Это заставляет поваров готовить еду на скорую руку. Так появляются "гамбургеры" -- это жалкое блюдо современной кухни. Фрикадельки, как в вашей столовке. Протертая морковь, мясной фарш, йогурт -- вот что такое меню современного подростка! Клянусь вам! А для снобов придумали сэндвичклуб: другими словами, урна с бутербродами! Туда все напихано: огрызки томатов, кусочки курицы... как будто это уже один раз рубали! Для меня это слишком мало, спасибо! Катастрофа со жратвой -- это драма, потому что чем может гордиться француз еще, кроме де Голля-спасителя? Только "Ситроеном", словарем "Пети Лярусс" и своей кухней, правда? Что вы еще можете назвать? Сейчас молодой человек стыдится жратвы. Ганди! Он согласен лопать завтрак в пилюлях! И даже в свечах! Вставляешь свечку в проход, проталкиваешь большим пальцем и готово: задница полна калорий, брюхо набито, витамины на месте! При этих словах у Толстого в брюхе что-то заколыхалось. По нему пробегает легкая дрожь подобно тому, как под порывами ветра озерная гладь покрывается рябью. -- Когда я был малолеткой, моя училка повторяла "надо есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть". Только когда мы неожиданно заявлялись в школу в час тридцать после первой смены, во дворе пахло холодным мясом с петрушкой или жареным мясом, или рагу из кролика по-деревенски. Эта милочка не служила в полиции, где питаются гормонами и колбасой в целлофановой оболочке. Она жарила и парила на медленном огне что-то вкусненькое и солидное. Я помню соте из козленка, запах которого два дня стоял в классе и от которого вся моя тетрадь была забрызгана слюной. Даже наш кюре со своей кафедры проповедовал кулинарные рецепты. А это значит, что сама церковь не осуждает жратву. Вспомните папу Иоанна XXIII с его брюшком, похожим на бурдюк с Мазерати. Можно было подумать, что он прятал тиару под своей сутаной! Такую трудовую мозоль не наживешь таинством небесным. Святой дух, как показывает практика, делает животики только дамам. Women only!* Как говорят агличане. Итак, я утверждаю, что учить пацанов есть -- это основа их воспитания. Мужчина, который любит и умеет хорошо пожрать, никогда не будет плохим человеком. За столом человек становится добрее. Стол облагораживает душу. Толстый медленно облизывает своим языком для склеива * Только дамам.-- англ. ния канцелярских пакетов большого формата свои чревоугодливые губы, беспорядочно слизывая нескончаемый хоровод из вкусных и обильных обедов. Он -- живая статуя солидного питания, его пылающий здоровьем результат, его гордый побочный продукт. -- Благодаря жратве я и женился, -- выдает он свою тайну. В то время, коща я познакомился с Бертой, иными словами мадам Берюрье, я жил в Исси-ле-Мулине, где я снимал холостяцкую квартиру. Я тогда был простым полицейским. Берти работала официанткой в одном ресторанчике недалеко от мэрии. Его Величество делает снисходительную гримасу. -- Только это между нами, разумеется, -- шепчет Смущенный. -- Теперь, когда у меня свое мнение об улице и когда я уже главный инспектор, почти, вероятно, будущий комиссар, лучше не затрагивать эту тему. Стандинг заключается также и в том, чтобы забыть неудачное начало карьеры либо говорить об этом в шутливом тоне. Моя благоверная не любит, когда я напоминаю ей о ее предыдущем. В глазах его появляется влага. -- Хотя надо было видеть, как она вас обслуживала: разные закуски, поросячье ребрышко со спагетти, взбитые сливки и графинчики вина с берегов Роны! Настоящая маленькая волшебная фея. Четыре полные тарелки сразу носила она на одной руке, согнув в локте руку, как будто это поднос. Она ходила от стола к столу, разгружая направо и налево, и при этом лапанье клиентов ее не смущало. Она не уронила ни одного блюда. Она еще и шутки успевала отпускать. В этой профессии важно иметь живость ума. Допустим, какой-то ханыга уронил на пол вилку. Берта не была лицемеркой, она не говорила ему в духе "Недвигайтесьяеевамсейчасзаменю"! Нет! Она поднимала ее, вытирала ее уголком своего кокетливого белого фартучка и говорила незнакомому господину: "Я бы вам все равно принесла эту же вилку, поэтому незачем лишний раз тащиться на кухню с этой вилкой!" Такие каламбуры снимали напряжение с посетителей. Или, предположим такое: какой-нибудь скандалист начинал ворчать, что зеленый горошек прокис. Тогда Берта, доводя свое напряжение до 220 вольт, отвечала: "А почему бы вам не затолкать его в зад, если вы не можете глотать, монсеньер?" Зал взрывался хохотом, а ворчун рубал прокисший горошек и больше не пикал. Вы представляете? Она мне очень нравилась, эта молоденькая девушка. Сейчас она несколько раздалась вширь, и ей пришлось даже ехать в Брид-ле-Бэн, чтобы попытаться сбросить несколько килограммов, но в то время, по поводу которого стоит вопрос, Берта была девчонкой высшего класса. У нее все принадлежности были на месте: барабанные тормоза, телескопическая вилка, дорожные сумки, хорошо закрепленные на багажнике. В общем, главный выигрыш! Плохо только, что она работала у торговца углем и вином, который был усатым, старым и вдовцом. Это был палаша Ипполит. Его старуху сбил маршрутный автобус N 20, когда она однажды утром болталась в районе Сен-Лаго. Это прямо у выхода из Римского двора, возле решетки. С той поры он стал упорно бегать за нижними юбками Берты. От такого задка, как у мадам моей жены, обязательно обостряются чувства, а в голове возникает целая панорама миражей, даже у мужика с ревматическими ногами. Берта не была недотрогой, но она тем не менее и слышать не хотела, чтобы доставить ему удовольствие. Однако, если бы она смогла энергично взяться за дело, то сделала бы себе карьеру в макаронно-сырных делах. Для этого ей надо было тащить его прямиком в мэрию, этого усатого, тем более, что она находилась в двух шагах. И считай ресторан "Друзья-приятели" был бы целиком ее, разве не так? Только Берта была честолюбивая женщина, она чувствовала, что ей на повороте судьбы уготована высшая участь. Все, что она позволяла Ипполиту, это дать легонько пошлепать себя по мягкому месту по утрам, перед мытьем посуды, чтобы этот уважаемый человек окончательно проснулся! Добродетель не мешает пониманию. Я с первого взгляда усек, что мисс Берта была субъектом именно для меня. Странности жизни заключаются в том, что людей, которые делают вашу жизнь, вы распознаете на ходу. Это чтото наподобие напоминания о будущем, понимаете ли. Я был ретивый, как конь, в своей блестящей форме полицейского с серебряными пуговицами и с белой дубинкой на боку. Я, в общем, и сейчас мужик ничего, а восемнадцать лет назад я был просто неотразим. Бабы пятились при моем появлении, а когда я регулировал движение на перекрестке улиц Ришара и Ленуара, они устраивали дикие пробки до самой площади Бастилии. Игривые бабенки за рулем сразу давили по тормозам, завороженные моим бархатным взглядом и моей казацкой выправкой. А некоторые, самые развратные, специально напрашивались на составление протокола о нарушении правил движения, чтобы поболтать со мной и понюхать, как пахнет мой китель. Я это к тому, чтобы объяснить вам, что Берта, как и остальные, испытала весеннее смятение чувств, когда увидела меня в первый раз в ресторане "Друзья-приятели", где я приземлился, в парадной полицейской форме, при усах, распущенных для поцелуев взасос впотьмах. В своей форме я не мог позволить себе хлопать ее по седалищу, как другие клиенты, поэтому мне пришлось набирать очки сочинением мадригалов. Именно это и спасло меня. Эта милая официантка приняла меня за самого что ни на есть светского человека. Это еще одно подтверждение того, что хорошие манеры -- основа счастья. Я с ней разговаривал тонкими намеками типа: "Самое лучшее в моем рагу из телятины под белым соусом, мое солнышко, -- это ваш очаровательный большой палец, который вы окунули в соус". В общем, я с ней говорил томным языком. Это было похоже на ласку, от которой пробегает по коже озноб. Среди своих посетителей, таксистов и зачиханных коммивояжеров, она моментально распознала парня из элиты. Такие вещи не обманывают. Мы уточнили наши отношения однажды вечером. Я рассчитывался, и у меня оторвалась пуговица. У меня всегда были нелады с пуговицами. В то время, когда я холостяковал, пришить пуговицу для меня было примерно то же самое, что исполнить цирковой номер. Я специально выбирал английские иголки (у них самое широкое ушко), и все же вдеть нитку а иголку было для меня все равно что игра в бильбоке! А кроме всего прочего, пришивать в одиночку у меня особой охоты не было. Я пришивал намертво. Когда я застегивался, пуговица держалась, как гайка, но зато рвалась петля. Обо всем этом я и рассказал Берте. "Послушайте, господин полицейский, -- говорит она мне, -- завтра я после обеда свободна, приходите ко мне на чай и приносите все ваше рванье. Я вам все починю. Я знаю, что такое одинокий мужчина". Она жила в конце улицы Карл Маркс Бразер, в квартире над рыбной лавкой. Поэтому в ней постоянно стоял стойкий запах рыбы, особенно летом, когда едва выбравшись из невода, рыбахек, почувствовав волю, начинает источать свои ароматы. А чай у Берты -- это были четыре сардельки в белом вине, которые она стянула из личного продуктового шкафа Ипполита. Настоящие лионские сардельки: толстые, сочные, с крупинками сала внутри и лопнувшей шкуркой, из которой сочился сок. Пока она поджаривала сардельки, она объяснила, что кухня -- ее хобби. Она глубоко презирала усатого повара из своего ресторанчика, этого нечистоплотного старого пьянчужку, который варил спагетти, годившееся разве что на клей для афиш, и совсем не умел жарить мясо. Единственное, на что был способен старый пень, -- это сварить телятину, да иногда приготовить заварной крем, когда он пек пирожное. Берюрье набожно складывает руки. -- В тот день, ребята, я ел самые потрясающие сардельки в моей жизни! Было такое ощущение, что ты причащаешься! Он внюхивает свои эмоции, как нюхательный табак, и берет в руки свою энциклопедию, на которую совсем перестал ссылаться. -- До того, как я продолжу рассказ о своем личном опыте, надо снова окунуться в классику. В этой книге они очень длинно, как от Бордо до Парижа, распространяются о том, что связано со свадьбой, что ей предшествует, о помолвке, о правилах сватовства и всех проблемах. Они прежде всего подчеркивают, что девчонки с самых ранних лет только о том и думают, как бы окольцеваться. Распутные или целомудренные до такой степени, что все у них поросло паутиной, эти мамзели пуще всего на свете боятся Святой Екатерины -- покровительницы девственниц. Поэтому с их стороны надо остерегаться ловушек для мужей, которые они ставят для вас на тропе своего целомудрия. Потрясая своей библией, он злорадно изрекает: -- Я проштудировал основательно этот вопрос в учебнике. Вот, в общей сложности, за что ратуют эти ученые шаркуны. Когда молодой человек завлек девчонку в свои сети, охмурив ее своими усиками и выдав ей длинный комплимент на пневматических вздохах, он решает прощупать почву насчет женитьбы. В то время было принято проводить расследование по поводу family* девушки, чтобы установить, нет ли в ее родословной жуков-долгоносиков, не скрывает ли ее папа какуюнибудь дурно пахнущую историю типа банкротства, не искупает ли ее старший брат невинную ошибку своей юности в высшем колледже государственной тюрьмы Френ. Для этого к крале направляли дружка-приятеля молодого человека. Специальный посланник по этому случаю надевал парадную одежду -- жакетку и шляпу циркового фокусника. Разговор с папой он начинал охмуряющим тоном: "Мой приятель Имярек, который испытывает чувства к вашей дочке, поручает мне справиться насчет ваших чувств, чтобы не набить ненароком себе шишку о вашу дверь, барон..." Или что-нибудь в этом духе. Старый барон скреб бородку (а в те времена было модно носить бородку) и отвечал, что весьма польщен, но тем не менее обязан сообщить об этом своей родне. Как бы не так! Он просто выигрывал время, чтобы провести контр-расследование. Он хотел разузнать побольше о Ромео, быть уверенным, что господин ухажер не отец-одиночка, что он не прожигает жизнь в казино, что он ведет цельный образ жизни. Ну, допустим, * Семья -- англ. расследование показывает, что претендент на руку его дочери белый, как стиральный порошок "Персиль". Тогда тесть и посланник организуют встречу на нейтральной почве двух семей, чтобы поближе вглядеться в физиономии друг друга. Часто такие встречи происходили в музее или в городском саду, или на паперти церкви после окончания службы. Неожиданная встреча нос в нос, притворное удивление. "Это просто судьба! Мадемуазель Матильда, вы здесь! И с вашими предками! Позвольте вам представить папу-маму..." А девчонка также сухо отвечала, сдвинув, как при прыжке ноги: "В самом деле, это просто невероятно! Я как раз говорила о вас маман, вот только-только! Это какая-то терапия, месье Пьеро!" Предки пожимали друг другу руки, изгибая насколько возможно спину в поклоне. Перекидывались парой слов о погоде, о цене на редиску, о цвете белого жеребца Генриха IV и по-быстрому разбегались, чтобы посудачить о первых впечатлениях. "Мамулечка, и ты веришь, что у нее пелеринка из настоящей норки?" Или: "Отец выглядит вполне серьезным мужчиной, но мать, с ее накрашенными губами, выглядит просто легкомысленно! Честное слово, она принимает себя за Сахару Бернар..." В общем, каждая группировка начинала потихоньку вести разрушительную работу. "А что это за лента на груди у папы? Розетка Иностранного ордена или ленточка для перевязи торта"?... "Малышка хорошенькая, но ты уверен, Гастон, что у ее братишки все в порядке с мозжечком? Ты заметил, как он выворачивает колени при ходьбе?"... "А почему мадам Мишю одевается, как работница городского сада, которая выдает стулья напрокат? Чтобы выглядеть серьезной или чтобы вызвать к себе жалость?"... "Почему ты не сказал, что ее отец так сильно припадает на одну ногу? Надо бы навести справки, Эрнест, вдруг это передается по наследству" и т.д. и т.п. Наконец, кое-как все утрясалось. Отец будущего мужа принаряжался, как милорд, и, натянув белые перчатки и собравшись с духом, шел официально просить руки дочери. "Так вы отдаете за нас вашу крошку или нет?" Но самое щекотливое дело -- это свадьбы по расчету, с помощью которых предки старались обделать свои делишки. Свах было навалом во все времена. Но в то время это было настоящим социальным бедствием. Я вспоминаю, как хотели обженить одного моего кузена, Анатоля, сына оптового торговпа скобяными товарами. Это был спокойный малый. Женитьбе он предпочитал приятелей. Когда он хотел ощутить интим, он отправлялся либо в "Сфинкс" -- это в нашем областном городе, -- либо в "Антинею" -- шикарное заведение для избранной публики, в котором всех его обитательниц по утрам протирали медицинским спиртом. Ну, а поскольку Анатоль уже приближался к критическому возрасту, его надо было как-то пристраивать. Сам Анатоль был очень ленивый малый. Поэтому поисками невесты занялась одна старая ханжа -- жена нотариуса Ляфуйнас. Это была известная в своей области личность: белые волосы, на кадыке велюровая ленточка, лорнет и черный шарф. В ее досье фигурировала дочь одного генерала. По ее мнению, это был как раз размер Анатоля. Девица получила недурное воспитание у монашек, говорила на двух языках, имела приличное приданое и, к тому же, подавала надежды со всех сторон. Не то чтобы хорошенькая, нет, но в ней был какой-то ненормальный шик. Судя по фотографии, она была не Грета Карго, во делать пацанов и ругаться с горничной она вполне годилась. Мой Анатоль говорит "о'кей", и назначается встреча. Толстый заерзал на стуле. -- Кузен прифрантился, как на парад. Прямо вылитый Наполеон! Он приходитк нотариусу, а там уже, как по мановению волшебной палочки, оказались генерал Гландош со своей страхолюдинкой. Когца ее представили Анатолю, его чуть было не вырвало прямо на ковер! Он увидел воочию, какой ему выпал выигрыш. На фото Терезита <ее предки свадебный месяц провели в Испании) была снята в три четверти, так что не было видно, что один глаз у нее вывернут наружу. И поскольку портрет был выполнен в бюст, нельзя было догадаться, что она передвигалась на костылях, потому что одна нога у нее была короче другой на двадцать сантиметров. На фотографии не был заметен горб, как не было видно здоровенной бородавки на подбородке, шишки на лбу, клыка во рту, рожи на другой щеке и экземы на руках. Больше всего не понравилась Анатолю экзема. Когда он поздоровался с девчонкой, с ее руки посыпались крошки, как бывает, когда стряхиваешь скатерть после пикника. В конце приема генерал Гландош отзывает Анатоля в сторону, к амбразуре окна. "Мой юный друг, -- начинает генерал, -- наша любезная хозяйка сообщила мне о чувствах, относительно и по причине которых вы оказываете честь моей дочери. Я должен сказать вам, что вы мне чертовски симпатичны, и я готов обсудить этот союз с вами и с нашим другом нотариусом". Мой Анатоль будто онемел, истинная правда! Он уже представлял себе, как гуляет со своей каргой по лесу с детской лопаточкой в руках, чтобы в моменты самозабвения отрывать лунку под ее горб. Он разглядывал со стороны свою красавицу, а сам думал, что Гландоши, должно быть, зачали это чудо во время железнодорожной катастрофы или во время эпидемии бубонной чумы. "Я еще слишком молод, чтобы жениться", -- бормочет он. "Полноте, -- гогочет генерал, -- в тридцать-то восемь лет! Наоборот, в самый раз". "Мне предстоит длительная командировка в жаркие страны", -- выкручивается Анатоль. "Моя дочь будет просто в восторге: она обожает жару". "У меня кровожадная любовница", -- сочиняет кузен. "Я с ней поговорю", -- заверяет генерал. "Она очень агрессивна, -- давится словами Анатоль. -- Она убьет вашу дочь". В глубине души генерал наверняка и сам втайне вынашивал мысль об убийстве своего уродливого чада. Ему уже порядком надоело кормить из клюва своего совенка. Но, -- "Что вы, что вы! Вы преувеличиваете, молодой человек! Вы преувеличиваете!" Анатоль хирел прямо на глазах. По его щекам стекали толстые, как мой большой палец, сопли. И тогда он пошел ва-банк. Он стал признаваться во всех смертных грехах и понес всякую чепуху. Он сознался в том, что у него внебрачные дети, злокачественная гонорея и постыдные привычки. Послушать, так он заразил всех девушек в кантоне, перепробовал всех проституток (и это было на самом деле так), печатал липовые чеки, влепил пощечину священнику, писал анонимки, поджег детский сад. Он выдумывал самые невероятные грехи, этот Анатоль, пороки, о которых до него никто не рассказывал, омерзительные пристрастия, мерзкие истории. Но напрасно он вываливал как из самосвала все эти нечистоты: генерал стойко удерживал свои позиции. Этот малый героем прошел Верден, Марну, Адскую дорогу и всю Первую мировую. Он не заочно получил генеральское звание. Мужик умел бороться. Он все прощал, он обещал, полное искупление и спасение души со стороны Терезиты. Из его слов следовало, что его чадо было филиалом для дурочек по части чудес. Пусть только Анатоль женится на этой нежной девушке, и тогда он увидит, как сам станет святым! В конце концов, понимая, что ему не хватает своих грехов, кузен стал нести всякую чертовщину о своей семье. Своего славного предка (который вообще не прикладывался к рюмке) он сделал неисправимым алкоголиком, свою нежную мать он, не задумываясь, превратил в дешевую проститутку; его бабушка, как он говорил, занималась любовью с сенбернаром, а дедушка -- гнусный тип -- был дезертиром, и даже шпионом во время франкопрусской войны 1870 года. И поражение под Седаном -- его вина. Хотя виновником был признан маршал Базен, настоящим виновником был дед Анатоля. Вот это и сразило наповал генерала Гландоша. Он понял, что это грозит ему крупным скандалом и больше не настаивал. Толстый переводит дух. Он вынужден поплевать себе в рот, чтобы смочить горло. Во рту у него было вязко и сухо, как в пустыне. Небо горело, как при пожаре в сухостойном лесу. Но он продолжает речь, сказочно неправдоподобный в своем упорстве: -- Никогда не жените своих отпрысков по расчету, это было бы нерасчетливо. Потом, заглянув в свое руководство, говорит: -- После того, как согласие получено, парень может ходить к невесте домой. И зачитывает целиком абзац из энциклопедии: "Жених должен, начиная с этого дня, навещать каждый день свою невесту. При этих посещениях присутствует мать, она поправляет беседу, принимает участие в обсуждении планов на будущее, и именно в эти благословенные моменты нежной близости она может поделиться сокровищами своего опыта и своей нежности". -- И здесь, -- серьезным тоном заявляет Его Величество, -- я хочу предупредить вас об опасности. Это же чистое безумие -- присутствие матери. Потому что из двух -- одно: либо она зануда, и тогда жених смывается от нее через черный ход, либо она приятная во всех отношениях женщина, и тогда у него возникает желание поиметь ее во время генеральной репетиции. А что касается ее богатого опыта, то жених, наверняка, захочет перенять его, тем более, если его маленькая фея похожа на белую гусыню! Я понимаю, что мои слова шокируют вас, -- отрубает Пылкий. -- Только я хорошо знаю жизнь, мои дорогие. Я сам прошел через войну чувств! Таких тещ, которые позволяют себе вольности с тестикулами своих зятьев, -- навалом! Но не будем на этом заострять внимание. Самое главное при помолвке -- это обруч. В доме мадемуазель устраивают что-то наподобие праздничного обеда, на котором альфонс должен вытащить из кармана долгожданный футлярчик с кольцом. Согласно учебнику, делать это нужно незаметно и не преподносить это как дароносицу. Так они рекомендуют. Согласно им жених должен преподнести украшение украдкой. Я опять вынужден не согласиться! Категорически! Я сыт по горло всем этим ханжеством! Раз этот обед организовали специально изза кольца, на кой черт вручать его из-за туалетной двери, а? Парень спускает с себя последние штаны, чтобы купить настоящий камень, а тут, видите ли, он должен вложить его в ладошку своей милой разлюбезной подружки, будто бросает двадцать сантимов в кепку нищего попрошайки! Все это -- глупости! Я вам сейчас выдам информацию высшего класса. Я этим уже отрыгнул. Как я вам уже говорил, между Бертой и мной сразу вспыхнула большая любовь. Я был буквально потрясен ее номером с сардельками в нашу первую интимную встречу. Такая чуткость не обманывает. Пришлось изрядно попотеть, чтобы вырвать эту жемчужину из лап Ипполита, жениться на ней, пока она и охнуть не успела, и обзавестись своей обстановкой. Берта сразу была на все согласна, но все уперлось в ее семью. Ее мать, бывшая консьержка, выиграла немного деньжат в лоторею и купила на них сборный домишко у деревни Жовиси. С тех пор она стала выпендриваться. Выпендривалась и сестраимпотентка Берты, которая жила в Нантеррс, в убогой развалюхе своего мужа, в вонючем свинарнике с крышей из гофрированного железа. С бедными всегда так. Стоит им только чуть-чуть разбогатеть, и стрелка компаса у них начинает метаться в разные стороны. Богатство ударяет им в голову. "Как! -- завопила мать Берты, -- выйти замуж за простого полицейского, девушке с твоим образованием и все такое прочее, -- это же с ума надо сойти! Он даже не сможет купить тебе приличное кольцо!" Дорогие мои! Лучше бы она этого не говорила. Это задело мое честолюбие, вы понимаете? Я толкнул за бесценок все, что было у меня бесценного, заложил в ломбард папины часы (с заводным механизмом) и с набранной суммой заявился в ювелирный магазин "Картье" на улице Мира. Ко мне подходит какой-то тип во всем черном и с целлулоидным воротничком. "Что желаете, мсье?" И осмотрел меня с головы до ног. У меня, должно быть, был не очень выигрышный вид: в кашне, связанном из шерсти каштанового цвета, и в костюме в крупную клетку. Я не знал, сколько у меня было в наличии денег, но он -- да. По моим затасканным шмоткам он сразу вычислил мои сбережения, как будто прочел эту цифру на информационном табло биржи на улице Лоншам. "Обручальное кольцо", -- бормочу я еле живой от смущения. Он подал знак группе господ, которые что-то обсуждали в салоне. Подошел молодой человек небольшого роста, аккуратно одетый, очень любезный. "Обручальное кольцо", -- заявил мужчина в черном таким тоном, как будто он хотел сказать "Кретин". Маленький любезный молодой человек сохранил любезную улыбку на лице, хотя сразу же заметил, что я не Рокфеллер и даже не праправнук его шофера. "Вы хотите что-нибудь получше?" -- поощряющим голосом спросил он. "Все, что есть наилучшего", -- в тон ему отвечаю я. И вот он ведет меня в салон, усаживает в кожаное кресло и спрашивает меня, за сколько я рассчитываю купить эту драгоценность. "Четыре тысячи франков", -- выпалил я, как будто громко и неприлично испортил воздух. Хотя он и смог сохранить улыбку на лице, эта цифра подорвала его моральный дух, тем более, что это были старые дореформенные франки. "Но, месье, -- бормочет он, -- вы, должно быть, ошибаетесь..." У вашего Берю всегда есть что-нибудь про запас, и мне в голову приходит идея. "Послушайте, -- говорю я, -- а что у вас есть за эту цену?" Это показалось ему чертовски трудной дилеммой. Он пошел обсуждать вопрос со своим красавчиком -- заведующим. Началось крупное совещание на высшем уровне. Если бы я был Мараджа Кельпезекила, желающий купить крупный брильянт размером с мое хозяйство, эти господа и то так бы не разволновались. Между прочим, они могли бы запросто выставить меня за дверь как последнего попрошайку. "Картье" -- фирма серьезная. У них продавцов дрессируют не хуже, чем морских пехотинцев, чтобы они сохраняли хладнокровие при любых обстоятельствах. А может быть, им приглянулась моя физия, кто знает? Короче, они все стали подыскивать мне что-нибудь за мои гроши. Они перерыли все ячейки, раскрыли все футляры, ползали на четвереньках, роясь в нижних ящиках, перевернули весь магазин, сходили в подсобку, чтобы там посмотреть, не завалялась ли где-нибудь в углу сейфа какая-нибудь безделушка, которая не превышает мой "капитал". Полтора часа длилась эта полундра с раскопками в реках миллионов, в часах с бриллиантами, в кучах крупных алмазов, набитых каратами. Их всех захватила игра. Они очень хотели найти мне за бесценок бесценную драгоценность, позвольте мне отпустить проходную шуточку. В конце концов, обессилев и испачкав колени в белой пыли, они сообщили, что сожалеют, но... Они чуть не плакали, так их расстроила перспектива потерять меня навсегда в качестве клиента. Но в тот момент, когда я уже собирался переступить порог вертящейся двери, мой маленький любезный продавец нашелся. "Месье, месье! Вам на самом деле все равно, что купить?" "Да". "А вас не устроит золотая монета? Вы же смогли бы потом сделать из нее брошь!" Я его чуть не расцеловал! И купил английский соверен. "Сделайте мне красивый пакет, это -- подарок!" -- умоляюще попросил я их. И они меня уважили. Они положили монету в футляр, обшитый изнутри бархатом. А на крышке футляра выгравировали: "Берте", коротко и ничего лишнего. Это был шик. На следующий день я положил в шкатулку вместо монеты перстень, купленный на базаре в галантерейной лавке, рядом с авеню Трюден. Вышеупомянутая драгоценность представляла собой крупный бриллиант из богемского стекла в оправе из посеребренной латуни. По внешнему виду он тянул на все шесть каратов. Теща так и онемела, когда ее дочка вынула из футляра эту игрушку. С надписью "Картье" на футляре можно было не сомневаться в подлинности его биографии. Я объяснил, что продал несколько гектаров прерий, чтобы провернуть эту операцию. Старая тут же стала изображать из себя знатока. Она с апломбом заявила, что бриллиант голубой и без изъянов. "Я в жизни не видела камень такой чистой воды", -- млела она от восторга! Как бы не так! На нем еще оставалось немножко металлических опилок! Что до Берты, то она со своим толстым бриллиантом унеслась на седьмое небо. Она до сих пор верит, что он настоящий и что, не считая английской короны, она является обладательницей самого красивого камня в мире. Когда она уезжает на отдых, то сдает его на хранение в банк, где его запирают в сейф, специально отведенный для него! Она всегда говорит, что если случится новая война и ей придется покинуть родину, то, продав его, она сможет выжить. Наш уважаемый Берюрье разражается громким хохотом. -- Если бы у нее на жратву уходило столько, сколько стоит ее бриллиант, -- восклицает он, направляясь к выходу, -- ей незачем было бы ездить в Брид-ле-Бэн! И он выходит под крики "виват". Глава одиннадцатая В которой все становится еще сложнее Я выхожу из конференц-зала и вижу, что наш Достопочтенный Берю разговаривает с Дюпанаром, который сегодня был посыльным по школе. Толстый чем-то недоволен. -- Эти паразиты мне уже осточертели, -- громко восклицает он. -- Я не хочу их видеть! Заинтересовавшись, я подхожу к ним. В это мгновение этот ублюдок Дюпанар зовет меня голосом кентавра: -- Госпадин Саяато! Сейчас же в кабинет сподина директора! Там какие-то дамы и господа хотят с вами побеседовать. -- А кто это? -- спрашиваю я. -- Доктор Клистир и его селедка, -- отвечает Жирный. -- Они, наверное, пришли к директору жаловаться, обозлившись на то, что случилось вчера ночью на этом сеансе. От этих чокнутых ничего другого и ждать не приходится. Но пусть они не мечтают, я и не подумаю перед ними извиняться. -- Только без шума. Толстый, -- призываю я его, -- от этого зависит твоя педагогическая карьера. -- Если я начну, то это будет мордобой с музыкой, -- ворчит достопочтенный педагог. Я начинаю его увещевать. И как всегда он, в конце концов, соглашается со мной, и, что-то бурча себе под нос, идет со мной в кабинет директора. Биг босс сидит за своим рабочим столом, раздосадованно перекладывая на нем бумаги. Напротив него сидит чета Клистиров. Они с ужасными физиономиями рассказывают ему о своих напастях. Увидев нас, они вскакивают, и папа серафистов кидается нам навстречу, как бородатый электрический скат. -- Прохвосты! Совратители! -- агонизирует он. -- Разрушители семейного очага! Толстый и я выдерживаем этот натиск и эти оскорбления с аморфным видом. У меня такое мнение, что у него. Клистира, лопнул приводной ремень, и он идет вразнос. Этот лекарь, наверное, срочно выписал себе рецепт и получил в аптеке порошок белены! По всей вероятности от этого папства у него в мозжечке образовалась трещина. Берюрье, еще не потерявший благородства после своей блестящей лекции, поворачивается к шефу: -- Сподин директор, -- обращается он к нему, -- мне самому вытряхнуть его их штанов или вы это возьмете на себя? Директор успокаивает его жестом, мимикой и голосом. -- Без паники! Возьмите себя в руки, доктор, я прошу вас, -- рекомендует он. Но это невозможно! Из Клистира льет, как после клизмы. Невозможно остановить поток слов, вытекающий из-под его бородки. Настоящий водопад. -- Возьмите себя в руки! -- гремит он. -- В то время, когда моя дочь, за несколько дней до родов, томится в самой ужасной тревоге! После последней части фразы я насторожился. -- Доктор, а чем встревожена госпожа Матиас? Клистир I хлопает ресницами. Его нос картофелиной шевелится. Его золотые монокуляры мечут молнии, а за дрожащими стеклами тускнеет взгляд. Его прямой пробор становится зигзагообразным. Гнев доводит его до белого каления. Он брызжет слюной, давится ей, в легких астматически хрипит, он говорит то в высоком, то в низком стиле и, наконец, умолкает, как умолкает патефон, коща игла увязает в пластинке, размягченной от жары. И тут со свежими силами на помощь ему бросается его благоверная. Она решительно настроена поговорить, а учитывая, что она сидит напротив зеркала, она имеет возможность поносить нас последними словами и одновременно разглядывать себя. Она говорит, что мы позор нашей профессии, экскременты общества, миазмы человечества, ядовитые протуберанцы, очень злокачественная опухоль! Она говорит, что мы оскверняем, посягаем, вызываем эрозию и сыпь, наводим рожу, расчленяем трупы, нарушаем общественный порядок, губим, разлагаем и разочаровываем, приносим несчастье, обесчещиваем, устраняем, убиваем детей во чреве матери. Директор хочет остановить ее, но прервать ее еще сложнее, чем лекаря. Зоб трясется, отвислые щеки отвисают еще больше, голосовые связки настроены на ноту "соль"! Это настоящий вулкан, разговаривающий сам с собой в зеркало, рассказывающий о нас обоих ужасные вещи и извергающий на нас всеуничтожающую лаву. Наша родословная на глазах чахнет, становится нелепой, испачканной грязью, дурно пахнущей. Я и Берю, мы чувствуем себя мерзопакостными до глубины души, хотя ничего не понимаем. Мы склонны думать, что попали в снежную лавину. Мы приходим к убеждению, что все это правда и притом вполне заслуженная, что мы на самом деле недостойны жить на земле. Что наша доля кислорода -- это грабеж среди бела дня, злоупотребление легких! Что мы портим пейзаж. Что наша жизнь -- ошибка природы. У нас заходит мозга за мозгу. Мы чувствуем, что стали источником уродства и обнаруживаем у себя всякие мерзости. У нас в голове не укладывается, что мы стали такими ужасными, такими противными и приносящими беду, такими заразными и такими испорченными. Такое открытие сбивает нас с толку. А мы думали, что вели более или менее нормальный образ жизни. А получается, что за этой ширмой самоуспокоенности скрывалось столько пороков и безобразия. Оказывается, мы насквозь прогнили и ни о чем не догадывались. Мы исходили сукровицей, но продолжали радоваться, пребывая в полном неведении. Наконец, мадам Клистир больше не в состоянии превращать кислород в белиберду. Ее легкие не справляются, теряют боеспособность. Наступает тишина, но воздух продолжает вибрировать. Гнев Клистиров витает в угрожающей тишине кабинета. Я вдыхаю большой глоток воздуха и перехожу в наступление. -- Доктор, -- говорю я, едва разжимая челюсти из опасения укусить его. -- Если бы вы были на десять лет моложе, я бы выщипал вашу козлиную бородку. Поэтому, принимая во внимание ваш возраст, я ограничусь вопросом о причине этого приступа. Он изумленно шевелит губами. -- Говорите спокойнее, я прошу вас! -- заявляет директор. Клистир решается. -- Прошлой ночью, -- говорит он глуховатым голосом, так как он немного глух на ухо, -- после того, как вы устроили кавардак в моем доме, вы ушли вместе с моим зятем, так или не так? -- Так точно! -- Что же вы, кретины, там делали? -- Мы были в бистро, -- отвечает Берю. Его старуха завизжала, как будто ей объяснился в любви орангутанг. -- Какой ужас! -- восклицает она и судорожно крестится. --И, само собой разумеется, вы позорным образом напились? -- спрашивает доктор. Эти слова рассмешили Берю. -- Да мы выпили всего одну бутылку портвейна на троих, для поджелудочной, это же все равно, что слону дробинка! Врач не может удержаться от гримасы. Портвейн в его воображении человека, пьющего одну воду, гораздо хуже, чем касторовое масло. -- Обманщики! -- взвивается его попугайчиха, состроив в зеркале через плечо директора ужасную гримасу. -- Вы напоили моего несчастного зятя. Этот мальчик такой слабый, такой безвольный! -- Он сам подтверждает это тем, что киснет в вашем некрополе, -- вторю я ей. Старушка на глазах лишается чувств. Я сам напросился на то, чтобы по мне устроили панихиду. Теперь эти серафисты повесят мне на шею дело. Припишут, что я навел на них порчу. Мое будущее становится туманным, дорогие мои. Надо быстро включать противотуманные фары, чтобы его рассмотреть. Она уже приготовилась лишить свежести мою физиономию при помощи своего зонтика, но ее фрукт удерживает ее. -- Месье, -- обращается он ко мне, -- вы вовлекли этого несчастного мальчика, я ничуть в этом не сомневаюсь, в самое гнусное распутство! В какое же гибельное место вы его завели, этого почти отца? -- Да никуда мы его не заводили! -- ору я с такой силой, что одно стекло в раме лопается. -- Мы выпили по стаканчику. Немножко поговорили и отпустили его, вашего ученика-капуцина. -- Рассказывайте сказки, месье! Он не пришел домой! Мой гнев застревает в миндалинах, -- Ккакк, не пришел? -- бормочу я. Старая поднимает над собой знамя восстания. -- А так, что он не спал дома! И это через несколько месяцев после женитьбы! Хорошенькое дело! Просто здорово! Нравы, как в Париже! На этот раз у меня пропадает желание подливать масло в огонь, наоборот. -- Я умоляю вас, мадам, давайте поговорим спокойно, -- щебечу я, как воробушек. -- Здесь какое-то недоразумение. После того как Матиас ушел от вас, он был с нами всего полчаса, и то метрах в двухстах от вашего дома. Бедняжки переглядываются. Мой тон был таким искренним, что они вдруг сразу успокоились. -- Боже милосердный, -- бормочет папа, -- что же это такое! -- Какой же вывод? -- спрашивает прирученная наконец-то мегера. -- Он что, до сих пор никак не дал знать о себе? -- спрашиваю я. -- Никак, ни звонка, ни записки, -- отвечает Клистир. Тревога усилилась еще больше после того, как наш директор заявил, что Матиас сегодня утром не пришел иа лекцию по пулевым отверстиям. Тайна с анонимной подписью, правда, любезные друзья мои? Ваш горячо любимый Сан-Антонио мысленно возвращается к тому памятному небезызвестному телефонному звонку, который так волновал Матиаса. В его перегруженном мозгу проносятся ужасные мысли, окрашенные в траурные цвета. Берю делает мне знак отойти в сторонку. -- Что ты расстраиваешься из-за этого, -- говорит он мне. -- Мы же ему целый вечер в голову вдалбливали, что он живет среди придурков. Вот он и ушел по-английски. С мужчинами это часто бывает, такая необходимость. Особенно с тихими. Они начинают паниковать и идут напролом! Я качаю головой, чтобы избежать соблазна потрясти ею. -- Это совсем не похоже на нашего друга Матиаса, Толстый. А потом, не забывай одну вещь: вот уже несколько дней кто-то угрожает его жизни. По этой причине я и нахожусь здесь! Он шмыгает носом и смотрит на меня своими добрыми встревоженными глазами. Он забыл свои фундаментальные принципы хорошего тона. Он снова становится самой обыкновенной сыскной ищейкой. Готовый лаять по-собачьи, как говорят у нас в деревне! -- Мы его оставили здесь! -- говорю я, топнув ногой по асфальту. Я смотрю в том направлении, куда вчера ушел Рыжий. Из ворот дома, где живут отвратительные родичи его жены, пахнет камамбером. Запах ощущается даже на углу следующей улицы. Подняв голову, я смотрю на их окна, скрывающие какую-то тайну за флорентийскими шторами, которые придают Лиону вид, отличающий его от любого другого города. Я вновь вспоминаю прошлую ночь. Я вижу огненную шевелюру Ван Гога, бредущего по улице при лунном свете. Берю тоже вспоминает. Когда на его лбу собирается столько же морщин, сколько на заду сидящего слона, это означает, что он ударился в ностальгические воспоминания. -- Надо было проводить его до двери, -- прискорбным голосом произносит он. В его голосе звучит и сожаление, и упрек одновременно. -- Да ему оставалось пройти всего несколько шагов, парень, -- робко защищаюсь я. -- Кто знал, что с ним что-нибудь приключится на таком коротеньком отрезке. -- Надо было хотя бы посмотреть, что он дошел до дома, -- продолжает причитать Р