ты откопал, тоже не
вчера написано.
-- Твоя правда, -- сказал Рэнн.
Он достал бритву и удалился неуверенными шагами, волоча за собой шнур.
Мартин Бек сел за письменный стол Рэнна и, нахмурив брови, принялся
разбирать запутанные каракули, которые и обычно требовали от него больших
усилий, и не было никаких оснований ожидать, что сегодня будет легче.
Одно за другим он занес имена, адреса и краткие характеристики
жалобщиков в свой линованный блокнот.
"Юн Бертильсон, чернорабочий, Иетгатан, 20, избиение".
И так далее.
Когда Рэнн вернулся из туалетной комнаты, список был уже готов. Он
содержал двадцать два имени.
Гигиенические мероприятия не отразились на облике Рэнна, теперь он,
если это возможно, выглядел еще ужасней, чем раньше, и оставалось только
надеяться, что он по крайней мере чувствует себя менее грязным. Требовать,
чтобы он вдобавок ощутил прилив бодрости, было бы неразумно.
Не мешало бы, пожалуй, прибегнуть к какому-нибудь средству для поднятия
духа. Побалагурить, рассказать анекдот.
-- Да, Эйнар, я знаю, что нам обоим надо идти домой и лечь. Но если
помучиться еще часок, мы, может быть, хоть до чего-нибудь додумаемся. Ведь
стоит попробовать?
-- Наверное, стоит, -- нерешительно сказал Рэнн.
-- Если ты, к примеру, возьмешь на себя первые десять имен, а я все
остальные, мы быстро узнаем подробности о большинстве из них и либо
вычеркнем их, либо сможем использовать. Идет?
-- Ладно, раз ты так считаешь.
В голосе Рэнна не было самой элементарной убежденности, не говоря уже о
таких стандартных добродетелях, как решимость и воля к борьбе.
Вместо того Рэнн заморгал глазами и зябко передернулся. Потом, однако,
подсел к столу и взял в руки телефонную трубку.
Мартин Бек признал про себя, что вся затея представляется довольно
бессмысленной.
За время активной служебной деятельности Нюман, без сомнения, успел
поиздеваться над сотнями людей, но лишь незначительная часть обиженных
рискнула подать письменную жалобу, а изыскания Рэнна в свою очередь вскрыли
лишь незначительную часть всех жалобщиков.
Впрочем, многолетний опыт научил его, что в их работе большинство
действий представляются бессмысленными и что как раз те, которые приносят
наилучшие результаты, в начале своем выглядят совершенно бесперспективными.
Мартин Бек прошел в соседний кабинет и тоже сел на телефон, но уже
после третьего разговора окончательно сник и замер с трубкой в руках. Никого
из поименованных в списке ему найти не удалось, и мысли его приняли другое
направление.
После недолгого раздумья он достал собственный блокнот, полистал его и
набрал домашний номер Нюмана. Трубку на том конце снял мальчик.
-- Нюман слушает.
Голос у него был на редкость старообразный.
-- Это комиссар Бек. Мы у вас были ночью.
-- Да?
-- Как себя чувствует мама?
-- Спасибо, хорошо. Ей лучше. Приходил доктор Блумберг, после него она
несколько часов спала. Теперь она вполне в форме, ну и вдобавок...
-- Что же?
-- ...вдобавок это не явилось для нас неожиданностью, -- продолжал
мальчик неуверенно. -- То есть что папа умер. Он был очень плох. И давно.
-- Как ты думаешь, мама не сможет подойти к телефону?
-- Думаю, сможет. Она на кухне. Подождите, я ее позову.
-- Да, будь так добр, -- сказал Мартин, прислушиваясь к затихающим
шагам.
Интересно, каким отцом и мужем мог быть человек, подобный Нюману. Семья
производит вполне благополучное впечатление. Нет никаких оснований полагать,
что Нюман не мог быть добрым и любящим отцом семейства.
Как бы то ни было, сын его едва сдерживал слезы во время разговора.
-- Анна Нюман у телефона.
-- С вами говорит комиссар Бек. У меня к вам один вопрос.
-- Слушаю.
-- Многим ли было известно, что ваш муж лежит в больнице?
-- Совсем не многим, -- поразмыслив, сказала она.
-- Но болел-то он долго?
-- Да, очень долго. Но Стиг не желал, чтобы люди знали об этом. Хотя...
-- Что хотя?
-- Хотя некоторые знали.
-- Кто именно? Вы можете назвать?
-- Ну, прежде всего мы, родные...
-- Точнее.
-- Я и дети. Еще у Стига были... были два младших брата, один живет в
Гетеборге, другой в Будене.
Мартин Бек кивнул своим мыслям. Письмо, найденное в палате, было
наверняка написано одним из братьев.
-- Продолжайте.
-- Лично у меня нет ни сестер, ни братьев. Родители умерли. Словом, у
меня нет ныне здравствующих родственников. Только дядя с отцовской стороны,
но он живет в Америке, и его я никогда не видела.
-- Ну а друзья?
-- Друзей у нас есть немного. Было немного. Ну, Гуннар Блумберг,
который приходил ночью, с ним мы встречались, а кроме того, он лечил Стига.
Само собой, Блумберг знал.
-- Ну это понятно.
-- И еще капитан Пальм с женой. Это старый однополчанин Стига. Вот и с
ними мы встречались.
-- А еще?
-- Никого. Практически никого. Настоящих друзей у нас было немного.
Только те, кого я назвала.
Она умолкла. Мартин ждал.
-- Стиг частенько говаривал...
Она не кончила фразу.
-- Что же он говаривал?
-- Что у полицейского и не может быть много друзей.
С этим спорить не приходилось. У Мартина и у самого друзей не было.
Если не считать дочери и Кольберга. Да еще одной женщины по имени Оса
Турель. Но Оса тоже служила в полиции. Еще, может быть, Петр Монсен,
полицейский в Мальме.
-- Ну а эти люди знали, что ваш муж лежит в Саббатсберге?
-- Да как вам сказать... Единственный, кто знал все точно, был доктор
Блумберг. Из наших друзей.
-- А кто ходил к нему?
-- Я и Стефан. Мы каждый день к нему ходили.
-- Больше никто?
-- Никто.
-- Доктор Блумберг тоже не ходил?
-- Нет. Стиг не хотел, чтобы у него бывал кто-нибудь, кроме нас двоих.
Он даже Стефана принимал неохотно.
-- Почему?
-- Не хотел, чтобы его кто-то видел. Понимаете...
Мартин не прерывал.
-- Ну, -- наконец продолжила она, -- Стиг всегда был на редкость
сильным мужчиной, в отличной форме. А тут он очень сдал и избегал
показываться людям.
-- М-м-м, -- протянул Мартин.
-- Правда, Стефан этого даже не замечал. Он боготворил отца. Они были
очень близки.
-- А дочь?
-- Дочери Стиг никогда не уделял такого внимания. У вас самого есть
дети?
-- Да.
-- И девочки, и мальчики?
-- Да.
-- Ну, тогда вы и сами все понимаете. Как это бывает между отцом и
сыном.
Но Мартин не понимал. И думал над этим так долго, что женщина
забеспокоилась.
-- Комиссар Бек, вы еще слушаете?
-- Конечно, конечно, слушаю. Ну а соседи?
-- Какие соседи?
-- Соседи знали, что ваш муж в больнице?
-- Разумеется, нет.
-- А как вы объяснили им его отсутствие?
-- Я им вообще ничего не объясняла. Мы не поддерживали с соседями
никаких отношений.
-- Может, тогда ваш сын? Рассказал приятелям?
-- Стефан? Нет, исключено. Он ведь знал, чего хочет отец, а Стефану
никогда бы даже в голову не пришло поступать ему наперекор. Он позволял себе
только одно -- каждый вечер ходить к отцу, но в глубине души Стиг и этого не
одобрял.
Мартин Бек сделал несколько записей на открытом листке блокнота и
сказал, как бы подводя итоги:
-- Итак, только вы лично, Стефан, доктор Блумберг и оба брата комиссара
Нюмана могли знать точно, в каком отделении и какой палате лежал ваш супруг?
-- Да.
-- Ну что ж, все ясно. Только еще одно.
-- А именно?
-- С кем из своих коллег он общался?
-- Не понимаю вас.
Мартин Бек отложил ручку и задумчиво потер переносицу большим и
указательным пальцами. Неужели он так нечетко сформулировал вопрос?
-- Я хотел бы вот о чем вас спросить: с какими полицейскими встречались
вы и ваш муж?
-- Ни с какими.
- Что-о-о?
-- Чему вы удивляетесь?
-- Неужели ваш муж не поддерживал отношений с коллегами? Не встречался
с ними в свободное от работы время?
-- Нет. За те двадцать шесть лет, что мы прожили вместе со Стигом, ни
один полицейский не переступил порог нашего дома.
-- Серьезно?
-- Вполне. Вы и тот человек, что приходил с вами, были единственными.
Но к этому времени Стига уже не было в живых.
-- Но ведь должен же был кто-то приносить извещения, вообще приносить
что-нибудь или заходить за вашим мужем.
-- Да, вы правы. Вестовые.
-- Кто, кто?
-- Мой муж их так называл. Тех, кто сюда приходил. Это случалось. Но
порог они действительно не переступали. Стиг был очень щепетилен в таких
вопросах.
-- Да ну?
-- Очень. И всегда. Если приходил полицейский позвать его, или
что-нибудь передать, или выполнить другое поручение, Стиг его в дом не
пускал. Если дверь открывала я или кто-нибудь из детей, мы просили подождать
за дверью, а сами снова запирали ее, пока не явится Стиг.
-- Это ваш муж завел такой порядок?
-- Да, он самым недвусмысленным образом потребовал, чтобы так было. Раз
и навсегда.
-- Но ведь существуют люди, с которыми он проработал бок о бок много
лет. На них тоже распространялось это правило?
-- Да.
-- И вы никого из них не знаете?
-- Нет. Разве что по имени.
-- Он по крайней мере говорил с вами о своих сослуживцах?
-- Крайне редко.
-- О своих подчиненных?
-- Я же сказала: крайне редко. Видите ли, один из основных принципов
Стига заключался в том, что служебные дела никоим образом не должны
соприкасаться с частной жизнью.
-- Но вы говорили, что знаете некоторых хотя бы по имени. Кого же?
-- Кое-кого из руководства. Ну, начальника государственной полиции,
полицмейстера, главного инспектора...
-- Из отдела общественного порядка?
-- Да, -- отвечала она. -- А разве есть и другие инспектора?
В комнату вошел Рэнн с какими-то документами. Мартин Бек изумленно
воззрился на него. Потом он собрался с мыслями и продолжил разговор.
-- Неужели ваш муж не упоминал никого из тех, с кем вместе работал?
-- Одного по крайней мере. Я знаю, что у него был подчиненный, которого
он очень ценил. Звали этого человека Хульт. Стиг время от времени поминал
его. С Хультом он работал еще задолго до того, как мы поженились.
-- Значит, Хульта вы знаете?
-- Нет. Сколько мне помнится, я никогда его не видела.
-- Не видели?
-- Нет. Только по телефону с ним разговаривала.
- И все?
-- Все.
-- Подождите минутку, госпожа Нюман.
-- Пожалуйста.
Мартин Бек опустил на стол руку с зажатой в ней трубкой и задумался,
постукивая кончиками пальцев по корням волос, обрамляющих лоб. Рэнн
безучастно зевал.
Мартин снова поднес трубку к уху.
-- Фру Нюман, вы слушаете?
-- Да.
-- Известно ли вам, как зовут первого помощника комиссара, то есть
Хульта?
-- Да, по чистой случайности. Пальмон Харальд Хульт. А вот его звание я
узнала только от вас.
-- По случайности, вы сказали?
-- Да, именно так. Оно записано тут, его имя. В телефонной книге.
Пальмон Харальд Хульт.
-- Кто же его записал?
-- Я сама и записала.
Мартин Бек промолчал.
-- Господин Хульт звонил нам вчера вечером, он справлялся о Стиге. И
был потрясен, узнав, что Стиг тяжело болен.
-- Вы дали ему адрес больницы?
-- Да. Он хотел послать Стигу цветы. А я, как уже было сказано, знала
Хульта. Он был единственным, кому я рискнула бы дать адрес, кроме...
-- Кого?
-- Ну, начальника полиции, или полицмейстера, или главного инспектора,
сами понимаете...
-- Понимаю. Значит, вы дали Хульту адрес?
-- Да.
Она помолчала, потом спросила с изумлением:
-- На что вы намекаете?
-- Ни на что, -- успокоил ее Мартин. -- Все это ровным счетом ничего не
значит.
-- Но вы себя так ведете, будто...
-- Просто мы обязаны все проверить, фру Нюман. Вы очень нам помогли.
Благодарю вас.
-- Пожалуйста, -- откликнулась она так же растерянно.
-- Благодарю, -- повторил Мартин и положил трубку.
Рэнн стоял, прислонясь к дверному косяку.
-- По-моему, -- начал он, -- я наидентифицировался сколько мог. Двое
умерли. А про этого чертова Эриксона никто ничего не знает.
-- Так, так, -- с отсутствующим видом протянул Мартин и уставился на
раскрытый лист блокнота. Там стояло: Пальмон Харальд Хульт.
XVIII
Раз Хульт поехал на работу, значит, он сидит за своим столом. Хульт --
человек в годах и теперь больше занимается писаниной, официально по крайней
мере.
Но человек, снявший трубку в Мариинском участке, ничего, казалось, о
нем не знал.
-- Хульт? Нет, его здесь нет. Он выходной по субботам и воскресеньям.
-- Он даже не показывался у вас сегодня?
-- Нет.
-- Это точно?
-- Да. Я, во всяком случае, его не видел.
-- Будьте так любезны, расспросите остальных.
-- Каких это остальных?
-- Ну, я надеюсь, у вас не так худо с персоналом, чтобы на целый
участок никого, кроме вас, не было, -- объяснил Мартин с некоторой долей
раздражения. -- Не один же вы тут сидите.
-- Конечно, не один, -- сказал человек у аппарата на полтона ниже. --
Подождите, сейчас я узнаю.
Мартин слышал, как звякнула об стол телефонная трубка и как затихли
шаги.
Потом до него донесся отдаленный голос:
-- Эй! Из вас никто не видел Хульта? Этот воображала Бек из комиссии по
убийствам спрашивает...
Конец фразы затерялся в шуме и голосах.
Мартин Бек ждал, он бросил усталый взгляд на Рэнна, а тот устремил еще
более усталый взгляд на свои часы.
Почему полицейский считает его воображалой? Может, потому, что Мартин
обратился к нему на "вы"? Мартин лишь с трудом заставлял себя говорить "ты"
соплякам, у которых еще молоко на губах не обсохло, и выслушивать такое же
"ты" в ответ.
Хотя в остальном его никак нельзя было назвать поборником формализма.
Интересно, как вел бы себя в подобном случае человек вроде Стига
Нюмана?
В трубке щелкнуло:
-- Так вот насчет Хульта,..
-- И что же?
-- Он действительно сюда заходил. Часа полтора назад. Но, кажется,
сразу же ушел.
-- Куда?
-- Вот уж этого действительно никто не знает.
Мартин оставил эту шпильку без последствий, он сказал:
-- Спасибо.
Для верности он набрал домашний телефон Хульта. но там, как и следовало
ожидать, никто не отозвался, и после пятого гудка Мартин положил трубку.
-- Ты кого ищешь? -- спросил Рэнн.
-- Хульта.
-- Ах так.
"Похоже, что Рэнн не отличается особой наблюдательностью", -- подумал
Мартин с досадой.
-- Эйнар!
-- Да?
-- Хульт вчера вечером звонил жене Нюмана, и она дала ему адрес
больницы.
-- Угу.
-- Интересно, с чего бы это?
-- Ну, должно быть, он хотел послать в больницу цветы или еще
что-нибудь, -- сказал Рэнн апатично. -- Они дружны были с Нюманом.
-- А вообще, мало кто знал, что Нюман лежит в Саббатсберге.
-- Потому-то Хульту и пришлось звонить, спрашивать адрес.
-- Странное совпадение.
Это был не вопрос, и Рэнн, естественно, ничего не ответил. Он сказал
свое:
-- Да, я тебе говорил, что не мог добраться до Эриксона?
-- Какого еще Эриксона?
-- До Оке Эриксона. До того полицейского, который вечно жаловался на
все и вся.
Мартин Бек кивнул. Он припоминал это имя, хотя сейчас оно было не так
уж и важно. Имя никого не интересовало, а кроме того, сейчас куда важнее был
Хульт.
Он сам лично разговаривал с Хультом не более двух часов назад. Чем
занимался Хульт все это время? Сперва весть об убийстве Нюмана вообще не
произвела на него особого впечатления. Потом Хульт ушел -- на работу, как он
выразился.
Ну, в этом еще не было ничего необычного. Хульт был толстокожий
полисмен старой выпечки, не ахти какой сообразительности и уж никак не
импульсивный. То, что он вызвался работать в неурочное время, когда убили
его коллегу, как раз в порядке вещей. При определенном стечении
обстоятельств Мартин сам поступил бы точно так же.
Необычным во всей истории был только телефонный звонок. Почему он ни
единым словом не обмолвился о том, что разговаривал с женой Нюмана не далее
как прошлым вечером? Если у него не было другого повода, кроме желания
послать цветы, почему он позвонил именно вечером?
Зато, если у него, кроме цветов, были другие причины интересоваться
тем, где находился Нюман...
Мартин Бек усилием воли прервал эту цепь размышлений.
А звонил ли Хульт вечером?
И если звонил, то во сколько?
Надо еще кое-что уточнить.
Мартин Бек тяжело вздохнул, снова поднял трубку и в третий раз набрал
номер Анны Нюман.
На сей раз к телефону подошла она сама.
-- Да, -- откликнулась она без всякого энтузиазма. -- Слушаю вас,
комиссар Бек.
-- Извините, но я должен уточнить некоторые детали.
-- Да?
-- Вы сказали, что первый помощник комиссара Хульт звонил вам вчера
вечером?
-- Сказала.
-- В котором часу?
-- Очень поздно, а точно не могу сказать.
-- Ну хоть приблизительно...
-- М-м-м...
-- Вы после этого сразу легли?
-- Нет, не сразу... еще немного посидела.
Мартин нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. Он слышал, как она о
чем-то расспрашивает сына, но о чем, разобрать не мог.
-- Вы слушаете?
-- Да, да...
-- Я поговорила со Стефаном. Мы с ним смотрели телевизор. Сперва
телефильм с Хамфри Богартом, но фильм был такой жуткий, мы переключили на
вторую программу. Там был эстрадный концерт. С участием Бенни Хилла, концерт
только начался, когда зазвонил телефон.
-- Превосходно. А сколько же вы слушали этот концерт до звонка?
-- Ну, несколько минут. Пять от силы.
-- Большое спасибо, фру Нюман. И последнее...
-- Что же?
-- Вы не можете точно припомнить, о чем говорил Хульт?
-- Слово в слово не припомню. Он просто попросил Стига к телефону, а я
ответила, что...
-- Простите, я вас перебью. Он прямо так и спросил: "Можно Стига?"
-- Ну, разумеется, нет. Он держался вполне корректно.
-- А именно?
-- Сперва извинился, потом спросил, нельзя ли позвать к телефону
комиссара Нюмана.
-- А почему он извинился?
-- Ну, разумеется, потому, что он позвонил так поздно.
-- А вы что ответили?
-- Я спросила, кто говорит. Или, если быть точной: "С кем имею честь?"
-- Ну а что ответил господин Хульт?
--"Я сослуживец комиссара Нюмана". Примерно так. А потом он назвал
себя.
-- А вы что ответили?
-- Как я вам говорила, я сразу узнала это имя, кроме того, я знала, что
он звонил и раньше и что был одним из немногих, кого Стиг действительно
ценил.
-- Вы говорите, звонил и раньше. Часто звонил?
-- Несколько раз за год. Но пока муж был здоров и находился дома,
трубку почти всегда снимал он сам, поэтому Хульт, может быть, звонил и чаще,
мне это не известно.
-- А вы что ответили?
-- Я же говорила.
-- Простите, я действительно должен казаться вам назойливым, но все это
может иметь очень большое значение.
-- Ну, я ответила, что Стиг болен. Он как будто удивился и огорчился и
спросил, серьезно ли болен Стиг...
-- А вы?
-- Я ответила, что, к сожалению, очень серьезно и что он в больнице.
Тогда он спросил, можно ли ему проведать моего мужа, а я ответила, что Стигу
скорей всего это будет неприятно.
-- Ну и его удовлетворил ваш ответ?
-- Разумеется. Хульт и сам хорошо знал Стига. По работе.
-- Но он сказал, что хочет послать цветы?
"Подсказками занимаемся, -- подумал про себя Мартин. -- Стыд какой".
-- Да, да. И черкнуть несколько строк. Тут я ему и сказала, что Стиг
лежит в Саббатсберге, и дала номер палаты, Я припомнила, что Стиг несколько
раз называл Хульта человеком надежным и безупречным.
-- Ну а потом?
-- Он еще раз попросил извинить его. Поблагодарил и пожелал мне
покойной ночи.
Мартин со своей стороны тоже поблагодарил фру Нюман и чуть было тоже не
пожелал ей сгоряча покойной ночи.
Потом он обернулся к Рэнну и спросил:
-- Ты смотрел вчера телевизор?
Рэнн ответил возмущенным взглядом.
-- Ах верно, ты ведь работал. Но все равно можно из газеты узнать,
когда по второй программе началась передача с Бенни Хиллом.
-- Это я могу, -- ответил Рэнн и вышел в соседнюю комнату. Вернулся он
с газетой в руках, долго изучал ее, потом сказал:
-- Двадцать один час двадцать пять минут.
-- Следовательно, Хульт звонила половине десятого. Поздновато, если
считать, что у него не было какой-то задней мысли.
-- А разве была?
-- Во всяком случае, он не проговорился. Зато он весьма подробно
расспросил, где лежит Нюман.
-- Ну да, он ведь хотел послать цветы.
Мартин Бек долго смотрел на Рэнна. Надо все-таки втолковать человеку.
-- Эйнар, ты способен меня выслушать?
-- Вроде способен.
Мартин собрал воедино все, что ему было известно о поведении Хульта за
последние сутки, начиная с телефонного звонка и кончая разговором в
Реймерсхольме и тем обстоятельством, что в данную минуту установить
местопребывание Хульта не представляется возможным.
-- Уж не думаешь ли ты, что это Хульт распотрошил Нюмана?
Непривычно прямой в устах Рэнна вопрос.
-- Ну, так в лоб я не утверждаю...
-- Маловероятно. И вообще странно, -- сказал Рэнн.
-- Поведение Хульта тоже кажется странным, мягко выражаясь.
Рэнн не ответил.
-- Как бы то ни было, желательно добраться до Хульта и расспросить его
поподробнее о его разговоре с фру Нюман, -- решительно сказал Мартин.
На Рэнна это не произвело никакого впечатления, он зевнул во весь рот и
посоветовал:
-- Тогда поищи его по селектору. Едва ли он далеко ушел.
Мартин метнул в него изумленный взгляд и сказал:
-- Вполне конструктивное предложение.
-- Чего тут конструктивного. -- ответил Рейн с таким видом, словно его
несправедливо в чем-то обвиняли.
Мартин снова поднял трубку и передал, что первого помощника комиссара
Харальда Хульта просят, как только он объявится, незамедлительно позвонить в
управление на Кунгсхольмсгатан.
Окончив разговор, он остался сидеть на прежнем месте, уронив голову в
ладони.
Что-то здесь было не так. И смутное предчувствие грозящей опасности не
уходило. От кого? От Хульта? Или он упустил из виду что-нибудь другое?
--Знаешь, какая мысль пришла мне в голову? -- вдруг спросил Рэнн.
-- Какая же?
-- Что, если я, к примеру, позвоню твоей жене и начну расспрашивать про
тебя...
Он не договорил до конца и пробормотал:
-- Ах да, ничего не выйдет. Ты же в разводе.
-- А иначе что бы ты мог сказать?
-- Да ничего, -- отнекивался Рэнн с несчастным видом. -- Я просто не
подумал. Я не намерен вмешиваться в твою личную жизнь.
-- Нет, что ты все-таки мог бы ей сказать?
Рэнн замялся, подыскивая более удачную формулировку.
-- Значит, так, если бы ты был женат и я позвонил бы твоей жене,
попросил бы вызвать тебя к телефону и она спросила бы, кто говорит, я бы...
-- Ты бы?..
-- Я бы, разумеется, не заявил: "С вами говорит Эйнар Валентино Рэнн".
-- Господи, это еще кто такой?
-- Я. Мое полное имя. В честь какого-то киногероя. На мамашу в ту пору
что-то нашло.
Мартин внимательно слушал.
-- Значит, ты считаешь?
-- Считаю, что, если бы Хульт сказал ей: "Меня зовут Пальмон Харальд
Хульт", это выглядело бы нелепо и странно.
-- Ты-то откуда знаешь, как его зовут?
-- А ты сам записал имя на блокноте Меландера, и вдобавок...
-- Что вдобавок?
-- У меня тоже есть его имя. В жалобе Оке Эриксона.
Взгляд Мартина мало-помалу светлел.
-- Здорово. Эйнар. Просто здорово, -- сказал он.
Рэнн зевнул.
-- Слушай, кто у них сегодня дежурит?
-- Гунвальд. Но он ушел. И вообще от него проку не жди.
-- Значит, есть еще кто-нибудь.
- Конечно, есть Стрэмгрен.
-- А Меландер где?
-- Дома, наверно. Он теперь по субботам выходной.
-- Пожалуй, стоило бы поподробнее заняться нашим другом Эриксоном, --
сказал Мартин, -- Беда только, что я не помню никаких деталей.
-- И я не помню, -- сказал Рэнн. -- Зато Меландер помнит. Он все
помнит.
-- Скажи Стрэмгрену, чтоб он собрал все бумаги, в которых упомянут Оке
Эриксон. И позвони Меландеру, попроси его прийти сюда. Поскорей.
-- Это непросто. Он сейчас замещает комиссара. И не любит, когда его
беспокоят в нерабочее время.
-- Ну, передай ему привет от меня.
-- Это я могу, -- сказал Рэнн и. шаркая подошвами, вышел из комнаты.
Две минуты спустя он явился снова.
- Стрэмгрен едет, -- сказал он.
-- А Меландер?
-- Приехать-то он приедет, но...
-- Что "но"?
-- Похоже, он не в восторге.
Восторгов, разумеется, требовать не приходилось. Мартин Бек ждал.
Прежде всего, что так или иначе объявится Хульт.
И еще возможности поговорить с Фредриком Меландером. Фредрик Меландер
был величайшим сокровищем отдела по особо важным преступлениям. Он обладал
феноменальной памятью. В обычной жизни -- зануда, но как детектив незаменим.
По сравнению с ним ничего не стоила вся современная техника, ибо Меландер
мог за несколько секунд извлечь из своей памяти все достойное внимания из
того, что он когда-либо слышал, видел или читал о данном человеке или деле,
и изложить свои воспоминания четко и вразумительно.
С такой задачей не справилась бы ни одна вычислительная машина.
Но писать он не умел. Мартин Бек просмотрел некоторые заметки в
блокноте Меландера. Все они были сделаны очень своеобразным, неровным и
совершенно неразборчивым почерком.
XIV
Рэнн привалился к дверному косяку и захихикал. Мартин Бек вопросительно
взглянул на него.
-- Ты чего?
-- Просто мне пришло в голову, что ты вот ищешь некоего полицейского, я
ищу другого, а это, может статься, один и тот же человек.
-- Один и тот же?
-- Да нет, не один и тот же, конечно. Оке Эриксон и есть Оке Эриксон, а
Пальмон Харальд Хульт и есть Пальмон Харальд Хульт.
Мартин Бек подумал, что Рэнна пора отправить домой отдыхать. Еще
вопрос, можно ли считать присутствие Рэнна вполне легальным, ибо, согласно
закону, который вступил в силу с первого января, ни один полицейский не
имеет права отрабатывать за год свыше ста пятидесяти сверхурочных часов,
причем за квартал их число не должно превышать пятидесяти. С чисто
теоретической точки зрения это можно толковать так: полицейский имеет право
работать, но не имеет права получать деньги. Исключение допускалось только
для особо важных дел.
А сегодняшнее дело -- оно особо важное? Да, пожалуй.
Не арестовать ли ему Рэнна? Хотя текущему кварталу сровнялось всего
четверо суток, Рэнн уже перекрыл законную норму сверхурочных. Поистине новое
отношение к работе.
В остальном работа идет как обычно.
Стрэмгрен раскопал кучу старых бумаг и время от времени вносил в
комнату очередную стопку.
Мартин Бек изучал бумаги с растущим неудовольствием, поскольку у него
возникало все больше вопросов, которые следует задать Анне Нюман.
Но он не торопился снимать трубку. Снова беспокоить женщину? Это уж
слишком. Может, поручить Рэнну? Но тогда ему все равно придется самому
начать разговор и просить извинения сразу за обоих -- за себя и за Рэнна.
Эта безотрадная перспектива помогла ему обрести необходимую твердость
духа, он поднял трубку и четвертый раз с начала суток позвонил в обитель
скорби.
-- Нюман слушает.
Голос вдовы с каждым разом звучал все бодрее. Очередное подтверждение
многократно засвидетельствованной способности человека приспосабливаться ко
всему на свете. Мартин встрепенулся и сказал:
-- Это опять Бек.
-- Ведь мы разговаривали с вами десять минут назад.
-- Знаю. Извините меня. Вам очень тяжело говорить об этом... этом
инциденте?
Неужели он не мог подобрать более удачное выражение?
-- Начинаю привыкать, -- сказала Анна Нюман весьма холодным тоном. --
Что вам на сей раз угодно, господин комиссар?
-- Хочу вернуться к тому телефонному разговору.
-- С первым помощником комиссара Хультом?
-- Вот именно. Итак, вам уже случалось разговаривать с ним раньше?
-- Да.
-- Вы его узнали по голосу?
-- Разумеется, нет.
-- Почему же "разумеется"?
-- Потому что раньше я не спрашивала, кто говорит.
Вот это да. Крыть нечем. Надо было все-таки заставить Рэнна поговорить
с ней.
-- Вам это не приходило в голову, господин комиссар? -- спросила
женщина,
-- По правде говоря, нет.
Большинство на его месте покраснело бы или замялось. Но Мартин Бек был
не из таких. Он продолжал с полной невозмутимостью:
-- Тогда это мог быть кто угодно.
-- Вам не кажется странным, чтобы кто угодно позвонил и назвался
Пальмоном Харальдом Хультом?
-- Я хотел сказать, что это мог быть другой человек, не Хульт.
-- Кто же тогда?
"Вопрос по существу", -- подумал Мартин и сказал: -- А вы могли
определить по голосу, молодой это человек или старый?
-- Нет.
-- А описать его голос?
-- Ну, он был очень отчетливый. И звучал резко.
Точная характеристика Хультова голоса. Отчетливый и резкий. Но ведь
множество полицейских разговаривает таким голосом, и прежде всего те, у кого
за плечами военная служба. Да и не только полицейские.
-- А не проще ли вам расспросить самого Хульта? -- поинтересовалась
женщина.
Мартин Бек воздержался от ответа. Он решил копнуть глубже.
-- Быть полицейским прежде всего означает иметь кучу врагов.
-- Да, вы уже это сказали при втором разговоре. Кстати, господин
комиссар, вы сознаете, что это уже наш пятый разговор менее чем за
двенадцать часов?
-- Очень сожалею. Вы сказали тогда, будто не знаете, что у вашего мужа
были враги.
-- Сказала.
-- Но вы хоть знали, что у вашего мужа были неприятности по службе?
Ему послышался в трубке короткий смешок.
-- А теперь я не понимаю, о чем вы.
Да, она действительно смеялась.
-- Я о том, -- сказал Мартин без всяких околичностей, -- что очень
многие считали вашего мужа плохим полицейским, который не справлялся со
своими обязанностями.
Фраза сработала. Разговор снова принял серьезное направление.
-- Вы шутите, господин комиссар?
-- Отнюдь, -- примирительно сказал Мартин. -- Я не шучу. На вашего мужа
поступало много жалоб.
-- За что?
-- За жестокость.
Она торопливо перевела дух и сказала:
-- Это абсолютная нелепица. Вы, должно быть, спутали его с кем-нибудь.
-- Не думаю.
-- Но Стиг был самым мягкосердечным из всех людей, каких я когда-либо
встречала. К примеру, мы всегда держали собаку. Вернее, четырех собак, по
очереди. Стиг очень их любил, относился к ним с бесконечным терпением, даже
когда они еще не умели проситься на улицу. Он мог неделями возиться с ними и
никогда не раздражался.
-- Так, так.
-- И ни разу в жизни он не позволил себе ударить ребенка. Даже когда
они были маленькие.
Мартин Бек частенько себе это позволял, особенно когда они были
маленькие.
-- Значит, никаких неприятностей по службе у него быть не могло?
-- Нет. Я уже сказала вам, что он почти никогда не говорил с нами о
своей работе. Но я просто-напросто не верю в эти россказни. Вы, наверное,
ошиблись.
-- Но ведь были у него какие-то взгляды? Хотя бы на самые общие
вопросы?
-- Да, он считал, что общество с точки зрения морали близко к гибели,
ибо у нас неудачный режим.
За такой взгляд человека едва ли можно было осуждать. Одна беда: Стиг
Нюман принадлежал к тому меньшинству, которое располагало должной властью,
чтобы сделать положение еще хуже при удобном случае.
-- Вы еще о чем-нибудь хотели спросить? -- поинтересовалась Анна Нюман.
-- А то у меня довольно много хлопот.
-- Нет, во всяком случае, не сейчас. Я очень сожалею, что мне пришлось
вас беспокоить.
-- Ах, не о чем говорить.
В голосе ее не было убежденности.
-- Но нам все-таки придется вас попросить идентифицировать голос.
-- Голос Хульта?
-- Да. Как вы думаете, удастся вам его узнать?
-- Вполне возможно. До свиданья.
-- До свиданья.
Мартин Бек отодвинул аппарат. Стрэмгрен приволок еще какую-то бумагу.
Рэнн стоял у окна и глядел на улицу, очки у него съехали на кончик носа.
-- Значит, так, -- сказал Рэнн спокойно. -- Ценная мысль.
-- В каком роде войск служил Хульт? -- спросил Мартин.
-- В кавалерии, - ответил Рэнн.
Рай земной для новобранцев.
-- А Эриксон?
-- Он был артиллерист.
Пятнадцать секунд в комнате царила полная тишина.
-- Ты думаешь про штык?
-- Да.
-- Я тоже.
-- А что ты думаешь?
-- Что такой штык может купить себе любой за пять монет на армейском
складе излишков.
Мартин Бек промолчал.
Он никогда не был высокого мнения о Рэнне, но ему также никогда не
приходило в голову, что Рэнн отвечает ему взаимностью.
В дверь робко постучали.
Меландер.
Надо думать, единственный человек на свете, который способен стучать в
собственную дверь.
XX
Расчет времени внушал Кольбергу беспокойство. У него было такое
ощущение, будто с минуты на минуту может произойти что-то ужасное, хотя до
сих пор привычное течение дел ничем не было нарушено. Труп увезли. Пол
замыли. Окровавленное белье спрятали. Кровать загнали в один угол, тумбочку
в другой. Все личные вещи покойного разложили по пластиковым пакетам, все
пакеты собрали в один мешок. Мешок стоял в коридоре, дожидаясь, пока его
заберут кому положено. Изучение места преступления было завершено, даже
меловой силуэт на полу не напоминал больше о покойном Стиге Нюмане. Метод с
силуэтом считался устаревшим и применялся теперь лишь в виде исключения. И
сожалели об этом только фоторепортеры.
От прежней обстановки в комнате остался только стул для посетителей и
еще один, на котором сидел и размышлял сам Кольберг.
Что сейчас делает человек, который совершил убийство? Опыт подсказывал
Кольбергу, что на этот вопрос может быть множество ответов.
Он и сам однажды убил человека. Как он вел себя после этого? Он долго
думал, долго и основательно, несколько лет подряд, после чего сдал свой
служебный пистолет вместе с правом на ношение и прочими причиндалами и
заявил, что не желает больше носить оружие.
Тому уже много лет, Кольберг лишь смутно помнил, что последний раз
ходил с револьвером в Муталле летом пятьдесят четвертого, когда велось
стяжавшее печальную известность следствие по убийству Розеанны. Случалось,
правда, что наедине с собой он вспоминал этот проклятый случай. К примеру,
когда он глядел на себя в зеркало. В зеркале отражался человек, который
совершил убийство.
За много лет службы ему куда чаще, чем желательно, приходилось лицом к
лицу сталкиваться с убийцами. И он сознавал, что реакция человека, только
что совершившего акт насилия, может быть бесконечно разнообразной. Одних
мучит рвота, другие торопятся сытно пообедать, третьи лишают жизни самих
себя. Некоторых охватывает паника, и они бегут куда глаза глядят. Есть,
наконец, и такие, которые идут домой и ложатся спать.
Строить догадки по этому вопросу было не только трудно, но и ошибочно с
профессиональной точки зрения, ибо такая догадка могла направить следствие
по ложному пути.
И, однако, в обстоятельствах, сопутствовавших убийству Нюмана, было
нечто заставлявшее Кольберга задаваться вопросом: чем владелец штыка занялся
непосредственно после убийства и чем он занят сейчас?
Каковы же эти обстоятельства? Ну, прежде всего следует отметить крайнее
исступление, с которым действовал убийца и которое свидетельствует о том,
что в нем, вероятно, по сей час бушуют исступленные чувства. Значит, можно
ждать и дальнейшего развития событий.
Но так ли все просто? Кольберг припомнил собственные ощущения, когда
Нюман делал из него десантника. Сперва у него начинались спазмы и нервная
дрожь, он не мог есть, но совсем немного спустя после этого он выбирался из
горы дымящихся внутренностей, сбрасывал маскхалат, принимал душ и прямиком
топал в буфет. А там пил кофе и ел печенье. Стало быть, и к этому можно
привыкнуть.
И еще одно обстоятельство не давало Кольбергу покоя, а именно --
непонятное поведение Мартина. Кольберг был человек чуткий даже в отношении
начальства. Мартина Бека он знал досконально и потому с легкостью улавливал
всевозможные оттенки его настроения. Сегодня Мартин был какой-то
встревоженный, может, просто из страха, но Мартин редко испытывал страх и
никогда -- без особой причины.
Итак, Кольберг ломал голову над вопросом: чем занялся убийца после
убийства?
Гунвальд Ларсон, не упускавший случая строить предположения и
взвешивать возможности, сразу сказал:
-- Он, наверно, пошел домой и застрелился.
Мысль Ларсона, бесспорно, заслуживала внимания. Может, и в самом деле
все проще простого. Гунвальд Ларсон частенько угадывает, но ошибается он не
менее часто.
Кольберг готов был признать, что это был бы поступок, достойный
мужчины, только и всего. Но качества Гунвальда Ларсона как полицейского
никогда не внушали ему особого доверия.
И не кто иной, как этот не внушавший ему доверия тип, вдруг прервал
нить его размышлений, явившись перед ним в сопровождении тучного лысого
мужчины лет около шестидесяти. Мужчина пыхтел как паровоз, впрочем, так
пыхтели почти все, кому приходилось поспевать за Ларсоном.
-- Это Леннарт Кольберг, -- сказал Гунвальд Ларсон.
Кольберг приподнялся, вопросительно глядя на незнакомца. Тогда Ларсон
лаконично завершил церемонию представления.
-- А это лекарь Нюмана.
Они пожали друг другу руки.
-- Кольберг.
-- Блумберг.
И тут Гунвальд Ларсон обрушил на Блумберга град лишенных смысла
вопросов.
-- Как вас по имени?
-- Карл Аксель.
-- Сколько лет вы были врачом Нюмана?
-- Больше двадцати.
-- Чем он болел?
--Трудно понять неспециалисту...
-- Попытайтесь.
-- Специалисту тоже нелегко.
-- Вот как?
-- Короче, я только что просмотрел последние рентгеновские снимки.
Семьдесят штук.
-- И что вы можете сказать?
-- Прогноз в общем благоприятный. Хорошие новости.
-- Как, как?
У Гунвальда Ларсона сделался такой ошарашенный вид, что Блумберг
поторопился добавить:
-- Разумеется, если бы он был жив. Очень хорошие новости.
-- Точнее?
-- Он мог бы выздороветь.
Блумберг подумал и решил ослабить впечатление:
-- Во всяком случае, встать на ноги.
-- Что же у него было?
-- Теперь, как я уже сказал, нам это известно. У Стига была средних
размеров киста на теле поджелудочной.
-- На чем, на чем?
-- Ну, есть такая железа в животе. И еще у него была небольшая опухоль
в печени.
-- Что это все означает?
-- Что он мог бы до некоторой степени оправиться от своей болезни, как
я уже говорил. Кисту следовало удалить хирургическим путем. Вырезать, иначе
говоря. Это не было новообразованием.
-- А что считается новообразованием?
-- Канцер. Рак. От него умирают.
Гунвальд Ларсон даже как будто повеселел.
-- Уж это мы понимаем, можете не сомневаться.
-- Вот печень, как вам может быть известно, неоперабельна. Но опухоль
была совсем маленькая, и Стиг мог с ней прожить еще несколько лет.
В подтверждение своих слов доктор Блумберг кивнул и сказал:
-- Стиг был физически очень крепким человеком. Общее состояние у него
превосходное.
-- То есть?
-- Я хотел сказать: было превосходным. Хорошее давление и здоровое
сердце. Превосходное состояние.
Гунвальд Ларсон, казалось, был удовлетворен.
Эскулап сделал попытку уйти.
-- Минуточку, доктор, -- задержал его Кольберг.
-- Да?
-- Вы много лет пользовали комиссара Нюмана и хорошо его знали.
-- Справедливо.
-- Что за человек был Нюман?
-- Да, да, если отвлечься от общего состояния, -- подхватил Гунвальд
Ларсон.
-- Ну, я не психиатр, -- сказал Блумберг и покачал головой. -- Я,
знаете ли, терапевт.
Но Кольберг не хотел удовольствоваться этим ответом и упрямо повторял:
-- Но должно ведь было у вас сложиться какое-нибудь мнение о нем?
-- С