аполучит к себе в машину пьяного финна, уж будь спокоен, он сдерет с него еще сто процентов чаевых себе в карман. И поделом. Они и так на социальном обеспечении. Но тут, слава богу, такси остановилось перед домом Мартина Бека. Он попросил шофера подождать, открыл дверь и поднялся к себе. У Мартина был "Вальтер" калибра 7,65, и лежал он на своем месте в закрытом ящике письменного стола. Магазины тоже лежали где следует, в другом закрытом ящике и в другой комнате. Один он заложил в пистолет, остальные сунул в правый карман. Зато ему пришлось не меньше пяти минут искать портупею, которая затерялась в гардеробе где-то среди старых галстуков и ношеных курток. На улице перед своей желтой машиной стоял словоохотливый таксист и что-то довольно мурлыкал. Он вежливо распахнул дверцу, сел за руль и уже раскрыл было рот, чтобы продолжить приятную беседу, но Мартин сказал: -- Пожалуйста, Кунгсхольмгатан, тридцать семь. -- Так ведь это... -- Уголовная полиция, совершенно верно. Поезжайте через Скеппсбрун. Шофер залился краской и за всю дорогу не промолвил больше ни слова. "Ну и слава богу",-- подумал про себя Мартин Бек. Несмотря ни на что, он любил свой город, а именно здесь и в эту пору город был, пожалуй, всего красивей. Утреннее солнце вставало над заливом, блестела водная гладь и ничем не напоминала о том ужасном загрязнении, которое -- увы! -- стало неопровержимым фактом. Мартин еще помнил, как в молодости, да и много позже, он здесь купался. Далеко справа у Стадегорден швартовался старый грузовой пароход с высокой прямой трубой и черным острием грот-мачты. Теперь такие не часто встретишь. Ранний паром до зоопарка бороздил воду, вздымая легкую волну. Мартин заметил, что труба у парома вся черная, а название на борту замазано белой краской. Но все равно он прочел его: "Зоопарк No 5". Перед входом в управление полиции шофер приглушенным голосом спросил: -- Квитанцию выписывать? -- Да, пожалуйста. Мартин прошел через все помещения, перелистал несколько папок, сделал несколько телефонных звонков, кое-что записал. За час работы ему удалось составить краткое и довольно поверхностное жизнеописание покойника. Начиналось оно следующим образом: "Стиг Оскар Эмиль Нюман. Родился 6/ХI 1911 в Сефле. Родители: Оскар Абрахам Нюман, инспектор лесосплава, и Карин Мария Нюман, урожденная Рутгерсон. Образование: два класса начальной школы в Сефле, два класса народной школы там же, пять классов реального училища в Омоле. Кадровая служба в пехоте -- с 1928, вице-капрал -- в 1930, капрал- в 1931, фюрир -- в 1933, школа унтер-офицеров". После этого Стиг Оскар Эмиль Нюман поступил в полицию. Сперва служил деревенским полицейским в Вермланде, потом обычным участковым в Стокгольме, во время кризиса тридцатых годов. Военные заслуги пошли ему на пользу и содействовали быстрому продвижению по службе. В начале второй мировой войны он вернулся к прерванной военной карьере, там тоже быстро продвигался, выполняя различные, не очень понятные спецзадания. К концу войны был переведен в Карлсборг, но в 1946 году был отчислен в запас и годом позже снова пополнил собой ряды стокгольмской полиции, на сей раз уже как старший участковый. Когда Мартин Бек еще ходил на курсы помощников, то есть в 1949 году, Нюман уже был заместителем комиссара, а несколько лет спустя сам получил участок. В качестве комиссара Нюман за несколько лет возглавлял поочередно несколько участков. Время от времени он оседал в Старом полицейском управлении на Агнегатан, где опять-таки выполнял различные спецзадания. Большую часть своей жизни Нюман проносил форму, но, несмотря на это, принадлежал к числу лиц, не угодных высшему начальству. Так что по службе он не продвинулся и остался главой отделения общественного порядка при муниципалитете. Какие же случайности? Мартин знал ответ на этот вопрос. В конце пятидесятых годов личный состав стокгольмской полиции претерпел существенные перемены. Пришло другое руководство, начались новые веяния, армейские места утратили былую популярность, и реакционные взгляды отныне не ставились в заслугу. Перемены на самом верху повлекли за собой и перемены в участках. Продвижение по службе перестало быть актом чисто автоматическим, и некоторые явления, как, например, пруссаческий дух среди полицейских чинов, смела волна демократизации. Нюман был в числе многих, кого новые веяния задели всего больней. "Первая половина шестидесятых годов вписала светлую страницу в историю стокгольмской полиции",-- подумал Мартин Бек. Казалось, все идет к лучшему, разум вот-вот одержит победу над косностью и круговой порукой, база для пополнения рядов полиции расширилась, и даже взаимоотношения с общественностью стали лучше. Но национализация 1965 года положила конец прогрессивным веяниям. Надежды угасли, добрые намерения были погребены. Однако для Нюмана поворот шестьдесят пятого года запоздал. Вот уже семь лет ему не доверяли ни одного округа. С шестьдесят пятого он по большей части занимался вопросами гражданской обороны и тому подобными делами. Но никто не мог бы отнять у него славу лучшего эксперта по вопросам общественного порядка, и его как специалиста неоднократно привлекали в конце шестидесятых годов, когда участились многолюдные демонстрации протеста. Мартин Бек поскреб в затылке и дочитал эти скудные сведения до конца. Женился в 1945-м, двое законных детей: дочь Анелотта --1949 года рождения, сын Стефан -- 1956-го. Досрочный выход на пенсию по болезни в 1970-м. Мартин достал шариковую ручку и записал: "Скончался 3/IV --71 в Стокгольме". Затем он перечитал написанное еще раз и взглянул на часы. Без десяти семь. "Интересно, как там дела у Рэнна?" -- подумал он. XI Город просыпался, зевая и потягиваясь. Гунвальд Ларсон делал то же самое. Он открыл глаза, зевнул и потянулся. Потом он положил большую волосатую руку на кнопку будильника, отбросил одеяло и спустил длинные волосатые ноги на пол. Надев халат и тапочки, он подошел к окну посмотреть, какая погода. Прекращение осадков, переменная облачность, температура три градуса выше нуля. Пригород, в котором он жил, назывался Бульмура и состоял из нескольких высотных домов, размещенных прямо в лесу. Потом Гунвальд Ларсон поглядел в зеркало, где увидел высокого белокурого мужчину, рост, как и прежде, сто девяносто два, зато вес уже сто пять. С каждым годом он хоть немножко да прибавлял, и не одна только мускулатура бугрилась теперь под белым шелком рубашки. Но он все еще был в хорошей форме и чувствовал в себе больше сил, чем когда бы то ни было, а это кое-чего да стоило. Гунвальд Ларсон несколько секунд глядел себе самому в глаза, голубые и будто фарфоровые, под нахмуренным лбом. Откинул рукой светлую прядь, раздвинул губы и принялся изучать свои крепкие зубы. Потом он достал из ящика утреннюю газету и пошел на кухню -- приготовить завтрак. Он приготовил чай из пакетика "Twining's Irish breakfast", поджарил хлеб, сварил два яйца. Достал масло, сыр и шотландский мармелад трех разных сортов. За едой перелистывал газету. Швеция потерпела неудачу на мировом чемпионате по хоккею, и вот судейская коллегия, тренеры и сами игроки, обнаружив полное забвение спортивного духа, публично осыпают друг друга всевозможными обвинениями и проклятиями. На телевидении тоже скандал, ибо монополизированное руководство из кожи лезет, чтобы взять под контроль информацию, поступающую по различным каналам. Цензура, подумал Гунвальд Ларсон. Хотя и в лайковых перчатках. Типично для опекаемого капиталистического общества. Главной новостью дня было сообщение о том, что на Скансене окрестили трех медвежат. Следом помещалась нудная информация об изысканиях военных специалистов, установивших, что сорокалетние солдаты по своим физическим данным превосходят восемнадцатилетних новобранцев, и, наконец, на полосе, отведенной под культуру, а непосвященные читатели до этой полосы никогда не добирались, была опубликована заметка о Родезии. Все это Ларсон успел прочесть, пока пил чай, ел два яйца и шесть ломтей хлеба. В Родезии Гунвальд Ларсон никогда не бывал, но в Южной Африке -- Сьерра-Леоне, Анголе, Мозамбике -- много раз. В ту пору он был моряком и уже тогда твердо знал, чего хочет. Он завершил трапезу, убрал со стола, а газету швырнул в корзину для бумаг. Поскольку день был субботний, он взял чистое полотенце, перед тем как принять душ. Затем с большим тщанием отобрал вещи, которые собирался надеть сегодня, и аккуратно разложил их на кровати. Раздевшись, прошел в душ. Его холостяцкая квартира свидетельствовала о хорошем вкусе и о любви к высокому качеству. Мебель, ковры, гардины, словом, все -- от белых итальянских домашних туфель до цветного телевизора марки "Нордменде" -- было высшего сорта. Гунвальд Ларсон был первым помощником комиссара по уголовным делам и никак не мог рассчитывать подняться хоть ступенькой выше. Вообще-то говоря, удивительно, что ему до сих пор не дали пинка под зад. Коллеги считали его странным и все, как один, относились к нему недоброжелательно. Сам он пренебрегал не только товарищами по работе, но и собственной родней, и тем высшим слоем общества, откуда вышел. Братья и сестры относились к нему с глубоким предубеждением. Отчасти из-за его более чем оригинальных взглядов, но прежде всего потому, что он служил в полиции. Принимая душ, Гунвальд Ларсон думал о том, суждено ли ему сегодня умереть. Его отнюдь не терзало смутное предчувствие. Просто эта мысль приходила к нему каждое утро с тех пор, как он восьмилетним мальчишкой, почистив зубы, безрадостно тащился в школу Бромса на Стурегатан. Леннарт Кольберг лежал у себя в постели и видел сон. Сон был не из приятных, снился уже не впервые, и всякий раз он просыпался весь в поту и говорил Гун: -- Обними меня, я видел страшный сон. И Гун, вот уже пять лет его жена, обнимала мужа, и тогда он сразу забывал про страшный сон. Во сне его дочь Бодиль стояла у раскрытого окна на шестом этаже. Он пытался броситься к ней, но ноги не слушались, и девочка начинала падать из окна, медленно, как при замедленной съемке, и кричала, тянула руки к отцу, и он изо всех сил рвался к ней, но ноги не повиновались, девочка все падала, падала и, не переставая, кричала. Он проснулся. Крик, услышанный во сне, обернулся дребезжащим звонком будильника, и, открыв глаза, он увидел, что Бодиль сидит верхом на его ногах. Сидит и читает "Кошкину прогулку". Ей было три с половиной года, и читать она, конечно, еще не умела, но и Гун, и он столько раз ей читали, что и сами уже выучили книжку наизусть. Вот и сейчас Бодиль шептала: Синеносый старичок Шел в дерюжке сквозь лесок. Кольберг закрыл будильник, и девочка, смолкнув на полуслове, закричала: "Доброе утро!" -- высоким, ясным голоском. Кольберг повернул голову и взглянул на Гун. Та все еще спала, натянув одеяло до самого носа, и ее темные густые волосы чуть увлажнились у висков. Он прижал палец к губам и шепнул: -- Тише, не разбуди маму. И слезай с моих ног, мне неудобно. Иди сюда, ложись рядом. Он слегка подвинулся, чтобы Бодиль могла залезть под одеяло между ним и Гун. Она сунула ему книгу и уткнулась головой ему в подмышку. -- Читай, -- приказала она. Он отложил книгу и ответил: -- Сейчас не буду. Ты газету принесла? Она с размаху уселась ему на живот и ухватила газету, лежавшую на полу, перед кроватью. Он закряхтел, поднял Бодиль и уложил ее на прежнее место. Затем он развернул газету и начал читать. Когда он добрался до иностранной хроники на двенадцатой полосе, Бодиль сказала: -- Папа... -- Угу-м. -- Папа, а Иоаким обкакался. -- Угу-м-м. -- Он стащил пеленку и наделал прямо на стенку, да так много. Кольберг отложил газету, снова закряхтел, вылез из постели и прошел в детскую. Иоаким -- ему был год без малого -- стоял в решетчатой кроватке. Завидев отца, он выпустил из рук перекладину кровати и с шумом плюхнулся на подушку Насчет стенки Бодиль, к сожалению, не преувеличивала: так все и было. Кольберг взял мальчика под мышку, потащил его в ванную и облил из гибкого шланга. Затем он завернул малыша в купальную простыню и уложил его рядом со спящей Гун. Постельное белье и пижамку он прополоскал, замыл спинку кровати и обои, достал чистый полиэтиленовый подгузник и пеленку, и все это время Бодиль вертелась под ногами. Она была очень довольна, что теперь отец сердится не на нее, и демонстративно охала по поводу ужасного поведения братца. Покуда Кольберг наводил порядок, время перевалило за половину восьмого, так что ложиться снова уже не имело смысла. Когда он вошел в спальню, у него сразу улучшилось настроение. Гун проснулась и играла с Иоакимом. Она согнула ноги в коленях, а малыша взяла под мышки, и он, как с горки, съезжал с ее колен на живот. Гун была красивая темпераментная женщина. К тому же умная и с хорошим характером. Кольберг всегда мечтал жениться на такой, как Гун, и не желал удовольствоваться меньшим, хотя женщин на своем веку повидал немало. Когда он наконец встретил Гун, ему был уже сорок один год, и надежда почти покинула его. Гун была четырнадцатью годами моложе и, право, стоила того, чтобы ее дожидаться. Их отношения с первого дня развивались естественно и просто, без каких-либо осложнений. Гун улыбнулась мужу и подняла сына, а тот даже загукал от удовольствия. -- Привет, -- сказала Гун. -- Ты его вымыл? Кольберг дал ей полный отчет. -- Бедняжка! Приляг хоть ненадолго, -- сказала она, взглянув на часы. -- У тебя еще есть время. Вообще-то говоря, времени у него не было, но он легко поддавался на уговоры. Он лег рядом с ней, просунул руку под ее шею, потом опять встал, отнес Иоакима в детскую, поставил его на почти высохший матрац, надел ползунки и махровую распашонку, кинул в кровать несколько игрушек и вернулся к Гун. Бодиль сидела на коврике в гостиной и играла в скотный двор. Через некоторое время она вошла к ним, поглядела и сказала довольным голоском: -- В лошадки, в лошадки! Папа будет лошадка. После чего она попыталась сесть на него верхом, но он выставил ее и запер за ней дверь. Теперь дети им не мешали, и, проведя некоторое время наедине с женой, он задремал в ее объятиях. Когда Кольберг подходил к своей машине, часы на Шермарбринкской станции подземной дороги показывали восемь часов двадцать три минуты. Садясь в машину, он помахал Гун и Бодиль, стоявшим у кухонного окна. Чтобы попасть в Вестбергаллее, ему незачем было ехать в город, он мог добраться туда через Орсту и Энскеде и тем самым избежать "пробок". Сидя за рулем, Леннарт Кольберг громко и очень фальшиво насвистывал ирландскую народную песню. Сияло солнце, в воздухе чувствовалась весна, и в садах, мимо которых он проезжал, расцветали крокусы и гусиный лук. Леннарт Кольберг находился в отличном расположении духа: если не произойдет ничего непредвиденного, он на работе не задержится и вскоре после обеда сможет вернуться домой. Гун съездит к Арвиду Нордквисту, купит чего-нибудь вкусненького, и это вкусненькое они съедят, когда уложат детей. Даже после пяти лет совместной жизни оба считали, что по-настоящему хорошо вечер можно провести только дома, только вдвоем, приготовить что-нибудь вкусное и потом долго сидеть, есть, пить, разговаривать. Кольберг очень любил хорошо поесть и выпить, не диво, что с годами он поднакопил лишний жирок, или слегка раздобрел, по его собственному выражению. Но тот, кто вообразил бы, будто Кольберг из-за "округлости форм" утратил былую подвижность, рисковал жестоко ошибиться. Кольберг мог проявить неожиданное проворство и до сих пор владел техникой и навыками, которые приобрел в бытность парашютистом. Кольберг перестал насвистывать и начал размышлять над проблемой, которая занимала его последние годы. Ему все меньше нравилась его профессия, он охотно бросил бы ее вообще. Проблема и раньше была не из легких, а стала еще сложней потому, что год назад его назначили инспектором уголовной полиции и соответственно положила более высокое жалованье. Не так-то просто инспектору уголовной полиции сорока шести лет от роду найти хорошо оплачиваемую работу не по специальности. Гун, правда, говорила, что ей плевать на деньги, что дети скоро подрастут и тогда она снова пойдет работать. Кроме того, она уже теперь не теряла времени даром и за четыре года сидения дома выучила еще два языка, значит, и платить ей будут больше, чем прежде. До рождения дочери она была старшим секретарем и может в любую минуту получить хорошо оплачиваемое место, только Кольберг не желал, чтобы ей пришлось вернуться на работу раньше, чем ей этого в самом деле захочется. Кроме того, он с трудом представлял себе, как это он будет выглядеть в роли пенсионера. Несмотря на природную лень, он тем не менее испытывал потребность в активной и разнообразной деятельности. Ставя машину в гараж Южного управления, Кольберг вдруг вспомнил, что Мартин Бек по субботам выходной. "Отсюда следует, что, во-первых, придется проторчать здесь целый день, а во-вторых, поблизости не будет ни одного толкового человека, с которым можно отвести душу", -- подумал Кольберг, и настроение у него сразу испортилось. Чтобы как-то себя подбодрить, он в ожидании лифта снова начал насвистывать. XII Кольберг не успел даже снять пальто, как зазвонил телефон. -- Да, да, Кольберг слушает... Что? Он стоял за своим столом, заваленным бумагами, и смотрел в окно невидящим взглядом. Переход от прелестей семейной жизни к мерзостям службы не совершался у него так просто и естественно, как у других, у Мартина например. -- В чем дело? Так, так. Нет, значит? Хорошо, скажите, я буду. Снова вниз к машине, и на сей раз уже нечего и надеяться избежать "пробок". На Кунгсхольмсгатан он прибыл без четверти девять. Машину поставил во дворе. В ту минуту, когда он вылезал из машины, Гунвальд Ларсон сел в свою и уехал. Они молча кивнули друг другу. В коридоре он встретил Рэнна. Тот сказал: -- А, и ты здесь. -- В чем дело? -- Кто-то прирезал Стига Нюмана. -- Прирезал? -- Да, штыком, -- озабоченно сказал Рэнн. -- В Саббатсберге. -- Я Ларсона встретил. Он что, туда поехал? Рэнн кивнул. - А Мартин где? -- Сидит в кабинете Меландера. Кольберг окинул Рэнна критическим взглядом. -- У тебя вид такой, будто ты уже совсем дошел. -- Так оно и есть, -- сказал Рэнн. -- Чего же ты не едешь домой и не ляжешь спать? Рэнн ответил тоскливым взглядом и побрел дальше по коридору. В руках он держал какие-то бумаги и явно шел по делу. Кольберг громыхнул кулаком в дверь и открыл ее. Мартин Бек даже не поднял головы от своих бумаг. На появление Кольберга он реагировал только одним словом: -- Привет. -- О чем это толкует Рэнн? - А вот о чем. Погляди-ка. Мартин придвинул к нему два отпечатанных на машинке листа. Кольберг присел боком на край стола и углубился в чтение. -- Ну? -- спросил Мартин. -- Что ты об этом думаешь? -- Я думаю, что Рэнн составляет слишком уж мрачные донесения. Но отвечал он, понизив голос и вполне серьезно, а пять секунд спустя продолжал: -- Жутковатая картина, -- Да, -- отозвался Мартин. - И у меня такое же ощущение. -- А как это выглядело? -- Хуже, чем ты можешь себе представить. Кольберг покачал головой. Воображения у него хватало. -- Того, кто это сделал, надо брать, и как можно скорей. -- Вот именно, -- сказал Мартин. -- С чего начнем? -- Со многого. Мы зафиксировали кое-какие следы. Следы башмаков, а может, и отпечатки пальцев. Но, к сожалению, никто ничего не видел и не слышал. -- Скверно, -- начал Кольберг. -- Может уйти много времени. А убийца из опасных. Мартин Бек кивнул. В комнату, деликатно кашлянув, вошел Рэнн. -- Пока сведения неутешительные. И с отпечатками пальцев тоже плохо. -- Отпечатки пальцев -- это пустяки. -- сказал Кольберг. Рэнн удивленно взглянул на него. -- У меня есть очень хороший слепок, -- продолжал он. -- След лыжного ботинка или очень грубого башмака. -- Тоже пустяки, -- сказал Кольберг. -- Только не поймите меня превратно. Все это может пригодиться потом, как улика. А сейчас важно только одно: схватить того, кто убил Нюмана. Доказать, что убил именно он, мы всегда успеем. -- Не вижу логики, -- сказал Рэнн. -- Верно, но нам пока не до логики. А кое-какие важные детали у нас есть. -- Ну да, орудие убийства, -- задумчиво сказал Мартин. -- Старый штык. -- И еще у нас есть причина убийства... -- Причина? -- переспросил Рэнн. -- Разумеется, -- отвечал Кольберг. -- Месть. Единственно возможная причина. -- Но если это месть... -- начал Рэнн и не довел свою мысль до конца. -- ...то нетрудно вообразить, что тот, кто убил Нюмана, намерен отомстить еще многим, -- продолжил за него Кольберг. -- А поэтому... -- ...его надо схватить как можно скорей, -- завершил Мартин Бек. -- Точно, -- сказал Кольберг. -- А вы как, собственно говоря, рассуждали? Рэнн с несчастным видом поглядел на Мартина, а тот отвернулся к окну. Кольберг поглядел на обоих с вызовом. -- Минуточку, -- сказал он. -- Задавались ли вы вопросом, кто такой был Нюман? -- Кто такой был Нюман? У Рэнна сделался растерянный вид, Мартин Бек молчал. -- Именно. Кто такой был Нюман или, точнее говоря, кем он был? -- Полицейским, -- откликнулся наконец Мартин. -- Ответ неполный, -- сказал Кольберг. -- Вы оба его знали. Итак, кем он был? -- Ну, комиссаром полиции, -- пробормотал Рэнн. Потом он устало моргнул и сказал неопределенным тоном: -- Мне еще позвонить надо кой-куда. -- Ну-с, -- сказал Кольберг, когда за Рэнном закрылась дверь. -- Так кем же был Нюман? Мартин Бек поглядел ему в глаза и с видимой неохотой произнес: -- Он был плохим полицейским. -- Неверно. -- сказал Кольберг. -- А теперь послушай меня. Нюман был самым плохим полицейским, какого только можно себе представить. Он был подлец и негодяй, последний из негодяев. -- Это твое личное мнение. -- сказал Мартин. -- Да, мое личное, но ты должен признать, что я прав. -- Я не очень близко его знал. -- Ну, ну, не увиливай. Ты знал его достаточно, чтобы согласиться со мной. Я понимаю, что из-за ложно толкуемой лояльности Эйнар со мной не согласится. Но уж ты, будь добр, не увиливай. -- Ладно, -- сказал Мартин. -- То, что я слышал о нем, звучало не слишком лестно. Но сам я никогда с ним вместе не работал. -- Неточная формулировка, -- сказал Кольберг. -- С Нюманом и нельзя было работать вместе. От него можно было только получать приказы и делать, что приказано. Те, кому положение разрешало, могли, разумеется, приказывать и ему. А спустя некоторое время убедиться, что приказ выполнен неправильно или вообще не выполнен. -- Ты выступаешь как эксперт по делу Стига Нюмана, -- сказал Мартин Бек кислым тоном. -- Да, потому что я знаю о нем немного такого, чего не знают другие. Но об этом мы поговорим позднее. А сейчас надо твердо установить, что он был подлец. И негодный работник. Даже в наши дни он позорил свою корпорацию. Поверишь, мне стыдно, что я служил полицейским в одном городе с ним. И в одно время. -- Ну, если так рассуждать, стыдиться надо многим. -- Вот именно. Но только у очень немногих на это хватает ума. -- А любой лондонский полицейский должен бы стыдиться из-за Чэлленора. -- Опять не то говоришь, -- сказал Кольберг. -- Чэлленор и его подручные, прежде чем предстали перед судом, успели натворить много бед. А это свидетельствует о том, что существующая система намерена и впредь попустительствовать полиции. Мартин Бек рассеянно потирал лоб. -- Зато имя Нюмана ничем не запятнано. А почему? Кольберг сам ответил на свой вопрос: -- Потому что все знают: жаловаться на полицейского бессмысленно. Простые смертные беззащитны перед полицией. А раз нельзя добиться правды, даже когда имеешь дело с рядовым полицейским, что уж говорить о полицейском комиссаре? -- Ты преувеличиваешь. -- Очень немного, Мартин, очень немного, и ты это знаешь не хуже, чем я. Беда в том, что наша проклятая спайка стала для нас своего рода второй натурой. Мы все помешаны на чести мундира, выражаясь более изысканно. -- Без спайки в нашем деле нельзя, -- сказал Мартин. -- Так было всегда. -- А скоро у нас, кроме нее, ничего и не останется, -- сказал Кольберг и, вздохнув, продолжал: -- О'кэй! Полицейские горой стоят друг за дружку. Это факт, но возникает вопрос: против кого они стоят? -- До того дня, когда кто-нибудь сумеет ответить на этот вопрос... Мартин Бек не договорил, и Кольберг сам завершил его мысль: -- ...до того дня не доживешь ни ты, ни я. -- А при чем тут Нюман? -- При всем. -- Так уж и при всем? -- Нюман мертв и не нуждается больше в снисхождении. Тот, кто убил его, судя по всему, душевно больной человек, опасный для самого себя и для окружающих. -- И ты убежден, что этого человека можно отыскать в прошлом Нюмана? -- Убежден, Он должен там фигурировать. Ты давеча сделал не такое уж глупое сравнение. -- Какое сравнение? -- Насчет Чэлленора. -- Но ведь я не знаю всей правды про Чэлленора, -- холодно отвечал Мартин. -- Может быть, ты ее знаешь? -- Нет. Ее не знает никто. Зато я знаю, что многие люди были избиты, и даже больше того -- приговорены к длительным срокам заключения лишь потому, что полицейские в суде лжесвидетельствовали против них. И ни выше-, ни нижестоящие инстанции никак на это не реагировали. -- Вышестоящие -- во имя чести мундира, -- сказал Мартин Бек. -- А нижестоящие -- из страха потерять работу. -- Причина еще страшней. Многие из нижестоящих просто-напросто полагали, что так и должно быть. Другого они никогда не видели. Мартин Бек встал и подошел к окну. -- А теперь расскажи о Нюмане то, что знаешь ты и чего не знаем мы. -- Нюман тоже занимал такой пост, который давали ему возможность командовать множеством молодых коллег в общем-то по своему усмотрению. -- Это было давно. -- Не так уж давно, в полиции до сих пор служат люди, которые прошли у Нюмана полную выучку. Ты понимаешь, что это значит? За эти годы ему удалось разложить десятки молодых ребят, которые с первых дней усвоили ложное представление о работе полицейского. При этом многие вполне искренне преклонялись перед Нюманом, надеясь рано или поздно стать его копией. Стать таким же непреклонным и неограниченным самодержцем. Понимаешь? -- Да, -- устало сказал Мартин. -- Я понимаю, о чем ты. И хватит долбить одно и то же. Он повернулся и в упор взглянул на Кольберга. -- Хотя из этого не следует, что я с тобой согласен. Ты лично знал Нюмана? --Да. -- Служил под ним? --Да. Мартин Бек нахмурил брови. -- Когда это было? -- спросил он недоверчиво. -- Негодяй из Сефле, -- пробормотал Кольберг себе под нос. -- Что, что? -- Негодяй из Сефле. Так его называли. -- Где? -- В армии. В войну. Многому из того, что я знаю и умею, меня научил Стиг Нюман. -- Например? -- Ну, например, как выхолостить живую свинью, чтобы свинья при этом не визжала. Как отрубить ноги той же свинье, чтобы свинья при этом не визжала, как выколоть глаза, как, наконец, вспороть ей брюхо и содрать с нее шкуру и чтобы она по-прежнему не визжала. Он передернулся: -- А знаешь, как этого добиться? Мартин качнул головой. -- Очень просто. Надо вырвать у нее язык. Кольберг поглядел в окно на холодное серое небо над крышами по другую сторону улицы. -- Я еще много кой-чему у него выучился. Как перерезать горло овце фортепьянной струной, прежде чем овца успеет заблеять. Как, будучи запертым в платяном шкафу со взрослой рысью, одолеть ее. Как надо реветь, когда бросаешься вперед и пронзаешь штыком корову. И как тебя накажут, если заревешь не по правилам. Как с полным ранцем кирпичей вскарабкаться на тренировочную вышку. Пятьдесят раз вверх, пятьдесят вниз. А рысей не убивали за один присест, их использовали несколько раз. Знаешь как? -- Нет. -- Прикалывали к стене ножом. За шкуру. -- Ты ведь был десантником, верно? -- Да. А Нюман был моим инструктором по ближнему бою. Помимо всего прочего. От него я узнал, что испытывает человек, обмотанный кишками только что забитой скотины, он учил меня съедать собственную блевотину, когда меня, бывало, вырвет в противогаз, и глотать собственное дерьмо, чтобы не оставлять следов. -- А какое у него было звание? -- Сержант. Многое из того, чему он учил, вообще нельзя усвоить теоретически. Как, например, переламывать руку или ногу, или сворачивать шею, или выдавливать пальцами глаза. Учиться надо было на практике. На овцах и свиньях -- самое милое дело. Мы испытывали на живых существах различные виды оружия, больше всего на свиньях, и можешь мне поверить, в те времена даже и речи не было о том, чтобы предварительно их усыпить. -- И это считалось нормальной строевой подготовкой? -- Чего не знаю, того не знаю. И не понимаю твой вопрос. Разве здесь применимо слово "нормальная"? -- Пожалуй, нет. -- Даже если допустить, что все это из каких-то идиотских соображений считалось необходимым, все равно не было никакой необходимости делать это с гордостью и удовольствием. -- Верно. Значит, все это делал Нюман? -- Именно. И развращал молодых ребят. Учил их гордиться своим бессердечием и получать удовольствие при виде чьих-то страданий. У многих есть вкус к таким вещам. -- Короче говоря, он был садист? -- До мозга костей. Хотя сам называл это твердостью духа. Быть твердым -- вот единственно нужное для настоящего мужчины. Твердым психически и физически. Так он считал -- недаром он всегда поощрял издевательства старших над младшими. Это входило в программу обучения. -- Но для этого не обязательно быть садистом. -- Он проявлял себя по-всякому. Он был помешан на дисциплине. Но дисциплина -- это, знаешь ли. одно, а наказание за проступки -- совсем другое. Нюман почти каждый день кого-нибудь наказывал за самые пустяковые провинности. За оторванную пуговицу, например. И провинившийся имел право выбирать. -- Между чем и чем? -- Рапортом по начальству и физической расправой. Но рапорт означал три дня карцера плюс пятно в послужном списке, и большинство предпочитало физическое наказание. -- Какое же? -- Я и сам схлопотал его один раз. За то, что в субботу вечером явился позже срока в расположение части. Я перелез через забор. И, разумеется, угодил в лапы к Нюману. И выбрал второе. В моем случае это свелось к следующему: меня заставили стоять по стойке "смирно" с куском мыла во рту, а Нюман тем временем переломал мне два ребра своими кулаками. После чего он угостил меня кофейком с печеньем и сказал, что из меня вполне может получиться твердый парень и настоящий солдат. -- А потом? -- Как только война кончилась, я позаботился о том, чтобы поскорей демобилизоваться, чинно и благородно. Потом я приехал сюда и стал полицейским. И первый, кого я здесь встретил, был Нюман. Он уже был старшим участковым при отделе общественного порядка. -- И ты полагаешь, что на этом посту он вел себя так же? -- Может, не точно так же. Точно здесь и не получилось бы. Но уж от рукоприкладства он не отказался и тут. Бил подчиненных, бил арестантов. Я много чего понаслушался за минувшие годы. -- Но на него должны были поступать жалобы. И неоднократно, -- задумчиво сказал Мартин. -- Точно. Но из-за этой самой чести мундира мы наверняка не сможем отыскать в его досье ни единой жалобы. Все они попадали прямиком в корзинку для бумаг. Большинство даже не регистрировалось при поступлении. Здесь, например, ты ничего не найдешь. У Мартина блеснула внезапная мысль. -- А уполномоченный риксдага по контролю за судопроизводством нас не выручит? -- спросил он. -- Те, с кем обошлись не по закону, наверняка жаловались уполномоченному депутату, хотя бы некоторые. -- И без толку, -- сказал Кольберг. -- Такой человек, как Нюман, не забывал окружить себя коллегами, которые в случае необходимости всегда засвидетельствуют под присягой, что ничего дурного он не делал. Молодыми полицейскими, которые знали, что их сживут со света, если они откажутся принести присягу. Либо такими, которые уже закоснели в своем жестоком ремесле и думают только об одном: как бы не запятнать мундир. А уж со стороны комиссару и вообще ничего не грозило. -- Ты прав, -- сказал Мартин, -- но в канцелярии депутата риксдага не выбрасывают жалобы, даже если по ним и не примут никаких мер. Их подшивают и хранят в архиве. -- Это мысль, -- протянул Кольберг. -- И не такая уж глупая. На тебя явно снизошло озарение. Он еще немного подумал и сказал: -- Вот если бы у нас существовало движение за гражданские права, которое регистрировало бы все случаи превышения власти. Но в нашей стране его, к сожалению, нет. А уполномоченный, пожалуй, пригодится. -- И орудие убийства, -- сказал Мартин. -- Такой штык мог сохраниться у человека только с военной службы. Не всякий в состоянии заиметь такую штуку. Я обращу внимание Рэнна на эту деталь. -- Обрати. А потом возьми с собой Рэнна, и поезжайте в канцелярию уполномоченного. -- А ты что будешь делать? -- Я хочу съездить взглянуть на Нюмана. Там уже наверняка торчит Ларсон, ну и черт с ним. Я еду ради себя. Хочу посмотреть, как это на меня подействует. Может, меня даже вывернет, но теперь никто не заставит меня глотать собственную блевотину. Мартин Бек уже не казался таким усталым, как прежде. Он выпрямился и спросил: -- Леннарт, ты меня слушаешь? -- Да. -- Почему его так называли? Негодяем из Сефле? -- Проще простого. Он был родом из Сефле и при всяком удобном случае твердил об этом. Из Сефле выходят твердые люди, говаривал он. Настоящие мужчины. Ну а в том, что он был негодяем и подлецом, сомнений нет. Один из самых подлых людей, каких я встречал на своем веку. Мартин Бек долго глядел на него. -- Пожалуй, ты прав, -- сказал он. -- Посмотрим, посмотрим. Желаю удачи. Надеюсь, тебе повезет. И снова Мартина охватило необъяснимое предчувствие беды. -- День будет нелегкий. -- Да, -- ответил Кольберг. -- Предпосылки для этого уже есть. Надеюсь, ты теперь меньше боишься запятнать честь мундира? -- Надеюсь. -- Не забывай, что Нюману уже не нужна круговая порука. Да! Сколько мне помнится, у него все эти годы был до гроба преданный оруженосец. Субъект по имени Хульт. Он сейчас должен быть первым помощником комиссара, если только не ушел со службы. Надо бы с ним связаться. Мартин Бек кивнул. Кто-то заскребся в дверь. Вошел Рэнн и остановился у дверей, нерешительно, чуть не падая от усталости. Глаза у него после бессонной ночи были красные, воспаленные. -- Ну, чем теперь займемся? -- спросил Рэнн. -- У нас куча дел. Ты готов? -- Само собой, -- ответил Рэнн, подавляя зевок. XIII Мартину не стоило особого труда раздобыть биографические сведения о человеке, который, по словам Кольберга, был верным оруженосцем покойного. Звали его Харальд Хульт, и всю свою сознательную жизнь он прослужил в полиции. Поэтому его путь нетрудно было проследить по полицейским архивам. Девятнадцати лет Хульт начал свою службу в Фалуне простым постовым, теперь он был первым помощником комиссара. Насколько Мартин мог заключить из бумаг, Хульт и Нюман впервые встретились на совместной работе в тридцать шестом -- тридцать седьмом, когда оба патрулировали один округ. В конце сороковых годов судьба вновь свела их в другом округе в центре города. Несколько более молодой Нюман был уже старшим участковым, а Хулы все еще оставался рядовым. В пятидесятые годы Хульт начал мало-помалу продвигаться, и служба неоднократно сводила его с Нюманом. Нюман, видимо, имел право лично подбирать себе помощников для выполнения спецзаданий, а Хульт явно ходил у него в любимчиках. Если считать Нюмана таким, как его изобразил Кольберг -- а оснований не верить Кольбергу нет, -- то человек, считавшийся "до гроба преданным оруженосцем" Нюмана, представлял собой весьма любопытный психологический феномен. Во всяком случае, он заинтересовал Мартина, и тот решил последовать совету Кольберга и встретиться с Хультом. Прежде чем взять такси и поехать по указанному адресу в Реймерсхольме, он позвонил и убедился, что нужный ему человек находится дома. Хульт жил в северной оконечности острова, в одном из огромных домов, выходивших на канал Лонгсхольм. Дом стоял высоко, улица с другой стороны внезапно кончалась за последним домом и круто падала к воде. Район этот, в основном выглядевший точно так же, как и в тридцатых годах, когда его только заложили, сильно выигрывал от того, что здесь был запрещен сквозной проезд. Реймерсхольм был крохотный островок, вел туда один-единственный мост, домов здесь было немного, и все они довольно далеко отстояли друг от друга. Почти треть площади острова занимал старый спирто-водочный завод и другие не менее старые фабрики и склады. Между жилыми домами было много зеленых насаждений и даже парков, берег Лонгсхольмской бухты оставили как он есть, и естественная поросль -- осины и плакучие ивы -- подступала к самой воде. Первый помощник комиссара Харальд Хульт жил одиноко в двухкомнатной квартире на втором этаже. Здесь все было чисто, упорядочение и так удачно расставлено, что квартира выглядела пустой. "Будто нежилая", -- подумал про себя Мартин Бек. На вид Хульту можно было дать лет шестьдесят. Он был крупный, высокий, с массивным подбородком и пустым взглядом серых глаз. Они сели за низкий лакированный столик у окна, на столике ничего не было, на подоконнике тоже. Да и вообще во всей обстановке квартиры чувствовался явный недостаток предметов сколько-нибудь личных. Бумаг вроде бы совсем не было, даже ни единой газетенки, а три книжки, которые Мартин все-таки отыскал глазами, оказались тремя томами телефонного справочника, аккуратно выставленными на стандартной полочке в передней. Мартин расстегнул куртку и чуть ослабил галстук. Потом достал пачку "Флориды", коробок спичек и поискал глазами пепельницу. Хульт перехватил его взгляд и сказал: -- Я не курю, и пепельницы у меня, по-моему, никогда не было. Из кухонного шкафа он принес белое блюдечко. Перед тем как сесть, спросил: -- Не хочешь чего-нибудь? Я только что пил кофе, но можно сварить еще. Мартин отрицательно помотал головой. Он заметил, что Хульт помешкал перед тем, как обратиться к нему. Должно быть, не знал, удобно ли говорить "ты" главе государственной комиссии. Это прежде всею доказывало, что Хульт -- служака старой школы, когда чинопочитание было одной из основных заповедей. Хотя сегодня у Хульта был выходной день, он надел форменные брюки, голубую рубашку и галстук. -- Ты разве не выходной? -- Я почти всегда ношу форму, -- ответил Хульт бесцветным голосом. - В ней я себя лучше чувствую. -- А здесь хорошо, -- и Мартин глянул в окно, -- Да, -- согласился Хульт. -- Наверное, ты прав. Хотя здесь тоскливо. Он положил на стол большие мясистые руки, как положил бы две дубинки, и засмотрелся на них. -- Я вдовец. Жена умерла три года назад. Рак. С тех пор здесь очень тоскливо и одиноко. Хул