тиг Нюман. как и все мы, грешные, был человеком сложным, -- туманно произнес врач. -- Больше вы ничего не можете о нем сказать? -- Ничего. -- Благодарим. -- До свиданья, -- сказал Гунвальд Ларсон. На этом беседа закончилась. Когда специалист-гастроэнтеролог удалился, Гунвальд Ларсон принялся хрустеть пальцами, методично вытягивая один за другим, -- пренеприятнейшая привычка. Кольберг наблюдал эту процедуру с кротким отвращением. Наконец он сказал: -- Ларсон! -- Ну чего? -- Зачем ты так делаешь? -- Хочу и делаю, -- ответил Ларсон. Кольберга по-прежнему одолевали разные вопросы, и после некоторого молчания он сказал: -- Ты можешь представить себе, о чем он думал, ну, тот, который лишил жизни Нюмана? После убийства? -- Откуда ты знаешь, что это был он? -- Очень немногие из женщин умеют обращаться с таким оружием и еще меньше носят ботинки сорок пятого размера. Итак, можешь ты представить или нет? Гунвальд Ларсон поглядел на него спокойными ясно-голубыми глазами и сказал: -- Нет, не могу. Я что, ясновидец, что ли? Он поднял голову, откинул со лба белокурые волосы, прислушался и сказал: -- Это что еще за шум? Где-то поблизости звучали возбужденные голоса, раздавались выкрики. Кольберг и Гунвальд Ларсон тотчас выскочили из комнаты и бросились на крыльцо. Они увидели черно-белый полицейский мини-автобус. Возле автобуса они увидели пять молодых полицейских, которые под предводительством пожилого чина в форме гнали от крыльца кучку лиц в гражданской одежде. Полицейские образовали цепь, а предводитель грозно вздымал резиновую дубинку над своей седой, коротко остриженной макушкой. Среди гражданских они увидели несколько фоторепортеров, медсестер в белых халатах, шофера такси в форменной куртке и еще несколько человек различного пола и возраста. Плюс обычное число зевак. Некоторые из гражданских вслух выражали свое возмущение, а один из тех, кто помоложе, что-то поднял с земли. -- Давай, давай, ребята, -- скомандовал старшой, -- довольно с ними цацкаться! В воздухе мелькнули пять белых дубинок. -- Отставить! -- крикнул Гунвальд Ларсон металлическим голосом. Все замерло. Гунвальд Ларсон шагнул вперед и осведомился: -- В чем дело? -- Очищаю территорию перед заграждением. Золотой кант на рукаве свидетельствовал о том, что Ларсон имеет дело с первым помощником комиссара. -- А на кой черт здесь понадобилось заграждение? -- рявкнул Ларсон. -- Да, Хульт, -- сказал и Кольберг, -- вообще-то Ларсон прав. А ребят ты где набрал? -- Вспомогательные силы из пятого участка, -- отвечал человек с золотым кантом, машинально став по стойке "смирно". -- Они здесь уже были, ну я и принял на себя командование. -- Развяжись немедленно с этими идиотами, -- сказал Гунвальд Ларсон. -- Поставь лучше охрану на лестнице, и она помешает посторонним лицам проникнуть внутрь здания. Хотя я очень сомневаюсь, что в этом есть надобность. А остальные пусть лезут в машину и катятся в свой участок. Там они нужней. Из глубины автобуса донеслось потрескивание коротковолновою приемника, и металлический голос произнес: -- Первого помощника комиссара Харальда Хульта просят соединиться с диспетчерской для установления последующей связи с комиссаром Беком. Хульт по-прежнему держал дубинку в руке и, насупясь, глядел на обоих детективов. -- Ну так как? -- спросил Кольберг. -- Намерен ты выходить на связь или нет? Тебя, похоже, разыскивают. -- Все в свое время. -- отвечал Хульт. -- А кстати сказать, я сегодня здесь по доброй воле. -- Не убежден, что здесь требуются добровольцы, -- сказал Кольберг. И был не прав. -- Ерунда все это, -- сказал Гунвальд Ларсон. -- Во всяком случае, здесь я выяснил все, что нужно. Он тоже был не прав. Едва он сделал первые размашистые шаги в сторону своей машины, где-то щелкнул выстрел, и чей-то пронзительный, испуганный голос закричал: "Спасите!" Гунвальд Ларсон остановился в растерянности и взглянул на свой хронометр. Было двенадцать часов десять минут. Кольберг мгновенно насторожился. Уж не этого ли он ждал все время? XXI -- Так вот, по поводу Эриксона, -- сказал Меландер и отодвинул от себя стопку бумаг. -- Это очень долгая история. Но вам она наверняка известна, хотя бы частично. -- Давай уговоримся, что нам ничего не известно, и рассказывай с самого начала, -- предложил Мартин Бек. Меландер откинулся на спинку стула и начал набивать трубку. -- Ладно, -- сказал он. -- Сначала так сначала. Оке Эриксон родился в тысяча девятьсот тридцать пятом году. Он был единственным ребенком в семье токаря. В пятьдесят четвертом он кончил реальное училище, через год был призван на военную службу, а отбыв ее, поступил в полицию. Был зачислен на подготовительные курсы и одновременно вступил в Финский союз футболистов. Он раскурил трубку и выпустил над столом облачко дыма. Рэнн, сидевший напротив, закашлялся демонстративно и укоризненно. Меландер не обратил на кашель Рэнна ни малейшего внимания и продолжал дымить. Он говорил: -- Таково краткое извлечение из ранней и сравнительно неинтересной для нас части его жизни. В пятьдесят шестом он стал Участковым в округе Святой Екатерины. О пятьдесят седьмом сказать нечего. Полицейский из него, сколько можно судить, получился посредственный, не очень хороший, не очень плохой. Жалоб на него не поступало, но я также не могу припомнить, чтобы он как-нибудь отличился. -- Он все время служил в одном и том же округе? -- спросил Мартин, который стоял у дверей, возложив руку на шкаф с документами. -- Нет. -- ответил Меландер. -- Он сменил за первые четыре года три или четыре округа. Меланлер умолк и наморщил лоб. Потом вынул трубку изо рта и ткнул чубуком в сторону Мартина. -- Беру свои слова назад, -- снова начал он. -- Я сказал, что он никак не отличался. Я ошибся. Он отлично стрелял, побеждал на всех соревнованиях. -- Верно. -- подал голос Рэнн. -- Это даже я помню. Пистолетом он здорово владел. -- Из винтовки он стрелял не хуже, -- сказал Меландер. -- Когда он добровольно пошел на курсы командного состава, он каникулы всегда проводил в лагере футбольного общества. -- Ты сказал, что он в первые годы сменил три или четыре округа, -- сказал Мартин. -- А не случалось ли ему работать под началом у Нюмана? -- Да, некоторое время. С осени пятьдесят седьмого и весь пятьдесят восьмой. Потом Нюману дали другой округ. -- Не знаешь, какие у них были отношения? Нюман ведь не церемонился с теми, кого недолюбливал. -- Нет никаких указаний на то, что Нюман относился к Эриксону хуже, чем к другим новичкам. И жалобы Эриксона меньше всего касаются событий этого периода. Но, зная методы Нюмана, с помощью которых тот, по его собственному выражению, "делал мужчин из сопливых щенков", нетрудно себе представить, что и Эриксону доставалось по первое число. Меландер в основном обращался к Мартину, но теперь он взглянул на Рэнна, прикорнувшего в кресле для посетителей с таким видом, будто вот-вот уснет. Мартин Бек проследил за направлением его взгляда и сказал: -- А не выпить ли нам по чашечке кофе? Ты как, Эйнар? Рэнн выпрямился и пробормотал: -- Да, пожалуй. Я сейчас принесу. Он вышел из комнаты, а Мартин Бек проводил его глазами и подумал: такой же замученный вид у него самого или получше? Когда Рэнн вернулся с кофе и снова съежился в своем кресле, Мартин Бек сказал: -- Продолжай, Фредрик. Меландер положил трубку и задумчиво отхлебнул кофе. -- Тьфу, -- сказал он, -- ну и пойло. Он отодвинул пластмассовую чашку и снова протянул руку к своей любезной трубке. -- Итак, в начале пятьдесят девятого Оке Эриксон женился. Жена была на пять лет моложе его. Звали ее Мария. По национальности она была финка, но жила в Швеции уже много лет и работала в фотоателье. По-шведски она говорила не очень чисто, что немаловажно для понимания последующих событий. В декабре того же года у них родился ребенок, тогда она ушла из ателье. А когда ребенку исполнилось полтора года, другими словами, летом шестьдесят первого, Мария Эриксон скончалась при обстоятельствах, которые вам, без сомнения, памятны. Рэнн утвердительно и сумрачно кивнул. А может, он просто клевал носом во время всего рассказа. -- Памятны, непамятны, давай дальше, -- сказал Мартин. -- Так вот, -- продолжал Меландер. -- Может быть, именно здесь в нашей истории впервые появляется Стиг Нюман. А с ним заодно и Харальд Хульт, который к тому времени был на должности первого помощника в нюманском округе. Именно у них в участке и скончалась Мария Эриксон. В камере для алкоголиков в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое июня тысяча девятьсот шестьдесят первого года. -- А Нюман и Хульт были в ту ночь на работе? -- спросил Мартин Бек. -- Нюман был, когда ее задержали, потом он ушел домой, точное время ухода не установлено. А Хульт в ту ночь патрулировал, но не подлежит сомнению, что, когда ее нашли мертвой, он при этом присутствовал. Меландер высвободил скрепку и начал выковыривать табак из трубки над пепельницей. -- Было начато следствие, и ход событий можно восстановить. По всей вероятности, произошло следующее: двадцать шестого июня Мария Эриксон вместе с дочерью поехала к подруге в Ваксхольм. Фотограф, у которого она прежде работала, попросил ее помочь управиться с двухнедельным заказом, и подруга согласилась на это время взять к себе девочку. Во второй половине дня Мария Эриксон вернулась из Ваксхольма. Оке Эриксон кончал работу в семь часов, и она торопилась попасть домой раньше. Учтите, что Эриксон служил в ту пору уже не у Нюмана. Мартин Бек почувствовал, как от долгого стояния возле шкафа у него затекли ноги. Поскольку два наличных стула уже были заняты, он подошел к окну, присел на подоконник и кивнул Меландеру, чтобы тот продолжал. -- Мария Эриксон страдала диабетом и должна была регулярно делать себе инъекции инсулина. О ее болезни знали очень немногие, так, например, ваксхольмская подруга ничего об этом не знала. Мария Эриксон никогда не пропускала инъекции. Кстати, она и не могла позволить себе такую небрежность, но тут она бог весть почему забыла дома шприц. Оба -- и Мартин Бек, и Рэнн -- теперь боялись пропустить хоть одно слово из рассказа Меландера, будто понимая, что именно по этому пути и надлежит вести следствие. -- Сразу после семи вечера двое полицейских из Нюманова участка обнаружили Марию Эриксон. Она сидела на скамейке, и вид у нее был ужасный. Они пытались заговорить с ней и пришли к выводу, что она либо наглоталась наркотиков, либо мертвецки пьяна. Тогда они дотащили ее до такси и отвезли в полицию. Сами они на допросе говорили потом, что не знали, как с ней поступить, поскольку она была совершенно невменяема. Шофер такси позднее рассказывал, что Мария произнесла несколько слов на непонятном языке -- на финском, стало быть; может, в машине они ее били, хотя оба решительным образом это отрицают. Меландер сделал длинную паузу и всецело занялся своей трубкой. -- Ну, если верить первым показаниям обоих, Нюман поглядел на Марию и велел, пока суд да дело, поместить ее в камеру для алкоголиков. Впоследствии он, правда, утверждал, что он в глаза не видел этой женщины, а на очередном допросе оба полицейских вдруг перекинулись и начали говорить, будто Нюман был чем-то занят, когда они доставили Марию. Им самим пришлось якобы немедленно удалиться по какому-то срочному заданию. Охрана же показала, что полицейские самолично поместили Марию в эту камеру. Короче, все сваливают друг на друга. Из камеры не доносилось ни звука, и охранники решили, что Мария спит. Оказии в уголовную полицию не подвертывалось целых три часа. А когда пришла ночная смена, камеру открыли и увидели, что Мария мертва. Хульт все это время был в участке, он звонил в "Скорую помощь", но ему не удалось спровадить ее в больницу, потому что она была мертвая. -- Когда она умерла? -- спросил Мартин. -- Как выяснилось потом, она умерла за час до того, как они вошли в камеру. Рэнн выпрямился и спросил: -- Но когда у человека диабет... Я хочу сказать, когда люди страдают такими болезнями, разве у них нет при себе карточки или удостоверения, где написано, чем они больны?.. -- Разумеется, есть, -- ответил Меландер. -- У Марии Эриксон было такое в сумочке. Но там ее, понимаешь ли, не обыскивали. Во всем участке не нашлось ни одной женщины-полицейского, значит, обыскать ее могли только в уголовной. Конечно, если бы она туда попала. Мартин кивнул. -- На допросе Нюман заявил, что не видел ни самой женщины, ни ее сумки, и пусть, мол, отвечают полицейские и охрана. Ну, все они отделались предупреждением. -- А как вел себя Эриксон, когда узнал, что случилось? -- У него было нервное потрясение, он несколько месяцев просидел на больничном, потом у него развилась депрессия. Когда жена не вернулась, он в конце концов обнаружил, что она забыла взять шприц. Сперва он обзвонил все больницы, потом завел машину и поехал ее искать. Словом, прошло немало времени, прежде чем он узнал, что Мария умерла. Не думаю, что они так, сразу, сказали ему всю правду, но мало-помалу он докопался до истины, поскольку в сентябре он написал первую жалобу на Нюмана и Хульта. Но к этому времени следствие все равно уже было закончено. XXII Молчание царило в кабинете Меландера. Меландер сложил руки на затылке и глядел в потолок, Мартин Бек стоял, прислонясь к подоконнику, и выжидательно глядел на Меландера, а Рэнн просто сидел в кресле. Наконец Мартин Бек сказал: -- Что же произошло с Оке Эриксоном после смерти жены? Я имею в виду не только внешние обстоятельства его жизни, а чисто психические перемены. -- Ну, я не психиатр, -- сказал Меландер, -- а медицинским заключением мы не располагаем, ибо, насколько мне известно, он после выхода на работу в сентябре шестьдесят первого к врачу не обращался. Хотя обратиться, может быть, и следовало. -- Но он стал другим или нет? -- Да, -- сказал Меландер. -- Он стал совсем другим человеком. Меландер положил руку на стопку бумаг, которые натаскал отовсюду Стрэмгрен. -- Вы это все просмотрели? -- спросил он. Рэнн отрицательно замотал головой, а Бек сказал: -- Частично. Бумаги могут подождать. Я полагаю, что с твоей помощью мы можем составить более ясную картину. Он хотел добавить еще что-нибудь лестное для Меландера, но воздержался, вспомнив, что Меландер совершенно равнодушен к лести. Меландер кивнул и прикусил свою трубку. -- О'кэй, -- сказал он. -- Когда Эриксон снова вышел на работу, он был замкнутый и тихий и старался по возможности ни с кем не общаться. Товарищи пытались как-то развлечь его, но успеха не имели. Вначале они были очень терпеливы, зная, какая с ним стряслась беда, и жалели его. Они, верно, надеялись, что рано или поздно он станет прежним, но, видя, что из него слова не выжмешь, если не считать необходимого по службе, и что их слова он тоже пропускал мимо ушей, они в конце концов стали под любыми предлогами избегать работать с ним. А он с каждым днем становился все хуже -- мрачный, сварливый и до ужаса педантичный в работе. Тут-то он и начал рассылать письма с угрозами, жалобами, обвинениями. Так продолжалось несколько лет. Я думаю, каждый из нас получал такие письма. -- Я нет, -- сказал Рэнн. -- Ну, ты лично, может, и нет, но ты наверняка видел его писания в отделе по особо тяжким. -- Угу, -- сказал Рэнн. -- Для начала он пожаловался на Нюмана и Хульта за служебные упущения. На них он жаловался несколько раз. Потом он принялся жаловаться на всех подряд, даже на мэра Стокгольма. На меня он жаловался, на тебя, по-моему, тоже. Или на тебя нет? -- Жаловался, -- ответил Мартин, -- за то, что я не расследовал обстоятельства смерти его жены. Но времени с тех пор прошло много, и я все начисто забыл. -- Примерно через год после смерти Марии он до такой степени всем осточертел, что комиссар только и мечтал, как бы спровадить его куда-нибудь подальше. -- А какую официальную причину он выдвинул? -- спросил Мартин. -- Комиссаром у них был очень приятный человек, он частенько смотрел сквозь пальцы на все художества Эриксона. Но в конце концов он не мог дольше потакать ему -- хотя бы ради других сотрудников. Он говорил, что Эриксон действует на нервы окружающим, что с ним тяжело работать и что было бы лучше для всех, и для самого Эриксона в том числе, если бы он перевелся в другой участок, где ему, может быть, будет приятнее и легче. Примерно так это было с формулировкой. И вот Эриксон летом шестьдесят второго начал работу в новом участке. Там он тоже не снискал особой любви, а новый комиссар не желал с ним миндальничать, как это делал старый. Товарищи на него жаловались, так что время от времени у него бывали неприятности. -- Почему? -- спросил Мартин. -- За жестокое обращение? -- Вовсе нет. Он никогда не был жестоким и тому подобное, скорее, наоборот, чересчур мягким. Он держался вполне корректно со всеми, с кем ему приходилось сталкиваться. Нет, главная беда -- это скорей всего нелепый, занудный педантизм Эриксона. Он мог часами возиться с делом, на которое за глаза хватило бы и пятнадцати минут. Он увязал в ничего не значащих деталях и порой просто-напросто не выполнял приказ, занимаясь чем-то другим, что ему казалось более важным. Он превышал свои полномочия, вмешиваясь в дела, порученные его коллегам. Он критиковал не только своих сослуживцев, но и начальство, и все жалобы и рапорты, написанные им за это время, посвящены одной теме: как плохо работает полиция, начиная от стажеров в его собственном участке и кончая полицмейстером. Он и на министра внутренних дел наверняка жаловался. Поскольку министр курировал тогда полицию. -- Если верить ему, он только один и работал как следует, -- сказал Рэнн. -- А может, у него просто была мания величия? -- Я ведь говорил, я не психиатр, -- продолжал Меландер, -- но он, похоже, обвинял в смерти жены не только Нюмана с компанией, но и вообще всех полицейских. Мартин Бек вернулся к шкафу с документами и стал в излюбленную позу, положив руку на шкаф. -- У тебя выходит -- он обвинял всю полицию, которая допускает подобные случаи, так, что ли? -- спросил он. Меландер кивнул и пососал угасающую трубку. -- Не исключено, что именно так он и думал. -- А есть какие-нибудь сведения о его личной жизни в этот период? -- опять спросил Мартин. -- Немного. Он был одинок, как медведь-шатун, и друзей среди сослуживцев у него не было. А футбол он забросил после женитьбы. Он занимался стрельбой, и очень активно, но ни в каких полицейских соревнованиях не участвовал. -- Ну а семейная жизнь? У него ведь осталась дочь, ей теперь... сколько ей теперь? -- Одиннадцать, -- подсказал Рэнн. -- Да, -- ответил и Меландер. -- Он растил дочку сам. Он жил с ней в той квартире, которой обзавелся после свадьбы. У самого Меландера детей не было, но и Рэнн, и Мартин Бек хорошо представляли себе практические трудности, встающие перед отцом-одиночкой, да еще полицейским по профессии. -- А у него не было никого, кому он мог подбросить ребенка? -- недоверчиво спросил Рэнн. -- Когда он, например, уходил на работу? Сыну Рэнна исполнилось семь лет. И все семь лет, особенно в период отпусков и по выходным дням, Рэнн не переставал удивляться, как один ребенок ухитряется целые сутки связывать по рукам и ногам двух взрослых. -- С тысяча девятьсот шестьдесят четвертого девочка начала ходить в детский сад, а его родители -- они еще живы -- брали к себе ребенка, когда он дежурил по вечерам или ночью. -- Значит, с шестьдесят четвертого? -- спросил Рэнн. -- А дальше мы ничего не знаем о его судьбе? -- сказал Мартин Бек и вопросительно поглядел на Меландера. -- Ничего, -- подтвердил Меландер. -- Его выставили в августе того же года. Те, кому приходилось иметь с ним дело, старались по разным причинам забыть его как можно скорей. -- А потом он где работал, неизвестно? -- спросил Мартин. -- В октябре он пытался устроиться ночным патрулем. Не знаю, вышло ли. А потом он и вовсе исчез с нашего горизонта. -- А почему его выставили? -- спросил Рэнн. -- Только потому, что чаша уже переполнилась? -- Не понимаю. -- Накопилось множество мелких грехов или он совершил один серьезный проступок? -- Чаша, разумеется, переполнилась, но непосредственным поводом явился дисциплинарный проступок. В пятницу седьмого августа Оке Эриксон нес послеобеденное дежурство перед зданием американского посольства. Как раз в шестьдесят четвертом году начались массовые демонстрации против войны во Вьетнаме. До того времени, как вы знаете, перед зданием посольства стоял обычный наряд -- один полицейский. Занятие не больно увлекательное, ходи взад да вперед -- всего-то и дела. -- Но ведь в ту пору еще не было запрещено жонглировать дубинкой, -- сказал Мартин Бек. -- Я как раз вспомнил одного парня, -- вмешался Рэнн. -- Вот был искусник! Если бы Эриксону хоть половину его талантов, он мог бы смело устроиться в цирк. Меландер бросил на Рэнна усталый взгляд. Потом взглянул на свои часы. -- Я пообещал Саге вернуться ко второму завтраку. Так что я, с вашего разрешения, продолжил бы... -- Извини, пожалуйста, -- пробормотал Рэнн обиженно. -- Просто я вспомнил про того парня. Продолжай. -- Как я уже сказал, Эриксону полагалось стоять перед посольством, но он наплевал на свои обязанности. Он принял смену, а потом просто-напросто ушел оттуда. Дело в том, что неделей раньше Эриксона вызывали по тревоге на Фредриксховгатан, где в подвале дома нашли мертвого привратника. Тот перекинул веревку через трубу под потолком котельной и повесился. Не было никаких причин сомневаться в том, что это самоубийство. В одном из закрытых отсеков подвала обнаружили целый склад наворованных вещей: кинокамеры, приемники, телевизоры, мебель, ковры, картины, -- короче, пропасть добра, похищенного за последние годы. Привратник оказался укрывателем краденого, а вскоре удалось поймать и воров, которые использовали его подвал в качестве склада. Эриксон к этой истории не имел никакого отношения, кроме того, что его вызывали по тревоге; когда он вместе с другими полицейскими оцепил место преступления и разогнал народ, ему оставалось только доложить о происшествии. Больше от него не требовалось. Но Эриксон вбил себе в голову, что следствие велось небрежно. Насколько я помню, он, во-первых, полагал, будто привратник не сам повесился, а был убит, во-вторых, надеялся выловить остальных членов шайки. Итак, вместо того чтобы вернуться на свой пост перед посольством, с которого ему, как вы понимаете, и уходить-то не следовало, он проторчал все свое дежурство на Фредриксховгатан, где расспрашивал жильцов и разнюхивал, что да как. Случись это в обычный день, никто его и не хватился бы, но, как на грех, в этот день состоялась одна из первых крупных демонстраций перед посольством. За два дня до того, пятого августа, Соединенные Штаты напали на Северный Вьетнам и забросали бомбами побережье, и вот несколько сот человек вышли к посольству протестовать против американской агрессии. Поскольку никто этого не ожидал, внутренняя охрана посольства была застигнута врасплох, а поскольку и нашего друга Эриксона на месте не оказалось, прошло немало времени, прежде чем к посольству прибыл наряд полиции. Правда, демонстранты были настроены очень мирно, люди выкрикивали лозунги, держали плакаты, а небольшая группа вошла в здание, чтобы вручить послу свой протест. Но, как вы знаете, в ту пору полиция не была приучена к демонстрациям и поступила точно так же, как она поступает при подавлении уличных беспорядков. Получилась настоящая бойня. Множество людей было арестовано, из них некоторые жестоко избиты. Вину свалили на Оке Эриксона, а раз он совершил тяжкий дисциплинарный проступок, его немедля отставили от службы, а несколько дней спустя уволили вчистую. Тут мы расстаемся с Оке Эриксоном. Меландер встал. -- И одновременно расстаемся с Фредриком Меландером, -- сказал он. -- Я не собираюсь пропускать завтрак. Будет крайне нежелательно, если я вам сегодня опять понадоблюсь, но в крайнем случае вы знаете, где меня искать. Он спрятал свой кисет и трубку, одернул китель. Мартин Бек сел на его место. -- Вы что, серьезно думаете, что Эриксон распотрошил Нюмана? -- спросил Меландер уже у дверей. Рэнн пожал плечами, а Мартин Бек промолчал. -- По-моему, это маловероятно, -- продолжал Меландер. -- Иначе он убил бы его сразу после смерти жены. За десять лет ненависть и жажда мести должны были ослабнуть. Вы на ложном пути. Тем не менее желаю удачи. Пока. Он ушел. Рэнн поглядел на Мартина и сказал: -- Вообще-то он прав. Мартин ничего не ответил. Он молча и без видимой цели листал бумаги. -- Я вот о чем подумал после рассказа Меландера. О родителях. Может статься, они живут там же, где жили десять лет назад. Тут он начал более целеустремленно перелистывать бумаги. Теперь молчал Рзнн и глядел на Мартина без всякого энтузиазма. Под конец Мартин нашел, что искал. -- Вот и адрес. Старая Сэдертельевеген в Сегельторпе. XXIII Это был "крайслер" с белыми крыльями и двумя синими прожекторами на крыше. И, словно этих примет было недостаточно, на нем четырежды красовалось слово "полиция" -- "полиция" на радиаторе, "полиция" на багажнике, "полиция" на каждой дверце, все четыре -- большими четкими белыми буквами. Хотя номер машины был городской, она с головокружительной скоростью пересекла границу Стокгольма у Северной заставы, явно стремясь уехать подальше от Сульнского полицейского участка. Машина была новая и оснащена в соответствии с новейшими требованиями науки и техники. Но технические усовершенствования никак не отразились на ее экипаже, состоявшем в данном случае из двух полицейских -- Карла Кристиансона и Курта Кванта, двух рослых белокурых уроженцев Сконе, коих почти двенадцатилетняя деятельность в качестве радиопатрулей насчитывала небольшое количество удачных и великое множество проваленных операций. Как раз сегодня они могли с полным правом рассчитывать на очередную порцию неприятностей. Всего четыре минуты назад Кристиансон счел своей обязанностью арестовать Задницу. Решение это нельзя было объяснить ни неудачей, ни чрезмерным усердием. Напротив, причиной его послужила откровенная и наглая провокация. Началось с того, что Квант притормозил возле газетного киоска против конечной станции Хага. А притормозив, извлек из кармана бумажник и выдал Кристиансону десятку, после чего Кристиансон вылез из машины. Кристиансон вечно мыкался без гроша, так как просаживал все свои деньги в тотализатор. Об этой его всепоглощающей страсти знали только два человека. Одним из них был Квант, поскольку патрульные, составляющие экипаж одной машины, связаны между собой теснейшими узами и могут хранить только общие тайны, но никак не личные. Вторым была жена Кристиансона, по имени Керстин, страдавшая тем же пороком. Надо сказать, что они приносили в жертву этой игре не только деньги, но и супружеские отношения, ибо почти все свободное время тратили на заполнение карточек и разработку неслыханно сложной системы, основанной на сочетании трезвого расчета, с одной стороны, и набора случайных чисел -- с другой, причем последние определяли их два малолетних ребенка, которые бросали нарочно приспособленные для этой цели фишки. В киоске Кристиансон приобрел спортивную и еще две специальные газеты, а для Кванта пакетик тянучек. Правой рукой он сунул в карман сдачу, а в левой держал газету и, возвращаясь к машине, успел пробежать глазами первую полосу "Алла ретс". Кристиансон думал о том, как его любимая команда "Милвол" проведет встречу с "Портсмутом" на поле противника, но в эту минуту раздался вкрадчивый голос: -- Господин комиссар, смотрите-ка, что вы забыли... Кристиансон почувствовал, как что-то прикоснулось к его рукаву. Он машинально выдернул из кармана правую руку, и пальцы его наткнулись на какой-то предмет, холодный и скользкий. Он вздрогнул, поднял глаза и, к своему ужасу, увидел Задницу. Тогда он перевел взгляд на предмет, зажатый в его правой руке. Он, Карл Кристиансон, стоял посреди оживленной площади, он находился при исполнении служебных обязанностей, был в полной форме -- блестящие пуговицы, на портупее дубинка в белом чехле. А в руке он, Карл Кристиансон, держал маринованную поросячью ножку. -- Как по заказу! Надеюсь, подойдет. А коли нет, можешь спустить ее в нужник, -- выкрикнул Задница и зашелся в приступе неудержимого хохота. Задница был бродяга, попрошайка и спекулянт. Имя свое он получил не зря, ибо именно эта часть тела преобладала над всеми остальными, а голова, руки и ноги казались малосущественными привесками к ней. Росту в нем было всего полтора метра, другими словами, на тридцать сантиметров меньше, чем в Кристиансоне и Кванте. Но не столько физическое уродство делало этого человека таким омерзительным, сколько его манера одеваться. На Заднице было надето два пальто до пят, три куртки, четверо брюк и пять жилеток. Во всех этих одеяниях насчитывалось не менее пятидесяти карманов, а Задница, кроме прочего, славился и тем, что постоянно имел при себе крупную сумму наличными, всегда в отечественной валюте и никогда в монетах большего достоинства, чем десять эре, Кристиансон и Квант уже задерживали Задницу одиннадцать раз, но только в двух случаях из одиннадцати им удалось доставить его в полицейский участок. А именно в первый и второй раз, да и то по молодости лет и недомыслию. При первом задержании в сорока трех карманах оказалось 1230 монет достоинством в один эре, 2780 -- достоинством в два, 2037 -- достоинством в пять и одна монета достоинством в десять эре. Обыск и подсчет заняли три часа двадцать минут, последовавший затем суд приговорил Задницу к уплате штрафа в одну крону или десяти дням ареста за оскорбление чинов, находящихся при исполнении служебных обязанностей, а свиная ножка, подвешенная обвиняемым на радиатор полицейской машины, была конфискована в пользу государства. Но Кристиансону и Кванту пришлось проходить по этому делу в качестве свидетелей, да еще в нерабочее время. Второй случай кончился не столь благополучно. На сей раз Задница имел при себе триста двадцать крон девяносто эре, разложенных по шестидесяти двум карманам. Подсчет занял целых семь часов, и в довершение несчастья бестолковый судья оправдал Задницу. Он ни черта не смыслил в сконских ругательствах, а потому и не усмотрел ничего оскорбительного в словечках, которыми осыпал их задержанный. Когда Кванту наконец удалось расшифровать название особого транспортного средства для перевозки нечистот, один из членов суда с кислой миной заметил, что истцом выступает Кристиансон, а не полицейская машина и что суд вообще считает маловероятным, чтобы "плимут" даже и с четырьмя дверцами мог счесть себя оскорбленным, тем более что сравнение его с любым другим видом транспорта вполне правомочно. Задница, как и Кристиансон и Квант, был родом из Сконе и потому знал, кого и как обложить. Когда же Квант, не поостерегшись, назвал обвиняемого не Карл Фредерик Густав Юнсон-Кек, а просто Задница, дело было проиграно бесповоротно. Судья снял обвинение как несостоятельное и посоветовал Кванту на будущее не пользоваться в своих показаниях перед высоким судом подозрительными и малоуместными диалектизмами. И вот теперь все начиналось снова-здорово. Кристиансон украдкой обернулся по сторонам и ничего не увидел, кроме праздных зевак, застывших в радостном предвкушении бесплатного зрелища. Чтобы подлить масла в огонь, Задница достал из какого-то кармана еще одну свиную ножку и возопил: -- Прямехонько с бойни, прямехонько с бойни. Последняя воля покойницы -- чтобы эта ножка досталась такой же свинье, как она сама. И чтобы вам с ней довелось как можно скорей встретиться на самой большой сковородке в аду. Голубые глаза Кристиансона как бы давали понять, что все происходящее его ни в коей мере не касается. -- Ножка-то прямо как по мерке, господин комиссар. Но все-таки на нитке не хватает узелка. Этой беде мы сейчас подсобим. И он сунул в карман другую руку. Теперь на Кристиансона со всех сторон глядели довольные рожи, а какой-то тип, прячась за спинами (личность его, к сожалению, установить не удалось), громко выкрикнул: -- Вот это здорово! Так им, гадам, и надо! Сбитый с толку молчанием Кристиансона Задница вдруг завопил: -- Грязная харя! Крысомор! Хряк вонючий! Вздох, похожий на стон, прокатился по рядам восторженных слушателей. Кристиансон протянул руку со свиной ножкой, чтобы схватить противника. Одновременно он в полном отчаянии продумывал возможности отступления. Перед его мысленным взором уже встали тысячи медяков, распиханные по многочисленным карманам. -- Караул! Он вонзил в меня свои когти! -- вопил Задница. Вопил с хорошо разыгранным ужасом. -- В меня! В бедного несчастного инвалида! Этот грязный негодяй поднял руку на честного торговца! Только за то, что я оказал ему любезность! Отпусти меня, подлая скотина! В решающую минуту свиная ножка лишила Кристиансона необходимой свободы действий, и он все равно не сумел бы применить насилие по всем правилам, но Задница предупредил его действия, открыв дверцу машины и плюхнувшись на заднее сиденье прежде, чем сам Кристиансон успел достичь своего малонадежного убежища. Квант сказал, не поворачивая головы: -- Как это тебя угораздило, Калле! Это же надо быть таким дураком, связаться с Задницей! Эх ты! Он включил зажигание, -- Господи боже мой! -- не совсем последовательно ответил Кристиансон. -- Куда ехать-то? -- злобно спросил Квант. -- Сульнавеген, девяносто восемь, -- радостно заверещал арестант. Задница был парень себе на уме. Он желал, чтобы его доставили в участок на машине. С плохо скрытым торжеством предвкушал он счастливое мгновенье, когда наконец-то займутся подсчетом его наличности. -- В нашем округе мы от него не избавимся, -- сказал Квант. -- Слишком рискованно. -- Везите меня в участок, -- требовал Задница. -- Предупредите по радио, что мы скоро будем. Пусть ставят воду на огонь. Я с радостью напьюсь кофейку, пока вы будете считать. Он демонстративно расправил плечи. И правильно сделал. Огромное количество медяков забрякало и загромыхало в многочисленных тайниках его одежды. Обыскивать Задницу и составлять акт надлежало тому или тем полицейским, которые по дурости его задержали, официально такого закона не было, но неписаный соблюдался неукоснительно. -- Спроси, куда он хочет, -- сказал Квант. -- Ты ведь уже спрашивал, -- меланхолически ответил Кристиансон. -- Ну, задерживал его, положим, не я, -- отбрил Квант. -- Я его вообще не видел, пока он не влез в машину. Ничего не видеть и ничего не слышать было одним из основных правил Кванта. Кристиансон знал только один способ сыграть на человеческих слабостях Задницы. Он побренчал мелочью в кармане. -- Сколько у тебя? -- жадно спросил Задница. Кристиансон извлек из кармана всю сдачу, которую получил с десятки, подсчитал глазами и объявил: -- Шесть пятьдесят, как минимум. -- Взятка! -- взвизгнул арестант. Ни Кристиансон, ни Квант не разбирались в юридических тонкостях. Если бы он предложил им деньги, это означало бы попытку подкупа при исполнении служебных обязанностей. Но сейчас все получалось наоборот. -- Шесть пятьдесят мне мало. Надо, чтоб хватило на бутылку десертного. Квант достал бумажник и вынул оттуда еще одну десятку. Задница схватил ее немедля. -- А теперь отвезите меня к какой-нибудь забегаловке, -- потребовал он. -- Только не здесь, в Сульне, -- сказал Квант. -- Нельзя же так лезть на рожон. -- Ну, тогда на Сигтюнагатан. Там меня знают, а в парке возле писсуара у меня есть знакомая потаскуха. -- Не можем мы его высадить прямо перед винной лавкой, -- робко запротестовал Квант. Они миновали почту, Теннстопет и ехали теперь дальше, по Далагатан, в южном направлении. -- Сверну-ка я в парк, -- предложил Квант. -- Проедем еще немного и выкинем его. -- А за свиные ножки вы так и не заплатили, -- сказал Задница. Бить его они не стали. Уж слишком очевидно было их физическое превосходство, кроме того, они, как правило, не били людей, особенно если к тому не было веских причин. И наконец, они были не слишком ревностными служаками. Квант докладывал почти обо всем, что сумел увидеть или услышать, но видел и слышал он почему-то на удивление мало. Кристиансон же был лентяем чистой пробы и с умыслом не замечал того, что могло хоть как-то усложнить ему жизнь и создать излишние трудности на службе. Квант свернул в парк у самого стоматологического. Деревья стояли без листьев, голые и печальные. Квант притормозил у въезда и сказал: -- А ну, Калле, вылазь, я проеду чуть подальше и выставлю его из машины как можно незаметнее. Если увидишь кого-нибудь, кто может накапать, свистни. В машине, как и обычно, пахло потом, засохшей блевотиной, но все запахи перешибал запах мочи и немытого тела, исходящий от арестанта. Кристиансон кивнул и послушно вылез. Газеты он оставил на заднем сиденье, а свиную ножку по-прежнему сжимал в правой руке, Машина быстро скрылась из глаз. Кристиансон вышел на улицу. Поначалу он не заметил никакого беспорядка. Но почему-то он не испытывал обычного флегматического спокойствия и с нетерпением ждал, когда вернется Квант, чтобы обрести прежнюю уверенность под надежным кровом родной машины. А потом так уж и быть: пусть Квант в который раз рассказывает про фригидность своей жены и до конца дежурства срывает на нем злость. К этому он привык. Собственная жена Кристиансона вполне устраивала, главным образом тем, что играла вместе с ним, а потому он редко о ней говорил. Квант что-то замешкался. Наверное, не хочет, чтобы его увидели, а может, Задница испугался, что продешевил, и требует добавки. Перед подъездом стоматологического института Истмена лежала площадь с круглым фонтаном или чем-то в этом роде посередине. На противоположной стороне площади он увидел черный "фольксваген", до того демонстративно поставленный в нарушение всех правил, что даже самый нерадивый полицейский и тот не удержался бы от вмешательства. Не то чтобы у Кристиансона созрел какой-то определенный план, просто он почувствовал, что ожидание затягивается, и решил обойти бассейн вокруг. Таким образом можно будет поближе взглянуть на "фольксваген", владелец которого явно вообразил, будто ему дозволено ставить машину, как какой-нибудь важной особе, прямо в сердце шведской столицы. Кстати, один взгляд на неправильно поставленную машину никого ни к чему не обязывает. Диаметр бассейна был равен примерно четырем метрам, и, когда Кристиансон описал полный круг, ему почудилось, будто он уловил мгновенную вспышку солнечного луча на стекле в одном из верхних этажей здания по ту сторону площади. Через какую-то долю секунды он услышал короткий, отрывистый щелчок, и в то же мгновенье по его правому колену словно ударило молотком. Он покачнулся и упал навзничь через каменную ограду фонтана, дно которого было в эту пору года покрыто еловыми лапами, полусгнившей листвой и прочим мусором. Он лежал на спине и слышал свой собственный крик. Потом ему послышалось, как эхо,