или она вернется, позвоните мне, пожалуйста". Если что-нибудь услышите! Я сказал, что она может на меня рассчитывать, это будет моей первейшей заботой, и, не попрощавшись, повесил трубку. В полдень я опять пошел к Еве Браун. Она сидела во дворе с секачом в руках и с красными глазами. Сказала со своим акцентом, который так напоминал Эну: "Я уверена, что она пришлет мне весточку. Я знаю свою дочь". Тогда я спросил: "А на каких ролях тут я? Собачьих?". Опустив голову, та ответила: "Никто не мешает вам верить, как и мне, что она напишет". Я сказал ей, вставая: "Она поехала повидать прежнего любовника, вот что я думаю. И вы знаете кого. Она тихо покачала головой и вздохнула, всем видом показывая, капая чушь пришла мне в голову. Потом растолковала: "Об этом она бы вам сказала прямо, вы и сами знаете". В тот день я опять обедал у нее, но мы мало разговаривали. Только тогда я понял, насколько дочь похожа на нее. Короткий нос, светлые глаза, медлительная походка. Перед моим уходом сказала: "Если она мне когда-нибудь позволит, я расскажу вам, какой она была хорошей маленькой девочкой и сколько страдала". И едва сдерживала слезы, а я знал, что вдоволь наплачется, когда останется одна. Я спросил: "А мужу-то вы сказали?". Но та отрицательно покачала головой. Назавтра или через день, уж не помню, Ева Браун пришла ко мне в гараж. Как раз проехал на своей малолитражке почтарь. Для меня у него ничего не было, а ей он вручил открытку от дочери. Открытка с дедовским автомобилем, а не с пейзажем, а на ней штемпель Авиньона - 29 июля. Шариковой ручкой, знакомым почерком, без точек и запятых было написано: "Моя дорогая мама! Не расстраивайся из-за меня, я скоро вернусь. Не знаю, что написать Пинг-Понгу. Покажи ему открытку, он не дурак и все поймет. Пусть скажут Коньяте, что у меня порядок, остальным тоже. Больше нет места, писать бросаю. Не огорчайся. Целую Твоя дочь". По-моему, она вычеркнула "Эна" и большими буквами написала в углу: "ЭЛИАНА". Сев на подножку грузовика, который чинил, я осторожно держал открытку, стараясь не запачкать. Потом еще раз поглядел на оборот: "1930 г. "Делайе". Модель 108". Я спросил Еву Браун, знает ли она кого-нибудь в Авиньоне. Та сказала - нет. А после сама спросила, понял ли я, что имела в виду ее дочь. Отвечаю - да. Она спросила, с какими намерениями это было сделано. Я ответил - с хорошими. Теперь-то я знаю, зачем она поехала в город, где прежде никогда не бывала. Знаю и то, что при своих заботах нашла время выбрать в магазине или табачной лавке эту открытку. Разве это не говорит, что она любила меня? КАЗНЬ (7) Моя собственная "делайе" имеет двадцать лошадиных сил, шесть цилиндров, три карбюратора, руль справа и может дать 170 километров в час. Хорошая машина, она очень помогла мне прожить последнюю неделю. Я нарочно возился с ней ночами, оттягивая возвращение в пустую комнату, и раза два-три даже ночевал в гараже. Мне не хотелось разговаривать с братьями. Что мог я им сказать? В воскресенье хозяин одолжил мне свою "ДС", и я поехал в Авиньон. Я поставил ее около крепостной стены и стал заходить во все гостиницы, спрашивая об Эне. Как я узнал позже, в то воскресенье ее в Авиньоне не было. Она продолжала свою гонку. Вернувшись под конец дня к "ДС", я долго просидел, разглядывая через ветровое стекло крепостные стены. Затем включил зажигание. При мне была та открытка. Под Форкалькье я остановился поесть и заодно рассмотрел ее еще раз. Не читая. Я знал ее наизусть. В среду ночью мотор "делайе" впервые заработал ровно. Анри Четвертый был рядом. Он сказал: "Надо еще проверить. Но самое трудное позади". Мы вслушивались, как стучит выхлопная труба, он зажал ее рукой. Я сказал: "Если все дело в этом, закончу быстро". Заночевал в гараже. Утром меня разбудила Жюльетта. Вызывали на новый пожар невесть куда. Я сказал, что не поеду; все еще надеялся, что Эна вернется, хотел быть на месте. Накануне я был в пожарке, ходил в аптеку будто купить аспирин, а на самом деле посмотреть поближе, как выглядит тот Филипп. Ему лет сорок, с меня ростом, тощий - такие ей всегда нравились. Похож на состарившегося студента, если хотите. Разговаривает отрывистыми фразами, прячет глаза, видно, застенчивый. Я сказал, что я муж Эны. Он это знал. Я спросил, давно ли он ее видел. Он покачал головой, извинился и занялся покупательницей. Я увидел, что его помощница, девица лет тридцати с хмурым лицом, собирается уходить. Я обождал на крыльце, но ничего от нее не добился, кроме угрозы позвать полицию. Проходя мимо "Ройаля", посмотрел на афишу с Джерри Льюисом. Тут появилась Лулу-Лу, сказала, что завтра днем свободна, и я на четыре часа дня назначил ей свидание при выезде из города. В четверг, значит, в четыре я встретился с Лулу-Лу, приехал на гаражной малолитражке. Новости у нас расходятся быстро, и мне не пришлось ничего объяснять. Она сказала: "Муж в Ницце. Идем ко мне". Они живут в старом доме на дороге в Пюже-Тенье. Лулу-Лу налила мне пива, и мы поговорили. Она сказала: "Эта девушка не для тебя. Я ничего против нее не имею, я даже ее не знаю. Но тебе неизвестно, с кем она водилась прежде, до переезда в вашу деревню, ты вообще ничего о ней не знаешь". После нескольких бутылок я запустил ей руку под юбку, говорил какую-то глупость - дескать, только она меня и понимала и всякое такое. И мы отправились в спальню. Но когда она разделась, мне стало стыдно смотреть на нее - не объяснить почему - может, мне показалось, что я веду себя нечестно по отношению и к Элиане, и к ней самой. Я пробормотал: "Извини", и она проводила меня до двери, сказав "Поговори-ка с братом". Я было подумал, что с Микки, но она пояснила: "С младшим" - и добавила. "Раз Эна уехала в среду 28-го, то он об этом узнал раньше тебя. Я видела их вместе около бассейна". Я рассказываю все по порядку. Помню, я с подозрением спросил: "Ты это о чем?" - и услышал: "Только о том, что видела их вместе. Они стояли, прижавшись друг к другу, позади бассейна и выглядели очень несчастными". Я сказал: "Ну и хороша же ты!". Рука у меня слегка дрожала, а то бы двинул. Я сам, наверно, дрожал с головы до ног. Я заспешил в деревню - дома ни Бу-Бу, ни матери. Кричу Коньяте: "Где Бу-Бу?". Она не знала. Настойчиво спрашивала: "Господи, что с тобой, Флоримон?" Я хлопнул дверью, но она поплелась за мной следом и прокричала вдогонку: "Бу-Бу не сделал ничего плохого, это невозможно". Я обернулся, но понял, что она меня не услышит, и руками показал, чтоб села на место и не беспокоилась. Сам весь дрожал - или мне так казалось. Никогда со мной такого не было. Оставив машину на площади, я зашел к Брошару. Через раздвинутые занавески солнце пробилось к самой стойке. Я увидел Жоржа Массиня и каких-то парней, наверно, его шуринов, я не был с ними знаком. Рубашка прилипла к спине, мне было холодно. Кто-то в тишине произнес: "Вот и Пинг-Понг, который ищет свою жену". А может, мне показалось. В общем, недослышал. Подхожу к Мартине. Она сидела за столом с парнем, с которым познакомилась у нас на свадьбе, ну с тем, что одолжил нам проигрыватель. Я спросил ее, видела ли она Бу-Бу и не знает ли, где он. Она не знала и посмотрела на меня во все глаза, а я обернулся к Жоржу Массиню. Все, кто при этом присутствовал, подтвердят, что он не сделал и не сказал ничего такого, что могло бы взвинтить меня еще больше. Правда. Если скажут, что я вошел туда, чтоб устроить драку, это тоже вранье. Я даже не знал, что Жорж Массинь там. Я сказал ему: "Радуешься, что я попал в переплет?". Он ответил: "Послушай, Пинг-Понг, никто не радуется этому". Я заорал, чтобы он не называл меня Пинг-Понгом. Пожав плечами, он отвернулся. Я сказал: "Ты, верно, похваляешься, что имел мою жену до меня?". Он сощурил глаза. И ответил, что еще, мол, неизвестно, кто у кого ее отбил. И тут я ткнул кулаком прямо ему в зубы. Я уже говорил, что терпеть не могу драться, это единственный раз, когда это со мной случилось. От моего удара Жорж Массинь отлетел. С разбитой губой Вскочил, бросился на меня, я, защищаясь, снова его стукнул. И нас растащили. Я был подавлен, сердце бешено стучало. У Жоржа Массиня изо рта шла кровь. Ему дали салфетку, и кто-то крикнул, что у него выбиты зубы. Мамаша Брошар предложила позвать жандармов, но Жорж сказал - не надо. Кровь текла у него по подбородку и капала на рубашку. "Разве вы не видите, что он сошел с ума?" - сказал он. И тут только: я почувствовал, что меня держат за руку, гляжу, а это Бу-Бу. Я даже не заметил, как он появился. Я сел с ним в малолитражку. Они с матерью вернулись с виноградника, и Коньята сказала, что я разыскиваю его. Мне не хотелось говорить с ним дома, повез его к нашему винограднику. Чтобы до него добраться, надо карабкаться по крутой тропинке. Еще в машине я спросил его; "Это верно, что ты встретился с Эной в прошлую субботу за городским бассейном?". Он удивился, что я знаю, но признался и, опустив голову, добавил: "Только не воображай ничего такого". Хотя он с меня ростом или даже выше, я всегда смотрел на него как на ребенка. Я сказал: "Я и не воображаю. Рассказывай". Он сел на межу, а я остался стоять на солнце, так что моя тень падала на него. Он произнес: "В ту среду я попытался ее удержать, но не смог". - "Почему ты ничего не сказал мне?" - "Нельзя было. - Откинув волосы, он посмотрел мне печальны в глаза: - Она не разрешила, а теперь, видя, как ты себя ведешь, я рад, что смолчал. Она была права". Я спросил: "Что же она такое велела мне не говорить?". Он уставился в землю - и ни слова. Я сел рядом и сказал: "Бу-Бу, ты не имеешь права скрывать от меня то, что знаешь". Произнес это мягко, не глядя на него, Он долго сидел молча. Потом размял пальцами комок земли и сказал: "Она говорила со мной в ту ночь, когда ты побил ее. И на другой день тоже. Помнишь, что сказала Коньята в день свадьбы? Это, верно, она звала на помощь". Мне хотелось только узнать, почему она ушла, где она. Но я сидел неподвижно и ждал, понимая, что, если задам лишний вопрос, он опять замолчит. Уж я знаю Бу-Бу. И тут он сказал: "Поклянись, что, если я все расскажу, ты не двинешься с места и будешь ждать ее возвращения". Я поклялся здоровьем матери. Не собирался держать слово, но поклялся. Тогда он начал: "Прошлым летом, когда она жила еще в Арраме, ей случалось ходить в лес под Брюске. И с подругами, и одной. Загорать. И вот однажды, - она как раз была одна и ничего не слышала, - появились двое и схватили ее". У меня был ком в горле, но так как Бу-Бу замолчал, то я выговорил, что он имеет в виду под словом "схватили". Он дернулся: "Я повторяю ее слова. Мне не потребовалось объяснений Они ее схватили". Помолчав, он продолжал: "Спустя два-три дня они появились снова и стали рыскать около дома. Она никому ничего не рассказала, они напугали ее, да и вообще кто бы в деревне ей поверил? Но, увидев их опять, она испугалась еще больше. И тогда пошла к ним в лес". Я прохрипел: "Сама?". Тут он повернулся ко мне, лицо исказилось, а глаза наполнились слезами. И тоже закричал каким-то сдавленным криком: "Что значит "сама"? Ты не понял, что это были за люди? Знаешь, что они ей сказали? Что переломают ей кочергой нос и выбьют зубы и то же самое сделают с ее матерью, выдернут клочьями ее волосы и заставят их есть. Они говорили, что так уже поступили с другими девушками. Не сами, а заплатив за это каким-то типам. Одну, которая донесла в полицию, они так изувечили, что сделали калекой. Это-то тебе понятно?" Схватив за рубашку, он встряхивал меня, будто хотел, чтобы дошло каждое слово, а слезы так и текли по его щекам Наконец он отпустил меня, вытер глаза рукавом и отвернулся, закашляв, словно от удушья. Понемногу он успокоился. Во мне все как бы заледенело Тихо, почти ленивым голосом Бу-Бу говорил: "В следующий раз они увезли ее в гостиницу, больше она их не видела. Тем временем аррамская плотина была закончена. Сначала она жила в доме, предоставленном мэрией, а этой зимой переехала сюда. И думала, что с тем покончено. Но когда вспоминала этих людей, ее охватывал страх. Потом стала думать, что они ее пугали, чтобы позабавиться, не больше. И вот с месяц назад они ее опять разыскали". Я спросил: "Когда?". "За два дня до свадьбы. Она обедала в Дине с учительницей. Один из них, по ее словам, самый мерзостный, оказался в ресторане". "Они живут в Дине?" "Она не говорила. Нашли ее, и все, и заставили накануне 14 июля снова приехать в Динь. Она думала, что ее оставят в покое, узнав, что она выходит замуж. Но случилось как раз наоборот. Они показали ей ужасную фотографию тела обезображенной девушки. И сказали, что ее ждет такая же участь. Что найдется, кому заняться и тобой, если она тебе расскажет. Так она говорила". Он снова вытер глаза рукавом. Я боялся шелохнуться, только прошептал: "Быть того не может". Он ответил: "Я тоже так думаю". Я попробовал вспомнить 13 июля. Что же я тогда делал? Но ничего не всплыло. И спросил: "Чего они от нее хотели? Она тебе сказала?" Он ответил еще тише: "Для них она была источником наживы. Она только это сказала". Меня охватило отчаяние. Но это не было таким ударом, как все остальное. Я опять вспомнил ее встречу с отцом в день свадьбы, ее слова: "Прошу тебя, прошу", разговор на другой день о наследстве. Мне никак не удавалось привести мысли в порядок. Главное теперь было узнать, где она находится. Я спросил: "Ты знаешь, где она?". Он замотал головой. "Когда вы разговаривали за бассейном, она не сказала, куда идет?". Он ответил: "Она просила обо всем забыть, что сама, мол, со всем справится. А так как я не хотел ее отпускать, заявила, что все придумала, что эти двое никогда не существовали". Потом я снова спросил: "И ты поверил ей?". Он опять покачал головой. "Почему? Я их видел". Странно подумать, но именно после этих слов все как-то определилось, стало по своим местам. Я произнес: "Что ты болтаешь? Что болтаешь?". В воскресенье в Дине во время гонки, когда она потерялась, он тоже разыскивал ее и обнаружил на маленькой улочке в машине у тротуара. Она сидела впереди рядом с высоким и, видимо, старшим. Другой был сзади. Разговаривали они очень взволнованно, словно пытались ее в чем-то убедить, затем успокоились. Бу-Бу, едва их заметил, застыл на другой стороне улицы. Лица ее не было видно - она повернулась к ним, опустив голову, но было ясно, что плачет. Они еще долго говорили с ней. Потом открыла дверцу, но сидевший за рулем схватил ее за руку. Вид у нее был измученный. Тот зло сказал ей что-то и грубо вытолкнул на тротуар. Она заспешила по улице. Бу-Бу не успел перехватить ее, между ними оказалась машина. А на бульваре и вовсе потерял из виду. Я вспомнил его измученное лицо тогда. Я-то думал, что он переживает за гонку Вспомнил, как он потом повсюду шел с нами, держа ее за руку, и грустно поглядывал на Эну. Кровь снова побежала в моих жилах. Да, все становилось на свои места, я почти знал, что мне теперь делать. Я поднялся, поправил рубашку, у которой Бу-Бу только что оторвал пуговицу, и попросил описать этих мужчин. Старшему лет сорок-пятьдесят Моего роста, только более грузный. Волосы и брови седые, глаза голубые. Похож на человека, пробившегося в жизни собственными силами. Трудяга, ставший буржуйчиком. Другому лет на пять меньше. Худощавый, длинноносый, с вьющимися волосами, очень нервный. Одет в кремовый или бежевый легкий костюм, при галстуке. Бу-Бу не знал, что еще сказать, кроме того, что этот "шурин" выглядел еще омерзительнее первого. Я спросил, откуда он знает про шурина, и тот обронил: "Так она мне сказала". Машина, в которой они сидели, черного цвета, "пежо", довольно потрепанная. Он помнил только цифру 04, другие забыл, хотя и пытался запомнить, но был слишком взволнован. Я спросил, назвала ли она их имена. Он покачал головой. Может ли он еще что-нибудь добавить? Подумав, он сказал: "Название улицы - Юбак" - и опять, уже мягче, покачал головой. Я спросил: "Когда она открылась тебе?" Посмотрев на меня, он ответил: "В тот вечер, когда ты побил ее. Она не могла молчать. Ей хотелось высказаться. А на другой день повторила снова. Но потом уже больше не хотела к этому возвращаться. Она даже не знает, что я ее видел в машине". В наступивших сумерках мы еще раз поглядели друг на друга, и он добавил: "Я ничего не скрыл. Если тебя интересует другое, то знай: между нами ничего не было". Он едва сдерживал при этом слезы, это было слышно по голосу, но пытался держаться с достоинством, как маленький петушок. Я только пожал плечами: "Этого еще не хватало!". И пошел к машине, где обождал его, сидя за рулем. Дорогой мы молчали. Во дворе стоял желтый грузовик Микки, и я сказал: "Не будем ничего рассказывать нашим". Все сели за стол. Микки, мать и Коньята поглядывали на меня. Я спросил: "Разве сегодня вечером нет фильма?". И включил телек. Мы ужинали, поглядывая на экран. Затем я сказал, что вернусь в гараж повозиться с "делайе". Бу-Бу попросил взять его с собой. Я положил руку ему на плечо и сказал: "Нет. Я буду занят допоздна, заночую там". Еще я заметил, что Микки не спускает глаз с моей руки - я перевязал пальцы после того, как ударил Жоржа Массиня. И спросил его: "Тебе рассказали про драку?" - "Мне сказали, что ты выбил ему два зуба, - ответил он. - Не будет распускать язык". В деревне свет горел только перед нашей бензоколонкой да еще подальше, скорей всего - у Евы Браун. Эна, убежден, не созналась матери в том, что рассказала Бу-Бу. Однажды в постели она произнесла: "Через несколько дней все станет ясно". Это было на следующий день после того, как я побил ее. И вот, шагая в гараж, я снова вспомнил тот день. Она хотела, говорил я себе, чтобы ее оставили в покое, и не желала впутывать тебя в это дело. Я нещадно ругал себя, что ударил ее. Опять и опять думал о том, что эти мерзавцы должны поплатиться за все. Понимаю, это не облегчит мою защиту, но я должен рассказать: отпилить ствол карабина я решил не на следующий день, а в тот вечер, в четверг 5 августа. Карабин нельзя ведь уложить в обычный чемодан, вылезал бы он и из-под куртки или пиджака. Но, главное, я твердо решил стрелять с близкого расстояния, чтобы видеть их подлые рожи, чтобы видеть, как эти гады будут умирать. Голову даю на отсечение - все именно так. КАЗНЬ (8) В пятницу, в середине дня - в минувшую пятницу, значите после того как я сходил к Еве Браун узнать, не вернулась ли Эна, - я вывел "делайе" из гаража. И сказал Анри Четвертому: "Извини, что бросаю тебя, но мне надо кое-куда съездить". Вздохнув, он только покачал головой. Для виду, чтобы выглядеть хозяином, - он ведь никогда не сердится на меня. Я незаметно доехал до города. Показал свою машину Тессари и его приятелям. Мы обмыли ее в лавке. Затем Тессари сел за руль и прокатился один по дороге в Пюже-Тенье, а возвратившись, сказал: "Не подгоняй ее, пусть обкатается, она как новенькая". И пригласил меня к себе пообедать. Но есть не хотелось, и я ответил, что занят. Доехал до Анно, затем до Баррема. Сначала еще прислушивался к мотору, но тот ровно урчал, и я перестал обращать на него внимание. Я не собирался ехать в Динь и помчался на юг к Шаторедону, а вернулся через Кастеллан. Пересекая там плотину, я остановился у киоска и купил бутерброд. Немного побродил под солнцем. В голове была каша. На озере скопилось много отдыхающих, и, когда мне на глаза попадалась черноволосая девушка, я невольно ускорял шаг. В деревню я добрался к концу дня. Не успел вылезти из машины, как увидел бегущую мне навстречу Жюльетту. Она сказала: "Тебя ищут повсюду. Анри повез твою тещу к автобусу, а может, и на поезд, не знаю". И поглядела на меня с сочувствием. Я понял, что она заготовила эти слова впрок, но когда я оказался рядом, произнести их стало не так просто. Я спросил: "Ее нашли?". Я ужасно боялся, что ее нет в живых. Жюльетта ответила: "Она в марсельской больнице Нам звонила мадемуазель Дье из Брюске". Я повторил: "В Марселе? В больнице?". Жюльетта посмотрела на меня с искренним сочувствием и сказала: "Она жива, но дело не в этом. Она там с субботы, но только сегодня дознались, откуда она приехала". Я помчался к телефону. Номер мадемуазель Дье я не помнил, ждал, пока Жюльетта отыщет. Когда я услышал голос учительницы, перед бензоколонкой остановилась "ДС" Анри Четвертого. В машине сидела женщина, но я не мог разглядеть кто. Мадемуазель Дье кричала в трубку: "Я не хочу говорить об этом по телефону Мне надо вас повидать! Вы и представить не можете, что они с ней сделали, не можете себе представить!". Я тоже закричал, чтобы она успокоилась и все объяснила. Но та только повторила; "Не по телефону. Сейчас она спит, ей дали снотворное. До завтрашнего дня вы все равно не сможете ее повидать. Умоляю вас, приезжайте, мне надо вам все рассказать". Я заорал: "Да объясните же, черт возьми, что с ней такое?". Высоким прерывистым голосом она ответила. "Что с ней? Она даже не знает, кто она такая, вот что с ней! Говорит, что она Элиана Девинь, проживает в Арраме и ей девять лет! Вот что с ней!". Она еще долго плакала на другом конце провода. Я несколько раз повторил: "Мадемуазель Дье", но та не отвечала. В конце концов я сказал, что приеду, но понимал, что сначала следует уладить одно дело, объяснил ей: "Только я не могу приехать сейчас же. Ждите меня". И повесил трубку, а Анри Четвертый поставил на место упавший аппарат. Он привез мадемуазель Тюссо, медсестру, чтобы та посидела со стариком Девинем. Сейчас там была наша мать. Ева Браун успела к автобусу в Сент-Обен, где надеялась сесть в проходящий поезд до Марселя. Все уговаривали ее подождать меня, но без толку. Она не плакала и никаких чувств не выражала. Просто хотела быть рядом с дочерью. Анри Четвертый сказал, что в машине, сама не замечая, она несколько раз заговаривала с ним по-немецки. Жюльетта передала мне, чтобы я захватил для нее одежду и белье, чемодан-то еще не найден и сумочка тоже. Надо ехать в больницу "Ле Тимон" и взять свидетельство о браке. Я вернулся домой на "делайе" Коньята и Бу-Бу уже знали главное. Я попросил Бу-Бу проводить тетку к себе, сказав, что хочу помыться. А когда они ушли, открыл шкаф, где висели ружья, и достал "ремингтон", коробку с патронами и отнеся багажник. В нашей комнате взял ее фибровый чемодан и уложил туда два платья, пару туфель, белье, новую ночную сорочку Белый халат не влез Для себя взял только трусы и чистую рубашку Затем надел черные брюки, черную водолазку Микки и бежевую поплиновую куртку. К гаражу я подъехал часов в семь или полвосьмого и обратился к Анри Четвертому: "Окажи мне услугу. Поговори с Жоржем Массинем и попроси его не подавать на меня жалобу. Скажи, что я сожалею и заплачу все, что надо. Сходи к нему с Жюльеттой, она уговорит его. - Он молча взглянул на меня. Жюльетта стояла на пороге кухни. - Я подожду вас здесь. И разреши мне взять "ДС", чтобы съездить в Марсель. "Делайе" еще ненадежна". Думаю, он понял, что я хочу на время удалить их из гаража. Анри Четвертый парень не дурак. А я не хотел, чтобы они увидели карабин. Не потому, что могли начать меня отговаривать - этого сделать не мог уже никто! - их потом могли бы притянуть, если я попадусь полиции. Он бросил Жюльетте: "Пошли. Не переодевайся, нам не на бал". Они ушли, и я завел "делайе" в гараж. Вынув "ремингтон", я обрезал ствол электропилой почти до приклада, так что длина осталась 60 сантиметров. Целиться, конечно, труднее, но в десяти шагах трудно промахнуться с одного выстрела. Я не спешил. Думал только о том, как бы все сделать получше. В какой-то момент перед бензоколонкой остановилась машина, и я обслужил ее, надев для этого толстый фартук, чтобы не испачкаться. Пока заправлял машину, ее водитель, каменщик, работающий на перевале, спросил: "Говорят, ты женился?". Я ответил: "Как видишь" - и посмотрел на крыльцо, вспомнил воскресный вечер на другой день после свадьбы, когда Эна сидела тут рядом со мной, а я курил сигару. Тогда я думал, что она любит меня одного. Нет, я не потерял ее, у меня ее отняли и свели с ума. Я убрал с верстака опилки. Спрятал завернутый в тряпку "ремингтон" и кусок ствола. Положил на место фартук, вымыл руки и сел на лестницу поджидать Жюльетту и хозяина. Было жарко, как обычно в то лето. Солнце давно скрылось за горами. В деревне стояла тишина. КАЗНЬ (9) Ее нашли на пляже в Марселе напротив парка Борели. Это случилось 31 июля, то есть через три дня после отъезда из деревни. Она бродила по пляжу в туфлях на каблуках, в голубом нейлоновом платье, уткнув глаза в песок. Если ее спрашивали, что с ней, она только отстранялась, не произнося ни слова. И вид был такой странный, что купающиеся - было часов шесть вечера - позвали полицейского. При ней не было никаких документов. Не отвечала на вопросы, вообще не говорила. Ее отвезли в одну больницу, а затем в другую, "Ле Тимон", где есть психиатрическое отделение. Там ее обследовали. Никаких следов побоев, только синяк на колене, видимо, ушиблась. Была ко всему безучастна. И из нее не удавалось вытянуть ни слова. Но слушалась, безропотно шла, куда вели. Ей дали снотворное, она спала до вторника. Но, проснувшись, была прежней. И отказывалась есть. Полиция впустую искала на пляже хоть кого-нибудь, кто мог опознать, кто она такая. На ней были только перепачканное платье (все решили, что она где-то упала), трусики, дешевые туфли и обручальное кольцо, на внутренней стороне которого я вывел "Ф. для Э." и дату нашей свадьбы. Ей снова дали снотворное и кормили искусственно до утра этой пятницы. Проснувшись, она улыбнулась и заговорила. Но не смогла дать ответ на вопросы - не знала, как оказалась в Марселе. Но назвала себя: Элиана Девинь, родилась 10 июля 1956 года в Арраме, департамент Приморские Альпы, всю жизнь живет на дороге О-де-ля-Фурш, ей девять лет. Врачиха, ее зовут Соланж Фельдман, узнав, что Аррам давно затоплен, позвонила в Брюске мадемуазель Дье, ведь она там староста. Обо всем этом мадемуазель Дье рассказывала мне каким-то тусклым голосом. Глаза у нее были красные и опухшие, но она больше не плакала. А голову обернула полотенцем - она уже много выпила до меня и продолжала пить. Дом у нее с садом и стоит на пригорке, оттуда видно озеро. Внутри все ветхое и выглядит тоскливо, кроме комнаты, называемой салоном, которую она немного обновила после смерти матери. Повсюду книги. Когда я приехал, она очистила от них диван. Те три с лишним часа, что я провел у нее, я тоже, кажется, много пил. Не могу припомнить, что я делал, только помню, что она все время кусала губы, это в конце концов стало просто непереносимо, и, чтобы помешать ей, я то и дело протягивал в ее сторону руку. Как и Бу-Бу, но только раньше, она все узнала в ту ночь с 13 на 14 июля, когда Эна так поздно вернулась домой. И я слово в слово услыхал уже знакомую мне историю, за исключением одной вещи, от которой так и подскочил на месте: оказывается, те два негодяя сняли для нее квартирку в Дине, чтобы "она принимала там мужчин". Бу-Бу мне говорил, что она была для них источником наживы, но я думал только о выкупе, который они требовали, чтобы оставить ее в покое. Мадемуазель Дье тоже не знала их имен. Однако, рассказывая ей о своих неприятностях, Эна сообщила, что у старшего лесопилка при выезде из города, а у другого - агентство по недвижимости на бульваре Гассенди, и подчеркнула: "Это вполне благополучные отцы семейств, а не подонки, какими представляют таких людей. Если и обращусь в полицию, ничего не смогу доказать. Даже мой труп никто не найдет". У меня сердце сжалось, когда я услышал эти слова. "Если они не оставят меня в покое, - говорила Эна мадемуазель Дье, - все равно от них отделаюсь. Или расскажу Пинг-Понгу, и он это сделает за меня". Эна трижды просила мадемуазель Дье приехать за ней в Динь - два раза до свадьбы и еще в тот вторник, когда якобы ездила походить по магазинам в своем красном платье и я отхлестал ее на краю дороги. Последний раз мадемуазель Дье встретилась с ней на той квартирке. На четвертом этаже старого дома номер 173 по улице Юбак. В глубине двора. На той самой улице, где Бу-Бу во время велогонки видел ее в черном "пежо" с двумя мужчинами. Вспомнил я, как она вынула два автобусных билета до Диня показать их мне. И спросил мадемуазель Дье: "В тот вечер вы привезли ее из Диня?". Отвернувшись, она ответила: "Нет. Я оставила ее на квартире. Она сама не захотела, чтобы я увезла ее". И, закусив до крови губу, добавила: "Я предложила обратиться в полицию, я голову потеряла от страха, мы поссорились. И она больше не звонила, мы не виделись с того вторника". Опять глотнув из стакана, добавила: "Ключи от той квартиры лежат в почтовом ящике. Последнем при входе, под лестницей. Она боялась носить их с собой, потому что вы могли их обнаружить, и все же думала, что если с ней что-нибудь случится, то вам придется туда зайти". Я сдержался и только покачал головой, как бы говоря, что это уже не имеет значения. Но та все же глухо спросила: "Что вы намерены предпринять?". Я ответил: "Сначала поеду в Марсель. А там уж решу". Потом она кормила меня на кухне. Я был голоден и ел с аппетитом. А сама много пила. И снова стала рассказывать, как Эну обнаружили на марсельском пляже. Я напомнил, что она мне об этом уже говорила. "Разве?" - сказала она. И две слезинки скатились по ее щекам. Она предложила мне переночевать у нее - был второй час, но я отказался - лучше сразу поеду в Марсель, все равно мне не уснуть. И она проводила меня до выхода, сказав: "Я тоже хочу ее проведать. Как только разрешат". Я обещал позвонить. Стоя у двери с полотенцем на голове и со стаканом в руках, она опять заплакала. От Брюске до Диня километров восемьдесят, но много виражей. Я затормозил на бульваре Гассенди в два часа ночи перед единственным освещенным местом, дискотекой что ли, из которой хозяин выпроваживал последних посетителей. Он объяснил мне, где улица Юбак. И я пошел туда пешком. Слышал только свои шаги по тротуару. В подъезде свет не горел. Я на ощупь нашел последний ящик с замочком. Потянув что есть силы, сорвал тот замочек вместе с кольцами. Внутри оказалась связка ключей. Один обычный и два для засова. Поднялся на четвертый этаж. Большое окно слабо освещало лестницу. На каждой площадке было по две квартиры, но у левой двери была только одна замочная скважина. Осторожно отпер правую, прислушиваясь при каждом повороте ключа, не разбудил ли кого. Вошел, зажег свет. Прикрыл дверь, заглянул в тесную кухню. Стены красные. На раковине два вымытых стакана. В холодильнике одна начатая бутылка пива. Кто пил пиво? Только не она. В главной, тоже красной, комнате не было следов того, что тут кто-то находился недавно. Покрывало на постели гладко заправлено. В шкафах пусто. Ничего такого, что говорило бы о ее пребывании. На столике пепельница, но чистая. Затем я пошел в туалет. Конечно, я не ждал увидеть отражение своей жены в зеркале над умывальником только потому, что она глядела в него несколько дней назад, но то, что нашел на полочке, словно ударило по голове: зажигалка "Дюпон" с надписью "Эна" сбоку. Я хорошо помнил, что во вторник, когда ударил ее и выложил на постель все из ее сумочки, зажигалка была там. После, насколько мне известно, Эна ездила в Динь только раз, в день велогонки. Значит, забыла тогда зажигалку? Это было на нее непохоже. А может, оставила нарочно, чтобы я нашел? Мне кое-что пришло в голову. Вернулся на кухню и вынул из-под мойки ведерко с педалью, там были окурки сигарет "Житан" и упаковка от печенья. Я уж не знал, что думать. Несколько минут сидел на постели, думал. Еще раз проверил ящики. Мысль была: "Если она понимала, что ты сюда придешь, значит, где-то оставлена записка". На часах был уже четвертый час. Я старался не думать об окурках и о том, что тут до меня были мужчины. Я думал о том, что ей было страшно и приходилось осторожничать. И знаете, о чем я вспомнил? О ее записке: "Ну и чего ты добился, парень, роясь в моей сумке?" Я-то думал, записка предназначена мне. А вдруг она писала ее для одного из тех, кто следил за ней и рылся в ее вещах? Если она написала что-нибудь для меня, то спрятала там, куда никто чужой не догадается заглянуть. Было уже пять минут пятого. За окном начало светать. И тут я догадался. Вернулся в туалет и снял полочку, на которую была положена зажигалка. Это была прямоугольная, полая пластина, внутри лежали две визитные карточки. Я постучал, думая найти еще что-нибудь, но напрасно. Одна визитная карточка - Жана Лебаллека, хозяина лесопилки на дороге в Ла Жави, а другая - Мишеля Туре, агента по недвижимости, с адресом конторы на бульваре Гассенди и домашним - на шоссе Будон. На обороте одной из карточек незнакомым почерком был записан адрес какого-то столяра в Дине, но его имя перечеркнули. Никакой записки от Эны не было, только вот карточки. Я сунул их в карман, поставил полочку на место, проверил, не осталось ли следов моего пребывания, и ушел. Внизу в темноте я немного постоял в нерешительности, но в конце концов опустил ключи в ящик. Сел в "ДС" на бульваре Гассенди - кругом не было ни души - и сперва поехал глянуть на план города в витрине туристической конторы. После посмотрел, где живет Туре. Дом как дом. Вернувшись на бульвар Гассенди, я, перед тем как ехать на Ла Жави, проверил, где находится контора по недвижимости. До ворот лесопилки по спидометру оказалось пять километров. Рядом стоял знак с названием ближайшей деревни - Ле Брюске. Увидеть это название тут было очень странно, тем более в ту минуту, словно кто захотел сыграть со мной шутку. В Бога я не верю и вспоминаю о нем лишь изредка на пожарах, однако эта надпись произвела на меня впечатление. Во дворе Лебаллека я увидел черный "пежо", такой, как мне описывал брат. В окне нижнего этажа был уже свет. Наверно, там кухня и кто-то всклокоченный, с мутными спросонок глазами, как оно бывает со мной или Микки по утрам, пил кофе. К телефонному проводу, натянутому от дороги к дому, без лестницы не добраться. Я глянул во двор, чтобы понять, как расположены помещения, и вернулся к машине. Проехал вперед еще три километра. Не доезжая Брюске, в сторону шла дорога к лесу, и я свернул туда. Поставив машину, двинулся дальше пешком. Вокруг никакого жилья, только на поляне полуразваленная кошара, ни дверей, ни крыши. Поглядел на часы и бегом к машине. На то, чтобы добежать до нее, развернуться и выехать на дорогу в Динь, ушло две минуты и еще две, чтобы проскочить лесопилку Лебаллека. Но тут я на несколько секунд остановился. Поехал дальше, при въезде в город свернул налево и потом притормозил на площади, где была стоянка. Чтобы добраться сюда от лесопилки, мне понадобилось на средней скорости шесть минут, но сейчас не было никакого движения, которое будет мешать, когда я стану спасать свою шкуру. КАЗНЬ (10) Проехав через Дюранс у Ле Мое и бросив на ходу в реку отпиленный кусок ствола, я остановился на открытой площадке между Маноском и Эксом. Откинув сиденья, чтобы немного отдохнуть, уснул. Почти до девяти. Через час был в Марселе. Я уже говорил, что служил тут и знаю город. Я быстро нашел больницу "Ле Тимон", но психиатрическое отделение находилось в стороне, и пришлось немало покрутиться, прежде чем я нашел въезд туда. На стоянке я поглубже засунул "ремингтон" и патроны в багажник и запер его на ключ. Ева Браун ожидала меня в холле, сидела очень прямо на скамейке, закрыв глаза. Вроде как похудела и постарела. Открыв глаза и увидев меня с чемоданом, сказала: "Бедный мой зять, сколько беспокойств у вас из-за меня. Вещи Элианы обнаружены в одном из отелей". Я спросил, видела ли она Эну. Та с грустной улыбкой ответила: "Выглядит неплохо. Даже как обычно. Но понимаете, она словно покинула землю. Все время зовет папу. Спрашивает, почему он не идет к ней. Это единственное, что ее сейчас волнует". И смахнула слезу. Пристально глядя в пол, добавила: "Ей дали снотворное. Ей нужно много спать". Чуть позже меня провели в палату. Я посидел около постели, прислушиваясь к мирному дыханию и дав волю слезам, которые сдерживал столько дней. Эна лежала на спине, волосы были собраны, руки вытянуты вдоль тела. Ее одели в сурового полотна рубаху без ворота, будто она заключенная. Во сне лицо ее казалось осунувшимся, но маленький пухлый рот был прежним, каким я любил его. Когда пришла медсестра, я отдал ей платья и белье из чемодана. В углу стоял знакомый белый чемодан. Вполголоса я спросил, в какой гостинице нашли вещи, и та ответила: "Отель "Бель Рив". Возле вокзала Сен-Шарль". Мне следует туда заехать рассчитаться. Я спросил: "А где матерчатая сумка?". Сестра сказала, что такой не приносили. Перед уходом наклонился к Эне и поцеловал влажный лоб, потрогал руку. При сестре не посмел поцеловать в губы и потом ругал себя, потому как в следующие два раза такой возможности уже не было. Ее лечащий врач мадам Фельдман приняла меня в своем кабинете на первом этаже. Это черноволосая женщина лет пятидесяти, маленькая, довольно плотная, с прекрасным добрым лицом и смеющимися глазами. Вокруг глаз у нее такие же морщинки, как у Микки. Она уже успела побеседовать с Евой Браун. Некоторые ее вопросы показались мне скучными, другие ставили в тупик. Не проявляя раздражения, она сказала: "Если бы я не хотела во всем разобраться, то не стала бы спрашивать". Нет, она не пыталась сразить меня непонятными словами. Объяснила, что моя жена больна психически довольно давно, возможно, уже много лет. Именно поэтому, вспоминая свое счастливое детство, она и говорит, что ей девять лет. И до минувшей субботы догадывалась о нависшей опасности. Невроз. Невроз этот нарастал постепенно, как следствие шока особенной силы. А страхи приводили, видимо, к спазмам мозга и к обморокам. Я вспомнил: "болит затылок". Мадам Фельдман сказала мне: "В прошлую субботу, только не знаю где и когда, ваша жена испытала эмоциональный шок такой же силы, как и первый, давнишний. И не смогла превозмочь это. Вы когда-нибудь видели постройку с провалившейся крышей? - спросила она. - То же самое произошло и с ней. Она сделала то, что случается крайне редко и что еще недавно оставило бы моих коллег равнодушными. Перешла от состояния ужаса, вызванного неврозом, к состоянию психоза, то есть к болезни, иной не только по своему характеру, но и по серьезности. Теперь уже можно утверждать, что как нормальная личность она перестала существовать, это ясно всем, кроме нее самой. Она действительно верит, что ей девять лет. Вчера, увидев себя в зеркале, она нисколько не усомнилась в том, что она маленькая девочка, и только попросила убрать зеркало. Вы меня понимаете?" Я сказал - да. У меня было много вопросов, но я сидел такой разбитый, что только опустил голову. Потом мадам Фельдман что-то вынула из стола и положила передо мной. Я узнал флакон, который тогда, во вторник, выпал из ее сумки на постель. Врачиха сказала мне: "Когда вашу жену нашли на пляже и привезли сюда, этот флакон был зажат у нее в руке, пришлось отнимать силой". Встряхнув флакон, она показала, что в нем порошок: "Сейчас чего только не производят, возможно, выпускают и порошок для ногтей. Но этот как раз не для ногтей". Я подумал было о наркотике, но она сказала: "Это очень сильное средство, применяемое при сердечно-сосудистых заболеваниях. Яд. Не может быть и речи, чтобы он был прописан вашей жене врачом. Не знаю, как она его достала. Здесь тридцать растолченных таблеток. Содержимым флакона можно убить целую семью". Я сидел, как пришибленный. Затем она сказала: "Возможно, она не собиралась воспользоваться этим порошком. Ни для себя, ни для кого-то другого. Я знаю