был победителем, да? Вы знаете, что он уже поднимался на Монблан? - Лиз... - Да, конечно, вы знаете. Вы же сами однажды были с ним, ведь так, Рис? Рис не мешал ей выговориться, защитить себя баррикадой слов от момента, когда она один на один останется со своим горем. На какое-то мгновение, пока слушал, его память живо воскресила образ маленькой, легко ранимой девочки, какой он увидел ее впервые, слишком чувствительной и робкой, чтобы уметь защитить себя от жестокой реальности. Сейчас она была в таком нервном возбуждении, так напряжена и неестественно спокойна и одновременно так хрупка и беззащитна, что Рис не выдержал: - Позволь, я вызову доктора, - сказал он. - Он тебе даст что-нибудь ус... - Нет, нет. Со мной все в порядке. Если вы не возражаете, я пойду прилягу. Я, видимо, немного устала. - Мне остаться? - Нет, спасибо, не надо. Уверяю вас, в этом нет никакой необходимости. Она проводила его до двери и, когда он уже садился в машину, вдруг позвала: - Рис! Он обернулся. - Спасибо, что заехали. О _г_о_с_п_о_д_и_! Много часов спустя после отъезда Риса Уильямза Элизабет Рофф, уставившись в потолок, лежала на своей кровати и наблюдала за постепенно сменяющими друг друга узорами, которые неяркое сентябрьское солнце рисовало на потолке. И боль прошла. Она не приняла успокоительного, так как хотела, чтобы боль пришла. Этим она обязана Сэму. Она выдержит ее, потому что была его дочерью. И она осталась неподвижно лежать и лежала так весь день и всю ночь, думая ни о чем, думая обо всем, вспоминая и заново все переживая. Она смеялась и плакала и сама сознавала, что находится в состоянии истерии. Но это ее мало беспокоило. Все равно никто ее сейчас не видит и не слышит. Среди ночи она вдруг почувствовала, что зверски голодна, пошла на кухню, в один присест уплела огромный сандвич, и ее тотчас стошнило. Но легче от этого не стало. Боль, переполнявшая ее, не утихла. Мыслями она унеслась назад, в годы, когда отец был еще жив. Из окна своей спальни она видела, как встает солнце. Некоторое время спустя в дверь постучала одна из служанок, Элизабет сказала, что ей ничего не надо. Вдруг зазвонил телефон, и сердце у нее радостно подпрыгнуло: "Это Сэм!" Но, вспомнив, отдернула руку. Он никогда больше не позвонит ей. Она никогда не услышит его голоса. Никогда не увидит его. Бездонная пропасть! Бездонная. Элизабет лежала, и ее омывали волны прошлого, и она вспоминала, вспоминала все, как было. 7 Рождение Элизабет Роуаны Рофф ознаменовалось двойной трагедией. Меньшей трагедией была смерть ее матери во время родов. Большей трагедией было то, что Элизабет родилась девочкой. В течение девяти месяцев до того, как она появилась на свет из утробы матери, она была самым долгожданным ребенком, наследником огромной империи, мультимиллиардного гиганта, концерна "Рофф и сыновья". Жена Сэма Роффа Патриция до замужества была черноволосой, удивительной красоты девушкой. Многие женщины стремились выйти замуж за Сэма Роффа из-за его положения в обществе, из-за престижа называться его женой, из-за его богатства. Патриция вышла за него замуж, так как полюбила его. Это было самой худшей из причин, ибо женитьба для Сэма Роффа была чем-то сродни коммерческой сделке, и Патриция идеально отвечала его замыслам. У Сэма не хватало ни времени, ни желания быть семейным человеком. В его жизни ничему не было места, кроме "Роффа и сыновей". Фанатично преданный компании, он требовал от окружающих того же. Достоинства Патриции признавались лишь в той мере, в какой они должны были способствовать облагораживанию образа компании. К тому времени, как Патриция поняла, куда привела ее любовь, было уже поздно. Сэм определил положенную ей роль, и она блестяще справлялась с ней. Она была великолепной хозяйкой, великолепной миссис Сэм Рофф. Она не получала от него никакой любви взамен и со временем научилась платить ему той же монетой. Она просто обслуживала Сэма, то есть фактически была такой же служащей компании, как самая последняя секретарша. Ее рабочий день длился ровно двадцать четыре часа в сутки, по первому зову она была обязана лететь туда, куда указывал ей Сэм, развлекать сильных мира сего, уметь в кратчайший срок организовать званный обед на сотню персон, накрыв столы свежими, хрустящими от крахмала, тяжелыми, с обильной вышивкой скатертями. На них, переливаясь всеми цветами радуги, стоял хрусталь и тускло блестело георгианское серебро. Патриция была одной из недвижимостей концерна, на которую не распространялось право биржевого оборота. Она стремилась во что бы то ни стало оставаться красивой и вела спартанский образ жизни. У нее была великолепная фигура, одежду ей шили по эскизам Норелля в Нью-Йорке, Шанель в Париже, Хартнелла в Лондоне и молодой Сибиллы Коннолли в Дублине. Ее драгоценности специально создавались для нее Шлумбергом и Булгари. Жизнь ее была расписана по минутам, безрадостна и пуста. Когда она забеременела, все мгновенно переменилось. Сэм Рофф был единственным наследником мужского пола династии Роффов и она понимала, как отчаянно ему нужен сын. Теперь она сделалась средоточием его надежды, королевой-матерью, ожидавшей рождение принца, который со временем унаследует все королевство. Когда Патрицию везли рожать, он нежно пожал ей руку и сказал: - Спасибо тебе. Тридцать минут спустя она умерла от эмболии, закупорки сосудов, и так и не узнала, что не оправдала ожиданий своего мужа. Сэм Рофф нашел в своем забитом деловыми свиданиями и поездками графике время, чтобы похоронить жену, и затем стал думать, что ему делать с новорожденной девочкой. Через неделю после рождения Элизабет была привезена домой и отдана на попечение няни, одной из целой серии нянь в ее жизни. В течение первых пяти лет Элизабет редко видела своего отца. Он был не более чем расплывчатое пятно, незнакомец, который изредка появлялся и тут же бесследно исчезал. Он был в постоянных разъездах, и Элизабет служила ему всегдашней помехой, которую приходилось возить с собой, как ненужный багаж. Один месяц Элизабет могла жить в их доме на Лонг-Айленде, с кегельбаном, теннисным кортом, бассейном и площадкой для игры в сквош. Через пару недель очередная няня запаковывала ее вещи, и она оказывалась на их вилле в Биаррице. Там было пятьдесят комнат и тридцать акров обширного парка вокруг дома, и Элизабет постоянно не могли там нигде отыскать. Помимо этого Сэм Рофф владел огромной двухэтажной квартирой, надстроенной на крыше небоскреба "Бикман плейс", и виллой на Коста-Смеральда на Сардинии. Элизабет побывала везде, переезжая с квартиры на виллу, с виллы в особняк и так далее, фактически выросла среди всей этой чрезмерной роскоши. Но она всегда чувствовала себя посторонней, по ошибке попавшей в этот красивый праздник, устроенный ей незнакомыми и не любившими ее людьми. Сделавшись старше, Элизабет поняла, что значило быть дочерью Сэма Роффа. Как и ее мать, она стала духовной жертвой компании. Она не знала, что такое семейное тепло, потому что у нее не было семьи, только платные заменители ее да маячившая в отдалении фигура отца, который совсем ею не интересовался, так как был всецело занят делами компании. Патриция нашла в себе силы примириться со своим положением, но для ребенка это было сплошной пыткой. Элизабет чувствовала себя ненужной и нелюбимой, отчаянию ее не было границ. В конце концов она во всем обвинила себя. И попыталась во что бы то ни стало завоевать любовь отца. Когда Элизабет пошла в школу, она стала приносить с собой оттуда разные поделки, сделанные в классе: детские рисунки, акварели, кривобокие пепельницы, и никому до его прихода не давалось к ним прикоснуться, чтобы он увидев их, удивился, обрадовался и сказал: "Здорово, Элизабет! Ты очень талантлива". Когда он возвращался из очередной поездки, она приносила ему эти дары любви, а он, рассеянно глядя на них, говорил: - Художницы из тебя явно не получится. Иногда, просыпаясь среди ночи, Элизабет спускалась вниз по длинной винтовой лестнице их квартиры на "Бикман плейс" и, пройдя огромный, похожий на пещеру зал, с замиранием сердца, словно это было какое-то святилище, вступала в кабинет отца. Это была его комната, где он работал, подписывал какие-то важные бумаги, управлял миром. Элизабет подходила к его огромному, крытому кожей рабочему столу и медленно гладила его. Потом садилась в кресло. Так она себя чувствовала ближе к отцу. Находясь там, где бывал он, сидя в том же кресле, где сиживал он, она чувствовала себя его частицей. Мысленно она беседовала с ним, и он заинтересованно слушал все, что она говорила. Однажды, когда Элизабет вот так сидела в его кресле, в кабинете неожиданно вспыхнул свет. На пороге стоял отец. Он увидел сидящую у стола Элизабет в тонкой ночной рубашке и спросил: - Что ты тут делаешь одна в темноте? Он подхватил ее на руки и понес наверх, в кровать, и Элизабет всю ночь не сомкнула глаз, вспоминая в мельчайших подробностях, как его руки прижимали ее к себе. После этого случая она каждую ночь спускалась вниз и, сидя в кабинете, ждала, когда он придет и отнесет ее наверх, но этого больше не повторилось. Никто никогда не говорил с Элизабет о ее матери, но в гостиной висел большой портрет Патриции в полный рост, и Элизабет часами могла смотреть на него. Затем она оборачивалась к зеркалу. Уродина! Зубы ее были стянуты пластинами, и она выглядела как пугало. "Понятно, почему отец не любит меня", - думала Элизабет. У нее вдруг неожиданно проснулся зверский аппетит, и она начала быстро набирать в весе. Причина была смехотворно простой: Если она будет толстой и уродливой, думала она, никто не станет сравнивать ее с матерью. Когда Элизабет исполнилось двенадцать лет, она стала ходить в закрытую частную школу на Ист-Сайд в Манхэттене. Ее туда на роскошном "роллс-ройсе" привозил шофер. Она входила в класс и сидела там молчаливо и угрюмо, занятая своими мыслями, не обращая внимания на окружающих. Она никогда не задавала вопросов. Когда спрашивали ее, не знала, что отвечать. Учителя вскоре перестали обращать на нее внимание. Обсудив между собой ее поведение, они единодушно пришли к убеждению, что она самый избалованный ребенок в мире. В конфиденциальном годовом отчете директрисе учительница Элизабет писала: "Нам так и не удалось достигнуть каких-то значительных успехов с Элизабет Рофф. Она чурается своих сверстников и не принимает участия в классных мероприятиях, но трудно сказать, делает ли она это потому, что не желает прилагать никаких усилий, или потому, что не способна выполнять никаких заданий. Она надменна и эгоистична. Не будь ее отец одним из основных благотворителей школы, я бы настоятельно рекомендовала немедленно исключить ее". Расстояние между этим годовым отчетом и реальностью равнялось многим световым годам. Правдой же было то, что у Элизабет не было брони, которая бы надежно защитила ее от ужасного одиночества, полностью поглотившего ее. Ее переполняло глубокое чувство своей собственной ненужности, и она боялась искать себе друзей из страха, что те сразу поймут, насколько она ничтожна и нелюбима. Она не была надменной, она была патологически застенчивой. Она чувствовала себя чужой в том мире, где обитал ее отец. Она чувствовала себя чужой всюду и везде. Ей претило, что ее привозят в школу на "роллс-ройсе", так как внушила себе, что не заслуживает этого. В классе она знала ответы на вопросы, которые задавали учителя, но не смела раскрыть рта и тем самым обратить на себя внимание. Она любила читать и ночью, в постели, буквально проглатывала книгу за книгой. Она часто грезила наяву. О, что это были за мечты! Вот она с отцом в Париже, и они катят по Булонскому лесу в экипаже, и он приглашает ее в свой рабочий кабинет, огромную залу, похожую на собор Св. Патрика, и люди то и дело начинают входить к нему с важными бумагами на подпись, а он прогоняет их, говоря: - Вы, что, не видите, что я занят? Я беседую со своей дочерью Элизабет. Вот они с отцом в Швейцарии, скользят на лыжах вниз по склону, холодный ветер обжигает им лица, и вдруг отец падает и вскрикивает от боли, так как сломал себе ногу, и она говорит: - Не беспокойся, папа! Я позабочусь о тебе. И она стремительно мчится к больнице и говорит: - Быстро! Мой отец сломал себе ногу. И тотчас дюжина врачей в белых халатах привозят его в операционную, и она рядом с ним, у его кровати, и кормит его с ложечки (видимо, все-таки он сломал себе руку, а не ногу), и в палату входит ее мать, каким-то образом ожившая, а отец ей говорит: - Патриция, я не могу тебя принять. Видишь, я разговариваю с дочерью. Или они живут на вилле на Сардинии, слуги их покинули, и Элизабет собственноручно готовит ему обед. Он просит добавки после каждого блюда и говорит: - Ты готовишь гораздо лучше, чем твоя мать. Сцены с отцом обычно завершались одним и тем же эпизодом. В прихожей раздавался звонок, и в комнату входил высокий мужчина, гораздо выше отца, и начинал умолять Элизабет выйти за него замуж, а отец говорил: - Элизабет, пожалуйста, не покидай меня. Я не могу без тебя. Из всех домов, в которых росла Элизабет, больше всего она любила виллу на Сардинии. Вилла была не самой большой из владений Сэма Роффа, но одной из самых красивых и приятных. Остров Сардиния сам по себе манил ее. Опоясанный скалами, он величественно выступал из моря в 160 милях к юго-западу от итальянского берега - восхитительная панорама гор, моря и зеленых долин. Его огромные вулканические утесы вышли из глубин первозданного моря тысячи лет назад, береговая линия плавным полукругом уходила в неведомые дали, и Тирренское море голубой каймой обступало его со всех сторон. Элизабет дышала и не могла надышаться особыми запахами острова, морских ветров и лесов и желто-белой macchia, знаменитого цветка, запах которого так любил Наполеон. На острове в изобилии росли кусты corbeccola, доходившие высотой до шести футов, - их ягоды по вкусу напоминали землянику - и quarcias, огромные дубы, кору которых поставляли на материк, где из нее делали пробки для винных бутылок. Она любила слушать поющие скалы, таинственные огромные валуны с пробитыми в них насквозь отверстиями. Когда дули ветры, скалы издавали жуткий плачущий звук, словно стенали загубленные души. Ветры! Элизабет знала их все наперечет. Мистраль и penente, трамонтана и grecate, и ветры с востока. Мягкие ветры и свирепые ветры. И ужасный сирокко, теплый ветер из Сахары. Вилла Роффов на Коста-Смеральда, над Порто-Черво, на вершине морского утеса, скрытая зарослями можжевельника и дикой, с горькими плодами, сардинской оливы. Сверху открывался великолепный вид на бухту, располагавшуюся глубоко внизу, и беспорядочно разбросанные вокруг нее по зеленым холмам оштукатуренные снаружи каменные дома самых разнообразных собранных вместе окрасок - картина, придумать которую может разве что фантазия ребенка. Вилла также была каменной с внутренними перекрытиями из огромных бревен. Она была построена в несколько ярусов, с большими удобными комнатами, у каждой из которых имелся свой балкон, а внутри - камин. Гостиная и столовая были снабжены окнами с панорамным видом острова. Легкая кружевная лестница вела наверх, где располагались четыре спальные комнаты. Мебель великолепно сочеталась с окружением. Простые деревянные столы и скамейки и мягкие кресла. На окнах висели отделанные бахромой белые шерстяные занавески, сотканные вручную на острове, полы были выложены разноцветными сардинскими cerasarda и тосканскими плитками. В ванных и спальнях лежали шерстяные коврики, раскрашенные традиционным растительным узором. Поражало обилие картин в доме: смесь французских импрессионистов, итальянских мастеров и сардинских примитивистов. В передней висели портреты Сэмюэля Роффа и Терении Рофф, прапрадедушки и прапрабабушки Элизабет. Больше всего в доме Элизабет любила комнату в башенке с конусообразной черепичной крышей. В комнату со второго этажа вела узкая лестница. Сэму башенная комната служила кабинетом. Внутри нее стоял большой рабочий стол и вращающееся кресло. Вдоль стен рядами выстроились книжные шкафы, на стенах висели карты, большей частью относящиеся к империи Роффов. Двустворчатая дверь вела на маленький балкон, нависавший над пропастью, смотреть в которую Элизабет боялась, так как от страха у нее кружилась голова. Именно в этом доме в тринадцать лет Элизабет обнаружила истоки своей семьи и впервые в жизни почувствовала, что разрушилась стена одиночества, что она частица большого целого. Все началось в тот день, когда она нашла Книгу. Отец Элизабет уехал в Олбию, и от нечего делать она поднялась в башенную комнату. Книги на полках ее не интересовали, так как она давно уже выяснила, что это были книги по фармакологии, фармакогнозии, интернациональным корпорациям и международному праву. Скучно и неинтересно. Некоторые из книг были раритетами и хранились под стеклом. Среди них были два тома на латинском языке, один под названием "Circa Instans", написанный в средние века, другой назывался "De Materia Medica". Так как в школе Элизабет учила латынь, она решила из любопытства просмотреть один из томов и открыла стекло, чтобы снять его с полки. Позади него она увидела еще один том. Элизабет сняла его с полки. Он был толстым, обтянутым кожей и без названия. Заинтригованная Элизабет открыла его. И словно отворила дверь в другой мир. Это была биография ее прапрадедушки Сэмюэля Роффа, изданная на английском языке и отпечатанная частным образом на пергаменте. На томе не было имени автора и не стояло никакой даты, но Элизабет была уверена, что книге более ста лет, так как большинство страниц выцвели, другие пожелтели и потрепались от старости. Но все это были пустяки. Главным было содержание, история, дававшая жизнь портретам, висевшим на стене внизу. Элизабет сотни раз проходила мимо этих портретов, на которых были изображены мужчина и женщина, одетые в старомодные костюмы. Мужчина был некрасив, но в нем чувствовалась внутренняя сила и ум. У него были светлые волосы, славянское широкоскулое лицо и острые ясно-голубые глаза. Женщина была красавицей. Темноволосая, с безукоризненной кожей и глазами черными, как смоль. На ней было белое шелковое платье, плащ внакидку и парчовый корсаж. Незнакомцы, которые ничего не значили для Элизабет. И вот теперь в башенной комнате, когда Элизабет открыла Книгу и начала читать, Сэмюэль и Терения ожили. Она почувствовала, как время вдруг потекло вспять, и она вместе с Сэмюэлем и Теренией очутилась в краковском гетто 1853 года. И чем дальше она читала, тем больше узнавала о своем прапрадедушке Сэмюэле, основателе "Роффа и сыновей", неисправимом романтике и авантюристе. И убийце. 8 Самым первым воспоминанием Сэмюэля Роффа, читала Элизабет, была смерть матери в 1855 году во время погрома, когда Сэмюэлю исполнилось пять лет. Самого его спрятали в подвале деревянного дома, который Роффы занимали вместе с другими семьями в краковском гетто. Когда, после бесконечно медленно тянувшихся часов, бесчинства вконец окончились и единственным звуком, раздававшимся на улицах, был безутешный плач по погибшим, Сэмюэль вылез из своего укрытия и пошел искать на улицах гетто свою маму. Мальчику казалось, что весь мир объят огнем. Небо покраснело от горящих вокруг деревянных построек. То там, то сям огонь мешался с клубами черного густого дыма. Оставшиеся в живых мужчины и женщины, обезумев от пережитого ужаса, искали среди пожарищ своих родных и близких или пытались спасти остатки своих домов и лавок, вынести из огня хоть малую толику своих жалких пожитков. Краков середины девятнадцатого века мог похвастать своей пожарной командой, но евреям запрещалось пользоваться ее услугами. Здесь, в гетто, на окраине города, им приходилось вручную бороться с огнем, воду ведрами таскали из колодцев и, передавая по цепочке, опрокидывали в пламя. Вокруг себя маленький Сэмюэль видел смерть и разорение, искалеченные мертвые тела брошенных на произвол судьбы мужчин и женщин, словно они были поломанные и никому не нужные куклы, голых и изнасилованных женщин, плачущих и зовущих на помощь детей. Он нашел свою мать. Она лежала прямо на мостовой, лицо ее было в крови, она едва дышала. Мальчик присел на корточки рядом с ней с бьющимся от страха сердечком. - Мама! Она открыла глаза и попыталась что-то сказать, и Сэмюэль понял, что она умирает. Он страстно хотел спасти ее, но не знал, как это сделать, и, когда стал вытирать кровь с ее лица, она умерла. Позже Сэмюэль видел, как рабочие погребальной конторы осторожно выкапывали землю из-под тела матери. Земля была сплошь пропитана кровью, а согласно Торе человек должен явиться своему Господу целым. Эти события и заронили в Сэмюэле желание стать доктором. Семья Роффов жила вместе с восемью другими семьями в узком трехэтажном деревянном доме. Сэмюэль обитал вместе с отцом, матерью и тетушкой Рахиль в маленькой комнатушке и за всю свою короткую жизнь ни разу не спал и не ел один. Рядом обязательно раздавались чьи-либо голоса. Но Сэмюэль и не стремился к уединению, так как понятия не имел, что это такое. Вокруг него всегда кипела жизнь, и это было в порядке вещей. Каждый вечер Сэмюэля, его родственников, друзей и всех других евреев иноверцы загоняли на ночь в гетто, как те загоняют своих коз, коров и цыплят. Когда садилось солнце, огромные двустворчатые деревянные ворота запирались на замок. На восходе ворота отпирались огромным железным ключом, и еврейским лавочникам позволялось идти в Краков торговать с иноверцами, но на закате дня они обязаны были вернуться назад. Отец Сэмюэля, выходец из России, спасаясь от погрома, бежал из Киева в Польшу. В Кракове он и встретил свою будущую жену. С вечно согбенной спиной, седыми клочьями волос и изможденным лицом, отец был уличным торговцем, возившим по узким и кривым улочкам гетто на ручной тележке свои незамысловатые товары: нитки, булавки, дешевые брелки и мелкую посуду. Мальчиком Сэмюэль любил бродить по забитым толпами народа, шумным булыжным мостовым. Он с удовольствием вдыхал запах свежеиспеченного хлеба, смешанный с ароматами вялившейся на солнце рыбы, сыра, зрелых фруктов, опилок и выделанной кожи. Он любил слушать певучие голоса уличных торговцев, предлагавших свои товары, и резкие гортанные выкрики домохозяек, бранившихся с ними за каждую копейку. Поражало разнообразие предлагаемых коробейниками товаров: ткани и кружева, тик и пряжа, кожи и мясо, и овощи, и иглы, и туалетное мыло, ощипанные цыплята, сладости, пуговицы, напитки и обувь. В день, когда Сэмюэлю исполнилось двенадцать лет, отец впервые взял его с собой в Краков. Мысль о том, что он выйдет за запретные ворота и своими глазами увидит город иноверцев, уже сама по себе заставляла его сердце биться сильнее. В шесть часов утра Сэмюэль, одетый в единственный выходной костюм, стоял в темноте рядом со своим отцом перед огромными запертыми воротами, окруженный глухо гудящей толпой мужчин с грубо сколоченными тележками, тачками, возками. Было холодно и сыро, и Сэмюэль зябко кутался в поношенное пальто из овечьей шерсти, накинутое поверх костюма. После, казалось, нескончаемо томительных часов ожидания на востоке наконец показался ярко-оранжевый краешек солнца, и толпа радостно встрепенулась. Прошло еще несколько мгновений, и огромные деревянные створки ворот медленно распахнулись и, словно трудолюбивые муравьи, хлынули сквозь них к городу потоки уличных торговцев. Чем ближе подходили они к чудесному страшному городу, тем сильнее билось сердце Сэмюэля. Впереди над Вислой маячили крепостные валы. Сэмюэль на ходу крепко прижался к отцу. Он был в самом Кракове, окруженный ужасными "гоим", иноверцами, теми, кто каждую ночь запирал их в гетто. Он исподтишка бросал быстрые взгляды на прохожих и дивился, как сильно они отличались от них. У них не было пейсов, никто из них не носил бекеши, и лица мужчин были выбриты. Сэмюэль с отцом шли вдоль Планты, направляясь к рынку, возле которого прошли мимо огромного здания суконной мануфактуры и костела Св. Марии со сдвоенными башенками. Такого великолепия Сэмюэлю никогда еще не доводилось видеть. Новый мир был наполнен чудесами. Прежде всего его переполняло возбуждающее чувство свободы и огромного пространства, отчего у него перехватило дыхание. Каждый дом на улице стоял отдельно, а не впритык к другому, как в гетто, и перед многими из них зеленели небольшие садики. В Кракове, думал Сэмюэль, все, очевидно, миллионеры. Вместе с отцом Сэмюэль обходил поставщиков, у которых отец покупал товары и бросал их в тележку. Когда тележка наполнилась, они повернули в сторону гетто. - Давай еще немного побудем здесь, - попросил Сэмюэль. - Нет, сынок. Мы должны идти домой. Но Сэмюэль не хотел идти домой. Впервые в жизни он вышел за ворота гетто, и переполнявший его восторг будоражил сердце и кружил голову. Чтобы люди могли вот так, _с_в_о_б_о_д_н_о_, ходить куда и где им вздумается... Почему он родился не здесь, а там, за воротами? Но минуту спустя он уже стыдился этих своих предательских, кощунственных мыслей. В ту ночь Сэмюэль долго не мог заснуть, все думал о Кракове, вспоминая его красивые дома с цветочками и садиками перед их фасадом. Надо найти способ стать свободным. Ему хотелось поговорить об этом с кем-нибудь, кто бы понял его, но такого человека среди его знакомых не было. Элизабет отложила Книгу и, закрыв глаза, ясно представила себе и одиночество Сэмюэля, и его восторг, и его разочарование. Вот тогда-то к ней и пришло ощущение сопричастности, она почувствовала себя частицей Сэмюэля, а он был частицей ее. В ее жилах текла его кровь. От счастья и переполнявшего ее восторга у нее кружилась голова. Элизабет услышала, как по подъемной аллее прошуршали шины, вернулся отец, и она быстро убрала Книгу на место. Ей так и не удалось дочитать ее на вилле, но, когда она возвратилась в Нью-Йорк, Книга была при ней, надежно спрятанная на дне чемодана. 9 После теплых солнечных дней на Сардинии зимний Нью-Йорк показался настоящей Сибирью. Улицы были завалены снегом, перемешанным с грязью, с Ист-Ривер дул холодный, пронизывающий ветер, но Элизабет всего этого не замечала. Она жила в Польше, в другом столетии, и вместе с прапрадедушкой переживала все его приключения. Вернувшись из школы, Элизабет стремглав неслась к себе в комнату, запиралась изнутри и доставала Книгу. Сначала она хотела расспросить отца о том, что читала, но боялась, что он отберет у нее Книгу. Чудесным, неожиданным образом именно старый Сэмюэль вселил в нее мужество и поддержал ее в самые трудные для нее минуты. Элизабет казалось, что судьбы их очень схожи. Как и она, он был одинок, и ему не с кем было поделиться своими мыслями. И так как они были одного возраста - хотя их и разделяло целое столетие, - она полностью отождествляла себя с ним. Сэмюэль хотел стать доктором. Только трем врачам разрешалось лечить тысячи людей, согнанных в антисанитарную, эпидемически опасную, скучную среду гетто; и из всех трех самым преуспевающим был доктор Зено Уал. Его дом возвышался над более бедными соседями, как замок над трущобами. Дом был в три этажа, на окнах висели крахмальные занавески, и сквозь них иногда просвечивалась стоявшая в комнатах полированная мебель. Сэмюэль представлял себе, как внутри дома доктор консультирует пациентов, лечит их недуги, всячески помогает им выздороветь, другими словами делает то, о чем Сэмюэль мог только мечтать. Конечно, наивно думал он, если доктор Уал обратит на него внимание, он, несомненно, поможет ему стать врачом. Но для Сэмюэля доктор Уал был так же недосягаем, как и иноверцы, жившие за запретной стеной в Кракове. Иногда Сэмюэль встречал доктора Зено Уала на улице, когда тот, занятый беседой с одним их своих коллег, следовал мимо него. Однажды, когда Сэмюэль проходил мимо дома Уала, тот вышел из него вместе со своей дочерью. Она была ровесницей Сэмюэля и такой красавицей, каких он еще не видывал. Увидев ее впервые, Сэмюэль сразу же понял, что она станет его женой. Он, правда, не знал, как это чудо произойдет, но был уверен, что оно не может не произойти. Под любыми предлогами он теперь стал ежедневно приходить к этому дому, чтобы хоть одним глазком взглянуть на нее. Однажды, проходя мимо ее дома с каким-то поручением, он услышал звуки пианино, доносившиеся сверху, и понял, что это _о_н_а_ играет. Он должен ее увидеть. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто не смотрит на него, он подошел к дому. Музыка слышалась сверху, прямо у него над головой. Сэмюэль немного отступил назад и оглядел стену. Там было за что ухватиться, и он тотчас стал карабкаться наверх. Второй этаж оказался выше, чем он предполагал, глядя на него снизу, и, еще не достигнув окна, он уже оказался на высоте в десять футов от земли. Когда ненароком посмотрел вниз, у него закружилась голова. Музыка теперь звучала громче, и ему казалось, что она играла специально для него. Он ухватился за выступ и подтянулся ближе к подоконнику. Глазам его предстала изысканно меблированная гостиная. Девушка сидела за золотисто-белым пианино, а позади нее, в кресле, примостился доктор Уал и читал книгу. Но Сэмюэль не смотрел на него. Во все глаза смотрел он на прелестное создание, находившееся всего в нескольких шагах от него. О, как он любил ее! Он обязательно совершит что-нибудь героическое и яркое, и тогда она влюбится в него! Он будет... Сэмюэль так увлекся своей мечтой, что не заметил, как оступился и стал падать. Он вскрикнул и, прежде чем упал, успел заметить в окне два испуганных лица, уставившихся на него. Очнулся он на операционном столе в кабинете доктора Уала, просторной комнате со множеством медицинских шкафчиков и россыпями различных хирургических инструментов. Уал держал у него под носом дурно пахнущий комок ваты. Сэмюэль закашлялся и сел. - Так-то оно лучше, - сказал доктор Уал. - Надо было бы вырезать тебе мозги, но сомневаюсь, что они у тебя есть. Что ты хотел украсть, негодник? - Украсть? Ничего! - с негодованием сказал Сэмюэль. - Как тебя звать? - Сэмюэль Рофф. Пальцы доктора стали ощупывать правое запястье Сэмюэля. Мальчик дернулся и вскрикнул от боли. - Гм. У тебя перелом запястья, Сэмюэль Рофф. Может быть, полиция тебя вылечит? Сэмюэль аж застонал от тоски. Он представил себе, что случится, когда полиция с позором доставит его домой. Тетушку Рахиль наверняка хватит сердечный удар, а отец просто убьет его. Но самое главное, он теперь навсегда потеряет надежду уговорить дочь доктора Уала стать его женой. Ведь теперь он преступник, меченый. Вдруг Сэмюэль почувствовал, как неожиданно доктор сильно дернул его за руку. На какое-то мгновение у него от боли потемнело в глазах. Очнувшись, он с удивлением взглянул на доктора. - Все в порядке, - сказал тот. - Я вправил тебе запястье. Он начал накладывать шину. - Ты что, живешь где-нибудь неподалеку, Сэмюэль Рофф? - Нет, доктор. - Что-то уж больно часто встречаю тебя возле своего дома? - Да, доктор. - Почему? П_о_ч_е_м_у_? Если он скажет правду, доктор Уал засмеет его. - Хочу стать врачом, - неожиданно для самого себя выпалил Сэмюэль. Уал недоверчиво посмотрел на него. - Именно _п_о_э_т_о_м_у_ ты, как вор, взобрался ко мне? И тут Сэмюэль стал рассказывать ему все по порядку. О своей матери, о том, как она умерла у него на глазах, об отце, о первом визите в Краков, о том, как ему претит быть на ночь запираемым, как скотина, в гетто. Он даже рассказал о чувствах, которые он питает к его дочери. Он говорил, а доктор молча слушал. К концу рассказа Сэмюэль сам понял всю нелепость своих притязаний и прошептал: - Я... я очень сожалею о своем поступке. Доктор Уал некоторое время молча смотрел на него, а потом сказал: - И я сожалею. Но не о том, что произошло сегодня. Я сожалею вообще о нашей жизни, о всех нас, о себе и о тебе. Всяк человек несвободен, но страшно, когда он несвободен по воле другого человека. Сэм недоуменно взглянул на него. - Я не понимаю, о чем вы говорите, доктор. Доктор вздохнул. - Когда-нибудь поймешь. Он встал, подошел к столу, выбрал трубку и медленно стал набивать ее табаком. - Думаю, Сэмюэль Рофф, тебе сегодня здорово не повезло. Он зажег спичку, прикурил и, задув спичку, повернулся к юноше. - Не потому, что сломал запястье. Это заживет. Сейчас я тебе сделаю такое, что заживет не так быстро. Сэмюэль, широко раскрыв глаза, неотрывно смотрел на доктора. Тот же подошел к нему совсем близко, и, когда заговорил, голос его был мягок. - У немногих людей есть мечта. У тебя же две мечты. Боюсь, что мне придется обе их разрушить. - Я не... - Слушай меня внимательно, Сэмюэль. Ты никогда не сможешь стать врачом - здесь не сможешь. Только троим из нас разрешено практиковать в гетто. Десятки искусных врачей ждут, когда кто-либо из нас троих выйдет на покой или умрет, чтобы занять его место. У тебя нет никаких шансов. Ты родился в плохое время и в плохом месте. Понимаешь меня, мальчик? Сэмюэль судорожно сглотнул. - Да, доктор. Доктор немного помолчал, затем вновь заговорил: - Теперь относительно твоей второй мечты - думаю, она тоже нереализуема. У тебя нет шансов жениться на Терении. - Почему? - спросил Сэмюэль. Уал взглянул ему прямо в глаза. - П_о_ч_е_м_у_? Да по той же причине, по которой ты не можешь стать врачом. Мы живем по неписанным законам и традициям. Моя дочь выйдет замуж за человека своего круга, человека, который в состоянии содержать ее в таком окружении, в каком она выросла и была воспитана. Она выйдет за образованного человека: юриста, доктора или раввина. Тебе же придется выкинуть ее из своей головы. Но... Доктор уже мягко подталкивал его к двери. - Будь осторожен со сломанной рукой и постарайся не пачкать бинтов. - Да, доктор, - сказал Сэмюэль. - Спасибо. Доктор Уал внимательно посмотрел на умное лицо стоявшего перед ним юноши. - Прощай, Сэмюэль Рофф. На следующий день пополудни Сэмюэль позвонил во входную дверь дома Уалов. Доктор Уал видел из своего кабинета, как он шел по дому. Он знал, что не должен пускать его. - Впусти его, - сказал он горничной. И Сэмюэль стал приходить в дом Уалов по два, а то и по три раза в неделю. Он выполнял различные мелкие поручения доктора, и взамен тот позволял ему наблюдать, как лечит больных или готовит лекарства в своей лаборатории. Юноша смотрел, учился, запоминал. Он был одарен от природы. Доктор Уал наблюдал за ним с нарастающим чувством вины, так как фактически поощрял его стать тем, кем он никогда не сможет стать в гетто, но у него не хватило духу прогнать его. Случайно или нарочно, но в те дни, что Сэмюэль бывал у доктора, тут же оказывалась и Терения. То он сталкивался с ней, когда она проходила мимо лаборатории, то, когда выходила из дому, а однажды он столкнулся с ней наедине лицом к лицу на кухне, и у него так сильно заколотилось сердце, что он чуть не упал в обморок. Она посмотрела на него долгим испытывающим взглядом, затем учтиво кивнула и исчезла. Она обратила на него внимание! Первый шаг сделан! Остальное довершит время. Сэмюэль не сомневался в этом. Так решено свыше. Без Терении у него не было будущего. Если раньше он мечтал только о своем будущем, теперь он стал мечтать и за себя, и за нее. Он вытащит их обоих из этого проклятого гетто, этой вонючей, переполненной людьми, грязной тюрьмы. Он добьется в жизни огромных успехов. И эти успехи она разделит с ним. Хотя все это и было невозможно. Элизабет заснула над Книгой о Сэмюэле. Утром, проснувшись, она тщательно ее спрятала и стала одеваться, чтобы идти в школу. Но Сэмюэль не выходил у нее из головы. Как же он все-таки женился на Терении? Как выбрался из гетто? Как стал знаменитым? Элизабет жила Книгой и негодовала от того, что приходилось всякий раз возвращаться в двадцатый век. Одним из обязательных и наиболее ненавистных для Элизабет занятий был балет. Она влезала в свою розовую балетную пачку, подбегала к зеркалу и пыталась внушить себе, что у нее роскошная фигура. Но из зеркала на нее смотрела горькая правда: толстуха! Балетная пачка сидела на ней как на корове седло! Однажды, когда Элизабет уже шел пятнадцатый год, ее учительница танцев мадам Неттурова объявила, что через две недели у них состоится ежегодный показательный урок в концертном зале и что ученики должны пригласить на него своих родителей. Элизабет была в панике. Одна мысль, что ей придется выступать перед публикой, наполняла ее ужасом. Она этого не вынесет... Прямо перед мчащейся машиной улицу перебегает маленькая девочка. Элизабет видит это и пытается вырвать ее из когтей смерти. Увы, леди и джентльмены, шины проехали прямо по пальцам Элизабет Рофф, и она не в состоянии сегодня выступить перед вами... Растеряха-горничная роняет кусок мыла на верхней лестничной площадке. Элизабет, поскользнувшись на нем, падает с лестницы. У нее перелом бедра. "Ничего страшного, - говорит доктор, - через три недели все будет в порядке..." ...О, как сладки были эти мечты! В день открытого урока Элизабет была абсолютно здорова, но на душе у нее скребли кошки. И опять ее выручит Сэмюэль. Она вспомнила, какого страху он натерпелся во время первого "визита" к доктору Уалу и как он поборол в себе этот страх и снова явился к нему. Она не подведет Сэмюэля. Она с честью выдержит предстоящее ей тяжкое испытание. Элизабет ничего не сказала отцу об открытом уроке. Раньше она честно приглашала его на различные вечера и встречи, на которых обязаны были присутствовать родители, но он всегда был занят. В тот вечер, когда Элизабет уже собралась идти на свой школьный вечер, домой неожиданно, после десятидневного отсутствия, возвратился отец. Проходя мимо ее комнаты, заглянул к ней и сказал: - Добрый вечер, Элизабет. Затем: - Ты здорово поправилась. Она густо покраснела и попыталась втянуть в себя живот: - Да, папа. Он хотел еще что-то сказать, потом передумал. - Как дела в школе? - Спасибо, нормально. - Трудности есть? - Нет, папа. - Отлично. Этот диалог уже тысячу раз повторялся раньше, ничего не значащий обряд обмена словами, их единственная форма общения. Как-дела-в - школе-спасибо-нормально-трудности-есть-нет-папа-отлично. Два незнакомца, обсуждающие погоду, не слушающие друг друга и взаимно не интересующиеся мнением другого. "Ну, одному-то из нас даже очень интересно", - думала Элизабет. Но в этот раз Сэм Рофф не прошел мимо, а остался на пороге, задумчиво глядя на нее. Он привык решать конкретные проблемы и, хотя чувствовал, что здесь явно что-то неладно, никак не мог взять в толк, что именно. И если бы нашелся некто, кто сказал бы ему правду, Сэм Рофф ответил бы ему: - Не говорите глупостей. У Элизабет нет ни в чем недостатка. Когда он повернулся, чтобы уйти, у Элизабет вдруг вырвалось: - Сегодня у нас показательный урок танцев. Но тебе, наверное, неинтересно? Не успели с ее губ сорваться эти слова, как она сама ужаснулась тому, что сказала. Неужели ей хотелось, чтобы он видел, как она неповоротлива и неуклюжа? Зачем она сказала ему