ного кармана вываливается его содержимое: две шариковые ручки "Бик", банан, мелочь, бельевая прищепка, трубка-набивалка-отмычка, куриная косточка и цветная фотография принца Рэнье из Монако. * Эта рифма ннчеге не значит, но доставляет мне удовольствие. -- Примеч. авт. Глава четырнадцатая В которой ситуация начинает проясняться Я провожу вечер в компании товарища Ракре, хотя после бараньей ножки с фасолью, которую давали на ужин, визиты к нему были противопоказаны. Он предлагает мне переброситься в картишки, но я отказываюсь: у меня душа не лежит к картам. Во мне растет какое-то чувство тревоги и я доверяюсь ему.* -- Ты что такой озабоченный? -- проницательно замечает пердоман, постреливая своей выхлопной трубой. -- Послушай, Мелодичный, -- обрываю я его, -- ты был тогда в автобусе, когда Бардан вышел и вернулся в школу? -- Йес, а что? -- Расскажи покороче, как он себя вел. Заинтригованный стрелок холостыми патронами оттягивает резинку пижамы, чтобы проветрить помещение. -- Ты опять возвращаешься к этим делам? По-моему, -- потоварищески признается он, -- ты будешь доброй ищейкой, у тебя есть для этого необходимое упорство. Его высокая оценка трогает меня прямо в сердце, минуя лицо. Он тут же переводит свои слова на азбуку морзе и передает их нижней частью своего тела. Потом, после некоторого размышления, продолжает: -- Нас была целая компания в гостинице "Петух в винном соусе", которая при этом является еще и конечной остановкой автобусов до Лиона. -- И что? -- Ничего..., -- бормочет он. -- Нет, правда ничего... Он опять что-то обмозговывает, но все ему кажется в порядке. Потом, постреливая из цокольного этажа, говорит: -- Мы потягивали пиво. Кто-то играл на музыкальном автомате. Потом подошел автобус. Шофер и кондуктор вышли, чтобы по-быстрому пропустить по кружечке. А мы пошли в автобус... -- А Бардан? -- Бардан тоже. -- Какой он был? * Я трудный писатель. -- Примеч. авт. -- Что значит, какой? -- Я хочу сказать, он не был озабоченным? -- Ничуть, он смеялся. -- Продолжай... -- Вернулись водитель и кондуктор. Автобус уже отправлялся, кондуктор стал получать деньги... Он с напряжением восстанавливает в памяти этот момент. Именно это мне и нужно. Надо, чтобы его воспоминания разбились на фрагменты, чтобы он работал на малых оборотах. -- И потом? -- поощряю я его осторожно. Он надувает губы своего заднего отверстия, потом продолжает: -- Шофер завел мотор, и туг кто-то попросил подождать, потому что к автобусу бежал один из слушателей. Он хмурит брови. -- Вот те на! А опоздавшим-то был Канто, тот парень, который вчера на лекции сказал, что ему надо к дантисту. И тут у меня в мозжечке начинает царапаться своими маленькими лапками маленькая мышка, Милые мои девочки, дело-то продвигается; ведь продвигается! -- И потом? -- говорю я со вздохом, напоминающим последний вздох. Ракре продолжает выражать свои мысли вслух сразу с двух концов, но я прислушиваюсь только к тем звукам, которые идут из верхнего конца. -- Шофер подождал. В общественном транспорте все происходит по-родственному. Товарищ Канто поднялся в автобус. И сел на переднее сиденье рядом с водителем. Автобус тронулся. И тут Бардан вскакивает с места и кричит: "Остановите! Остановите!" И, ничего не объяснив, выскочил через заднюю дверь. -- А с кем он сидел? Ракре задумывается. -- С Безюке, я думаю. Знаешь, такой высокий блондин со шрамом на подбородке? -- Он спит в одной спальне с Канто, этот парень? -- Точно, это его товарищ по боксу. Ты куда, Белоснежка? Я быстро набрасываю халат. -- Некогда объяснить, но я тебе напишу, -- обещаю я. Блондин Безюке читает трактат Апэна-Бонлара о педерастии у планктонов. Это прилежный слушатель, отличник. Он первый по огрызкам ногтей, первый по поддельным чекам, первый по инсектицидам, второй по реанимации, второй по слухам среди населения, второй по судебным актам с предупреждением, третий по личному обыску, третий по разгону скоплений людей, третий по борьбе с распространителями листовок. Он получил первую премию "Гран при" за научную работу "О чрезвычайном положении", просто премии за работы "Усиленные наряди полиции", "Типы печатей" и похвальный лист за "Обыск". Это я к тому, чтобы вы немножко поняли, что это не рядовой человек. Я сажусь на кровать у него в ногах без всякого предупреждения, тем более, что ни он, ни я не принадлежим к Национальному обществу железных дорог.* -- Извини за беспокойство, товарищ, -- говорю я ему. -- Представь себе, что мы занимаемся частным расследованием событик, которые здесь произошли. Я и Ракре. -- Он смотрит на меня поверх своих очков в золотой оправе. -- Похвальная мысль, -- соглашается ов. -- Кажется, ты сидел в автобусе рядом с Барданом, перед тем, как он вышел? -- Точно, а что? -- Он ничего не сказал, когда выходил? -- Ничего, я об этом уже говорил следователю. -- А перед этим? Не двигайся и слушай сюда внимательно, товарищ. Мотор уже работал, когда кто-то из вас заметил, что бежит опоздавший, о'кей? -- Да, я помню, -- говорит Безюке, нахмурив брови. -- Что-то мне подсказывает, что реакция Бардана имеет связь с этим прибытием in extremis * Канто. Я прошу тебя поразмыслить над этим. Я жду, пылко глядя на него в упор. Один глаз у него становится больше, а другой, наоборот, меньше. -- Вот те на, ты меня заставил по другому взглянуть на это, -- шепчет Безюке. -- Боже мой, но это же правда, -- с нажимом говорит ов. -- Рожай быстрее, -- агонизирую я. -- Кто-то закричал: подождите, там еще кто-то бежит! Все обернулись. Я сказал: "Это Авель Канто, новенький". И тут Бардан прошептал: "Авель Канто из Бордо?" Я ему рассеянно ответил, что да. А в это время Канто заскочил в автобус. Автобус тронулся. Вдруг ви с того, ни с сего, Бардан закричал: "Остановите!" и выскочил! -- Спасибо, старик! -- говорю я. -- Это все, что я хотел знать. Я возвращаюсь в свою комнатенку. Я удовлетворен. Сомне * Благодаря такаго рода каламбурам читатель менше будет догадываться о том, что я на самом деле писатель. -- Примеч. авт. **В последний момент. -- лат. ний больше нет: покойный Бардан знал, что у Канто были нехорошие намерения. И испугался его... Он вернулся в школу... И... И что? Что произошло в одиночестве пустых спален? Я пока этого не знаю, но надеюсь скоро узнать. Ночью шел снег. Когда я проснулся, все за окном было покрыто снежным покрывалом -- шаблонная фраза а сочинениях школьников выпускного класса. Помывшись, побрившись, я захожу за Толстым, и мы, никому ничего не говоря, катим в Лион. Берю ругается. Его графиня прислала ему письмо, в котором уведомляет, что не сможет приехать в назначенный срок. Поэтому у уважаемого преподавателя возникают некоторые осложнения с его курсом лекций. -- Все старые бабы одинаковые, -- говорит он, -- голубая у них кровь или сок свеклы, что касается пунктуальности: всегда опаздывают. Эти уродины только к парикмахеру приходят вовремя! Скоро дойдет до того, что эта Труссаль де Труссо будет динамить меня самого. -- Он разматывается, как катушка спиннинга. Он за новую отмену привилегий, Берю. Он за возвращение ночи 4 августа.* Он предлагает послать графиню на эшафот. Он хотел бы посмотреть, как она стоит во весь рост на повозке на фоне гильотины, вся серая от страха и в окружении свирепых санкюлотов, которые осыпают ее своими плебейскими ругательствами. Он выступает за решительное и с брызгами крови отсечение ее головы. За то, чтобы ее накололи на пику и показывали исступленной толпе! В жизни простого человека обязательно наступает такой момент, когда он начинает взывать к 1789 году, чтобы покончить с разночинцами. Я с трудом продираюсь по забитым улицам в центре Лиона, где зеленый свет горит ровно столько, сколько нужно человеку, чтобы один раз чихнуть, -- такой мощный поток автомобилей движется в противоположном направлении. Берю, наш неутомимый рыцарь говорильни, меняет тему разговора. Для Монументального нет-никаких тайн в словесных фигурах высшего пилотажа. Он пророчески предрекает наступление времен, когда все машины будут "увязать друг в дружке" (так он сказал), как засыхающий цемент. Пока уличное движение еще только засыхает. А скоро оно застынет полностью, как глыба цемента. * Ночью 4 aвгуста 1789 года Учредительное собрание отменило привилегии феодалов -- Примеч. пер. Машины будут походить на маринованных селедок, на паюсные икринки. Все склеится. Улица с застывшими в оцепенении машинами будет не просто улицей, а гигантским автомобильным кладбищем. Уже сейчас он знает в Париже такие места, где пешеходы практически не могут перейти ва другую сторану улицы. Полтора часа красного света на четыре смертельных секунды зеленого света! Регулировщик, который управляет светофором, в конце рабочего дня подводит итоги. Он говорит: "Сегодня мне удалось переправить через улицу пятнадцать пешеходов, погиб всего один и только двенадцать ранены". И он страшно гордится этим. В комиссариатах полиции рекорды падают каждый вечер. Да, Берю очень четко видит будущее, будто оно написано неоновыми буквами. Он чувствует скорое приближение момента освобождения, когда автомобилисты вновь станут полноправными пешеходами. А тротуар, которым до этого пользовались преимущественно путаны, как их называют те, которых шокирует слово проститутка, вновь станет королем. Тем более, что путаны, будем справедливы, сейчас становятся тоже моторизованными. Проститутки на колесах имеют потрясающий успех в наше время. Проституция на машинах -- это настоящая находка нашего переходного послевоенного периода! Только меняй машины. Иди на зов фар. Скоро путаны изобретут систему, чтобы заниматься "этим" из машины в машину. Ведь самолеты дозаправляют друг друга в полете! Так почему же нельзя найти способ побаловать клиента на ходу. Через транзистор, а что? Простой вызов по радио. "Я Жюли Рыжая, ты хочешь со мной поработать, дорогой?.." "Сколько?"... "Пятьдесят бабок, лапочка; я тебе сделаю пучок коротких волн для спинного мозга, а для прибора низкочастотный вибратор и ультразвук? Лады?.." "Хоккей!"..." Тогда заложи перфокарточку в гидростатический табулятор на твоей приборной доске и пробей пятьдесят деголлевских франков". Глинглин-Блон! "Спасибо, старик, теперь можешь устроиться поудобней! О, слушай, я вижу на моем экране, что ты перебрал пива. Я тебя предупреждаю, меня ждет "Феррари". Если ты будешь и дальше чесаться, я включу тебе "Салют, парни" и смываюсь". Вот какая будет проституция завтрашнего дня, клянусь тебе! Мы приезжаем в госпиталь, в отделение профессора Ганса Це-Фалло. Дежурная медсестра сообщает нам, что симпатяга Матиас наконец-то пришел в себя. Он разговаривает! И даже более того! Берю и я, мы вне себя от радости. Наконец-то наступил долгожданный день! Дама в белом проводит нас в палату, погруженную в полумрак. Рыжий лежит на кровати и рдеет на белом фоне своих повязок. У него осмысленный взгляд, и он сразу же узнает нас. -- Как это мило! -- говорит он довольно уверенным голосом несмотря на то, что после головного ранения в голове у него не все дома. Мы становимся по обе стороны кровати. -- Как ты себя чувствуешь, парень? -- Чуточку пришибленный, но операция прошла очень хоро шо. Мне сделали черепотомию: это очень редкая операция, Наконец-то он счастлив. Он получил то, что искал: редко встречающуюся на практике хирургическую операцию, которую он сможет комментировать всю оставшуюся жизнь -- вдоль, вширь и поперек. Он рассказывает нам, что у него был зашиблен акселеративный центр, но благодаря поливалентному аннексированному ушибицину удалось прошпрынцевать левый эмолиент. Выжить после такой операции -- один шанс из тысячи! И он -- Матиас, выжил! Он пролежит месяц в госпитале, потом получит еще месяц отпуска на поправку. У него на голове останется маленькая серебряная пластина, но когда он отпустит волосы под битлов, ее не будет заметно. В этот момент открывается дверь и входят доктор Клистир с супругой. Они одеты во все черное, ва всякий случай. Они всегда под рукой держат траур. При малейшем сомнительном случае они сразу закутываются в черный креп. При виде меня и Взбалмошного у них лица становятся круглыми, как качан капусты. На их отвратительных рожах написано ничем не смываемое осуждение. -- Как! -- скрипит папа-серафист, -- ваш несчастный зять едва успел прийти в сознание, а вы уже терзаете его, как два коршуна! Его мамуля открывает сумочку, вытаскивает зеркальце и, свирепо таращась в него, начинает чехвостить нас, на спокойную голову. Как и в прошлый раз, она рассказывает нам, кто мы такие и, причем начинает с самого приятного: два чокнутых, два отвратительных прохвоста, два садиста, два... -- Мама, -- шепчет раненый, можно мне кое-что вам сказать, вам и папе? Вислощекая замолкает, немножко оторопев: --Скажи, эятюшка! -- разрешает она, принимая во внимание, что он тяжело ранен. Клистир и она склоняются к постели страдающего Матиаса, приготовившись слушать. Симпатичный Рыжий поочередно поглядывает на них из-под бинтов. -- Вчера, -- говорит он, -- я находился в том состоянии, которое располагает к великим раздумьям. Я устроил экзамен своей совести... -- Ну надо же! -- как флюгер скрипит старая. -- ...и все тщательно проанализировал, -- продолжает Матнас. -- Вам удалось прийти к веским выводам, мой мальчик? -- изрекает врачевателъ с бороденкой. -- Да, -- говорит наш коллега, -- да, папа, я сделал один вывод и, более того, разработал правила поведения на будущее! -- Господь велик! -- говорит жена Папы. -- Что же это за вывод? Что же это за удивительные правила поведения? Матиас показывает мне на стакан минеральной воды на прикроватной тумбочке. Я подаю ему стакан, он отпивает глоток, чем вызывает гримасу недовольствия на лице Бсрюрье. Увлажнив язык, Матиас продолжает: .. -- Мой вывод,, мама, -- это то, что вы оба отвратительные штучки, старый и вы! -- Он бредит! -- вопит с надрывом теща. Матиас смеется. -- Нет, мамаша. У меня голова в порядке, хоть и забинтована марлей. Вы оба -- две гнусные отвратительные вороны, два зеленых фурункула, два гада, в общем! Как только я смогу ходить, я скажу Анжелике, чтобы она собрала вещи, и мы вернемся в Париж с нашим ребенком. Я не хочу, чтобы он стал маленьким маньяком, контактируя с вами. Что же это за социальное положение -- внук Папы! Мертвенно бледный, как свой стихарь служителя культа, Клистир заявляет: -- Я сейчас позвоню, чтобы ему ввели укол глобулида с фосфором, он видимо не в себе. Он подходит к кнопке, но вмешивается Берю. -- Послушайте, старец мой, -- говорит он примирительным голосом. -- Вы ясно видите, как видите этот госпиталь, что Матиас в своем уме. Он уже набрался силенок и находится в полном здравии. Это раньше у него было хилое здоровье. Вы ему здорово затуманили мозги! Сейчас в нем произошла редакция, и он начинает соображать, что к чему. Лучше бы вам убраться отсюда по-быстрому! Мегера кидается к изголовью своего недостойного зятя. -- И вы воображаете, что Анжелика поедет с вами, мерзавец? -- Она моя жена, -- с достоинством отвечает Матиас. -- Если она меня любит, она послушается меня, если она меня не любит, то мне начхать на нее, и вы можете оставить ее у себя с ее довеском впридачу! А сейчас, исчезните, ходячие зловония! Мне нужно поговорить с этими госпопами! Если бы вы видели этот спектакль, дорогие мои подруги! Это шоу двух актеров! Клистиры задергались, как марионетки на ниточках. У тещи отвислые щеки стали сбиваться в хлопья. А у старого бороденка стала, как у курсанта сен-сирского училища: она вздыбилась, ощетинилась, а волосы встопорщились, как у артишока! Они начинают говорить завывающими голосами ужасные вещи! Они повизгивают, как пила по мрамору. Они угрожают. Они говорят, что психлечебница Брона находится в двух шагах отсюда, и что стоит доктору Клистиру черкнуть пару слов -- и Матиаса забастилируют туда навечно. Вместо шляпы берет, брюки а ля царь Горох -- вот так он и закончит свою жизнь в какой-нибудь комнатенке со стенами, обитыми матрацами. Его Святейшество Клистир I немедленно созовет консилиум серафистов! Дамы и господа, за ваше Святейшество! Его некардиналы примут безотлагательные меры: они потребуют у небес самого страшного наказания, которое заслуживает Рыжий. У него отвалится язык из-за того, что он осмелился произнести подобные слова. В ответ Матиас их побивает их же доводами: он говорит, что если они и дальше будут ему надоедать, то он им расквасит их противные рожи. Кулаки у него в полном порядке. Я звоню дежурной! Я говорю, что у Клистиров случился приступ истерии и что их необходимо эвакуировать из помещения. Мое звание комиссара оказывается весомее звания лекаря. Учитывая возбужденное состояние пары и оскорбления вслух в свой адрес, медсестры вызывают здоровенных медбратьев из породы мужиков, которые могут носить вас на вытянутых руках совершенно запросто, как целлулоидную куколку. В конце концов происходит выдворение их блаженств, у которых лица далеко не блаженные. Наконец воцаряется тишина, и Матиас разражается смехом. -- Как же мне хорошо! -- говорит он. -- Надо было быть настоящей размазней, чтобы жить в одном климате с этими двумя тронутыми! -- Баста! У тебя это вроде периода детства, -- заверяет его Берю. -- У тебя гляделки были усыплены любовью, а сейчас, мужик, когда ты среагировал, ты спасен. Ты спасен! Мы горячо пожимаем его мужескую руку. Да здравствует Человек с большой буквы "Ч" и вещи с прописной буквы! -- А теперь, -- решительно говорю я, -- давайте перейдем к серьезным вопросам, -- рассказывай! Он подмигивает мне. -- Я ждал вашего прихода, господин комиссар. Он вытягивает руки поверх простыни. -- Той ночью, когда мы расстались, я вошел в дом. Только я запер входную дверь и стал шарить по стенке, чтобы включить выключатель, как кто-то приставил мне ствол пистолета к спине и женским голосом, шепотом, сказал с иностранным акцентом: "Ни слова, ни жеста -- иначе смерть, у меня пистолет с "глушителем". Поэтому я не дергался. Мы немного постояли в темноте. Я предполагаю, что напавший на меня человек хотел убедиться, что вы уехали. Потом я услышал, как подъехала какая-то машина. У меня появилась некоторая надежда, но я ошибся -- это был ее сообщник. Женщина, которая держала меня на мушке, открыла дверь. Какой-то мужчина с вьющимися волосами стоял по другую сторону. У него тоже в руке бил пистолет. Он посадил мена на заднее сиденье машины и сел рядом со мной, а девушка, потрясиая блондинка, села за руль... Он замолкает, запыхавшись с непривычки. -- Может, передохнешь немножко? -- предлагаю я. Но Матиас во что бы то ни стало хочет закончить свои рассказ. Он знает, что это очень важно. Он хороший полицейский. Я опять подаю ему стакан. Он пьет. Берю предлагает сходить в магазин и купить бутылочку бургундского, уверяя, что это придаст раненому сил. Я отговариваю его, и Матиас возобновляет рассказ. Время от времени он делает паузы. -- Они привезли меня в какой-то мрачный дом, это по дороге на Сен-Клер. -- Я знаю, это мы тебя освободили, -- замечаю я. -- Я узнал ваш голос, когда вы предлагали моему охраннику сдаться, -- подтверждает раненый. -- И что же там произошло, когда вы приехали? Рыжий делает глубокий вздох. -- Нас ждал один тип, вы, наверное, видели его? -- Он сделал больше, чем просто увидел, -- хохочет Любезный. -- Он его даже пришлепнул. Матиас качает головой. -- Он сам на это нарывался! Сволочь этакая! Они привязали меня цепью и стали пытать меня, чтобы я заговорил. -- Что они хотели узнать? -- Кто вы, и что вы знаете. -- Мы? -- с изумлением вырывается у Толстого. -- В начале, -- еле слышно говорит Матиас, -- я сказал, что знал вас по Парижу. Но это их не удовлетворило. Они заявили мне, -- что Берюрье не настоящий преподаватель, а вы -- не настоящий негр, господин комиссар! -- Не настоящий преподаватель, -- бормочет Толстый, как громом сраженный. -- Тупицы. -- У них, наверное, есть свой человек в школе, -- уверяет Огненный. -- Один слушатель, -- информирую я его, -- некто Авель Канто. Он открывает восторженные глаза. -- И правда, я слышал, как они произносили это имя. Матиас показывает свою левую спеленутую руку. -- Они мне сорвали ногти на этой руке, -- признается он. -- Это ужасно. Если бы вы только знали, как мне было больно! Какой молодчага! А я я не заметил, что с ним так жестоко обошлись: я был загипнотизирован пулевым ранением в его башке. -- Они спрашивали, что нам известно, -- продолжает он. -- И ты им сказал?.. -- Правду: т.е., что вам ничего не известно. Что у нас только были некоторые сомнения относительно двух самоубийств, и что мы стремимся понять, почему дважды меня пытались убить. -- Наш приезд в школу вызвал у них беспокойство, и они решили похитить тебя и заставить тебя заговорить, прежде чем тебя убить, чтобы узнать, до чего мы докопались. Они тебе поверили? -- Перед лицом страданий, которые они мне причиняли, но которые при этом не меняли содержания моих слов, они вынуждены были признать очевидность. -- Прекрасно! Итак, на данный момент они убеждены, что мы ничегошеньки не знаем? -- Точно так. -- Я признаю, что это именно тот случай, -- брюзжит Беспощадный. -- Да, это тот случай, -- соглашаюсь я. Я снова склоняюсь над Матиасом. -- Что-нибудь есть еще? -- А как же! Они говорили между собой по-испански, а я прекрасно понимаю этот язык. За несколько минут до вашего приезда на виллу я слышал, как они говорили, что за ними следят, и они рекомендовали моему охраннику ликвидировать меня, если обстановка станет сложной. Матиас подавлен. Он проглатывает еще несколько глотков воды, доведя Верю до предела отвращения. -- Жена сказала мужу: "Мы должны предупредить Канто, чтобы он не возвращался в школу, -- это для него опасно. Во всяком случае, его присутствие там не требуется теперь, когда все уже подготовлено!" Матиас хватает меня за запястье своей здоровой рукой. -- Вы слышите меня, господин комиссар? Она сказала "теперь, когда все уже подготовлено". Я встаю. В голове какой-то шум. Меня познабливает от нервного напряжения. "Теперь, когда все уже подготовлено". Из этого следует, что ребята из таинственной банды свою задачу выполнили. И еще раз следует, что что-то произойдет! И что-то серьезное, что-то ужасное, потому что они пошли на убийство и похищение, чтобы подготовить это что-то! Мистер Берюрье, всем хорошо известный джентльмен, имеет аналогичные мысли: они совершенно свободно читаются в его глазах, которыми он смотрит на меня через постель Матиаса. Его глаза -- будто акт судебного исполнителя... Изобилующий витиеватыми формулировками, с помощью которых всегда можно искусно дать объяснение самым сложным и запутанным ситуациям. Он шепотом говорит: -- -- Мне думается, что дело нехорошо пахнет керосином! В полдень мы возвращаемся в школу, и я прямиком жму к директору, который тут же протягивает мне конверт с почтовым штемпелем Бордо (департамент Жиронда). -- Только что получили для вас, дорогой друг, -- говорит он мне. Это донесение сыскной полиции Бордо. В нем подтверждается, что я был прав в своих предположениях! Кастеллини, Бардан и Канто были три года назад вместе в Либурне по поводу расследования серии политических покушений, имевших место в этой столице вин. Кастеллини и Канто были направлены туда из Бордо в качестве усиления местной полиции, в которой служил Бардан. Поэтому у них была неоднократная возможность познакомиться. Я протягиваю письмо директору, который читает его с озабоченным видом. -- Уважаемый Сан-Антонио, -- любезно обращается он ко мне, -- это открытие интересно, но куда оно нас выводит? -- Вы позволите позвонить от вас, шеф? -- Пожалуйста! Я вызываю комиссариат сыскной полиции Бордо. Пока барышни на телефонной станции соединяют меня, попутно обмениваясь впечатлениями о вчерашнем вечере, я рассказываю боссу о беседе с Матиасом. И он как-то тревожно посматривает на меня из-за своих очков в золотой оправе. Он тоже отдает отчет в том, что мы накануне (а, может быть, и ближе) значительных событий. Звонит телефон. На проводе главный комиссар. Мне везет -- он в курсе этого дела. -- Вы можете мне срочно прислать фотографию инспектора Авеля Канто? -- спрашиваю я. Директор школы подает мне знак и тихонько говорит: -- У нас есть одна в его деле! -- Я хотел бы иметь еще одну, но другую! -- отвечаю я. Мой бордосский собеседник отвечает, что он сделает все, что можно. Удовлетворенный, я кладу трубку. Вопрошающие глаза директора вынуждают меня ввести его в курс задуманного. -- Мне пришла одна маленькая мыслишка относительно... самоубийств Кастеллини и Бардана, господин директор. Но он не дает мне докончить. -- А у меня, -- вздыхает он, -- кажется тоже есть одна по поводу готовящейся небезызвестной катастрофы... -- Не может быть? Тут уж я заинтригован его словами и даю ему право говорить первым. Тогда он встает, обходит свой письменный стол и подводит меня к амбразуре окна. Под нами открывается вид на плац. (взобравшись на приставные лесенки, садовники развешивают французские и рондурасские флаги на деревьях, припудренных снегом (еще один штамп школьников -- и даже журналистов). -- Завтра, -- вздыхает босс, -- мы принимаем именитого гостя, которого вы знаете. Вам хорошо известно, что президент Рамирес -- это человек, жизни которого угрожает опасность. Под его ноги бросали больше бомб, чем розовых лепестков от роз! А что если его непримиримые враги замыслили покушение у нас в школе? Я хватаю своего собеседника за руку. -- Бесподобно, патрон. Вы попали в самую точку! Долоросы -- из Центральной Америки. Все сходится! Биг босс продолжает развивать свою теорию. -- Вы, должно быть, читали в прессе, -- продолжает он, -- о том, что приняты все меры безопасности для приема президента Гондураса. Выделено доселе невиданное количество сил безопасности. Допустим на секунду, что представители оппозиции решили свести с ним счеты во время его визита во Францию? Я соглашаюсь. -- Я вижу, куда вы клоните, господин директор. Директор В.Н.Ш.П. протирает стекла очков своим тонким платочком из серого шелка, который он достает из верхнего карманчика пиджака. -- Ход мысли противников Рамиры Рамнреса совершенно безупречен. "Они пришли к выводу, что единственным местом, где наблюдение за президентом будет не таким строгим, неизбежно будет наша школа, потому что президент будет находиться в окружении двухсот комиссаров, и служба безопасности будет считать, что среди нас он наверняка будет в безопасности"... Это произойдет именно так, и их нельзя будет за это ругать! Следовательио, революционеры подготовили свое покушение здесь. -- Какие молодчаги! -- говорю я искренне и с восхищением. -- Надо иметь наглость, чтобы решиться на это. -- "Теперь, когда все уже подготовлено"... -- наизусть цитирует шеф. -- Это говорит о многом. -- Йес, босс, именно так! У нас остаются одни сутки, чтобы разобраться, в чем здесь дело! Не забывайте, что у упомянутого Канто имелся в наличии инструмент слесаря-водопроводчика, и что я застал его как-то ночью за работой: он разбирал трубу под раковиной в медсанчасти. Вот что может послужить ориентиром в наших поисках! Нужно будет прочесать всю школу мелкими граблями, простукать все стены, проверить трубы, обыскать каждую мелочь... Ничего еще не потеряно, потому что мы знаем, что что-то должно произойти. -- Ум хорошо, а два лучше, -- делаю я заключение. Он кисло улыбается. -- Весь вопрос в том, хватит ли двух умов, комиссар... Глава пятнадцатая В которой Берю делает обзор светских манер Толстый разоделся сверхсногсшибательно: голубой двубортный пиджак, почти белая рубашка, бледно-серый галстук. Волосы донельзя набриолинены, щеки припудрены тальком, рот, тоскующий по графине; в нем чувствуется трепещущий самец в разгаре физического вожделения. Он побрызгался каким-то ужасным лосьоном, и от него несет за версту деревенской парикмахерской. Жестом благородного человека он снимает с руки часы, кладет их перед собой и объявляет, предварительно посмотрев на скачущие стрелки и удостоверившись, что они идут по кругу: -- Жентельмены, графиня Труссаль де Труссо, по поводу относительно которой я объявил вам честь о ее визите, проинформировала меня, что она запоздает. В данный момент она осматривает свои владения в Луаре, и ее деловой человек, который пристает к ней с делами, вынуждает ее продлить там свое пребывание на несколько часов. Тем не менее она приедет к концу этой лекции, которая, в результате такой ситуации, продлится дольше обычного. Берю, наконец, выныривает из своей длинной каскадной фразы и испускает глубокий в приличный вздох. -- В ожидании достопочтимой персоны, -- продолжает он, -- мы рассмотрим, как следует вести себя в жизни, когда вы уже взрослые. Что надо делать и не надо делать, говорить и не говорить дома, на улице и в других местах. Вы усекаете? Мы молча киваем. Удовлетворенный этим, он начинает: -- Начало вежливости -- приветствие. У вас на кумполе шляпа, и вот вы встречаете знакомую даму. Даже если на улице зябковато, вы не должны скупиться: обязательно поприветствуйте ее взмахом котелка. Я знаю только два исключения из этого светского правила: если вы гриппуете или если у вас чем-то заняты держалки. Но в обоих этих исключительных случаях не забывайте извиниться, иначе вас примут за деревенщину. В первом случае вы делаете так: вы как можно сильнее шмыгаете носом, чтобы подчеркнуть, что это не треп, я говорите: "Извините меня, что я не снял свой убор с головы, дорогая мадам, но еще сегодня утром мой усовый термометр показывал 39 в тени! "Во втором случае, вы становитесь к ней в профиль, протягиваете ей мизинчик правой руки, я подчеркиваю, правой руки (левая -- это невоспитанность), и говорите: "По причине того, что руки у меня загружены, я не могу подмести перед вами пол своим белым плюмажем, красавица моя, но мое сердце принадлежит вам, равно как и все принадлежности". Запишите! Это самые свежие формулы вежливости, которые я сочинил, -- настоятельно рекомендует Толстый. Мы без всякого понукания записываем эти фразы в наших талмудах -- на тот случай, если обстоятельства вынудят нас употребить их. Берю тем временем продолжает, и по его веселому тону мы догадываемся, что он далеко пойдет и что будет говорить все, как оно есть в жизни: -- Всякие неприятности в жизни, заметьте, случаются всегда из-за нашего тела. И все проблемы проистекают из этого чертова каркаса: болезни, сон, любовь, жратва... Но есть проблемы и более примитивные, но отравляющие нашу жизнь не менее, чем первые. Давайте рассмотрим их через лупу, мужики. И подумаем, как их обойти. Я беру самую элементарную, -- уточняет Монументальный, -- чиханье. Когда в вашем распоряжении есть достаточно времени, вы -- как только вы почувствовали щекотанье в кончике вашего паяльника -- вы можете, прежде чем взорваться, подготовиться к маневру: т.е. вытащить из кармана платок и принять боевую стойку, чтобы быстро поднести его ко рту. Но бывают случаи, когда чих нападет спонтанно. Он взрывается у вас в пасти как красный воздушный шарик, который натыкается на зажженную сигарету. Ааппччхии! У вас такое ощущение, будто вы разлетаетесь на сотни осколков. Рожа сразу становится красной, а в глазах загораются искры. Потом вы с горькими муками зырите на последствия. Из шнобеля у вас свисают мерзкие тянучки, а ваши соседи все покрыты эмблемами! Ну, коли уж такой инциндент случился, вы не теряйте спокойствия. И ни за что не извиняйтесь, иначе вам хана. Сначала вытаскивайте свой платок из кармана и пробивайте свою сопатку. Потом говорите окружающим: "Похлеще, чем удар тарелок кимвала, друзья мои. Я вижу, чтв некоторые из вас обляпаны запятыми, но не нужно мже предъявлять гражданский иск, я вас быстренько ототру тряпкой, и вы будете совсем, как новенькие, если вы, конечно, не захотите оставить эти запятые для написания корреспонденции?" Здорово сказано, а? -- ликует Его Величество. Он приглаживает виски. -- Второй вид неприятностей -- зевота. Вы присутствуете, к примеру, на званом вечере, а хозяйка дома прилипла к фортепьяне и пытает вас "Страданиями юного ветреника". Или отставной офицер пудрит вам мозги своими подвигами из своего прошлого... Короче, от всего этого начинает отрубаться ваш интеллект, а вместе с ним и ваша челюсть. Вы зеваете. В начале вам удается сохранить герметичность вашего поддувала. Но нет ничего более заразительного и передающегося другим, чем зеванье. Оно быстро охватывает всех, и скоро вы превращаете весь салон в лягушачий концерт! Чем больше вы боретесь с зевотой, тем больше влаги выдавливается из ваших глаз. Когда организм командует, нужно ему подчиниться. Вот рецепт, чтобы не выглядеть неотесанным чурбаном. Как только вы почувствовали, что ваш рот готов растянуться до ушей в львином оскале, начинайте энергично передавать мимикой свое восхищение, будто вы настолько восхищены, что не в силах бороться с переполняющим вас восторгом. Вы испускаете возгласы "0оля!", "Ааа!" и при этом раскрываете пасть так широко, как разевает клюв птенчик, завидев свою маман, которая волокет ему извивающуюся во все стороны вермишелинку. Вы изображаете полную потерю соображения, короче -- транс! После этого можете спокойно продолжать, заканчивая каждый зевок одним из нижеследующих слов: Потрясающе! Сенсационно! Господи Исусе! Дерьмо! Ну и чертовщина! и т.п. Согласитесь, ловко придумано? Ладно. Теперь я хочу вернуться к сморканию. В прошлый раз я вас научил, как сморкаться пальцами. Но это допустимо только на открытом воздухе или среди близких. Представьте себе, что вас застигло врасплох на каком-нибудь приеме в свете, хорошо? Страшный насморк -- и нет платка: от этого запаникует даже самый бесстрашный. Естественно, люди со слабым духом попросили бы платок у хозяйки дома. Так вот, они были бы совсем неправы, так как этого делать нельзя ни за какие деньги. Носовой платок -- не супруга: его не одалживают! Я лично обхожусь таким образом. Я подхожу к окну и восклицаю: "С ума сойти -- какой у вас красивый парк, госпожа баронесса (при условии, что дама, само собой подразумевается, баронесса). Я делаю вид, что смотрю наружу и выдаю стихи о чарующей зелени, о шаловливых птичках и ставках садовников. Я говорю о деревьях: "это 'что, гигантское дынное дерево там вдалеке?" Либо: "Вот это да, вы тоже любите днплодоксы?" И с невозмутимым видом, продолжая трепаться, я беру в руки штору. Затем вдруг шепчу: "Черт возьми, опять этот шнурок!" Тут я нагибаюсь и при этом продолжаю покашливать, чтобы заглушить характерный звук, который возникает, когда я опорожняю в штору избыток содержимого моих ноздрей. Он озаряет нас своей лучезарной улыбкой. -- Сморкаться в занавески все могут, скажете вы? Согласен. Но все дело в том -- как? Некультурный развешивает свои сталактиты где попало. А надо выбивать свой шнобель там, где штора подрублена, так как в этом месте ничего не будет видно. Прежде всего -- правильно сделать! Тот же прием можно использовать и за столом. Здесь вам может пригодиться ваша салфетка. Вы рассказываете какую-нибудь смешную историю своей соседке. Хохму. Например, хохму со львом. Я ее сейчас вам напомню: на тот случай, если вас застигнет врасплох. Дело происходит в салоне. Бывший отставной майор колониальной армии рассказывает о своих приключениях: "Я пробираюсь через джунгли. Вдруг на тропинке с неинтенсивным движением появляется вот такой громадный лев. Я вскидываю свой винчестер, Е-мое! Осечка! Лев движется мне навстречу. Тогда я выхватываю из кобуры свой кольт. Не везет -- так не везет, он тоже дает осечку. А лев все так же идет мне навстречу..." "И что?" -- стонут слушатели. Майор прочищает горло: "Лев испускает страшный рык: "Ррррруо" -- мычит* он ужасным голосом". И на этом отставник замолкает. Слушатели окаменели! "И что же дальше?" -- осмеливается спросить виконтесса. "А дальше, -- бормочет майор, -- я наложил в штаны!" Салонники оскорблены до глубины души. Они кашляют, они не одобряют. В конце концов виконтесса делает ему снисхождение и идет ему на выручку. "Мои шер, -- говорит она, -- принимая во внимание обстоятельства, учитывая критическую ситуацию, в которой вы оказались, в общем, нет ничего ненормального в том, что с вами случилась эта органическая реакция". Но майор качает своим котелком. "Нет, -- говорит он, -- я наложил в штаны сейчас, когда я делал "Ррррруо". Бсрю с большим удовлетворением встречает всеобщий взрыв смеха. -- Вы видите, как это смешно, -- говорит он, -- поэтому вы тоже смейтесь, когда расскажете, но громче, чем все остальные. Да так, чтобы вам понадобилось поднести салфетку к своему фейсу. И посредине взрыва смеха "Прфлрфл!" -- вы освобождаетесь от вашего груза. Только потом будьте внимательны, когда после соуса будете промокать свои усы этой же салфеткой. Предположим далее, что вы имеете дело с занудами, и ваша история с львом никого не смешит. Тогда сморкайтесь в скатерть. Для этого вполне достаточно уронить на пол нож. Вы извиняетесь перед своей соседкой. Простая фраза: "Какой же я раззява". Вы наклоняетесь, делаете вид, что шарите рукой этот ножик, а сами быстро высмаркивасте свое счастье в край скатерти! * "Мычанье" льва! Это еще одна берюрьевская придумка. -- Примеч. авт. Он что-то внимательно изучает в своем пособии, которое, попутно говоря, начинает напоминать заезженную туалетную бумагу. -- Продолжим, -- изрекает Неподкупный. -- Плевать! Ну, в общем, плевать без носового платка неудобно. Когда вы стоите в салоне, вы можете сплюнуть в зеленые растения -- это проще простого. Если вдруг вам повезет, и в салоне окажется рояль с поднятой крышкой, сплевывайте вашу харкотину на рояльные струны -- педаль сцепления от этого пробуксовывать не будет. Вы делаете это в два приема. Первый прием: надо накопить во рту побольше вещества. Когда вы выталкиваете из трахеи то, что нужно, в глотку, раздается своеобразный звук -- я это знаю. Поэтому встаньте перед какой-нибудь картиной, гобеленом или статуэткой и импровизируйте: "Хххрр, хххр, Ккррасота"! При каждом "Хххрр" вы проталкиваете в рот очередную порцию и накапливаете ваши естественные отходы. После этого вам только остается дождаться благоприятного момента. Это проще простого. То же самое, что срыгнуть. С той лишь разницей, что при плевке звук извинения раздается после того, а при срыгивании -- до того. Отрыжка -- это элементарный вопрос рефлекса, мужики. В связи с тем, что она вырывается изнутри в считанные доля секунды, надо начинать ее с соответствующего слога. Есть несколько разновидностей отрыжки. Шумно-звонкие вырываются из вас, как взрыв. Это самые коварные отрыжки. Они не прощают тем, у кого нет рефлекса, о котором я говорил. Для имитации этих отрыжек надо иметь музыкальные уши и воображение, закрываемое на замок "молнию". Но в действительности разработать приемы защиты от отрыжки можно только после долгих тренировок. А тренироваться нужно на свежую голову. Если раздирающую вас отрыжку невозможно загнать назад, если на самом деле нельзя ее превратить ни во что другое -- что же, имитир