аспухший. Я начинаю нервничать: -- Кончай, сарделька, мы не в Тель-Авиве! У стены стенаний стенать запрещается! И обозленный, направляюсь к дому Клистиров. В этот пасмурный полдень на улице пустынно, как и прошлой ночью. -- Кто-то следил за домом Матиаса, пока мы там были, -- подумал я с редкой проницательностью, которая, как вы знаете, свойственна только мне. -- Этот кто-то видел, как мы вышли из дома с Ржавым. Он пошел за нами. А потом, когда мы расстались с Матиасом, напал на него. Но сделать это он мог только внутри дома, иначе мы бы что-нибудь услышали. Я захожу в подъезд. Пахнет кислыми щами и кошачьей мочой. Пожелтевшее объявление доводит до сведения гостей, что жилище консьержки находится в глубине двора. Я прохожу через мрачный квадратный двор; здесь растут несколько зеленых растений, которые от недостатка влаги так и не смогли приобрести вид настоящих деревьев. Берю идет за мной. Черные безмолвные фасады домов отвесно устремляются в прокопченное небо, которое воспевал когда-то знаменитый Беро. В глубине двора стоит строение с крышей из цинкового железа, напоминающее пристройку. Дверь клетушки консьержки застеклена. Я заглядываю в комнату, но там темно, как у негра в заднице, который роет туннель в полночь в безлунную ночь. Мне ничего не остается, как постучать в дверь. С той стороны к стеклу прилипает мертвенно бледное лицо, как квитанция о штрафе под дворником ветрового стекла машины водителя, нарушившего правила. Лицо совы или ее двоюродной сестры. На лице выделяются два черных глаза. Взгляд острый, как шпилька женского туфля. Только я собираюсь с силами, чтобы изобразить для этого комнатного видения то, что принято называть грациозной улыбкой, как дверь приоткрывается. Из-за отблесков стекла я не разглядел, что у этой особы есть еще и бородавки на лице. Причем самые симпатичные, которые мне доводилось когда-либо видеть: черные и серые, с волосами и без волос, по несколько рядом, с трещинами, выпуклые и сплющенные. Весь этот чудный экзотический сад принадлежит этой славной церберше. -- Вы по какому поводу, -- суховато, но вместе с тем сердечно спрашивает она. У нее настоящий лионский выговор, по сравнению с которым выговор матушки Коттиве* напоминает выговор жителей Анжу. * Матушка Коттиве -- персонаж народных сказок. Она тоже была консьержкой. Она употребляла все выразительные средства лионского разговорного языка. -- Примеч. авт. -- Полиция, -- отвечаю я, не таясь. Она издает такой возглас, который доселе не слышало ухо фараона. -- Ох, бедняжка! -- восклицает она. Затем отходит в сторону и приглашает: -- Входите же! Мы проникаем в ее берлогу. Там темно, грязно и пахнет чем-то нехорошим. На небольшой плите в кастрюле на медленном огне варится льняное семя. Густое варево из льняного семени пыхтит крупными пузырями. Берю настораживается, поводит носом, принюхивается. -- Это можно есть? -- спрашивает Толстый, показывая на эмалированную кастрюлю, в которой булькает странное варево. -- Да нет, милейший, -- жалобным голосом говорит консьержка, -- я готовлю себе припарку из льняного семени и горчицы, это помогает при бронхите! Для доходчивости она легонько покашливает. -- У меня начинается бронхит, -- говорит она, -- такая погода. В последние дни льет, как из ведра, и пока дойдешь отсюда до входной двери, промокнешь до нитки. Она освобождает два стула, колченогих, как и она сама, и приглашает нас сесть. Ее жилище состоит из всего одной комнаты. Почти все пространство в ней занимает кровать, на которой Гималаями возвышается пуховая перина. Остальная часть занята столом, который покрыт лоснящейся от жира клеенкой. На столе еще лежат пахнущие прогорклым остатки еды и стопка старых журналов. За этим столом она проводит все свободное от службы время. Ростом консьержка от силы метр сорок, на макушке черепа большой шиньон, как у служанки Клистиров. На шее черная косынка, на ногах дырявые чулки из черной шерсти. При разговоре она как-то интересно высовывает язык: он заостренный и постоянно двигается, как у хамелеона, когда он молниеносно выбрасывает его изо рта, чтобы схватить какую-нибудь мошку. Понизив голос, она шепотом спрашивает: -- Что случилось? Берю все чаще и чаще поглядывает на кастрюлю, в которой варится льняное семя. Его неудержимо притягивает запах варева. Он его провоцирует. Мы не успели перекусить, и у него начинаются рези во внутренностях. Насколько я знаю этого весельчака, сейчас для него важно одно: съедобно льняное семя или несъедобно. -- Госпожа консьержка, -- очень учтиво начинаю я разговор, -- вы случайно, не слышали какую-нибудь возню а доме прошлой ночью? Она, вздымая свои похожие на метелки из перьев руки к небесам, которые в данном случае заменяет абажур с кисточками, восклицает: -- Бу! Святая Мария Плодородная! Конечно же, милейший! Конечно! Я подмаргиваю Берю, но его Высочество, загипнотизированный запахами, уже ничего не соображает. -- Расскажите поподробнее, уважаемая мадам, -- нараспев произношу я, и с такой любезностью смотрю на нее, что это граничит с похотливостью. Она завязывает концы косынки и передвигает на плите кастрюлю на кружок поменьше. -- Вы представляете! -- говорит она, вчера вечером действительно была ужасная возня. Два каких-то идиота устроили в доме ржачку. Я изо всех сил стараюсь проглотить слюну. Я проглатываю ее и продолжаю: -- Они не скандалили? -- В каком-то смысле, почти что. Эти чокнутые скорее вопили, чем смеялись. Я подумала, что это какие-нибудь забулдыги. Я встала и пошла сказать, чтобы они прекратили: это серьезный дом, в нем живут порядочные люди. Но когда я вошла в подъезд, их там уже не было. Я открыла дверь на улицу и увидела, что они вошли в бистро, что и следовало ожидать. Тогда я тихонько спрашиваю ее обворожительным и таинственным голосом: -- Вы ничего не заметили необычного? Она хмурит брови. --А что? -- На улице, напротив дома, никого не было? Ее кактусовое лицо озаряется улыбкой, и я вижу, что во рту у нее осталось всего четыре зуба -- гнилые, но свои, которыми она может только улыбаться и жевать пюре. -- Вы что-то смешное говорите, полицейский. -- А именно? -- встревает Толстый. -- Снаружи то никого не было, а был кто-то внутри. В моей подкорке раздается тревожный звонок. -- Что вы говорите, госпожа консьержка! И кто же находился в доме? -- Одна дама, -- ответила она. От этих слов мои железы любопытства начинают работать на полную мощность. -- Расскажите поподробнее! Старушка приводит в порядок все увиденное ночью, чтобы рассказать об этом. -- Значит, когда я вышла, -- объясняет она. -- сначала я не заметила, что во дворе кто-то был. Я заметила эту даму, когда возвращалась назад: молодая, хорошо одетая, надушенная, мой милый! Но уж больно вонючие были духи! Если славной старушонке нравится запах, который царит в ее сарае, нет ничего удивительного в том, что она называет "вонючими" арабские духи или духи "Мадам Роша". -- Вы с ней разговаривали? -- Само собой разумеется! Я спросила ее, что она делает в моем дворе. Хотя я в общем-то догадалась, почему она здесь, потому что она пряталась за мусорным ящиком. -- Что она зашла справить неотложную и естественную нужду, -- поясняет старуха. -- Так часто бывает. Возвращаешься после ужина, а на улице тебя и прихватит. Особенно гиблое дело для пузыря " белое вино. -- Что вы ей сказали? -- Что она гнусная тварь, -- поясняет уважаемая особа. -- Она извинилась и ушла. -- Она вышла из дома? -- Наверное. А что ей еще там было делать? -- Значит вы не видели, как она ушла? От моего вопроса моя собеседница приходит в волнение. Она перестает врубаться в смысл вопросов, зачем-то глотает воздух, надувает губы и смотрит на меня своими глазами, похожими на пузыри, появляющиеся на поверхности ее варева из льняной муки. -- Конечно нет. Меня уже тогда знобило. Я и не собиралась ее провожать до входной двери. Вдруг в этот момент раздается громкий крик. Слоновьим криком кричит Толстый. Смельчак сунул палец в кастрюлю, чтобы подцепить немного муки и обжегся. -- Вы же обожжетесь, милейший! -- с небольшим запозданием заявляет наша хозяйка. Берю сосет свой палец, который любит хватать все, что плохо лежит. Он виновато улыбается. На его физиономии написано "Прошу прощения, но не обращайте на меня внимания". Привратница продолжает: -- Теперь, когда вы обратили на это внимание, мне тоже интересно, что там делала эта девица. Тем более, что сегодня утром, когда я вывозила мусорные ящики, я не обнаружила там следов, о которых я думала. Я, наверное, ее спугнула до того, как она оправилась, правда? -- Может быть, -- лгу я. -- Во всяком случае, это не принесло ей счастья, если она хотела нагадить у меня во дворе, -- со смехом говорит эта наглая ощипанная птица. У меня что-то заклинивает между ребрами. -- Почему? Подметальщица подходит к комоду из орехового дерева, выдвигает ягцнк, что-то вытаскивает оттуда и подносит его на свет, который проникает через ее стеклянную дверь (между прочим, дверь -- единственное отверстие для света в ее берлоге). А в это время Берюрье, вооружившись деревянной ложкой, которой старуха помешивала будущую припарку, тайком пробует на вкус льняную муку. Он чмокает своим язычищем и качает головой. Вкусовые бугорчики на языке не подают сигнала тревоги. -- Вкусно? -- спрашиваю я его. -- Есть можно, -- утвердительно отвечает Людоед. -- Я уверен, что с тулузскими сардельками и со сливочным маслом это было бы то, что надо. Консьержка протягивает мне ключ с номерком из красного дерева. На нем золотыми буквами написано "ГОСТИНИЦА СТАНДИНГ". Согласитесь, что это очень странно, правда? Такие совпадения случаются только в моих книжках. В жизни, конечно, такое тоже бывает, но этому обычно не верят. Потому что, в общем, если все хорошенько обдумать и принять версию этой милой консьержки, я вынужден сделать вывод, что некая дама участвовала в похищении Матиаса. И что она пряталась во внутреннем дворике дома и обронила этот ключ от гостиничного номера, а название гостиницы "Стандинг". Стандинг! В то время, как мой Упитанный Бутуз читает курс лекций по стандингу, т.е. по хорошим манерам! В то время, как он дает молодому поколению прекрасные рецепты и развивает их интеллект и делает интеллект приспособленным к жизни, одним словом, создает в нем особый микроклимат. -- Вы думаете, что этот ключ принадлежит той девушке? -- с нажимом спрашиваю я. Мадам Паутина обижается, что я сомневаюсь. -- А кому же он может принадлежать, скажите на милость? Эта особа присела на корточки за моими мусорными ящиками. И ключ выпал из кармана ее плаща. Может у нее карман дырявый, откуда я знаю! -- А почему бы и нет? -- тихо бормочет мой подчиненный. Я ищу глазами Огромного, желая прочесть его мнение по его глазам, но он тут же поворачивается ко мне спиной. Ему здорово понравилась льняная мука. Я думаю, что он сейчас сделал открытие в кулинарии, и что с этого момента эта мука станет для него основным продуктом питания. -- Не могли бы вы, уважаемая мадам, поподробнее описать ту женщину с ключом? Она собирает все мысли в ладошку я делает большую паузу, чтобы я подумал, что ее заявление имеет огромный вес! И, наконец, начинает говорить серьезным голосом: -- Блондинка высокого роста. Широкие, как края ночного горшка, губы, милейший. Короткие волосы. На ней был черный плащ, блестящий как клеенка. Я заметила, что он черный, когда выходила, а что он блестящий, когда возвращалась. Любопытное объяснение, так сказать. Черепок уважаемой мадам работает, примерно, как раковина улитки. Тем не менее, считая, что она мне довольно много сказала об этой женщине, я благодарю ее за неоценимую помощь. Чем привожу в дрожь восторга ее бородавки. -- Ты готов? -- обращаюсь я к Толстому. Берю оборачивается. Его лицо внезапно становится похожим на сплошной ожог. Взгляд туманный. Консьержка глянула на плиту и испустила крик отчаяния. -- Моя припарка! Ужасный все слопал! Кастрюля пуста! Госпожа Церберша не верит глазам. У нее начинается приступ бронхита. В груди у нее свистит, как в норвежской кастрюле-скороварке. -- Вы его простите, -- шепотом говорю я и вкладываю ей в руку десятифранковую бумажку, чтобы как-то смягчить ее страдания, -- мой товарищ страдает мокротно-блудливой недостаточностью и лечится льняной мукой. Его сейчас здорово прихватило, у него приступ, вот он и не сдержался. Толстый, не раздумывая, направляется в ту забегаловку, где мы были вчера. На всякий пожарный случай он выпивает пузырь божоле, чтобы протолкнуть припарку, потому что пищеварительный тракт категорически отказывается сотрудничать с подобной бурдой. Ему бы лучше прочистить внутренности из туалетного бачка. А еще проще -- прочиститься ершиком или вэнтусом. Но у него свои соображения по поводу лечения -- божоле. После второй бутылки он стал задыхаться, и тут пробка из муки не выдерживает мощного напора портвейна. Сначала слышится "плуфф", потом глухой шум, и, наконец, нескончаемая серия "гроа-гроа-гроа", как при озвучивании мультфильмов. Величественный снова становится боеспособным. Его лицо оживает, что следует понимать: становится не таким красным. Мы мчимся в гостиницу "Стандинг". Гостиница совершенно новая. Она расположена на углу улипы Святой Яремной Вены Сына Господня и проспекта Деаля.* Если судить по фасаду кремового цвета, по холлу, отделанному мрамором, и по дорогим обоям, начинаешь понимать все, что город Лион делает для развития туризма. И очень жаль, что ему не предоставили право провести здесь следующие Олимпийские игры. Игры дали бы возможность представителям других континентов попробовать божоле, фрикадельки из щуки, сардельки с начинкой из трюфелей, а также полутраурную пулярку и шкварки. Разумеется, это не изменило бы лицо мира, но у нас был бы шанс выиграть несколько золотых медалей и победить других атлетов, позволяющих себе кулинарные излишества. Некая дама, которую менее талантливый писатель назвал бы миловидной, широко улыбается мне из-за стойки. Она уже в возрасте, но одета по моде, волосы покрашены в ярко рыжий цвет. Я направляюсь к ней, за мной санчо-пансует* Берю. Она смотрит, как мы идем по холлу, а на лице у нее написано: что это за странная парочка, и кого из нас можно называть "уважаемая мадам". Чтобы не давать повод к кривотолкам, я предъявляю ей трехцветную книжку, которую выдало мне государство, чтобы я мог подтвердить свою специальность (если ее можно назвать специальностью) полицейского. Она перестает улыбаться, потому что, хотите вы или нет, но мадам предпочитают видеть у себя в доме страхового агента по выплате семейных пособий, а не представителей нашей фирмы. Потом я вытаскиваю из кармана ключ, найденный дамой с кактусовым лицом. -- Это ключ из вашего заведения? -- задаю я вопрос таким -- нейтральным тоном, что с досады нейтральная Швеция объявила бы войну нейтральной Швейцарии. У нее округляются глаза, рот и даже план Лиона, который она перед этим рассматривала. -- Ой, он нашелся! Наш постоялец очень расстроился. -- Могу я справиться о личности вышеупомянутого постояльца? Она немножко удивляется, но тут же успокаивает себя тем, * Деаль: знаменитый французский физик, муж Жанны Ашет, которая изобрела телекс- --Примеч. авт. * Везет же тем, кто обходится обычным словарем. Но мы говорим на живом языке или на этом самом? -- Примеч. авт. что сыщики затем и появляются на свет, чтобы задавать свои коварные вопросы. -- Господин Долороса, -- говорит она. Толстый громко баритонирует: "Долороса женщина несчастья Долороса, твой поцелуй не приносит счастья". Я вынужден пнуть его по ноге, чтобы он соблюдал правила приличия. -- Испанец? -- справляюсь я. -- Панамец, -- поправляет она. -- Он остановился в отеле один? -- С женой. -- Случайно не высокая блондинка в черном блестящем плаще? -- Совершенно верно, -- бормочет она. -- В настоящее время они находятся в "Стандинге"? В ее глазах вспыхивают факелы. Движением подбородка она показывает на соседний холл, элегантно обставленный датской мебелью в экспортном исполнении. -- Да, они сейчас беседуют с гостем. Везет же мне, правда? Бывают дни, когда все приходит в гармонию, когда крышки плотно накрывают ночные горшки, женщины соглашаются разделить с вами постель, а во время партии в белот у всех играющих на руках по четыре вальта. Я осторожно подхожу к застекленной двери, прячась за штору закрытой ее половины. И вижу элегантную пару, оживленно беседующую с каким-то типом, стоящим ко мне спиной. Женщина очень красивая. Брюнетка с обесцвеченными волосами. Необесцвеченные у нее только прекрасные черные глаза с длинными обольстительными ресницами, контрастирующими с волосами. У нее действительно мясистые губы, но старухе-консьержке было недоступно чувство прекрасного, коща она сравнивала их с краями ночного горшка. Наоборот, они вызывают желание впиться в них зубами, как в спелый плод, чтобы ощутить, как по вашим зубам течет сок. Ее муж -- худощавый мужчина с завитыми волосами. Высокого роста. Оливкового цвета лицо. Он одет в серый однотонный костюм, на шее галстук кроваво-красного цвета. На фоне чистой рубашки он кажется свежей раной. Толстый не отстает от меня ни на шаг. Он тоже заглядывает в холл. Он так выразительно шмыгает носом, что от этого пришел бы в восторг сам Денис Пален -- изобретатель паровой машины. -- Неизвестные в батальоне! -- утвердительно произносит преподаватель хороших манер. В этот момент трио прекращает беседу. Все встают. И тут гость Долоросов поворачивается к нам лицом. От изумления Его Округлость становится похож на наполеоновского генерала Камбронна, автора знаменитой фразы "Гвардия погибает, но не сдается". Чтобы он не оказался в их поле зрения, я резко толкаю его в бок, и он отлетает в сторону. Мы в этот момент напоминаем двух хохмачей, которые выскочили на съемочную площадку, коща раздалась команда "мотор", а главная героиня уже впилась в губы своего партнера. Это вам не телевидение, где посетители могут прохаживаться между камерами и артистами, беседуя о погоде и французском администраторе 18 века Боттэне. Мы бежим к кассе, единственному месту в этой вселенной из мрамора, где можно спрятаться. Мы вбегает за стойку к блондинке. Говорим ей "тсс", чтобы она хранила молчание, приседаем на уровне ее колен. Проходит какое-то время. И тут Берю обращает внимание на чулки фирмы "Марки". Он считает, что эти чулки не только заставляют говорить ноги, но, кроме того, заставляют трепетать воображение. Он трется о них своим носом. Еще полминуты, и он даст волю рукам. -- Они вышли, -- к счастью извещает кассирша. Как раз вовремя! Мы встаем. -- Ну, это уж слишком! -- говорит Толстый. Потому что я забыл вам сказать, друзья мои, что собеседником панамцев был не кто иной, как слушатель школы, который ушел с лекции Берюрье под надуманным предлогом визита к "дантисту". Это меня страшно радует. Когда ты барахтаешься посреди окутанного тайной океана и не знаешь, в какой стороне находится суша, ты испытываешь необычную радость, когда замечаешь на горизонте какой-нибудь островок (пусть даже и вредный для здоровья). Я надеюсь, что все оценят утонченность созданного мной образа, и это будет еще одним подтверждением (если есть необходимость подтверждать) моих литературных способностей. Наступает и мой черед показать нос шведскому королю. -- Идем за ними, -- приказываю я. Мы выходим, предварительно порекомендовав блондинистой администраторше никому ничего нс говорить о нашем визите. Слушатель уже идет к своей колымаге. Долоросы стоят на тротуаре и машут ему рукой. Я знаю, где искать слушателя. Следовательно, мне ни к чему превращаться в рыбу-лоцмана и садиться ему на хвост. -- Ты знаешь, как его фамилия? -- спрашивает меня Толстый. -- Нет, -- отвечаю я. -- Но это не трудно узнать. В это время пара направляется к своей машине, стоящей на стоянке. Это черный "Мерседес" с номером ТТХ. Я беру ноги в руки и бегу к своей тачке. Прыгаю в кабину и трогаю с места, открыв дверцу Толстому, который из-за своего ушибленного колена испытывает некоторые трудности, и не может как раньше уложиться на стометровке за десять секунд. Начинается моторизованная слежка но улицам Лиона. Панамцы едут не спеша. Они проезжают по улице Республики до площади Кордильеров, сворачивают направо в сторону набережной и выезжают на левую набережную. -- Как ты думаешь, -- говорит Толстый, начиная переваривать льняную муку. -- Я никак не думаю, -- обрываю я, -- дай мне все обмозговать, старый удав. -- Ох-ох-ох! Пожалуйста! Как же! Месье Шерлок Холмс: весь в себе, шарики крутятся... Он хохочет и, вдоволь нахохотавшись, утихает. Мне кажется, что этот его курс об отрочестве надломил его. Он затратил на него столько нервов, что на какое-то время стал вялым. Гонка продолжается. Мы проезжаем через туннель Русого Креста и выруливаем на набережную Сен-Клср. За городом Рона расширяется, становится более игривой, порожистой, более дикой. Река похожа на руку Амазонки -- нежную, но мускулистую. Рона не шутит. Она ударом кулака пробивает себе путь к нежному Средиземному морю. Это ее дружок. Рона думает об этой знаменательной встрече от самых ледников швейцарских Альп. Рона спешит на свидание. По пути она успевает порезвиться с ласковой Сотой, но совсем чуть-чуть -- только чтобы показать, что не презирает ее. Но это не успокаивает Рону, совсем нет! Наоборот, кажется, что это ее возбуждает еще больше. Прелюдия ласки! Она с упрямством разгоряченной лани продирается по извилистой местности. Она ругается: "Где же это чертово Средиземное море, которому я хочу устроить праздник? Вы говорите, надо повернуть налево, а потом все время прямо? Благодарю, господин полицейский!" И красавица-лань продолжает мчаться тройным галопом в предвкушении прекрасного праздника в долине Камарги. Берюрье задремал. Светает. Робкие лучи солнца освещают дворец Ярмарок на другом берету, громадный и уродливый. Функциональный. Настоящий дворец, такой же несуразный, как все дворцы. Я знаю только один красивый дворец в мире -- Лувр. За исключением дома Франсуа I, остальные дворцы -- это груда камня, дикий бетон. Без души. Отесанные глыбы камня, окна, двери, наружные застекленные двери, лестницы, лепной орнамент. Напрасно Мальро чистил их стиральным порошком "Омо", все равно они похожи на казарму, имеют вычурный вид и производят гнетущее впечатление. А Лувр нет. Его могла сотворить и природа, как сотворила водопады па Замбези (и меня тоже), как Большой каньон в Колорадо или побережье Бора-Бора. Это подлинное величие. Я помню как-то вечером я был в гостях у моего друга Франсиса Лопеза на его старой квартире рядом с Лувром. Лувр был виден, как на ладони: весь он был освещен лучами прожекторов, установленных на земле. Мне хотелось заплакать, так он напоминал громадный и могучий корабль, горделивый, как победитель, рассказывающий об истории: о Филиппе Огюсте, Франсуа I, Марии Медичи, Генрихе IV, Людовике XII... И всех остальных, которые строили его: о семье Наполеонов. Он строился шестьсот пятьдесят лет. И каждый закладывал кирпичик. Несмотря на различия в политике, войны, революции, господа монархи причащались к этой сказочной архитектурной гармонии. Слава -- это всегда камни. Остальное -- мелкое тщеславие. Да, в тот вечер у Франсиса мне хотелось заплакать. Я думал о том, что разрабатывалось в колдовских лабораториях в Москве, Вашингтоне, Пекине или, может быть, в других местах. О симпатичных атомах с нейтронной начинкой. Они взорвутся с адским треском и сметут все живое, как это случилось в Хиросиме, на которую психи сбросили бомбу, воспользовавшись идиотским предлогом, что это была война. Людей можно сделать заново, но Лувр? Ни за что! Вы слышите? Ни за что! Вдумайтесь в эти три коротких слова и бойтесь, братья мои! Когда больше не будет нашего Генерала и его адъютантов, которые могут предотвратить беду, и когда убьют Лувр, придется перепахивать Париж, парни. И засаживать его соснами, льежскими дубами, березами и плакучими ивами, то есть превратить его в лес, как это было до прихода галлов, а затем, забыть о нем... Вот о чем я думаю, преследуя Долоросов. Неожиданно они притормаживают на обочине шоссе. Они засекли меня! С невозмутимым видом я проезжаю мимо. В зеркало заднего вида я вижу, как из машины вышла жена и вошла в колбасную лавку. Я проезжаю еще немного вперед и сворачиваю в тупик. Я разворачиваюсь и ставлю машину носом к дороге. Меня загораживает какой-то грузовик. Я высовываю наружу свое загримированное лицо и жду. Толстый посапывает, как паровая турбина. В этот раз я полон уверенности, что иду по верному следу. Пахнет дичью. Но ждать слишком долго не следует, иначе от нее потянет дущком. Ситуация, кажется, проясняется. Проходит пять минут, и машина панамцев проезжает мимо тупика. Я трогаюсь. Слежка всеща действует опьяняюще. На этот раз, соблюдая меры предосторожности, я даю "Мерседесу" возможность оторваться от меня подальше. Доехав до перекрестка, машина поворачивает налево и идет на подъем. Я подъезжаю к перекрестку как раз в тот момент, когда загорается красный свет. Я еду на красный и буквально под носом встречных машин тоже поворачиваю налево. Вслед мне несется ругань! Постовой, стоящий у столба с пультом переключения светофора, принимается исступленно свистеть, как дрозд в белой горячке. У него чуть не лопаются вены от напряжения. Похоже на праздничные трели. Только не мелодичные, а пронзительные. От этого все собаки в округе стали срываться со своих цепей. Нет нужды объяснять, что я не остановился. Я мчусь очертя голову, как человек, ее потерявший. "Мерседеса" не видно. Я смотрю на дорогу: там почти пусто. Тогда я сам себе думаю, что Долоросы не должны были так быстро проскочить этот подъем. Значит они поехали по той дороге, которую Берю называет прилегающей. Я давлю по тормозам. Его Высочество летит вперед и ударяется физиономией о ветровое стекло. Он сидит на полу между сиденьем и приборной доской. Шляпа в лепешку, из носа сочится кровь. -- Я видел сон, что я прыгнул с парашютом и неудачно приземлился, -- бормочет он спросонья. -- И у тебя лопнули стропы, -- смеюсь я. Я сворачиваю на второразрядную, нет, даже на третьеразрядную дорогу, петляющую между владениями местных рантье. Все кругом застроено домиками, возле них огороды с луком-пореем и небольшие сборные гаражи, покрашенные белой краской. -- Куда они подавались, наши ловкачи? --спрашивает чемпион по свободному падению в абсолютной весовой категории. Я собираюсь ответить, что я не знаю, и тут замечаю черный "Мерседес", стоящий на обочине возле небольшой виллы с закрытыми ставнями. Парочка уже поднялась на крыльцо виллы и стоит у двери. Я опять резко торможу. И Берю, который к тому времени успел подняться с пола, снова кубарем летит и ударяется носом о стекло. На этот раз он мечет громы и молнии. Глядя на него, можно подумать, что он побывал в чемодане факира Бен Хефика, набитом битым стеклом. -- Ты водишь, как безрукий, -- вопит он. -- Если бы я у тебя принимал экзамен по вождению, я бы тебе сделал пометку в правах "пошел бы ты..."! Я даю ему возможность выговориться, а сам продолжаю наблюдать. Дверь открывается и парочка входит в дом. Я подаю назад и ставлю авто под липами, подстриженными под битлов. -- Чего мы ждем? -- спрашивает Неучтивый, изучая цвет крови из своего носа. -- Подождем, пока они уедут, -- отвечаю я. -- И что потом? -- Мы сделаем небольшой обыск в доме. Он широко раскрывает свои большие бычьи глаза. -- Ты думаешь, что Матиас здесь? -- неожиданно спрашивает он уже языком хитрой ищейки. У него мозжечок, может быть, и похож на порцию кислой капусты, но рефлекса полицейского у него не отнять. -- Вполне возможно. Они недавно заходили в колбасную лавку. А людям, живущим в гостинице... -- А может, им захотелось заморить червячка, -- высказывается Толстый. Я не отвечаю. Я стараюсь врубиться в глубину смысла всего этого. Мы молча сидим около получаса. Каждый думает о своем. Каждый решает свои проблемы. Он готовится к завтрашней лекции о браке <то ли еще будет!). А я думаю о слушателе из школы, которого я видел в гостинице "Стандинг". Вот с ним-то я и хотел бы немножко потолковать с глазу на глаз. Наконец господин Долороса с супругой выходят. Общий генеральный план подчеркивает габариты дамы. У этой милочки безукоризненный силуэт. Я обожаю баб, которые пишут своим задом две "восьмерки", когда идут. Жизнь -- это движение линий. -- Мы их отпускаем? -- ворчит Распухший. -- Мы знаем, где их прищучить. "Мерседес" уезжает, я жду совсем немного, на тот случай, если они передумают. -- Вперед! -- приказываю я Бугаю. Мы выходим из машины и направляемся к вилле. Сад, который ее окружает, зарос сорняком. В саду находится зеленоватый бассейн, заполненный тухлой водой, металлическая ржавая беседка, в которой пылится поломанная садовая мебель. Фасад дома покрыт трещинами, от краски на ставнях остались давние и расплывчатые воспоминания. Я поднимаюсь на крыльцо и стучусь в дверь стуком, напоминающим условный сигнал. В таких случаях всегда так делают. Чтобы морские пехотинцы, окопавшиеся внутри, подумали, что это свои, потому что только свои могут стучать "тагадага-да-дзыньдзынь". Я неприятно удивлен, что на мою хитрость никто не клюнул: в доме никакого движения. Все тихо и мирно. В какомто доме кричит пацан, и откуда-то издалека, из-за мирных стен доносится лай шелудивого пса. -- Так и запишем: не везет, -- шепотом говорит Толстый, -- в доме никого. -- Но кто-то же им открывал дверь, -- тоже шепотом говорю я. -- У них должен быть ключ. -- Да нет, они ждали, пока им откроют. Я шарю по карманам и недовольно морщусь. Всегда такой предусмотрительный, на этот раз я оставил свой сезам в левом выдвижном ящичке для подтяжек, которые я ношу только по выходньм дням. Я говорю об этом Берю, но это его совершенно не трогает. -- Дай поработать мужику, -- говорит он, роясь в своих бездонных карманах. Он вытаскивает на свет различные предметы и внимательно разглядывает их. Наконец он останавливает выбор на складном приборе для набивания трубки, снова распихивает по карманам свой хлам и критическим взглядом присматривается к замку. -- Надо иметь инженерные способности, дружище. Идеальный мужик в жизни должен уметь делать все своими руками. Если бы ты знал, до какой степени умение мастерить упрощает существование... Он сгибает прибор своими толстыми разманикюренными пальцами. -- Слушай, -- продолжает Красноречивый. -- Я помню, целую вечность назад я был совсем пацаном. Мы с моим дядей Аженором слонялись по Блошиному рынку. Нужда заставила его быть ушлым. Сам гол как сокол, но имел страсть к коммерции. Он толкал за бесценок какой-нибудь завалящий хлам и на вырученные деньги покупал еще более завалящую дркнь! Я приезжал к нему на каникулы... У тебя нет случайно пилки для ногтей? Я протягиваю ему требуемый предмет, и мой Берю прямо нa крыльце, будто за своим верстаком, начинает изготавливать ключ. И продолжает свою речь, говорливый, как торговец пылесосами. Вот, что значит преподавание. Стоит только у мужика открыть кран, как потом его уже невозможно закрыть полностью. Всегда найдутся какие-то прокладки, которые плотно не прилегают друг к другу, и кран начинает течь. Надо признаться в этом и принимать это как должное. -- Он работал чернорабочим на каком-то заводе в Сент-Уане, поэтому вполне понятко, что Блошиный рынок был для него своей вотчиной. И другой рынок напротив, я уж не помню, как он назывался, тоже. В этой навозной куче он чувствовал себя как рыба в воде: Он ходил туда с рюкзаком, набитым всякой дрянью: банками из-под варенья с отколотыми краями, поношенными целлулоидными воротничками, ржавыми велосипедными насосами, разодранными журналами, изданными до 1914 года. Послушай, однажды он продал даже суспензорий своего тестя! У него были свои покупатели, такие же сдвинутые по фазе, как и он. Он вываливал перед ними содержимое своей урны с таким видом, будто это был портфель, набитый секретными документами. Надо было видеть, как они качали своими котелками, переглядывались, щупали эти заразные вещи и начинали шепотом торговаться. Несколько лет до этого у Ажевора лопнул какой-то нерв в его лицевой нервопроводке. И с тех пор одна половина его вчтрнны стала, как восковая маска. Зато другая во время торгов начинала подергиваться, морвщться, краснеть. Мой дядя жестикулировал только этой половиной физиономии... Я извиняюсь, что прерываю откровения Толстого, но признайтесь, ребята, что делиться своими воспоминаниями о годах отрочества на крыльце виллы, в которую ои собирается проникнуть, взломав замок, может только Берю. Если жилец таинственной виллы подслушивает нас по ту сторону двери, то наверняка ломает себе голову: кто это -- полицейские или закадычные друзья. Моя пилка вгрызается в прибор для набивания трубок с тихим злым звуком. На ноги Толстого сынятся серебряные опилки. И мой Несказанный, все такой же благодушный и жизнерадостный, продолжает свой рассказ: -- В итоге Аженор всегда уступал. Он выторговывал несколько су, и на этом все заканчивалось. А когда мы выходили из аллеи, ои меня толкал локтем в бок и говорил: "Ох! Сандри! Ты заметил, как я его облапошил, этого старого кретина?" Он страшно радовался. Как-то раз, я об этом и хотел тебе рассказать, дядя вдруг становится белым, как страх молочника, и показывает мне на разную дрянь, разложенную на старом брезенте. До меня не доходило, от чего он так сильно разволновался. На брезенте лежали клизма, старый граммофон с рупором, похожим на поднятое ухо черно-белого кабыздоха с рекламы фирмы "Пате-Макарони", пивные кружки со злыми тараканами внутри, связки старых журналов "Ночное бдение в хижине. и еще всякие разные штуки, штучки и прочая мутота, глядя на которые невозможно было допереть, для чего кто-то сообразил их смастерить. "Что случилось, дядя?" -- забеспокоился я. И что же он мне показал? Вставную челюсть. Полный комплект домино из тридцати двух штук. "Я ее так давно ищу", -- бормочет он, как тот тип, который всю жизнь мечтал о том, как раздавить бутылку на одного и вдруг оказался в спальном вагоне один на один с "Белой лошадью". Потому что, я забыл об этом сказать, у моего дяди единственным инструментом для пережевывания пищи были десны. У него был совершенно лысый рот, у моего дяди! В ту эпоху, о которой я веду рассказ, служба социального обеспечения не выдавала пособия на вставные челюсти, поэтому зубной протез считался внутренним признаком богатства! Если бы ты присутствовал при этой торговле дикарей, Сан-А! Сошлись грек и армяшка! Продавца вдохновляло то, что вставную челюсть собирался купить клиент без фильтра для гласных. Он понимал, что может хорошо поживиться. Сделка века! А дядя разыгрывал отчаявшегося человека. Ои называл цифры, свистя, как электрическая кофеварка. Он буквально высасывал их. Он не хотел упустить такой подходящий случай и в то же время не хотел вытрясать свой хошель. Из-за престижа. Как старый завсегдатая блошинки, ои просто не мог поддаться сиюминутному капризу, поступиться своими принципами старьевщика! Люди кольцом обступили торгующихся, и я не знал, куда мне деться. Наконец, какой-то пацан посоветовал продавцу: "Послушай, старик, сделай жест, ты же не допустишь, чтобы этот несчастный мужик рубал молочные продукты до конца своих дней". Толпа загоготала, и ханыга уступил. Ты бы только видел, как мой дядюшка возвращался к себе домой! Как после причастия! Придя домой, он уселся на кухне. руки у него дрожали. Он широко открыл свою форточку для картофельного пюре и засунул в хлебальник купленную челюсть, даже не сполоснув ее под краном. Я подумал, что он собирается ее съесть. Протез по ширине и по высоте оказался больше размера его рта. С тех пор, как губы заменили ему зубы, его лицо стало похоже на подушечку, которую подкладывает под себя кассирша. И вдруг, когда он вставил себе в рот эти тридцать два клыка, его челюсть приподнялась на цыпочки! "Это не мой размер, -- пробормотал он через свой кляп, -- но ничего страшного, я это дело поправлю". И что самое смешное, -- делает вывод Его Берюрейшество, -- он так здорово подпилил этот чертов протез, что тот в конце концов прижился у него во рту. После этого ты бы видел, что стало с Аженором! Он не жевал отбивную с гарниром, а гарцевал по ней своими клыками! Он принимал себя за того господина с рекламного плаката, который рекламировал зубную пасту "Колгат", и когда смеялся, старался сделать так, чтобы была видна вся его зубная батарея. От этого его улыбка становилась похожей на заячью, а сам дядюшка чем-то здорово напоминал травоядное животное! Берю подпиливает последний зуб на приборе для набивания трубок, выдувает опилки и наощупь вставляет его в замочную скважину. Крик-крак! И дверь открывается. Рассказчик снисходит до подобия улыбки. -- Не так это и сложно, -- вздыхает он. -- Входите же, господин барон, вы у себя дома. Глава двенадцатая В которой продолжается Глава одиннадцатая Мы входим в невзрачный коридор с заплесневелыми стенами. Сдается, что в этом бараке не жили уже тысячу лет. Пахнет сыростью и затхлостью. Берю чихает, но чихает сильнее обычного, потому что он старался удержаться от чиха. От воздушной волны закачался китайский фонарик, подвешенный на потолке. Я моментально выхватываю из кобуры своего дружка "пифпафа", чтобы быть готовым ко всему, и продвигаюсь внутрь лома. Справа и слева в коридор выходят много дверей. Мы пинком распахиваем их и заглядываем в комнаты. Пусто, обшарпанно, изъедено молью и пахнет гнилью. -- Будто спальня Спящей красавицы из дубовой рощи, -- замечает Толстый, демонстрируя свои глубокие познания в культуре. Нам ничего не остается делать, как подняться по лестнице на второй этаж, потому что на первом мы ничего не обнаружили. Мы вступаем на лестницу, хотя это и не так престижно, как вступить в воздушно-десантные войска. Я об этом уже говорил в моменты самозабвения. Не так престижно, но более опасно, так как едва мы поднялись на несколько степеней, как сверху в нас стали плеваться. Какой-то господин сидит на корточках на клетке второго этажа и весело постреливает в нас из пистолета с глушителем! Классный презерватив, ребята, почти ничего не слышно! Сцена из фильма Лаутнера! А он один играет за всех дядюшек в фильме "Дядюшки-убийцы". В двух миллиметрах от моей физиономии отваливается большой кусок штукатурки. Я едва успеваю плюхнуться на живот и на животе скольжу по ступенькам. По пути я задеваю Его Округлость. Мы соединяемся и катимся дальше в виде небольшой лавины из двух тел. Малость побитые и помятые, мы оказываемся в коридоре. Маленький спектакль такого рода страшно нервирует. -- Вот так дела, -- ворчит Толстощекий, -- эта таверна случайно называется не "Радушный прием?" Надо звякнуть в полицию, чтобы нам прислали подмогу, а то мы можем проторчать здесь весь день, как в осажденном Вердене! Я качаю головой. -- Мы урегулируем этот вопрос между собой, папуля! -- Ну, ты даешь, -- ворчит он, -- с твоими выдающимися умственными спосо