ованного надо найти? - О, он не совсем гильотинированный, ну да ладно! Для начала послушайте. Вы, конечно, читали в газетах о необычайном происшествии, загадочном убийстве на набережной Отей, которое случилось пару дней назад? - Да, мадам. Читал. Про несчастного молодого человека, которому в собственной комнате отрубили голову... - Тело которого видели соседи и которое, пока ходили за полицией, таинственным образом исчезло. Как раз об этом убийстве я и хочу с вами побеседовать. Знаете, как проходило следствие? - Нет, не знаю. Я не следил за прессой. Мадам Алисе погрозила пальцем: - И совершенно напрасно! Надо быть в курсе событий. Тогда слушайте. Когда явился комиссар, стали повсюду искать труп и в конце концов пришли к выводу, что он был сброшен в Сену... Затем, на следующий день исследовали дно, привлекли водолазов, разослали депеши по шлюзам, одним словом, предприняли все возможные меры, но ничего не обнаружили. - Ну и ну! - Да, любопытно! Но именно так все и было! "Столица" по этому поводу всласть поиздевалась над сыскной полицией... Согласитесь, она и впрямь оказалась не на высоте, уже шесть дней прошло, а убийца не только не установлен, но нет даже самой приблизительной версии преступления. Мике покачал головой. - Однако кажется, - произнес он, - порывшись в прошлом, установив связи жертвы... - Вот именно! Я чувствовала, что вы это скажете. Здесь как раз начинается невероятное. Итак, дорогой мой Мике, тело несчастного найти не удалось, но имя-то его было известно. Некто Морис, который выдавал себя за рабочего, специалиста по воздушным шарам... - Как это "выдавал"? - Да, выдавал, поскольку в этом не было ни капли правды. Представляете, на следующий день после убийства комиссар обыскал комнату - ничего... Проходят дни - новый обыск... А вчера в четыре, к моему несказанному изумлению, я увидела у себя в редакции, на улице Пресбург, кого бы вы думали?.. - Черт! Понятия не имею! - Инспектора полиции! Вот именно! И он сказал: "Сударыня, вы, конечно, читали о подробностях преступления, которое было совершено на набережной Отей в отношении некоего Мориса?" Я кивнула. "Так вот, сударыня, некто Морис - это не кто иной, как ваш автор, поэт Оливье. Что вам о нем известно?" Мике казался оглушенным, ошарашенным... Мадам Алисе продолжала: - У меня, конечно, челюсть отвисла! Я же вам про Оливье все уши прожужжала, говорила, что ничего о нем не знаю, в глаза не видала, наши отношения исчерпывались перепиской... Я первым делом спрашиваю полицейского: "Каким образом вы узнали, что это Оливье, ведь он называл себя Морисом?" А полицейский мне отвечает: "Только что в его комнате обнаружены рукописи, подписанные Оливье, письма, бумаги, наконец удостоверение личности!.. Вдобавок, несмотря на все старания, мы так и не смогли отыскать фирмы, где некий Морис был, так сказать, рабочим по шарам!.." Полицейский поведал и другие детали, неопровержимо доказывающие, что несчастный Морис - это был бывший сотрудник "Литерарии" Оливье. Мике, весьма заинтригованный, покачал головой: - Черт побери! Ну и дела... И, спохватившись, добавил: - Но я не понимаю, при чем тут вы, при чем тут мы, мадам? - Немного потерпите. Я была настолько поражена, потрясена сообщениями полицейского, что засыпала его вопросами... Он сам был не слишком осведомлен... Тем не менее я узнала, что среди бумаг несчастного Оливье найдено нечто вроде письма-завещания, предназначенного некому Жаку Бернару, который проживает в Монруже; в этом письме Оливье доверял, вернее передавал другу права на все свои произведения, сочинения, как изданные, так и нет... Кажется, их не так уж мало... - И что? - осведомился Мике, пока не понимая, куда клонит мадам Алисе. - Ну, дорогой мой, в этом вся соль! Неужели вы не улавливаете? - Честно говоря, нет. - Да тут все яснее ясного... - Наверное, я тупица. - Ну что вы!.. В вас только отсутствует директорская жилка. - Что правда, то правда! - И вы не замечаете прекрасную возможность сделать себе имя. - Сделать себе имя? В чем же ваш план, мадам? - Бедняга Мике, повторяю, мой план самоочевиден... Вот талантливый поэт, очень талантливый, даже гениальный, молодой, бедный, живущий под вымышленным именем, который таинственно, возможно, трагически погибает; об этом пишут все газеты, его имя у всех на устах, при этом у него остаются неизданные сочинения. Неужели вы не понимаете, что "Литерария" - именно то издание, которое может привести его к триумфу, к славе, к успеху? Мике казался несколько смущенным: - Но, сударыня, вы же только что сказали, что он умер? - Именно! Поэтому он гений! - О! - Да! Полноте, будто вы сами не знаете! Это непреложное правило. Он мертв, значит, безопасен для собратьев по перу, худого о нем никто из них не скажет, напротив! Расточая хвалы ему, можно обратить внимание на себя! Вас прочтут, ради того, чтобы узнать об Оливье... повторяю, загадочно убитом... тем самым фигуре небезынтересной... Оливье получит неслыханную прессу. Недели через две, даже через неделю, его стихи будут рвать из рук, при условии... - Условии?.. - При условии, что я решусь, не откладывая в долгий ящик - поэтому к вам и пришла, дорогой мой Мике, - наложить лапу на его творчество... - Теперь понимаю! Мадам Алисе рассмеялась. - Правда, неплохо задумано? Итак, вы знаете мой план... Через четыре дня у меня выходит номер. Там будет пропасть всякой всячины об Оливье: поэт милостью Божьей, классик, талант, грустный и смиренный, певец любви и печали... непризнанный гений. Ну как? Я нажимаю на его нищее, жалкое, презренное существование, упоминаю, что он выдавал себя за рабочего, показываю его этаким бессребреником, превозношу до небес как человека и талант, претерпевший множество лишений... Ниже, я имею в виду свою статью, три колонки я отдаю его трагическому убийству. В "Столице" есть отличные репортажи с любопытнейшими подробностями. Я рассказываю о его любовнице, молодой работнице, которая, подобно музе является к поэту и с удивлением замечает, что из-под закрытых дверей выбивается полоска света; не достучавшись, она смотрит, и взору ее открывается кошмарное зрелище: обезглавленное туловище, скалящаяся голова и кровь, повсюду кровь!.. Я придумала ловкий переход: буквально несколько слов я посвящаю полицейскому расследованию, которое не слишком интересует читателей "Литерарии", и тут же говорю, что у Оливье остались неизданные сочинения, настоящие сокровища, восхитительные и необыкновенные творения... И на этом ставлю точку! - Но, дорогая мадам, написав все это, вы добьетесь того, что произведения Оливье и впрямь станут на вес золота, как вы только что говорили... - Это меня не волнует. Надеюсь, к выходу номера в свет, то есть, уже завтра-послезавтра, мой замечательный друг Мике, который будет выступать моим посредником, разыщет наследника Оливье, а именно Жака Бернара, и, естественно, по сходной цене приобретет некоторое количество рукописей с тем, чтобы на следующей неделе "Литерария" могла бы объявить читателям о регулярной публикации произведений поэта Оливье. ...Представляете, что тут начнется?.. Мике покачал головой: - Ей-Богу! Вы восхитительны, дорогая мадам! У вас гениальный коммерческий нюх, чего никогда не заподозришь у такой изысканной ценительницы прекрасного. В ответ на незаслуженный комплимент мадам Алисе расхохоталась во все горло, а тем временем Мике продолжал: - Получается, бедняга Оливье благодаря необыкновенной кончине вознесется на Парнас? - Конечно! Выбрав смерть, этот мальчик поступил как нельзя лучше... Почувствовав легкие уколы совести, мадам Алисе продолжала: - Естественно, мне его очень жаль, не сомневайтесь, если бы это зависело от меня, бедняга был бы жив и здоров; но поскольку отсрочить его преждевременный конец не в моей власти, я пытаюсь обернуть его себе во благо! И ему польза, вернее, его памяти, вдобавок "Литерария" сделает себе потрясающую рекламу, не считая того, что мой дорогой Мике, как он верно догадывается, тоже получит свой законный кусок пирога... - Я, мадам? - Конечно, вы! У вас есть оглавление двух моих первых номеров. В третьем, друг мой, я, не мудрствуя лукаво, помещаю анонс большого праздника в честь усопшего поэта, сбор от которого пойдет на сооружение бюста. Будут представлены произведения Оливье. Может, у него остались пьесы, комедии, оперетты, трагедии или что-нибудь еще, тогда мы сделаем какую-нибудь постановку. Теперь вы видите применение вашим силам? - Как вы добры, мадам! Так вы из меня сделаете звезду! - Пустяки... Тем более, я сваливаю на вас хлопотливую работенку... - Хлопотливую! Скорее деликатную! Ведь я буду защищать интересы "Литерарии"?.. Мадам Алисе поднялась, чтобы откланяться. - Главное, быстро отыскать этого Жака Бернара, а там у вас все пойдет как по маслу. Я не знаю его адреса, загляните в "Столицу", у них он есть наверняка. Вот и все поручение, ничего сложного в нем нет, не сомневаюсь, вы справитесь лучшим образом. Вы встретитесь с Жаком Бернаром и постараетесь вытянуть из него по максимуму, разумеется, заплатив по минимуму. Не берите никаких обязательств... вскользь намекните, что после публикации в "Литерарии" нескольких стихотворений, остальное будет продать проще и по более высокой цене, короче, заговорите ему зубы. Мике не переставал потирать руки в восхищении от планов директрисы, которые явно сулили ему приличные барыши. - Будьте спокойны, дорогая мадам, - с пафосом произнес он, - я заскочу в Амбигю на репетицию, потом побегу в "Общество литераторов"... Завтра я найду этого Жака Бернара... встречусь с ним... и немедленно к вам докладывать об успехах... - Тогда до завтра? - Надеюсь, что до завтра, дорогая мадам! Глава 8 ТОРГАШ - Мадам консьержка? Господин консьерж? Эй! Есть кто-нибудь?.. Но напрасно Мике надсаживал легкие... Дабы исполнить вчерашнее желание мадам Алисе, которой он был столь многим обязан, молодой человек, невзирая на крайнюю занятость, высвободил себе утро, чтобы заняться розысками пресловутого Жака Бернара, еще накануне никому не ведомого, но в качестве единственного наследника несчастного поэта Оливье грозившего вмиг вырваться в знаменитости! Выйдя из дома, Мике направился к метро, которое после долгого путешествия под Парижем доставило его к Орлеанским воротам, на противоположный - относительно Монмартра, где жил актер, - конец города. Сверяясь с картой Парижа, Мике пошел по бульвару Брюн, вдоль крепостной стены и после длительных поисков, связанных с немалыми трудностями, наконец набрел на проезд Дидо, где в доме под номером двадцать пять, как ему было сказано, проживал наследник Оливье, господин Жак Бернар. Мике свернул на пустырь, отделенный от проезда низкой деревянной изгородью. Едва сделав несколько шагов, он решил, что попал во владения зеленщика: вокруг в беспорядке и изобилии росли овощи. Продвигаясь вперед, он преодолел следующее заграждение и очутился в маленьком садике, засаженном деревьями, по краям которого стояли ветхие и невзрачные домишки. Не встретив ни единой живой души, Мике, на всякий случай, звонким голосом позвал предполагаемого сторожа этого оригинального владения. Никто не откликнулся, но прислушавшись, прежде чем крикнуть снова, артист догадался, что звук его голоса перекрывают раздававшиеся неподалеку оглушительные удары равномерно опускающегося молотка. Мике целеустремленно двинулся на шум и, обогнув высокую цистерну с застоявшейся водой, в небольшом внутреннем дворике, за деревянным частоколом, заметил маленького седого старичка в грязных отрепьях, который с силой колотил молотком по огромным медным кастрюлям. Подавив в себе удивление, Мике приблизился к труженику, который, несмотря на вторжение актера, продолжал безостановочно работать. - Не могли бы вы подсказать... - начал актер. Старичок оборвал его и, не переставая оглушительно лупить по кастрюлям, поинтересовался: - Ставлю полсетье*, что вы туда же. ______________ * Сетье - старинная мера жидкостей, сыпучих тел. - Куда? - осведомился Мике, не без основания заинтригованный. Наконец бросив долбить кастрюли, человек состроил лукавую физиономию, рукой, угрожающе сжимающей молоток, он махнул куда-то в сторону; Мике машинально проследил за ней взглядом. - Черт! - продолжал старик. - Вам нужен господин Жак Бернар? Сегодня только к нему и шастают!.. Спрашивается, чем этот чудак занимается, тем более, не в его привычках принимать гостей. Ну да ладно, дело его, ведь так? Привратнику не положено болтать что ни попадя и лезть к людям с расспросами... Не говоря ни слова, Мике терпеливо дожидался конца речи, чтобы выяснить то, что ему было необходимо. Старик, представившийся как консьерж дома, вернее группы домов, которые от проезда Дидо отделяла одна-единственная деревянная изгородь, не давал ему и рта открыть. Не зная, кто требуется посетителю, но убежденный, что тот ищет именно Бернара, даже мысли не допуская, что можно прийти к кому-то другому, он с напыщенным видом указал рукой: - Пройдете через парк, потом свернете налево и прямо до конца проспекта, там, в глубине, увидите замок, где как раз проживает ваш клиент. Стучите погромче, если никто не отзовется, толкайте дверь и проходите... Вот еще, там нет звонка, забыли провести, а все слуги не то бастуют, не то гуляют, во всяком случае, никто их в глаза не видал. Подавив подкатившийся к горлу смешок, актер старался внимательно слушать указания необычного старичка с карикатурной внешностью, который, отдав их, принялся с новой силой лупить по кастрюлям. По-видимому, консьерж был шутником или вралем. И наверняка большим фантазером. Парк представлял собой довольно чахлый садик, в котором росли салат и несколько невзрачных цветков, проспект был узкой вытоптанной тропинкой, в некоторых местах грязной и раскисшей. Эта тропинка одновременно являлась ручьем, в который стекала затхлая вода из переполнявшейся цистерны. Дорогой Мике пришлось оторвать от еды с полдюжины неказистых куриц, которые, кудахча, бросились от него врассыпную, успокоить робко, но угрожающе зарычавшую шавку, которая притаилась между клумбами бересклета. Поплутав по этой клоаке, он наконец вышел к "замку" - стоявшей в конце тупика жалкой одноэтажной лачуге с красной черепичной крышей, настоящей конуре, хибаре старьевщика. - Бедняга! - сказал себе Мике, подумав о Жаке Бернаре. - Судя по его жилищу, он не купается в золоте! Актеру не пришлось ни стучать, ни толкать дверь, как это советовал ему консьерж. Дверь была приоткрыта. Распахнув ее пошире, Мике шагнул через порог и очутился в прокуренной, тесной и мрачной комнатенке, где увлеченно беседовало и балагурило с полдюжины человек. Пол был выстлан красной плиткой; в глубине комнаты стояла печь, на которой грелся голубой чайник, чуть наполненный водой; от печки, через всю комнату, к заклеенной бумагой форточке тянулась труба, которая время от времени пыхала едким дымом. Актер был не из породы слабонервных, за свою полную приключений жизнь комедианта, в частности, сопровождая поезд Барзюма, ему довелось многое повидать, повертеться в самом разном обществе, однако он замер на пороге странного помещения, не в силах скрыть изумления. Действительно ли он попал к Жаку Бернару, единственному наследнику Оливье? Актер собирался было расспросить присутствующих, но вдруг его кто-то окликнул: - Мике, старина, как делишки? Комедиант вытаращил глаза, меньше всего ожидая услышать подобный вопрос в подобном месте. Затем улыбнулся и радушно протянул руку: - Кого я вижу! Сигизмон! Мужчины обменялись рукопожатиями. По воле случая среди полдюжины типов, набившихся в темную комнатенку, Мике нашел старого приятеля - колоритнейшую личность, Сигизмона, для близких просто Сиги. Несмотря на прозвище, навевающее грустные мысли, Сиги был непревзойденным весельчаком. При всей комичности своей внешности - огромном носе, нависшем над пухлыми губами, и плешивой голове с остроконечной макушкой - он выбрал профессию репортера-фотографа и, надо отдать ему должное, благодаря сноровке и отваге стал настоящей личностью, яркой и оригинальной, известной на весь Париж. Всегда одетый по-походному, с двумя неизменными огромными сумками, в которых хранились всевозможные фотоаппараты и фотографические пластинки, Сиги без отдыха сновал по Парижу в охоте за происшествиями, событиями, приключениями, достойными быть запечатленными на фотокарточке. Сиги не работал в издательстве или газете. Он был свободным и независимым, самим себе хозяином, именно поэтому его знали и ценили. Тем временем Сиги, ухватив Мике за пуговицу на пиджаке, выпытывал: - Ну как, старина, порядок? Ты все кино, театром промышляешь? А я все фотографирую. Ты как очутился у Бернара? Правда, малому здорово подфартило? Я первым узнал, уже семь часов здесь торчу, пытаюсь его щелкнуть, но этот сукин сын и слышать ничего не хочет. Все равно никуда не денется! Мике забавляла болтовня фотографа, который время от времени оглядывался на присутствующих, в надежде уловить признаки внимания. Впрочем, находившиеся здесь пять или шесть типов с интересом прислушивались к разглагольствованиям Сиги. А тот, почувствовав молчаливое одобрение, повысил голос: - Да! Никуда не денется! И пусть не надеется обвести меня вокруг пальца. Мне попадались субъекты и позабористей, которые никак не хотели даваться мне в руки. Помнишь, в прошлом году на бегах... Актер отрицательно покачал головой, но Сиги, не смутившись, продолжал: - Значит, это было не с тобой, с другим парнем! А в день авиации получилось еще забавнее... Кроме шуток, я себя знаю, меня никакой репортер не обскачет, я парень нахальный... Сиги на мгновение умолк, чтобы дать слушателям высмеяться. Он не без труда освободился от сумок, своими ремнями сильно перетягивающих ему грудь, порылся в кармане кожаной куртки, вытащил пухлый замызганный бумажник и извлек наклеенный на красную картонку снимок, который он пустил по аудитории. Документ разглядывали с изумлением. Чудно было видеть невероятного Сигизмона, сфотографированного рядом с Президентом республики! Сиги пояснил: - Правильно, монтаж! Но ведь, правда, забавно? И, надо добавить, лучший пропуск! Когда меня заносит в такие места, где полицейские любят пошуровать по карманам, я невзначай подсовываю им эту штуку, а потом говорю: "Не очень-то хорохорьтесь! Видите, кто я!" Покровительственным жестом Сиги положил руку на плечо Мике: - И потом, старина, чем сложнее дело, тем больше мне годится эта штуковина! Как ты считаешь, здорово я придумал? Внезапно фотограф осекся. Он бросился к двери, приоткрывшейся в глубине комнаты. - Господин Бернар, - произнес он, - не будьте врединой, дайте я вас быстро щелкну, я же сказал, никуда вы не денетесь! В приоткрытую дверь шмыгнул один из ожидавших в импровизированной гостиной. Из соседней комнаты донесся молодой насмешливый голос, решительно отметший просьбу Сиги: - Зря стараетесь! Только попусту теряете время! Не нужен мне портрет!.. Нисколько не смутившись, фотограф кивнул и, сложив пухлые губы в язвительную улыбку, едва заметную под громадным носом, упрямо прошептал: - Никуда не денешься, я тебя проведу, как и всех вас... Через три четверти часа в прихожей никого не осталось, кроме Мике и неотступного Сиги. Актер был приглашен в соседнюю комнату. Не успел он войти, как дверь за ним плотно прикрылась; Мике оказался прямо перед Жаком Бернаром. Наследник Оливье был молодым человеком с длинной, спутанной и всклокоченной шевелюрой. Лицо его обрамляла светлая, довольно густая борода. На орлином носу неуклюже сидел лорнет в золотой оправе, а длинный черный потертый сюртук завершал сходство с надзирателем в провинциальном колледже. Жилище было под стать хозяину. Это было нечто вроде мастерской, точнее сказать, кладовой без окон, свет в которую проникал через замызганный стеклянный плафон, над которым, весьма кстати, была подвешена сетка, сдерживающая целую лавину мусора, который бесстыдно закидывали на странноватую крышу жильцы соседних домов. В глубине комнаты, за ширмой, виднелась спинка небольшой железной кровати. В углу угадывался туалетный столик, а вдоль стен в беспорядке лежали груды газет, книг, папок, бумаг, по большей части покрытых обильным слоем пыли. Посреди комнаты стоял белый деревянный стол, заваленный карточками, листами бумаги, книгами, рукописями, корректурой; на коробке со скрепками примостился пузырек чернил; в картотеке заляпанные кляксами открытки соседствовали с карандашами, перьями, ластиками, половинкой ножниц и сломанной ручкой. Все очень напоминало лавку старьевщика. По стенам висели несколько рваных афиш и перьевых набросков, а также миниатюра в громадной раме. Зрелище было хаотичным и красочным. Мике с любопытством вертелся по сторонам, чему не препятствовал его собеседник, который, казалось, совсем не спешил. Наконец он поинтересовался: - С кем имею честь? Мике извинился за молчание: - Простите, сударь, я в самом деле у господина Жака Бернара? - Он перед вами, - ответил субъект в длинном поношенном сюртуке. Мике продолжал: - Меня зовут Мике, я артист... - Драматический артист? - переспросил Жак Бернар. - Бывший постановщик в труппе Барзюма? И, заметив удивление комедианта, Жак Бернар продолжал: - Я прекрасно знаю вас, сударь! Мике, в свою очередь, внимательно пригляделся к собеседнику. Его физиономия показалась ему смутно знакомой. - Вроде, - замялся он, - я вас тоже где-то видел... Жак Бернар сделал неопределенный жест, которым, как могло показаться человеку предубежденному, скрыл легкое беспокойство. - Все может быть, сударь, - ответил он, - хотя меня это и удивляет. Мы могли встречаться в театральных кулисах, в кафе, на улице... Мике не удавалось припомнить, где он видел этого типа, лишь смутно кого-то ему напоминающего. Он походил на какого-то знакомого, но кого именно, Мике не мог понять... Конечно! Будь на месте актера бродяга Бузотер, этот вопрос был бы разрешен незамедлительно. Жак Бернар был никем иным, как загадочным типом, несколько дней тому назад повстречавшимся бродяге на берегу Сены, которого он, за мзду в двадцать су, водил на набережную Отей показывать трагическую комнату, где произошла таинственная драма, совпавшая с исчезновением рабочего Мориса. Но Мике не был Бузотером и не имел возможности распознать стоявшего перед ним субъекта. Кроме того, особой необходимости в этом не было. Актер выполнял поручение, которое он, больше не мешкая, изложил. - Сударь, - произнес он, - меня привело сюда следующее: мадам Алисе, директриса журнала, носящего название "Литерария", недавно узнала, что вы являетесь единственным владельцем и душеприказчиком поэта Оливье, столь печально погибшего во цвете лет... При этих словах Жак Бернар изобразил на лице сострадание, машинально опустил голову, и, казалось, тыльной стороной руки смахнул слезинку в уголке глаза; Мике, рассудив, что приличия требуют помянуть покойного, прервался, чтобы прошептать: - Бедный Оливье! Верно? - Бедный Оливье! - отозвался Жак Бернар. Выдержав паузу, Мике вновь заговорил. Он изложил свое поручение, с первых же слов Жак Бернар ухватил суть. Наследник, словно зазывала, предлагающий клиенту товар, затараторил: - У меня тут кое-что осталось, черт, вы вовремя явились, сударь! Судя по тому, как идут дела, еще день - два и все бы разошлось! Посмотрим... Желаете веселое? Грустное? Длинное? Короткое? Стихи? Прозу? Либретто оперы? Пятиактную драму? Слащавый роман для юных девушек или пикантную повесть для издания в Бельгии? У меня все есть, дело только за вами, сударь!.. Мике, опешив, выслушивал предложения, которые делались тоном приказчика в бакалейной лавке, нахваливающего патоку, оливки и чернослив. Артиста так и тянуло расхохотаться, но он робел; тем временем его собеседник, устроившись за захламленным столом, с жаром рылся в бумагах, казалось, нисколько не замечая комизма ситуации. Мике собрался с духом: - Сударь, думаю, "Литерарии" прекрасно подошли бы несколько приличных стихотворений, сентиментальных и с печатью истинной поэзии... - У меня есть то, что вам нужно! - заявил Жак Бернар. - Как раз в этом духе и на хороших условиях... По пятьдесят сантимов за строчку, стихи, проза, на ваш вкус! Вы, наверное, скажете, что стихотворная строчка короче и потому в количественном отношении менее выгодна, по сравнению с прозой, но стихи писать труднее, и они идут у нас дороже. Понятно? Мике, все больше шалея, кусал себе губы, чтобы не покатиться со смеха. В основном договорившись, он на всякий случай поинтересовался: - А нет ли у вас одноактной пьески для двух или трех действующих лиц? - Для какого рода публики? - осведомился Жак Бернар. - Как вам, сударь, сказать, - ответил Мике, - для публики светской, изысканной, элегантной... Не помню, говорил ли я вам, что мадам Алисе вскоре устраивает вечер у себя в журнале, дабы почтить светлую память поэта Оливье? Эту пьеску можно было бы разыграть на празднике с одним или двумя товарищами... Актер остановился. Жак Бернар, который изучал его прищурившись, сделал знак замолчать. - Скажите-ка, - добродушно заметил он, - все это замечательно! Но не могу ли я получить небольшой аванс? - Какой? - смешался Мике. - Денежный, черт побери! Понимаете, я несколько поиздержался, кроме того, не купаюсь в золоте. Мике извинился, что упустил из внимания такой важный момент. Он поддакнул: - Конечно, дорогой сударь, я незамедлительно переговорю с мадам Алисе, она, разумеется, с большим удовольствием пришлет вам небольшой задаток... Приободрившись, Жак Бернар весь просиял: - Замечательно, по рукам! По рукам! Вот два стихотворения, можете взять... Уж поверьте, это лучшее, что есть у Оливье в таком жанре! Теперь о пьесе, мне надо поискать, завтра вечером я ее вам вышлю... Полноте, десяток луидоров не пропадет... Уверяю, будете довольны!.. Мике охотно согласился; сочти мадам Алисе условия неприемлимыми, сделку не поздно было разорвать... Наконец актер поднялся и направился к дверям; Жак Бернар на мгновение удержал его. - А как, сударь, насчет этого? - спросил он. "Ну и торгаш!" - подумал актер. - Знаете, я тоже пописываю, - предложил Жак Бернар, - если вдруг вам понадобится, если мадам Алисе пожелает... Мике сделал уклончивый жест. Жак Бернар не стал настаивать. - Да, понимаю! - прошептал он, заранее примиряясь с ответом, который ему, человеку опытному, нетрудно было предугадать. - Понимаю, я менее известен, чем Оливье. Больше он не упорствовал... Отвешивая бесконечные поклоны и лебезя, Жак Бернар проводил Мике до дверей. Но как только актер распахнул дверь, сверкнула молния и грохнул взрыв. Мике вскрикнул, но тут, за наполнившим комнату облаком едкого дыма, раздался насмешливый голос фотографа Сигизмона: - Сказал же я, никуда вы не денетесь! Так оно и вышло, господин Жак Бернар! Вы уже в аппарате!.. Фотограф поспешно ретировался бегом через грядки. И дожидался актера в проезде Дидо. - Ну, как я его, по нахалке! - заявил Сиги Мике. Следом за Мике в сад осторожно выскользнул Жак Бернар. Он прямиком направился к изгороди, за которой все еще давал о себе знать, ожесточенно колошматя по кастрюлям, сторож владения. - Папаша Никола, - обратился он к старику, - если меня будут спрашивать, гоните всех в шею, меня ни для кого нет. - Можете на меня положиться, - отозвался старый сторож, - вы что думаете, я в восторге: шляются туда-сюда по саду! Кур пугают, овощи топчут! Я и без вашего распоряжения послал бы всех к чертовой матери! Жак Бернар вернулся в дом, закрылся на ключ; оставшись в одиночестве, в полном одиночестве, таинственный субъект подошел к зеркалу, самодовольно взглянул на свое отражение, улыбнулся себе и вслух произнес: - И правда, здорово я придумал! На сей раз шутка даст мне немного разжиться... И как!.. Мне в руки идет целое состояние! На миг Жак Бернар глубоко задумался, затем продолжал: - Итак, что мы имеем, оценим ситуацию... Две недели тому назад, по известным только мне причинам вынужденный скрываться, я, перебиваясь с хлеба на воду, жил под именем Оливье - именем, которое мне не принадлежало, поскольку Оливье никогда не существовало - на скудные гонорары, добываемые тяжким ремеслом поэта. И вот случайно я узнаю, что знаменитое преступление на набережной Отей, преступление, жертвой которого пал некто Морис - фикция, инсценировка, подстроенная самим убийцей! Трах! Мне приходит гениальная идея! Морис жив, с другой стороны, раз он пожелал выдавать себя за покойника, у него должны быть причины больше не появляться под этим именем... Это я понимаю сходу! И тут же, без проволочек, задумываю воспользоваться ситуацией. Прежде всего я подкладываю письма в комнату исчезнувшего. Эти письма кого хочешь собьют с толку. Все как один верят, что Мориса на самом деле звали Оливье, что Морис был поэтом Оливье. Таким образом, убитым считается не Морис, а поэт Оливье, то есть я. И тут трах! Я меняю имя! Называю себя Жаком Бернаром! Предусмотрительно завещав сочинения Оливье Жаку Бернару, я становлюсь собственным наследником, а поскольку творчество покойников пользуется большим спросом, под видом Бернара бойко торгую рукописями, от которых, останься я Оливье, в жизни бы не избавился. Свои рассуждения необычный тип заключил взрывом жизнерадостного смеха. - Самое забавное, - продолжал он вскоре, - что все живы! Рабочий Морис попросту всех надул, по причинам, кстати, мне неизвестным. А я еще раз надул, заставив поверить в смерть Оливье, то есть в свою собственную кончину! И, наконец, я всех надул в третий раз, выдавая себя за несуществующего Жака Бернара и продавая собственные скопившиеся творения... Самое главное, что я на этом прилично подзаработаю, черт возьми, получу свои кровные, в которых уже начинаю испытывать необходимость и которые мне пригодятся для серьезных дел. Необычайный Жак Бернар, автор невероятнейшей буффонады, ибо его хитроумное поведение было ничем иным как буффонадой, резко оборвал себя: - Тьфу! Размечтался. А время-то идет. Мне еще разносить товар, а первоначальные запасы подыстощились. За работу! Черт возьми! Первым делом, где взять пьеску, которую я обещал этому милейшему Мике? У меня ничего такого готового нет... Представитель богемы на мгновение заколебался, затем принялся копаться в груде книг, сваленных в углу комнаты. - Черт! - бормотал он. - Спишу что-нибудь у Мольера, Расина, Вольтера или Корнеля. Раз пьеска пойдет у мадам Алисе, перед публикой литературной, мне нечего смущаться. Уверен, эти молодцы придут в обалдение, не заметят подлога... Глава 9 ЛЮБОВНИЦА МОРИСА-ОЛИВЬЕ Мадам Беноа, проводив профессора Арделя до лестничной площадки, вновь с тревогой спросила: - Господин доктор, что вы все-таки думаете? Корифей науки, который, несмотря на бесконечную занятость, примирился с задаваемыми по нескольку раз вопросами, отвечал с доброй улыбкой: - Я уже говорил, мадам, и еще раз повторяю то, что сказал больной: она может считать себя совершенно здоровой! Мадам Беноа, все еще волнуясь, уточнила: - А надо ли опасаться осложнений, о которых вы говорили позавчера? Профессор категорически возражал: - Нет, мадам! Можете ничего не бояться! Больная вне опасности, абсолютно вне опасности, кроме того, она уже не больная, а выздоравливающая, почти здоровая... Мадам Беноа вздохнула с глубоким облегчением. - Спасибо, господин доктор! - изрекла она. - Не могу даже выразить, насколько я вам признательна, я так беспокоилась за бедняжку. Профессор Ардель, машинально спустившись на несколько ступенек, на миг задержался, чтобы возразить достойной женщине. - Я только исполнял свой долг, мадам, - заявил он, - однако, ваше беспокойство понятно, в начале болезни я и сам был сильно озадачен. Симптомы были тревожными, очень тревожными, я не скрывал от вас своих подозрений, и, надо признать, мы находились на грани воспаления мозга. Прощайте, мадам... Доктор спустился еще на несколько ступенек, за ним следовала мадам Беноа: - Доктор, а каким должен быть режим? - О! Она может уходить, приходить, когда ей угодно. Единственное условие - не переутомляться... и никаких волнений, проследите за этим, пожалуйста... До свидания, мадам... Профессор Ардель преодолел две трети лестницы. Незаметно взглянув на часы, он был вынужден вновь остановиться: неугомонная мадам Беноа переспросила: - Вы еще придете, господин доктор? Ардель отрицательно покачал большой светлокудрой головой: - В этом нет никакой необходимости, мадам. На сей раз он уходил окончательно, но, сойдя с лестницы, уже по собственной воле задержался и, повысив голос, посоветовал мадам Беноа, которая тем временем брела наверх: - И пусть через недельку зайдет ко мне в консультацию. Я принимаю каждый день, с четырех до шести. Профессор Ардель, несмотря на громкое имя, человек еще молодой, стремительно прошел небольшой вестибюль скромного строения, пересек узкий тротуар и вскочил в автомобиль, который бесшумно тронулся, всполошив всю улицу Брошан, - появление здесь столь роскошной машины было в диковинку. После последних слов профессора воспрянув духом, мадам Беноа тихонько вернулась в квартиру. Она прошла в комнату дочерей и, не произнося ни слова, немного волнуясь, замерла на пороге. Фирмена стояла возле открытого окна. Девушка, еще до конца не окрепшая, с бледным личиком, которое придавало ей особое очарование и утонченность, застыла в мечтательной позе, обратив отрешенный взор к небу. Девушка грезила; ее грудь часто вздымалась, словно ее пронзала тупая боль, давила непомерная тяжесть. Мадам Беноа, нежно поглядев на дитя, легонько пожала плечами, чуть слышно позвала: - Фирмена! Будто стряхнув наваждение, девушка вздрогнула, обернулась. - О чем задумалась, милая моя крошка? - спросила мадам Беноа. Глаза девушки наполнились слезами. В инстинктивном, непроизвольном порыве Фирмена поднялась, двинулась к матери, уронила голову на грудь доброй женщины и дала волю слезам. Мадам Беноа усадила ее к себе на диванчик; она гладила чудесные белокурые локоны, прижимала ее к груди, баюкала, как малышку. Мать нашептывала своему дитя: - Ну что ты, Фирмена, что ты, не надо так убиваться, деточка моя, ты же только что опасно болела, ну же, все в прошлом... Ты еще молодая, забудешь... Фирмена натужно улыбнулась и вновь задохнулась в рыданиях: - Мама, я так любила Мориса!.. Мадам Беноа сделала неопределенный, усталый жест. О, безусловно, кому как не несчастной вдове было знать, что при столь жесточайших обстоятельствах утешение может принести только смерть. Но инстинкт и опыт подсказывали ей, что надо стараться избавиться от печальных воспоминаний, призвав им на смену надежду, ибо все на этом свете лишь грусть и отчаяние... Она завела разговор на другую тему. - Доктор Ардель, - нежно прошептала она, - прекрасный врач и замечательный человек; бедная моя крошка, без него тебя бы уже не было в живых... Он так самоотверженно ухаживал за тобой. Вспомнив о внимании, которое так щедро уделял ей блестящий медик, Фирмена улыбнулась. - О, да, - в искреннем порыве признательности заявила она, - он был с нами так добр, я его очень люблю! И потом, я теперь чувствую себя совершенно здоровой, прошли боли, ломоты, мигрени... Несмотря на бледность, девушка и в самом деле выглядела неплохо. Юность взяла свое, одержала победу, природа оказалась сильнее болезней, здоровье восторжествовало над скорбью. Мадам Беноа невзначай обмолвилась: - Кстати, Фирмена, надо бы поблагодарить и того, кто... того... человека, который прислал доктора Арделя, без него... Было видно, что добрая женщина пребывает в замешательстве. Девушка, мучительно содрогнувшись при первых словах, совладала с собой; она поддержала мать. - Да! - произнесла Фирмена. - Виконт проявил большую доброту; я прекрасно понимаю, что обязана ему спасением... Мадам Беноа, довольная оборотом, который принимал разговор, продолжала нахваливать светского богача, не чувствуя двусмысленности своего положения, ибо мысли достойной женщины были поглощены лишь одним, о единственном болело ее сердце: о счастье и здоровье своего ребенка! Она продолжала: - Этот мужчина такой деликатный, изысканный и очень тактичный; нелегко ему было прийти сюда, говорить о тебе со мной, твоей матерью, но пока ты болела, он очень помогал, при этом не покоробив моих чувств, не поставив нас в неловкое положение. Фирмена согласно кивнула. - Ты должна его полюбить, Фирмена! Он так любит тебя! Опасаясь, что дочь взбунтуется, нежная мать быстро продолжала: - Знаешь, он советовал отправить тебя в деревню, на море или в горы... Вот было бы замечательно!.. Конечно, если ты захочешь, он может тебя сопровождать... он готов в любую минуту последовать за тобой... Фирмена отстранилась от матери; теперь она смотрела недоверчиво, беспокойно, с некоторой злобой. - И кому же он это сказал? - сурово спросила она. - Тебе? Мадам Беноа отрицательно покачала головой, затем, словно пойманная за руку школьница, потупив глаза, пролепетала: - Нет, не мне! Марго... - Марго? - переспросила Фирмена с ироничной улыбкой. - И эта девчонка позволила себе... - Не говори плохо о сестре, - перебила ее мадам Беноа, - ты ведь ее знаешь, это пустоголовый ребенок, к тому же болтливый, бесцеремонный... Виконт не смел сюда часто показываться, через Марго узнавал новости. Тебе не надо объяснять, малышку хлебом не корми, дай поточить язык. Они прекрасно поладили. Женщины замолчали. Мадам Беноа с тревогой вглядывалась в лицо Фирмены, пытаясь угадать, какие разноречивые мысли скрываются за ее задумчивым челом. Наконец Фирмена прошептала: - Я попытаюсь, мама... Обещаю тебе, я попытаюсь его полюбить!.. То, что виконт сделал, меня трогает, трогает до глубины сердца... Через несколько мгновений Фирмена надела шляпку и накинула на плечи длинный шарф. - Ты куда? - с тревогой спросила мадам Беноа. - Ты куда-то собралась?.. Обнимая мать, Фирмена отвечала: - Ты же знаешь, мне теперь можно выходить. Все эти дни мы гуляли вместе, ты боялась, как бы мне на улице не стало плохо, сейчас я окрепла, так что не беспокойся. Мадам Беноа не хватало духа спросить Фирмену о цели ее похода. Не признаваясь самой себе, добрая женщина надеялась, что ее дочь хочет навестить виконта, потому и идет одна. Ведь тот упоминал, что днем бывает в своей холостяцкой квартире на улице Пентьевр. Не смея показаться особо настойчивой, мадам Беноа поинтересовалась: - Может, заглянешь в мастерскую? - Посмотрим, - уклончиво ответила девушка. Простившись с матерью, она удалилась... Нет, Фирмена отправилась не в мастерскую! И не к виконту де Плерматэну. Уже несколько дней Фирмена собирала газетные заметки, которые бережно хранила в сумочке. Она поймала такси, дала адрес; возведя руки к небу, водитель проворч