это вовсе не так. Я ее сто раз слышала и знаю, что это совсем не так. Просто вы не можете поверить, что на свете есть что-нибудь хорошее. - Нет, не могу, - сказал Генри. Дорис молчала. - Да, не могу, - повторил он. - Это же самая простая истина. Никто никому на свете не делал ничего хорошего. Никому - ни другим, ни самому себе. Этого не бывает в нашем мире. Дорис продолжала молчать. - Вы слышите, что я говорю? - закричал Генри. - Вы понимаете, что я говорю? - Я не понимаю, о чем вы говорите, - ответила она тихо. - Чего, собственно, хотите вы добиться? - Я? Хочу добиться? - Да. Чего вы хотите от меня добиться? - От вас? От вас? Ничего. Можете мне поверить. Ничего. Решительно ничего. Я хочу дать вам все и ничего не попрошу у вас взамен. - Я, кажется, уже хочу спать, - сказала Дорис. - Пожалуй, я пойду домой. - Вас пугает такой вид порочности? - Нет, но уже поздно. Второй час уже. Генри сразу принял покаянный вид. - Мы только зайдем в одно место, поглядим представление, и все, - сказал он. - Нет, уж, пожалуй, не стоит, - Дорис слегка отстранилась от него. Он придвинулся к ней ближе. - Вы должны позволить мне это, - попросил он нежно. - Позволить? Что? - Позволить быть с вами. Мы ведь еще так мало были вместе. - Но вы больны. Вам тоже нужно домой. - А вы все подмечаете, несмотря на вашу... я хотел сказать, на ваш такой невинный вид. Но вы не учли одного. У меня нет дома; нет, нет у меня дома. Так что пойдемте, поглядим хоть одно представление, и все. - Хорошо, но только одно. - Я вижу, что вы, как настоящая женщина, не в силах противостоять логике, - сказал Генри, сопровождая свои слова обворожительной улыбкой. Уилок сделал над собой усилие и постарался быть как можно очаровательнее. Они посмотрели одно обозрение, потом второе и третье. Уилок возил Дорис из ресторана в ресторан. Ему нравилось проходить через вестибюль, ощущать вокруг себя ночную атмосферу большого отеля с ее сонной тишиной, пустыми мягкими креслами, пустыми письменными столиками и бледными невозмутимыми портье. Ему нравилось проходить мимо конторок, где он мог взять комнату для себя и для жены, медленно, очень медленно проходить мимо белых, словно застывших в ожидании регистрационных карточек, и черных, тоже словно ждущих, ручек, и поглядывать на портье, и поглядывать на Дорис, которая всегда смотрела в сторону, и в конце концов входить в шумное, переполненное людьми помещение, где прожигают ночь. Ощущение ночи и сна обступало эту комнату со всех сторон и задерживалось в распахнутых дверях на пороге. Оно не могло проникнуть дальше. Барабанщик преграждал ему путь. Он все ниже и ниже склонялся над барабаном и скалил зубы, и все быстрее и быстрее бил своими палочками, и тогда ночь и сон останавливались перед звуками барабана и замирали на пороге. Но вот барабан умолкал, и ночь и сон проникали в раскрытые настежь двери и надвигались на людей, и уже казалось, что все сейчас встанут и уйдут домой спать. Но как только оживал барабан, ночь и сон отступали, и вот снова никому как будто не хотелось больше спать, даже пьяным, которые дремали, положив голову на стол. Все внезапно становились похожи на барабанщика и все ближе и ближе склонялись друг к другу, и скалили зубы, и били друг другу словами в барабанные перепонки, лопоча все быстрее и быстрее. Потом Генри и Дорис уже не смотрели представлений, а только пили - вернее, пил Генри, а Дорис разглядывала публику и делала немудреные замечания по поводу лиц и туалетов. Генри пил беспрерывно, с жадным упорством, как тяжелобольной ловит ртом воздух. Он вскоре бросил танцевать с Дорис. Он слишком устал, и ноги его не слушались. Дорис боялась, что он захмелеет, и уговаривала его съесть что-нибудь, но Генри не хотел есть и, казалось, совсем не пьянел. Но сколько бы он ни пил, как бы ни был утомлен, как бы плохо ни слушались его ноги, он не мог усидеть на месте. Их затянувшееся на всю ночь путешествие по увеселительным местам Нью-Йорка превратилось в бег по конвейеру какой-то фабрики аттракционов. И все же Генри старался развлекать Дорис и сумел доставить ей удовольствие. Он позволял ей болтать. Он делал вид, что ее болтовня его занимает. Временами он нарочно вставлял замечания о ком-либо из присутствующих или о туалете какой-нибудь дамы, чтобы Дорис чувствовала себя с ним свободнее и могла хихикать, уткнувшись ему в плечо, и грозить ему пальчиком, и говорить, что он просто несносен, честное слово! Только один раз, в такси, Генри досадил ей. Он неожиданно набросился на нее с каким-то мальчишеским бесшабашным отчаянием. Он кинулся к ней и сгреб ее в объятия, словно зверь, внезапно прыгнувший из темноты. Дорис сопротивлялась, испуганная неожиданностью этого нападения, и он резко оттолкнул ее от себя, так что она ударилась плечом о стенку автомобиля. Дорис рассердилась, а он рассмеялся ей в лицо. Потом попросил у нее прощения: ему, мол, показалось, что машина сейчас перевернется - вот он и ухватился за нее. - Я бы хотела, чтобы мы были друзьями, - сказала Дорис. - Вы мне очень нравитесь. Вы очень славный, и мне бы хотелось, чтобы и вы находили меня славной. - Идет. Славные, так славные, - сказал он. - Будем, как сестры. Дорис взяла его руки, положила их себе на колени и прикрыла своими руками. - Разве так не лучше? - спросила она. - Лучше, чем в наручниках, - сказал Генри. Он стал выдергивать руки, но она сжала их крепче, и через минуту он затих. Голова его опустилась на ее плечо. Он закрыл глаза и сидел совсем тихо. Дорис чувствовала, как он дрожит и как потом понемногу дрожь улеглась. Если бы он поспал немного или поел чего-нибудь, думала Дорис, он бы не был так пьян и вел бы себя приличнее, и не говорил бы непристойностей, потому что, в сущности, он очень милый, хотя и говорит иной раз ужасные гадости, и всегда об одном и том же. О чем бы он ни заговорил, о чем бы она ни заговорила, он всегда все сведет к одному и тому же. Но это просто потому, что он болен, вот и все: вероятно, у него лихорадка - оттого он весь дрожит, и рот у него иногда дергается и, верно, он и пьет-то так много только для того, чтобы побороть нездоровье и чтобы ей было веселее с ним; а оттого, что он так много пьет, он нервничает и говорит гадости, и всегда об одном и том же. Дорис несколько раз принималась уговаривать Генри ехать домой, но он отказывался. В конце концов они зашли в ресторан, где даже джаз уже не играл, и в пустом зале сидело всего несколько человек. - Ну вот, теперь мы можем приняться за работу, - сказал Генри, потирая руки, и заказал двойную порцию коньяку. Дорис взяла меню и сказала, что хочет чего-нибудь поесть. Она собиралась поужинать во второй раз за эту ночь и во второй раз заявила, что ей можно не беспокоиться о своей фигуре. - Еда отнимает время у выпивки, - сказал Генри. Дорис внимательно изучала меню. К ее досаде, цены не были указаны. Это означало, что все будет стоить втридорога, но Дорис хотелось знать, сколько в точности. - Я, пожалуй, возьму порцию устриц и бифштекс с кровью, - сказала она официанту. - А мне дайте виски, его хорошо запивать коньяком. - Вам гораздо полезнее было бы тоже съесть бифштекс, вы бы сразу почувствовали себя лучше, - сказала Дорис и добавила, кокетливо надув губки: - Ну, пожалуйста, ну, ради меня. Генри хмуро поглядел на ее пухлые губы. Потом взял себя в руки и улыбнулся. - Вы отлично знаете, что мне нужно, чтобы почувствовать себя лучше. Ведь знаете, да? Официант постоял около них еще немного. Потом ушел. - Почему вы всегда говорите об одном и том же? Почему? - воскликнула Дорис. - Почему? - Генри, казалось, был озадачен. - А о чем же еще говорить? - Да вы говорите об этом все время. Как будто нарочно заставляете себя говорить. - Говорю и не делаю? - Он насмешливо заглянул ей в глаза. - Вы на это жалуетесь? На то, что я говорю и не делаю? - Голос его звучал насмешливо и нежно. Дорис посмотрела на него в упор и не отвела глаз. Лицо у нее было испуганное, но решительное, робкое и в то же время полное ожидания, и Генри внезапно понял, что может сейчас наклониться к ней и поцеловать ее, и это будет ей приятно. Она будет сидеть очень прямо и сожмет губы, но все равно это будет ей приятно, и, быть может, она даже влюбится в него, по-настоящему влюбится, и тогда он узнает, что это такое. В первый раз в жизни он будет знать, что есть девушка, которая по-настоящему влюблена в него. Генри отвернулся. Насмешливая улыбка сбежала с его лица, и щеки слегка порозовели. - Вы знаете, почему я так говорю? - спросил он. - Я болен. Нет, не так, как вы думаете... - Желание насмехаться, не покидавшее его все время, вдруг утихло, и он сказал, понизив голос: - У меня нарыв в мозгу, и гной просачивается оттуда через рот. - Что такое? Ой! - Дорис даже подскочила на стуле. - Ну вот, - проговорила она обиженно, - опять вы шутите. - Нет, не шучу. - Генри почувствовал, как желание насмехаться снова просыпается в нем. Он улыбнулся. - У меня воспален мозг. И вы тому причина. - Бога ради, Генри, неужели вы не можете быть серьезным хоть одну минуту? - Могу, - сказал Уилок. Улыбка сбежала с его губ. Он перегнулся через стол и обеими руками обхватил лицо Дорис. - Могу, - повторил он. - Могу быть серьезным. - Он нежно подержал ее лицо в своих ладонях, потом нежно поцеловал. Ее губы были жестки и неподатливы под его губами. - Я могу быть очень серьезным, - сказал он и снова нежно ее поцеловал. Ее губы были все так же жестки и неподатливы. Ее тело, наклоненное к нему, было тоже неподатливо, и он прильнул к ее губам. Он целовал ее в губы и чувствовал, как они становятся мягкими и теплыми и оживают. Ему казалось, что он держит в своих губах что-то живое, как сама жизнь. Словно он целовал ее не в губы, а в самое сердце. - Не надо, - пробормотала она. Он почувствовал ее дыхание на своем лице. - Пожалуйста, не надо. - Она уперлась рукой ему в грудь, и он сразу выпустил ее и откинулся на спинку стула. Его лицо снова порозовело. Взгляд был еще затуманен, но на губах уже играла насмешливая улыбка. Дорис сердито посмотрела на его насмешливо улыбающиеся губы, потом отвернулась и склонила голову над меню. Она боялась, что слезы выступят у нее на глазах, и не хотела, чтобы он их видел. Лицо ее вспыхнуло до корней волос; Нижняя губа задрожала, и она прикусила ее. Генри невидящим взглядом смотрел на ее склоненную голову. С минуту он ни о чем не думал. Потом, сделав над собой усилие, вернулся мыслями к Дорис. Он увидел ямочку у нее на шее, покрытую рыжевато-золотистыми волосками, и приложил палец к губам, а затем коснулся ямки. - Ай, ай! - воскликнул он. - Вот я опять поцеловал вас. Дорис вскинула голову. Генри все еще улыбался, но теперь улыбка была мягкая, и Дорис увидела, что глаза стали у него совсем томные от усталости. У него был вид мальчика, который любит ее невинно - как любят мать или няньку, - словно он любит ее, потому что жалеет. - Не смейте так со мной обращаться! - вскричала Дорис вне себя. - Так, точно я пустое место. Вы не имеете права. Я знаю, что я для вас ничто, но ведь и вы для меня ничто. Не забывайте этого, мистер. - Да неужели? - Он опять говорил насмешливо. - А я думал, мы будем, как сестры. - Потом зуд насмешки снова утих. - Я обращаюсь с вами так, - сказал он, - потому, что я вас боюсь, боюсь принять вас слишком всерьез. - Ну да, так я вам и поверила, - сказала Дорис, но ее большие продолговатые, как виноград, глаза заискрились от удовольствия. - Правда, правда, вы полны опасности для меня, красоты и опасности. Вы захватите мою жизнь вашими губками, и я полюблю вас. А зачем мне любить вас? Какой смысл любить кого-нибудь? - Иногда о смысле думают после. А пока проводят время. - Да, после, чтобы дурачить самих себя. Но не нужно, не нужно... Не нужно говорить об этом. Не стану я принимать вас всерьез. Нет, вы скажите, чего ради позволю я себе влюбиться в вас? Сейчас вы славная девушка - красивые глаза и прочее... вообще красивая - я так предполагаю, вынужден предполагать, ничего нельзя разглядеть... А если я полюблю вас, что вы будете для меня? Дым - и больше ничего. - Ну, опять понесли чушь. Вы сумасшедший! - Послушайте, - закричал Генри сердито, - это уже третий, пятый, десятый раз, что вы называете меня сумасшедшим. Может быть, вы и правы. Но теперь кончено. Нужно приниматься за дело, крошка. Закажите мне бутылочку коньяку, а я пока пойду попудрю нос. - Но ведь это истинная правда. Вы форменный сумасшедший, я таких еще никогда не видала. Генри встал. - Ах, да перестаньте вы, черт побери! - пробормотал он тихо и с раздражением. - Ну хорошо, идите, - встревоженно сказала Дорис. - А потом, пожалуйста, съешьте что-нибудь - вот увидите, вам сразу станет легче. - Голос ее звучал просительно и нежно. Когда Генри вернулся, коньяку на столе не было. Дорис ничего не заказала официанту. - Я, кажется, не просил вас опекать меня, - сказал Генри. - К черту это! - Он подозвал официанта и сам заказал коньяк. Официант торжественно поставил бутылку с коньяком перед Генри и блюдо с устрицами перед Дорис. Генри, откинувшись на спинку стула, пил и наблюдал за Дорис, которая лениво ковыряла вилкой в тарелке. - Вы как будто боитесь запачкать вилку, - сказал Генри. - Ну что вы еще скажете? - Скажу, что не хочу, отказываюсь влюбляться в вас, вот и все. - Что-то я не помню, чтобы я вас об этом просила, - сказала Дорис и рассмеялась. "Она, должно быть, крепко вызубрила, как нужно держать себя за столом, - подумал Генри. - Впрочем, нет, нет, - думал он, - дело не в ней, она хорошая. Все дело в нем. Он весь вечер заставлял себя желать ее и не мог. Но это не ее вина. Это его вина. Если бы царицу Савскую внесли сейчас сюда на черной шелковой постели, он бы спросил ее: "Можешь ли ты сделать так, чтобы я уснул, царица? Можешь? Говори!" Нет, Дорис хорошая, лучше не найти, по-настоящему красивая, уж глаза-то безусловно красивые. Славная девчоночка, и ножки славные... И все же Генри не желал ее. Он старался расшевелить в себе желание. Он старался напиться так, чтобы забыть все, что хотел забыть. Он старался ухаживать за Дорис. Но ничего не помогало. Он уже ничего не мог удержать в своем мозгу, ни мыслей, ни ощущений. В этом было все дело, и он понял, что пора признать себя побежденным и сдаться. Тревога, наполнявшая его, сжигала весь алкоголь, который он вливал в себя, испепеляла все картины, которые он вызывал в своем воображении, и если бы у него был целый гарем, чтобы услаждать взоры, и музыка, чтобы нежить слух, и он возлежал бы на ложе из дев - что видел бы он перед собой? Только Фикко! Только Тэккера! Только Бэнта и Холла! И свое собственное имя во всех газетах! Генри закрыл глаза. Одно краткое мгновение он сидел неподвижно, не думая ни о чем. Тревога вгрызалась ему в грудь. Она росла, ширилась в его груди, распирала ее и наконец с визгом кинулась на его мозг, запустила в него свои когти. Генри открыл глаза. Приподнялся на стуле. - Дорис! - вскрикнул он. - Помогите мне! Дорис жеманно подносила ко рту устрицу. Рот ее раскрылся, рука застыла в воздухе. Генри снова упал на стул. Глаза его смущенно бегали по сторонам. Рука отыскала бутылку и вцепилась в нее. - Я хотел сказать - помогите мне разделаться с коньяком, - пробормотал он. - Не могу один покончить с ним. Дорис с сомнением смотрела на Генри, - крик, казалось, вырвался у него из самой глубины души. - Я надеюсь, что вы и пытаться не станете, - ответила она, наконец, рассеянно. - "Если он хочет высказаться, пусть", - решила она и положила устрицу в рот. Генри вдруг почувствовал, что устрица живая и что Дорис держит ее жизнь в своих зубах. Когда зубы Дорис пришли в движение - беспокойно задвигались и сомкнулись, - жизнь брызнула из устрицы соком и увлажнила Дорис язык и небо. Этим-то и хороши устрицы - в этом вся прелесть. "Нет, - подумал Генри, - нет, нет, она мне не может помочь. Так к чему все это? К чему всю ночь напролет таскать за собой этого ребенка, терзать его? Лучше отправить ее домой, а самому пить и пить у стойки, пока его не свалит с ног, и тогда нанять официанта, чтобы он накачивал его насосом, а когда больше лить будет некуда и виски начнет выхлестывать изо рта на пол, пусть кто-нибудь пнет его хорошенько в голову - так, чтобы он потерял наконец сознание!" Вот тогда-то глаза у него закроются, он будет спать и видеть сны. Да, сны! И во сне увидит Фикко! И Тэккера! И Бэнта! И Холла! И свое собственное имя во всех газетах! Снова тревога комком начала набухать у него в груди. Он поспешно наклонился вперед. - Вы красотка, - сказал он срывающимся голосом, торопливо складывая губы в улыбку... - Меня бросает в дрожь, когда мои глаза скользят по вашим прелестным ножкам. - Послушайтесь меня хоть раз. Поставьте стакан и съешьте что-нибудь, - сказала Дорис. - Почему вы не хотите сделать хоть что-нибудь, что было бы вам на пользу? - спросила она. - Вот! - Она пододвинула ему вазу с крекерами, которые подали к устрицам. - Суньте кусочек в рот, ну, пожалуйста, ну, для меня. Ну, не ешьте, если не хотите, только пососите. Сделайте же хоть что-нибудь, что вам на пользу. Генри рассмеялся и послушно опустил руку в вазу, но забыл вынуть ее обратно. Его поразила одна мысль. Она наконец проникла в его сознание, самая главная, кульминационная мысль; он боролся с ней все время и влекся к ней, и старался подавить ее в себе с той самой минуты, когда впервые увидел Дорис. - Я всю жизнь делал то, что мне на пользу, - сказал он. - Сегодня мой праздник. Сегодня я буду делать только то, что мне во вред, пока не покончу со всем на свете. - Ну что ж, вы стараетесь вовсю, на пять с плюсом. - Да, да, правильно. Для праздника нужно разнообразие. Не хочу хорошего, давай плохое, - Генри сдавленно рассмеялся. - Апофеоз пакости, так сказать. Окунуться в пакость, зарыться в пакость с головой. Слова стремительно слетали с его языка, и за ними летели обрывки судорожного смеха. Но он не мог смехом прогнать засевшую в голове мысль. Не мог спугнуть ее нарочито небрежными словами о смерти. Не мог ни заглушить ее насмешками, ни подавить пошлостью, ни претворить в страсть. На карту была поставлена его жизнь. Генри вынул из кармана деньги и показал их Дорис. - Видите? - сказал он. - Вот это приносит пользу, правда? - Если так их швырять, как вы, так не очень-то много будет пользы. - Неважно! - закричал он. - Считается, что деньги очень полезная вещь, самая витаминозная. Говорят, что деньги - это та же кровь. - Генри пододвинул деньги к Дорис. Он растлил себя ради них. Теперь ее очередь. Когда она это сделает, это будет его поражением, потому что он отождествил себя с ней, и это будет последнее поражение, которое он позволит себе перенести. После этого он пойдет домой и немножко посидит один, совсем немножко посидит один, упиваясь своим поражением, воображая себя без гроша в кармане, упиваясь своим одиночеством, а потом, потом... а потом его приятели скажут, что это совершенно непонятно - спьяну он, что ли, или это приступ меланхолии, или еще что-нибудь в этом роде... иначе как же можно убивать себя, когда загребаешь такие деньги? - Возьмите их, - сказал Генри. - Быть может, вам будет от них больше пользы, чем мне. Дорис отшатнулась. - Берите их! Берите! - сказал Генри. - Ведь это то, что вам от меня нужно, правда? Ведь вы считаете, что нашли простачка? Возьмите деньги. Вы правы. Вы еще не видали таких простачков, как я. Возьмите, пока я не отдал их официанту. - Уберите ваши деньги, - возмущенно сказала Дорис. - Вы меня просто оскорбляете. - Возьмите! - Генри судорожно сжал деньги в кулаке. Он еще не понимал, какая страшная угроза нависла над ним, но весь дрожал от смутного предчувствия беды, и деньги дрожали в его руке. - Здесь тысяча долларов или полторы, кажется так, не знаю точно, но много, очень много, у вас никогда в жизни столько не было. Если этого мало, вот, у меня есть еще. Генри бросил деньги рядом с тарелкой Дорис и полез во внутренний карман пиджака. Отстегнув английскую булавку, он вытащил из кармана конверт. В яростном нетерпении, неловко, наискось разорвал конверт и вынул из него десять новеньких тысячедолларовых бумажек. Эти деньги были отложены на случай бегства. Генри уже давно носил их при себе - с того дня, когда впервые подумал, что, быть может, ему когда-нибудь придется уезжать впопыхах. Он бросил и эти деньги поверх остальных. - Берите! - крикнул он. - Не будьте дурой. Это капитал, ваш капитал. Не упускайте его только потому, что на вас люди смотрят. Это ваше счастье. Берите деньги и уходите отсюда. Как только вы отсюда уйдете, некому уж будет смотреть на вас, а деньги при вас останутся. Дорис уже оправилась от изумления. Мысль ее лихорадочно искала верного пути. Надо взять у него деньги и приберечь их, пока он не протрезвится. Рискованно оставлять ему деньги, - он совсем пьян. Но, думала Дорис, если она их возьмет, что он тогда сделает? Кто знает, что он может выкинуть? И вообще, как он смеет, за кого он ее принимает, как он только смеет швырять ей деньги в лицо! А если она не возьмет, как он к этому отнесется? Больше она выиграет, лучше это будет для нее? Не получит ли она тогда больше, чем деньги, не получит ли она его самого? Взяв эти деньги, она сразу вычеркнет себя из его жизни. В этом нет сомнений. Позволит ли он ей оставить деньги себе или выхватит их у нее в последнюю минуту - все равно, после этого между ними все и навсегда будет кончено. - Не упускайте же такого случая, - кричал Генри, - только потому, что вам неловко взять эти деньги! Только потому, что кто-то на вас смотрит и подумает, что это нехорошо! Что вам эти люди? Вы их никогда в жизни не видали. Даже если бы каждый из них был вашим отцом - что вам за дело до них? Вы сами по себе. Они посмотрят на вас одну минуту, когда вы будете уходить отсюда со своим богатством, и больше никогда в жизни вы их не увидите - и станете богатой. У вас будет целое состояние. Может быть, вам будет неловко одну минуту, одну-единственную минуту, пока вы дойдете до двери и скроетесь из глаз, - но только и всего. Зато потом, до конца жизни, у вас будут деньги. И никому не будет дела до того, где вы их получили и что сделали, чтобы их получить. Да и что вы сделали? Вы подобрали их - вот и все, и ушли с ними - вот и все. А если бы даже вы сделали что-нибудь похуже, кому до этого дело? Все будут восхищаться вами и уважать вас за то, что у вас есть деньги, - все, весь мир, все люди во всем мире, ваш отец, все, все, весь мир. Берите! Берите, говорят вам! Дорис прикрыла деньги ладонью, словно боясь, что они разлетятся или что Генри от волнения нечаянно смахнет их со стола. - Смотрите, как бы я и вправду не взяла, - сказала она. - Пожалеете после. - Если вы возьмете... если только вы возьмете... я буду любить вас всю жизнь! Я правду говорю. Я буду любить вас всю жизнь. Возьмите их! Дорис, как мне сказать вам так, чтобы вы поверили, чтобы вы поняли? Это же ваша судьба, решающая минута вашей жизни. Берите деньги. Ну, подумайте хорошенько, Дорис. Ведь это ваша судьба решается, и такого случая больше не будет никогда, никогда, проживи вы хоть сто лет. - Следовало бы запретить вам иметь при себе столько денег, - сказала Дорис. Она приподнялась и, перегнувшись через стол, стала засовывать деньги в боковой карман Генри. Он сидел неподвижно, выпрямившись, глядя прямо перед собой и не видя Дорис. На одно мгновение ее волосы почти коснулись его лица. Они словно вплелись в его мысли, и он почувствовал их запах и запах ее духов и пудры, и ощутил ее дыхание. - Вы должны были взять эти деньги, - устало сказал он тихим и грустным голосом. Дорис опустилась на стул и расправила скатерть. - А теперь, - сказала она, - извольте съесть что-нибудь - хороший кусочек мяса или еще что-нибудь вкусненькое, что вы любите. Генри сидел и смотрел на Дорис. Он внезапно растерялся и не знал, что делать дальше. Он раздел себя догола. Ему хотелось спрятаться от самого себя и от Дорис, и он не знал, как это сделать. Мучительный стыд рассеял на мгновение хаос мыслей и чувств, клокотавших в нем. Он медленно опустил голову. Какой дрянной, дешевый спектакль разыграл он перед Дорис, пронеслось в его уме. Он медленно стал клониться вперед, опустив голову, словно падая; он склонялся все ниже и ниже, пока его голова не коснулась стола и не легла рядом с крекерами. Опять театральщина, подумал он, дешевый эффект. Больше он уже ничего не думал. Все мысли и чувства затонули в звоне и гуле, который стоял у него в голове. Дорис немного подождала, потом положила руку ему на затылок, еще немного подождала и нагнулась к его уху. - Вам нужно пойти домой и выспаться, - прошептала она и слегка встряхнула его. Генри не шевельнулся. Он прислушивался к оглушительному звону и гулу своих мыслей. Дорис вынула пудреницу, похлопала пуховкой по лицу и принялась тщательно подмазывать губы, украдкой посматривая на Генри. Он не двигался. Дыхание у него стало ровным, казалось, он спал. Дорис закурила папиросу и потянулась к недопитому Генри бокалу с коньяком. Ей хотелось попробовать, каков коньяк на вкус. Она еще никогда не была пьяной. Интересно, отдала бы она тоже все свои деньги, если бы была пьяна, все свои - пусть даже шальные - деньги? Дорис смочила губы в коньяке, вздрогнула и поспешно поставила бокал обратно. Какой-то улыбающийся человек подошел к их столику. По-видимому, это был метрдотель. - Вашему приятелю дурно? - спросил он. Генри слышал его слова, но не мог пошевельнуться. Чувство крушения и распада понемногу проходило. Ему казалось, что если он побудет так еще минуту, то снова обретет себя и станет тем, чем был раньше. Раньше чего? Раньше, чем он встретился с Тэккером? Нет, еще раньше. Раньше, чем пошел в школу? Нет, нет, еще раньше. Раньше, чем попал в гостиницу отца? Нет, еще, еще раньше. Раньше, чем появился на свет? Да, вот, вот. Он станет тем, чем был раньше, чем его отец... нет, не отец, нет, нет... раньше, чем мир оплодотворил семя, которое должно было когда-нибудь стать им, и вылепил его, и вычеканил, и отметил печатью доллара! - Вовсе нет, - ответила Дорис метрдотелю. - Ничего подобного. Нет, нет, не думаю. Ему просто захотелось немножко отдохнуть. Ее слова достигли слуха Генри, и ему показалось, что они падают ему прямо в сердце. Откуда она знает? - спрашивал он себя. Как может она знать - глупенькая девочка, в сущности, впрочем, может быть, вовсе и не глупенькая, потому что, смотрите, смотрите, как она нутром чувствует правду. - Если нужна наша помощь, - сказал метрдотель, - пожалуйста, мы вам доставим его домой. Генри медленно выпрямился. Лицо его покраснело, а щека, которой он лежал на столе, была в белых полосах. На лбу виднелась небольшая ямка от вдавившегося в кожу крекера. - Вот и молодцом, - сказал метрдотель. Он подхватил Генри под мышки, поставил на ноги и с минуту поддерживал его. - Ну вот и прекрасно, все в порядке. - Он обернулся к Дорис. - Это все коньяк. Я бы на вашем месте отучил его от этого. Стоит посидеть на такой диете с недельку, и поминай как звали. Уилок высвободился из его объятий. - Пошли отсюда, - сказал он Дорис. - Я знаю местечко получше. - Я думаю, что вам пора отвезти меня домой, - сказала Дорис. В зале было еще человек шесть посетителей. Все смотрели, как им подали счет и как они направились к двери. Их шаги были отчетливо слышны в тишине. - Мне теперь совсем хорошо, - сказал Генри. - Я буду паинькой. Генри шатало. Дорис поддерживала его. Ей казалось, что рука у него тонкая и легкая, как у мальчика. Словно сонный ребенок, он, спотыкаясь, брел рядом с ней. Дорис хотелось взять его на руки и уложить в постель. Генри взял такси и повез Дорис домой. Она жила в многоэтажном меблированном доме, где лестница начиналась прямо от тротуара. Но когда они подъехали к дому, Генри не дал Дорис выйти из машины. Он положил ноги на откидное сиденье и загородил дверцу. Тогда они поехали в парк. Занималась заря. Между черным небом и черной дорогой мрак начинал редеть. Звезды стали совсем белыми. Обочины дороги были темно-коричневые, а голые деревья казались зеленоватыми и хрупкими, и между их обнаженными ветвями просвечивал желтеющий воздух. Генри уснул, склонившись на плечо Дорис, и когда он проснулся, они уже снова подъезжали к ее дому. Генри казалось, что он спал очень долго. Дорис сама открыла дверцу машины и с решительным видом, смеясь, перешагнула через его ноги. Генри поднялся вслед за ней по лестнице и вошел в вестибюль. - А вы зачем сюда попали, мистер? - спросила Дорис. Она уже вставила ключ в замок, но не повертывала его. - Куда это вы, собственно, направляетесь? - Я думал, туда же, куда и вы. Дорис засмеялась. - Напрасно вы так думали, напрасно. Вы вообще слишком много думаете, даже для такого гадкого мальчика, как вы. Ну, скажите "спокойной ночи", ступайте домой и ложитесь спать. - Не могу. - Разве у вас нет дома? - Нет. У меня ничего, ничего нет. Я не могу спать, когда вас нет рядом. Вот сейчас мне так сладко спалось, как еще никогда в жизни. Такой сладкий, сладкий сон - точно мед. - Вот это мило! Говорить девушке, что ее общество нагоняет на вас сон! - Да, да, я именно это и хотел сказать. Вы не знаете, как это хорошо, когда, наконец, можешь уснуть. - Дорис снова повернулась к двери. - Не уходите, Дорис! - крикнул Генри. - Прошу вас! - Мы можем пообедать сегодня вместе, если хотите, а то встретимся после спектакля. - Нет, я не могу так долго ждать. Вы не понимаете, Дорис. - Он обнял ее. Нежно прижимая ладони к ее спине, приблизил свое лицо к ее лицу. - Позвольте мне остаться с вами, пожалуйста. - Нет уж, прошу вас, мистер Уилок. - Я не в том смысле, нет, не так - просто побыть подле вас. Пожалуйста, Дорис. - Его губы коснулись ее щеки. - Пожалуйста, пожалуйста, - шептал он. Дорис отвела его руки. - Идите домой, - сказала она мягко, - пока вы все не испортили. - Она взяла его руку и сжала ее. - Спокойной ночи, - сказала она задушевно и улыбнулась. - Спасибо за все, я замечательно провела вечер, просто чудесно. Генри не выпускал ее руки. На секунду Дорис охватил страх - в лице Генри было столько муки и столько страстного желания уйти от этой муки. Дорис не знала, что он сейчас может сказать или сделать. - Дорис! - крикнул Генри. - Можете вы исполнить мою просьбу? Сейчас, понимаете? Выходите за меня замуж. Только сейчас, сию минуту. Мы поедем на этом же такси в Гринвич или Эклтон и там поженимся. - Вы сами не понимаете, что говорите. - Дорис высвободила руку. - Поезжайте домой и выспитесь, пока не натворили какой-нибудь беды. - Я знаю, что говорю. За кого вы меня принимаете? Я говорю серьезно. Дорис, если вы сделаете это для меня, вы будете лучшая, прекраснейшая женщина в мире. Вы не понимаете! Прошу вас, Дорис. Я знаю, что не так говорю. Я знаю, что здесь не место и на время. - Он окинул взглядом прихожую и придвинулся к ней ближе. - Но так нужно, нужно, непременно нужно! - крикнул он. - Вы нужны мне. Дорис отступила на шаг. - Я просто не знаю, что вам сказать. - Она была в смущении. - Это так неожиданно. - Я знаю, что делаю. Я не мальчик. Так должно быть, должно быть! - Ах ты господи... Право... Ну, какой же вы чудной. - Да, я чудной! Ха, ха, такой чудной, что чертям тошно. - Нет, я хочу сказать... и во всяком случае... Я не могу этого сделать. - Почему? - Потому что не могу. То есть, сейчас не могу. Может быть, после, я не знаю. Как я могу знать? Дайте мне опомниться. - Когда вы не взяли денег, я тут же понял, что сейчас самое время. Вы мне нужны, именно вы. Ее победа над деньгами вошла в него, как любовь. Когда Дорис восторжествовала над тем, что погубило его, это стало и его торжеством, и оно зажглось в нем, как любовь, и он не мог отказаться от него. - Я не из таких, - сказала Дорис. - Брак для меня - очень серьезное дело. - А для меня, по-вашему, как? Я никогда не был женат. Вы первая девушка, которой я делаю предложение. - Внезапно он вспомнил, почему он никому не делал предложения, но отогнал от себя эту мысль. - Я совсем не знаю вас, - возразила Дорис. - Знаю только, что вы очень милый, и очень много выпили, и говорите так, что сразу видно, что вы очень много выпили. - Вы думаете, я пьян? Я пьян вами. Вы думаете, я вроде тех мальчишек с Бродвея - нахлещется виски, а наутро проснется в постели с какой-нибудь шлюхой и... поздравляю вас с законным браком! - Я просто не знаю, что и подумать. Скажите-ка лучше спокойной ночи, как пай-мальчик, ступайте домой и ложитесь спать, а потом мы с вами встретимся. Мы-будем встречаться, сколько вы захотите. Прежде чем Генри успел ответить, Дорис торопливо поцеловала его, так что поцелуй пришелся ему в нос, оттолкнула его, распахнула дверь, скользнула в комнату и, захлопнув дверь, заперла ее на ключ. - Не уходите! - от напряжения голос его сорвался. Стекло на двери было задернуто занавеской. Дорис откинула ее, засмеялась и послала ему воздушный поцелуй. Генри всем телом навалился на дверь. - Пожалуйста! - закричал он. - Прошу вас, Дорис, пожалуйста! Он замер, прижавшись к двери. Ее губы зашевелились, беззвучно складывая слова: "Бяка, бяка". Она снова засмеялась, помахала ему рукой, послала воздушный поцелуй и ушла. Он слышал, как она поднималась по лестнице. Ее шаги звучали легко, звонко и как-то радостно. Шаги уже давно стихли, а Генри еще долго стоял, прижавшись к двери. Он боялся обернуться и увидеть перед собой пустой вестибюль. В окна проникал рассвет, и все вокруг стало серым и, казалось, пахло чем-то серым. Это было ощущение, и цвет, и запах тяжелого и холодного, как камень, одиночества. Потом Генри начал прислушиваться к самому себе, Он прислушивался, ожидая обнаружить страх. И с удивлением заметил, что страха больше нет. И беспокойства тоже больше нет - одно ликование. Тревога улеглась. Хаос рассеялся. Генри почувствовал усталость, блаженную усталость человека, уже растянувшегося в постели. Он вдруг понял, что чувство это появилось у него давно, быть может, час назад, но он просто его не замечал. Генри медленно спустился по лестнице, вышел на тротуар. Такси еще ждало его. Он оглядел улицу. Ум его был ясен и спокоен. Потребность говорить, говорить, говорить и рвать свой мозг на части, чтобы говорить, прошла. Генри втянул в себя воздух, и воздух был сладок. Тело сладко ныло от усталости. Мозг сладостно томился по сладкому покою постели. "Ну, что вы скажете? - подумал Генри. - Вот она - любовь. Она пришла. Это любовь". - Он покачал головой и радостно рассмеялся. Уже много лет он со страхом думал о том, что, должно быть, принадлежит к тому сорту мужчин, которым не дано полюбить. 5 В то же утро, попозже, Тэккер вызвал к себе Джо и сказал ему, что решил послать его в Канаду, в Уинсор, чтобы он поместил там в надежное место наличные капиталы всех банков, входящих в синдикат. Тэккер назвал Джо человека, с которым поддерживал связь еще со времен сухого закона. План Тэккера состоял в следующем: если Фикко все-таки схватит кого-нибудь из лотерейщиков и возьмет его за глотку, требуя выкупа, то у того попросту не окажется денег для уплаты. Тэккер сказал, что через его агента в Уинсоре нетрудно наладить дело так, чтобы лотерейщики могли ежедневно выплачивать выигрыши из канадских денег. Конечно, это сложно и требует расходов, но по крайней мере безопасно. Человек, с которым был связан Тэккер, орудовал в одном из крупнейших банков в Канаде. Джо тут же заявил, что Лео это не должно коснуться. Пусть работает по-старому. - Я не хочу пускаться с ним в долгие объяснения, - сказал он. - Опять этот сосунок! - сказал Тэккер. - Вечно мы должны с ним нянчиться. Когда же он, наконец, подрастет? Но Джо стоял на своем, и Тэккер в конце концов согласился, чтобы Лео работал по-старому, но все остальные лотерейщики до единого должны подчиниться новому порядку. Тэккер был убежден, что Фикко не тронет Лео. Потому он и уступил Джо. После этого Джо в течение всего дня тщетно пытался разыскать Уилока по телефону, чтобы сообщить ему о решении Тэккера. В конторе Уилока никто не знал, где он. Слуга на Парк авеню ответил, что он его не видел, на квартире в центре экономка отвечала то же самое. На квартире в Сентрал Парк Уэст никто не подходил к телефону. Уилок оказал экономке и дворецкому, что хочет спать и чтобы никто ни по какому поводу не смел его беспокоить. Если же кто-нибудь его побеспокоит, то первое, что он сделает, - это выгонит их обоих вон, а телефон вышвырнет в окно. К вечеру Джо дозвонился к Бэнту. Старик оказал, что он был с Уилоком в Главном управлении и получил разрешение на револьвер, после чего Уилок ушел куда-то, а куда - это ему неизвестно. Надеюсь, добавил Бэнт, что Уилок пошел к врачу, - честное слово, у парня такой вид, что ему дорога в больницу, если не прямо на кладбище. После этого Джо перестал разыскивать Уилока. Вечером он сел в поезд, идущий в Канаду, и, ложась спать, засунул под подушку 192000 долларов наличными деньгами. Бауер оставил себе среду на то, чтобы "все обдумать". В четверг днем, как только Лео приехал в банк, помещавшийся на квартире у Джо, Бауер подошел к нему и сказал: - Мне нужно поговорить с вами сегодня вечером по очень важному делу. - Хорошо, - сказал Лео, - я еще не знаю, когда буду дома, но, если хотите, заезжайте ко мне и подождите. - Подите сюда на минутку, - сказал Бауер. Он прошел из кухни в столовую, где никого не было. - Если вы ничего не имеете против, - сказал он, - я бы предпочел встретиться с вами где-нибудь, где вы обычно ужинаете, в каком-нибудь ресторане, там удобнее будет поговорить. - Да видите ли... - Лео засмеялся. - Все эти дни я так занят, что вообще забываю о еде. - Он хотел было спросить Бауера, о чем это он хочет с ним поговорить и почему это требует столь сложных приготовлений. Но мысль о ресторане удержала его. Он подумал, что и в самом деле неплохо бы для разнообразия поужинать в ресторане, где можно заказать все, что хочется; дома жена отказывалась готовить ему любимые кушанья, потому что они ему вредны. - Я всегда ем дома, - сказал он, - но вы знаете, Фредди, я рад помочь вам, даже после того, что вы сделали. Если для вас это удобнее, я поужинаю сегодня в ресторане. - Ему представился сочный кусок мяса, приправленный чесноком и плавающий в жире. При одной мысли об этом у него потекли слюнки. Давным-давно не ел он таких блюд из-за высокого кровяного давления. - Я не хочу, чтобы вы делали мне одолжение, - сказал Бауер. Он опустил глаза. - Поужинайте дома, а потом мы можем прогуляться немного и поговорить на улице с глазу на глаз. Скажите только, когда вы будете дома, чтобы мне вовремя прийти. - Ну хорошо, хорошо. Я ведь ничего не имею против. Могу ради вас поужинать и в ресторане. Я рад сделать для вас все, что могу. - Нет, - сказал Бауер. - Я не приду. Лео засмеялся и шутливо подтолкнул Бауера локтем. - По правде говоря, - сказал он, - для меня это предлог сбежать от стряпни моей старухи. - Если так, хорошо, если вы сами этого хотите. Но только вы сами этого хотели. Не я, а вы. - Ладно, ладно, - сказал Лео. - Я сам этого хочу. 6 Свидание было назначено на девять часов в "Румынском подвале" - маленьком ресторанчике в конце Лексингтон авеню. Бауер сначала не собирался сам идти туда, но все-таки пришел. В семь часов он закончил работу и поехал домой обедать. В то время он еще не знал, пойдет ли в ресторан. Он мог этого не делать. Уолли сказал, что нужно только позвонить по телефону Фикко, что Бауер и сделал, и попросить передать несколько сл