. Абонент не позвонил, но кое-что все-таки произошло, не так ли? И не банальное! -- Тебя проводить до твоей тещи? -- спрашивает Толстый приятным голосом. -- О, нет! О, нет! -- живо отвечает Рыжий, -- на сегодня хватит. И он удаляется под робкую сень пустынной улицы, сгорбив спину. Его шевелюра мерцает, как японский фонарик. Глава десятая Третий урок Берюрье: отрочество и помолвка Я на цыпочках крадусь по коридору нашей общей спальни, но едва я подхожу к своему боксу, меня перехватывает голос Ракре. -- Месье возвращается после партии экстаза? -- Да нет, я навещал свою старую тетю, которая живет недалеко отсюда. Он играет серенаду на духовом инструменте, которым его наделила природа. Это он от радости. -- Я уверен, что твоя старая тетя мне понравится, -- шутит он. -- Я могу устроить тебе с ней встречу, может быть, ты в ее вкусе, -- говорю я, разоблачаясь. -- А как она из себя, эта красотка? -- В стиле Полины Картон, только качеством похуже. В мое отсутствие ничего стоящего не случилось? -- Ничего! Я залезаю под одеяло и тут же засыпаю. На следующий день стоит чудесная погода. Солнце еще бледновато, но тем не менее усердно заливает своим живительным светом школу (Черт возьми! Я начинаю ударять по классике!). Объявление, вывешенное в холле, извещает слушателей, что в связи с тем, что у них в среду вечером будет свободное время, лекция по правилам хорошего тона начнется в 13 часов. На занятиях по другим дисциплинам я не проявляю особой активности. Мне не терпится встретиться с Матиасом, чтобы узнать, давал или нет о себе знать корреспондент после вчерашнего бурного вечера. Но я напрасно верчу головой по сторонам. Огненного нигде не видно. Я надеюсь, что его родственнички по линии жены не слишком строго его наказали! В полдень я случайно встречаю Берюрье. Он сидит на скамейке в парке. Он задумчив и немного не в себе. Я подхожу к нему. -- Вы запутались в ваших мыслях, господин преподаватель? -- подчеркнуто громким голосом говорю я. Его тяжелые веки на несколько миллиметров приподнимаются, и он устремляет на меня свой потухший взгляд. -- Я обмозговывал, -- говорит он. -- Что? -- спрашиваю я, присаживаясь рядом. -- Вопрос о липовой религии папаши Клистира. В конце концов это неплохая штука. А почему бы мне не создать свою религию, а? Я бы назначил себя папой. Готов биться об заклад, что Александризм было бы совсем неплохо. Я бы стал проповедовать культ вина и дружбы. О нем совсем забыли. Нужно его возродить. Ну, а потом, когда я стану папой, у меня будет такая власть над моей благоверной... Он качает кумполом. -- Интересно, стала Берта потоньше после лечения или нет. Я получил от нее открытку о том, что там в Бриде вроде все нормально, но она ничего не говорит о весах. -- Она хочет сделать тебе сюрприз. Ты расстался с Матильдой Казадезюс, а встретишься с Жанн Моро. Он морщится. -- Это далеко не так. Я боюсь, брат, я боюсь. В супруге все должно быть в достатке. В любви я люблю изобилие. Малюсенький флюгер, который крепится на громоотводе, -- это не для меня. Он еще немного о чем-то мечтает и шепчет: -- А я все же хочу вернуться к этой истории с религией. Ты думаешь, что я бы смог? -- Почему бы и нет. Я уже готов записаться в певчие мальчики хора. Александр-Бенуа Первый -- это звучит здорово. Ну, а пока суть да дело, ты о чем сегодня будешь говорить? Он шмыгает носом, улыбается и заявляет, похлопав через карман по своей энциклопедии: -- Об отрочестве, Сан-А. Меня очень беспокоит эта глава. Он торжественно смотрит на часы. -- Та знаешь новость? Моя графиня послезавтра приезжает в Лион. Я думаю, что она простила мне ее разломанный старинный кабинет. Я хочу, чтобы она приняла участие в моей лекции, для практической наглядности. Настоящая дама из высшего света, -- разве это не лучшая иллюстрация? -- Это фантастическая идея, -- соглашаюсь я, но мой голос дрожит от еле сдерживаемого смеха, -- ты думаешь, она согласится? Нс без благородства он вытаскивает из кармана телеграмму и небрежно, двумя пальцами, протягивает ее мне. Я разворачиваю ее и читаю: С БОЛЬШИМ УДОВОЛЬСТВИЕМ ПОМОГУ ВАМ, МОЙ ДОБРЫЙ ДРУГ. ОХОТНО ПРИНИМАЮ ВАШЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ. ДО ПЯТНИЦЫ. ГРАФИНЯ ТРУССАЛЬ ДЕ ТРУССО. -- Быстро ты все провернул, поздравляю, -- оцениваю я его оперативность. -- Ты понимаешь, я хочу воспользоваться этим случаем, чтобы продемонстрировать светские правила в ее присутствии. Сегодня я буду говорить о юности и о помолвке, завтра я расскажу им о женитьбе, так что к ее приезду у слушателей уже будет солидная база. Затем, сменив тон, он шепотом спрашивает: -- А как твое расследование? Бравый Берю -- полицейская ищейка, верная и влюбленная в свою работу. -- Безысходная тишина. Все как в тумане. Если бы не было этих двух покушений на Матиаса и на меня, прошлой ночью, я бы и вправду поверил, что речь идет о двух самоубийцах. -- Это самое простое решение, -- неодобрительно говорит Неуступчивый. -- Ты меня знаешь, Сан-А, ты знаешь, что я нюхом чувствую темные дела. В общем, я могу тебя заверить, что мы оказались в поганой ситуации. Что-то назревает, парень. Открой глаза. Что-то назревает дрянное. Он встает, разглаживает ладонью сморщившиеся в гармошку штаны. -- Ну, а пока, долг прежде всего! И как прелат, который твердит про себя молитвы из своего требника, он удаляется по аллее, перелистывая "Энциклопедию светских манер". Он уже сейчас похож на папу своей неторопливой и мудрой походкой, своими елейными жестами, своим озабоченным видом, который оттягивает его огромную башку. Он ждет, пока мы все зайдем в конференц-зал, и только после входит сам. В одной руке он держит свою шляпу, в другой -- вспоротую папку. Он идет, как Святой Марс, идущий на смертные муки. Он твердой поступью поднимается на эстраду, оборачивается, с сожалением смотрит на несколько пустых скамеек и заявляет: -- Я вижу, что кое-кого нет. К ним-то, в частности, я и обращаюсь. Ладно, мои лекции факультативные, но те, кто прогуливает их под предлогом того, что сегодня вечером увольнение и что нужно надраить фамильные драгоценности для того, чтобы пойти повеселиться с подружками, являются самыми нестойкими типами. Когда-нибудь они пожалеют об этой слабости. Когда им устроят письменный экзамен по хорошим манерам, и когда они сдадут чистенькие листы бумаги экзаменатору, они с большим сожалением вспомнят о Берюрье, но будет уже слишком поздно, и эти идиоты так и закостенеют в своем невежестве. Садитесь! Мы выполняем команду. -- И наоборот, -- продолжает он, -- я поздравляю присутствующих. И я не удивлюсь, если кто-то из сидящих здесь дослужится однажды до префекта полиции! Он садится. Какой-то недобрый шутник расшатал его стул, ножки стула разъезжаются, и Его Святейшество под грохот ломающегося дерева приземляется на свой широкий зад. На какое-то мгновение он замирает в неподвижности, восседая своим огромным курдюком на груде обломков, не веря своим ушам и испытывая больше страданий от уязвленного самолюбия, чем от ушибленного зада. Наконец он качает головой и поднимается, потирая пониже спины... -- Я полагаю, -- говорит он, -- что шутник, который подстроил это со стулом, входит в число отсутствующих? И поскольку мы храним молчание, крепко сжав зубы, чтобы удержать рвущийся наружу смех, он продолжает: -- Раз вы все ищейки, ребята, то найдите мне виновного. Для вас провести такое расследование -- пустяк, правда? Его кислая улыбка исчезает с его лица, и он ревет на весь зал: -- Я его хочу завтра, и без всяких. Иначе я сам лично займусь расследованием, и тогда дело будет дрянь! Он посылает за мебелью, которая будет способна выдержать его вес, и, яростно сметя ударом ноги обломки стула, приступает к теме: -- Сегодня, давайте, храбрецы, потолкуем о молодости: от отрочества до помолвки, попутно затронув военную службу. Это главная глава, поэтому в ваших же интересах держать ваши евстахиевы трубы открытыми. Он вытягивает перед собой руки и сцепляет свои камнедробильные пальцы. -- Прежде всего, давайте договоримся, -- с пафосом возвещает он. -- Имеется два сорта молодых людей: юноши и девушки! По причине того, что французская галантность не имеет для меня, так сказать, секретов, я начну с этой второй категории. У юношей и девушек есть две общие вещи: учеба и сигарета. Первая иногда заканчивается дипломом, а вторая -- женитьбой. По бывают случаи, когда все заканчивается гораздо хуже. Давайте разберемся. Самое опасное у девушек -- это то, что они кокетки. По моему мнению, именно это является источником большинства бед. Возьмем главное: здоровье. Кокетливая девица с самых юных лет силком сажает себя на диету "шиш с маслом", чтобы на ее талии можно было застегнуть браслет для наручных часов. Я, Берю, ответственно заявляю, что салат и гренки -- это бич современного общества. Те девицы, которые морят себя голодом, может быть и на самом деле приобретают стройность велосипедной спицы, но я задам вам вопрос, по поводу которого я прошу вас поразмышлять: "А что же дальше?" Тонкие девушки производят впечатление лишь на одну категорию людей: толстых девушек! Они принимают белое за черное, воображая себе, что мужики будут сходить от них с ума только по той причине, что они могут носить вместо пояса кольцо для салфеток! Все мы, собравшиеся здесь, знаем, что прельщает нас в дамах: конечно не их кости, а их мясо. Чем больше у них авантажности в лифчике, округлости в трусиках и значительности под подвязкой чулка, тем больше выгоды от этого имеет для себя мужик. Граждане, относительно современных девушек я скажу так: мне за них стыдно и, в то же время, мне их жалко! У них задний проход держится на двух подпорках не толще задней лапки паука, а корсаж такой же плоский как ландшафт Голландии. Они считают себя ослепительными красавицами, а на самом деле похожи на мумии. От этого страдает их здоровье. Позднее они будут рожать рахитичных детишек, винные фужеры. Поэтому, когда они забеременеют, и не знаешь, что для них готовить: то ли пеленки, то ли формалин. И вы должны задолбить в голову вашим супругам, чтобы они, став матерями, сразу же учили своих дочек тому, что скелетами те рано или поздно станут, но жизнь состоит не в том, чтобы демонстрировать свои кости, а в том, чтобы упаковывать их в красивую, свежую и аппетитную плоть. Если вы ставите под сомнение, что я говорю, возьмите интервью у помощниц хозяек тайных публичных домов, и они скажут вам, кого, среди их козочек, чаще и охотнее всего дерут за рога: кругленьких или угловатых, толстых или худых, тех, которые наполняют руку, или тех, кто ее ранит. Короче, жентельмены, разуйте глаза и кричите на каждом углу в полный голос о том, что под шелковым чулком гораздо красивее смотрится икра, а не большая берцовая кость, что кокетливый бюстодержатель должен поддерживать жаркие, ядреные и торчащие титьки, а не две половинки засахаренных абрикосов, и что прозрачные, воздушные и расшитые со всех сторон трусики сшиты для того, чтобы обтягивать аппетитную круглую буханку хлеба и прекрасный съедобный плод, а не болтаться на круглых скобках, между которыми ничего нет, кроме многоточия. Сколько страсти, неудержимого лирического вдохновения в громовом голосе трибуна, богатого модуляциями и пронизанного гневом и негодованием. Берюрье промахивает платком свое лицо, затем, жестом, воинственным и в то же время ласкающим, массирует себе адамово яблоко через свою упитанную бычью шею. -- Итак, -- продолжает он, -- научите их, своих девиц, презирать кокетство или, лучше всего, вбейте им в голову, что настоящее кокетство -- это здоровье. Дохленькие девицы красиво выглядят только на страницах иллюстрированных журналов, но не надо подражать им. Ими надо не восхищаться, а, наоборот, жалеть их. Зеленоватый цвет лица производит фурор в Китае, но не у нас, где объективной реальностью является розовый цвет! Впалые щеки -- это хорошо для описания портрета Козетты из "Отверженных". Плечи, как колючая проволока, точка подвески вместо задницы, козьи ляжки, ягодицы, как капли растительного масла, суставы, как черенки виноградной лозы, грудь N 0000,1 -- все это годится только для марок, выпускаемых по случаю кампании по борьбе с туберкулезом, сынки мои! Но не для того, чтобы стать идеалом женщины, как говорит поэт! Он набирает полную грудь воздуха и продолжает: -- Мать несет громадную ответственность, что касается девушки. Помимо того, чтобы та не стала кокеткой, она должна научить ее вкалывать с самого ранья. Еще пацанкой девица должна убирать свою постель, прибирать в комнате, стирать и, самое главное, уметь готовить. Я знаю бабенок, которые намыливаются жениться, а сами не могут сварить яйцо. Если не брать в расчет идеальные случаи, зададим себе, граждане, вопрос: что же остается, что может скрепить этот союз? Когда мужик приходит домой из шахты, надо, чтобы кроме Зитрона по телеку, его ждало здесь что-нибудь более существенное! Окорок по-парижски, колбаски "Амье", ветчина в банках "Олида" на серебряном блюде вполне сойдут, если у тебя нет времени, и ты торопишься. Но мужчина нуждается в домашней стряпне, ему нужно что-нибудь вареное и жареное. Консервы из филе макрели в томате можно проглотить на скорую руку, так же как консервы из свинины с картофелем и кислой капустой. Что касается слипшейся лапши, то ею можно, на худой конец, заморить червячка в страстную пятницу. Но во всех остальных случаях, когда ты ставишь свои подставки под стол, ты имеешь полное право иметь на этом столе вкусные, изысканные и нежные блюда! Приличный кусок жареной говядины с салом, морковью и луком, кролик с горчицей, курица в сметане, фаршированный рулет, эскалоп в сухарях по-милански -- вот сколько голов может забить жена в ворота уважения своего мужа. Я понятно излагаю? Мы пылко высказываем свое одобрение. -- Вывод: девушек надо учить не только уплетать за обе щеки, но, кроме того, надо учить их готовить. В наши дни -- это проще пареной репы, потому что у нас есть светила, которые распространяют кулинарные знания в массах. Я хочу привести в качестве примера человека, по поводу которого я хочу сказать, что он является французом нумбер ван. Это -- Раймон Оливер. Тот самый человек, от имени которого у вас тает во рту, поет в желудке, приходит в экстаз слизистая оболочка. Он не только приводит в восторг гастронавтов, но и делится своими изумительными кулинарными познаниями с народом. Он публикует такие книжки, от одного чтения которых у вас начинают уставать слюнные железы! Не каждый может себе позволить пожрать в ресторане "Большой рот", но любой может купить прозу его владельца вместо его стряпни и сделать короткое замыкание в желудочном соке. Такие книги должны были в обязательном порядке входить в школьную программу, если бы у нас было настоящее министерство национального образования. Поэтому вам, будущим или почти будущим родителям, нужно устранить этот пробел в образовании ваших дочерей, научив их читать произведения Раймона. И, может быть, наступит день, когда эти олухи из шведского комитета будут присваивать Нобелевскую премию на только химикам, но и поварам. Раймон Оливер -- лауреат Нобелевской премии по жратве! Я целиком за, более того, а за это ратую. Эту идею надо развеять по всем странам света, как это делает симпатяшка на обложке словаря "Ларусс"! Великие повара имеют право на все почести. Для них мало трех звезд на погонах, хотя это ва одну звезду больше, чем у вашего генерала. Я бы им без всяких нацепил сразу семь звезд. Дал бы им маршала, а что! А впридачу жезл для подмешивания соусов "Каррер", "Лассер" и прочих других. Берюрье прокашливается, по привычке лезет рукой под стул за бутылкой красного, но вспомнив, что он сегодня на запасся горючим, обреченно машет рукой и, проглотив слюну, сосредоточивается на своей лекции. -- Итак, девушек надо учить есть, готовить и вести домашнее хозяйство. Это -- главное! И только после этого формировать характер. Нет ничего более отвратительного, чем эти жеманницы, с умным видом разглагольствующие о вещах, когда ты не понимаешь, о чем они, собственно, говорят! Если я утверждаю, что они должны читать Оливера, а не Сартра, у меня есть на этот счет свои соображения. Сартр -- это для мужиков, потому что мужик должен учиться думать. А жена должна иметь в виду одно: сделать мужчину счастливым. Счастье муженька -- счастье супружницы. Супружеская чета и ее счастье переплетаются, как переплетается ночью сама чета, когда ею овладепает страсть в одном месте. Чтобы два человека понимали друг друга, нужно, чтобы один говорил "Я", а другой отвечал "Ты". Если оба говорят "Я", это бедлам, крупные ежедневные конфликты, вечная война нервов с серенадой на балконе, летающие тарелки и тривиальное "идиксвоейразэдакойматери". Гармония -- в подчинении. Возьмем, например, Францию при де Голле. Когда он