то вы? Я правильно произношу? Эта дама внизу... Я впустил его. - Обстановочка тут подгуляла. - Так уютно. - Он оглядывался, ища нужное слово. - Атмосфера. - Мы двинулись наверх. - Не ожидал, что они возьмут американца. - Взяли. Понимаете... ну, на Крите неспокойно. - Вот оно что. - Я два семестра учился в Лондонском университете. И все пытался устроить себе годик в Греции, перед тем как отправиться домой. Вы не представляете, как я рад. - Мы замешкались на лестничной площадке. Он заглянул в дверь, к швеям. Кто-то из них присвистнул. Он помахал им рукой. - Какая прелесть. Настоящий Томас Гуд. - Как вы нашли эту работу? - В "Тайме эдьюкейшнл саплмент". - Привычные названия английских учреждений он произносил неуверенным тоном, словно полагал, что я о них впервые слышу. Мы вошли в квартиру. Я закрыл дверь. - А мне казалось. Британский совет теперь не занимается вербовкой. - Разве? Видимо, подкомиссия решила, что раз мистер Кончис все равно здесь, он может заодно со мной побеседовать. - В комнате он подошел к окну и залюбовался унылой Шарлотт-стрит. - Потрясающе. Знаете, я просто влюблен в ваш город. Я предложил ему кресло поприличнее. - Так это... мистер Кончис Дал вам мой адрес? - Конечно. Что-нибудь не так? - Нет. Все в порядке. - Я сел у окна. - Он рассказывал обо мне? Он поднял руку, будто успокаивая. - Ну да, он... то есть я понимаю, он говорил, учителя просто погрязли в интригах. Чувствую, вы имели несчастье... - Он не закончил фразу. - Вам до сих пор неприятно об этом вспоминать? Я пожал плечами. - Греция есть Греция. - Уверен, они уже потирают руки при мысли, что к ним едет настоящий американец. - Непременно потирают. - Он покачал головой, убежденный, что втянуть настоящего американца в левантийскую школьную интригу просто невозможно. - Когда вы виделись с Кончисом? - спросил я. - Три недели назад, когда он был тут. Я бы раньше к вам зашел, но он потерял адрес. Прислал уже из Греции. Только утром. - Только утром? - Угу. Телеграммой. - Усмехнулся. - Я тоже удивился. Думал, он и забыл об этом. А вы... вы с ним близко знакомы? - Ну... встречались несколько раз. Я так и не понял, какой пост он занимает в педкомиссии. - По его словам, никакого. Просто содействует им. Господи, как же виртуозно он владеет английским! - Не говорите. Мы приглядывались друг к другу. Он сидел с беззаботным видом, в котором угадывалась не природная непринужденность, а тренировка, чтение книг типа "Как разговаривать с незнакомыми". Чувствовалось, что все в жизни ему удается; но завидовать его чистоте, восторженности, энергии было совестно. Я напряженно размышлял. Мысль, что его появление совпало с моим звонком в Мач-Хэдем случайно, казалась столь абсурдной, что я готов был поверить в его неведение. С другой стороны, из нашего телефонного разговора г-жа де Сейтас могла заключить, что я сменил гнев на милость; самое время аккуратно проверить, насколько мои намерения искренни. Он сказал о телеграмме: еще один довод в его пользу; и, хотя я знал, что выбор "объекта" производится на основе случайностей, может быть, Кончис по какой-то причине, подведя итоги последнего лета, решил приготовить себе кролика заблаговременно. Глядя на бесхитростного, ничего не подозревающего Бриггса, я начал понимать Митфорда, его злобное ликование; в данном случае оно осложнялось злорадством европейца при виде американца-воображалы, которого вот-вот окоротят; и еще человеколюбивым нежеланием - я не признался бы в нем ни Кончису, ни Лилии де Сейтас - портить ему удовольствие. Они, конечно, понимают (если Бриггс не лжет), что я могу все ему рассказать; но они понимают также, что мне известно, чего это будет стоить. Для них это значило бы, что я так ничего и не усвоил; а следовательно, не заслуживаю снисхождения. Опасная игра; что я выберу: сладкую месть или дарованное блаженство? Мне снова сунули в руку плеть, и я снова не решался размахнуться и ударить. Бриггс вынул из кейса блокнот. - Можно, я задам вам несколько вопросов? Я приготовил список. Очередное совпадение? Он вел себя так же, как я в Динсфорд-хаусе несколько дней назад. Открытая, добродушная улыбка. Я улыбнулся в ответ. - Огонь! Он оказался невероятно предусмотрительным. Программа, пособия, одежда, климат, спортивные принадлежности, выбор лекарств, стол, размеры библиотеки, достопримечательности, будущие коллеги - он хотел знать о Фраксосе абсолютно все. Наконец он отложил свой список, карандаш и подробный конспект моих ответов, принялся за пиво, которым я его угостил. - Тысяча благодарностей. Просто превосходно. Мы не упустили ни одной детали. - За исключением той, что жить там надо еще научиться. Кивнул. - Мистер Кончис предупреждал. - По-гречески говорите? - Плохо. По-латыни - получше. - Ничего, навостритесь. - Я уже беру уроки. - Придется обходиться без женщин. Кивок. - Тяжело. Но я обручен, так что меня это мало волнует. - Вытащил бумажник и показал мне фото. Брюнетка с волевой улыбкой. Рот маловат; уже вырисовываются контуры лика развратной богини по имени Самовлюбленность. - С виду англичанка, - сказал я, возвращая снимок. - Да. Точнее, валлийка. Сейчас она здесь, учится на актрису. - Вот как. - Надеюсь, будущим летом она выберется на Фраксос. Если я до тех пор не соберу чемоданы. - А БЫ... говорили о гей Кончису? - Говорил. Он был очень любезен. Предложил, чтобы она остановилась у него. - Интересно, где именно. У него ведь два дома. - Кажется, в деревне. - Усмешка. - Правда, предупредил, что возьмет с меня плату за комнату. - Да что вы? - Хочет, чтоб я помог ему, ну, в... - махнул рукой: да вы и сами знаете. - В чем? - А вы разве не... - По моему лицу он понял, что я действительно "не". - В таком случае... - Господи, какие от меня могут быть тайны? Поколебавшись, он улыбнулся. - Ему нравится держать это в секрете. Я думал, вы знаете, но если вы редко виделись... про эту ценную находку в его владениях? - Находку? - Вы ведь знаете, где он живет? На той стороне острова. - Знаю. - Так вот, кажется, летом там отвалился кусок скалы и обнажился фундамент дворца - он считает, микенской эпохи. - Ну, этого ему скрыть не удастся. - Конечно, нет. Но он хочет немного потянуть время. Пока что замаскировал все рыхлой землей. Весной начнет раскопки. А то народу набежит - никакого покоя. - Понятно. - Так что скучать мне не придется. Я представил себе Лилию в облике кносской богини-змеи; в облике Электры; Клитемнестры; талантливого молодого археолога, доктора Ванессы Максвелл. - Да, похоже, не придется. Он допил пиво, взглянул на часы. - Ох, я уже опаздываю. Мы с Амандой встречаемся в шесть. - Он пожал мне руку. - Вы сами не знаете, как помогли мне. Честное слово, я напишу и сообщу вам, как идут дела. - Напишите. Буду ждать с нетерпением. Спускаясь по лестнице, я разглядывал его флотскую стрижку. Я начал понимать, почему Кончис выбрал именно его. Возьмите миллион молодых американцев с высшим образованием, извлеките из них общее, и вы получите нечто вроде Бриггса. Конечно, грустно, что вездесущие американцы добираются до самых сокровенных уголков Европы. Но имя у него гораздо более английское, чем у меня. И потом, на острове уже есть Джо, трудолюбивая доктор Маркус. Мы вышли на улицу. - Последние напутствия? - Да нет, пожалуй. Просто добрые пожелания. - Что ж... Мы еще раз пожали друг другу руки. - Все будет хорошо. - Вы правда так считаете? - Приготовьтесь, кое-что вам покажется странным. - Я готов. Вы не думайте, у меня широкие взгляды. Я ничего не стану отвергать. Спасибо вам. Я медленно улыбнулся; хотелось, чтобы он запомнил эту улыбку, что красноречивее слов, на которые я не смог отважиться. Он вскинул руку, повернулся. Через несколько шагов посмотрел на часы, перешел на бег; и я затеплил в сердце свечку во здравие Леверье. 75 Она опоздала на десять минут; скорым шагом приблизилась к почтовому киоску, где я ждал ее; на лице - вежливая, извиняющаяся улыбка досады. - Простите. Такси еле ползло. Я пожал ее протянутую руку. Для женщины, у которой за плечами полвека, она удивительно хорошо сохранилась; одета с тонким вкусом - в то хмурое утро посегители музея Виктории и Альберта рядом с ней казались тусклее, чем были на самом деле; с вызывающе непокрытой головой, в бело-сером костюме, подчеркивавшем загар и ясные глаза. - И как мне могло прийти в голову назначить вам встречу именно здесь! Вы не сердитесь? - Нисколько. - Я тут купила блюдо XVIII века. А здесь прекрасные эксперты. Это не отнимет много времени. В музее она себя чувствовала как дома; направилась прямо к лифтам. Пришлось ждать. Она улыбалась; родственная улыбка; взыскующая того, к чему я еще не считал себя подготовленным. Намереваясь лавировать меж ее мягкостью и своей твердостью, я запасся дюжиной подходящих фраз, но ее быстрые шаги и чувство, что я отнимаю ее драгоценное время, все обратили в прах. - В четверг я виделся с Джоном Бриггсом, - сказал я. - Как интересно. Я с ним не знакома. - Мы как будто нового дьякона обсуждали. Приехал лифт, мы вошли в кабину. - Я все ему рассказал. Все, что ждет его в Бурани. - Мы предполагали, что вы это сделаете. Потому и послали его к вам. Оба мы слабо улыбались; напряженное молчание. - Мог ведь и правда рассказать. - Да. - Лифт остановился. Мы очутились на мебельной экспозиции. - Да. Могли. - А если это была просто проверка? - Проверять вас ни к чему. - Вы так убеждены в этом? Взглянула на меня в упор - так же она смотрела, протягивая второй экземпляр письма Невинсона. Мы уткнулись в дверь с надписью "Отдел керамики". Она нажала кнопку звонка. - По-моему, мы начали не на той ноте, - сказал я. Она опустила глаза. - Пожалуй. Попытаемся еще раз? Подождите минутку, будьте добры. Дверь открылась, ее впустили. Все - в спешке, все скомкано, некогда передохнуть, хотя, войдя, она оглянулась почти виновато; словно боялась, что я сбегу. Через две минуты она вернулась. - Удачно? - Да, я не прогадала. Бау. - Значит, вы не во всем полагаетесь на интуицию? Задорный взгляд. - Если б я знала, где находится отдел молодых людей... - То нацепили бы на меня бирку и поставили в витрину? Она снова улыбнулась и окинула взглядом зал. - Вообще-то я не люблю музеи. Особенно - устаревших ценностей. - Двинулась вперед. - Они говорят, тут выставлено похожее блюдо. Вот сюда. Мы попали в длинный безлюдный коридор, уставленный фарфором. Я начал подозревать, что вся сцена отрепетирована: она без колебаний подошла к одной из витрин. Вынула блюдо из корзинки и медленно, держа его перед собой, зашагала вдоль рядов посуды, пока не углядела за чашками и кувшинами почти такое же, белое с голубым. Я подошел к ней. - Вот оно. Сличив блюда, она небрежно завернула свое в папиросную бумагу и, застав меня врасплох, протянула мне. - Это вам. - Но... - Прошу вас. - Моя чуть ли не оскорбленная мина ее не смутила. - Его купили мы с Алисон. - Поправилась.- Алисон была со мной, когда я его покупала. Мягко всучила блюдо мне. Растерявшись, я развернул его и уставился на наивный рисунок - китаец с женой и двумя детишками, вечные кухонные окаменелости. Я почему-то вспомнил крестьян на палубе, зыбь, ночной ветер. - А я думала, вы научились обращаться с хрупкими предметами. Гораздо ценнее, чем этот. Я не отрывал взгляд от синих фигурок. - Из-за этого я и хотел встретиться с вами. Мы посмотрели друг другу в глаза; и я впервые почувствовал, что меня не просто оценивают. - А не выпить ли нам чаю? - Ну, - сказала она, - из-за чего вы хотели со мной встретиться? Мы нашли свободный столик в углу; нас обслужили. - Из-за Алисон. - Я ведь объяснила. - Она подняла чайник. - Все зависит от нее. - И от вас. - Нет. От меня - ни в малейшей степени. - Она в Лондоне? - Я обещала ей не говорить вам, где она. - Послушайте, г-жа де Сейтас, мне кажется... - но я прикусил язык. Она разливала чай, бросив меня на произвол судьбы. - Что ей, черт побери, еще нужно? Что я должен сделать? - Не слишком крепко? Я недовольно покачал головой, глядя в чашку, которую она мне протянула. Она добавила себе молока, передала мне молочник. Улыбнулась уголками губ: - Злость редко кого красит. Я хотел было отмахнуться от ее слов, как неделю назад хотел стряхнуть ее руку; но понял, что, помимо неявной издевки, в них содержится прямой намек на то, что мир мы воспринимаем по-разному. В ее фразе таилось нечто материнское; напоминание, что, ополчаясь против ее уверенности, я тем самым ополчаюсь против собственного недомыслия; против ее вежливости - против собственного хамства, Я опустил глаза. - У меня просто нет сил больше ждать. - Не ждите; ей меньше хлопот. Я глотнул чаю. Она невозмутимо намазывала медом поджаренный хлебец. - Называйте меня Николасом, - сказал я. Рука ее дрогнула, затем продолжала размазывать мед - возможно, вкладывая в это символический смысл. - Теперь я послушен своей епитимье? - Да, если искренни. - Столь же искренен, как были искренни вы, когда предложили мне помощь. - Ходили вы в Сомерсет-хаус? - Ходил. Отложила нож, взглянула на меня. - Ждите столько, сколько захочет Алисон. Не думаю, что ждать придется долго. Приблизить вас к ней - не в моей власти. Дело теперь в вас двоих. Надеюсь, она простит вас. Но не слишком на это уповайте. Вам еще предстоит вернуть ее любовь. - Как и ей - мою. - Возможно. Разбирайтесь сами. - Повертела хлебец в руках; улыбнулась. - Игра в бога окончена. - Что окончено? - Игра в бога. - В ее глазах одновременно сверкнули лукавство и горечь. - Ведь бога нет, и это не игра. Она принялась за хлебец, а я обвел взглядом обыденный, деловитый буфет. Резкий звон ножей, гул будничных разговоров вдруг показались мне не более уместными, чем какой-нибудь щебет ласточек. - Так вот как вы это называете! - Для простоты. - Уважай я себя вот на столечко, встал бы и ушел. - А я рассчитывала, что вы поможете мне поймать такси. Нужно прикупить Бенджи кое-что к школе. - Деметра в универмаге? - А что? Ей бы там понравилось. Габардиновые пальто, кроссовки. - А на вопросы отвечать ей нравится? - Смотря на какие. - Вы так и не собираетесь открыть мне ваши настоящие цели? - Уже открыли. - Сплошная ложь. - А если иного способа говорить правду у нас просто нет? - Но, будто устав иронизировать, она потупилась и быстро добавила: - Я как-то задала Морису примерно тот же вопрос, и он сказал: "Получить ответ - все равно, что умереть". На лице ее появилось новое выражение. Не то чтобы упорное; непроницаемое. - А для меня задавать вопросы - это все равно, что жить. - Я подождал, но она не ответила. - Ну ладно. Я не ценил Алисон. Хамло, скотина, все что хотите. Так ваше грандиозное представление было затеяно лишь для того, чтобы доказать мне, что я ничтожество, конченый человек? - Вы когда-нибудь задумывались, зачем природе понадобилось создавать столько разнообразных форм живого? Это ведь тоже кажется излишеством. - Морис говорил то же самое. Я понимаю, что вы имеете в виду, но как-то смутно, отвлеченно. - А ну-ка, послушаем, что вы понимаете. - Что в наших несовершенствах, в том, что мы друг от друга отличаемся, должен быть какой-то высший смысл. - Какой именно? Я пожал плечами. - Гот, что субъекты вроде меня в этом случае имеют шанс хоть немного приблизиться к совершенству? - А до того, что случилось летом, вы это понимали? - Что далек от идеала, понимал очень хорошо. - И что предпринимали? - Да, в общем, ничего. - Почему? - Потому что... - Я перевел дух, опустил глаза. - Я же не защищаю себя, каким был раньше. - И вас не волнует, как могла бы сложиться ваша судьба? - Это не лучший способ преподать человеку урок. Она помедлила, снова оценивающе оглядела меня, но заговорила уже помягче. - Я знаю, Николас, на том шутливом суде вы наслушались неприятных вещей. Но судьей-то были вы сами. И если бы, кроме них, о вас сказать было нечего, вы вынесли бы совсем другой приговор. Все это понимали. И не в последнюю очередь - мои дочки. - Почему она мне отдалась? - Мне кажется, то была ее воля. Ее решение. - Это не ответ. - Тогда, наверное, чтоб доказать вам, что плотские утехи и совесть лежат в разных плоскостях. - Я вспомнил, что сказала Лилия перед тем, как меня вытащили из ее постели; нет, им не все известно. События той ночи не укладывались в рамки загодя расчисленного урока; если они и были уроком, то не для меня одного. Ее мать продолжала: - Николас, если хочешь хоть сколько-нибудь точно смоделировать таинственные закономерности мироздания, придется пренебречь некоторыми условностями, которые и придуманы, чтобы свести на нет эти закономерности. Конечно, в обыденной жизни условности переступать не стоит, более того, иллюзии в ней очень удобны. Но игра в бога предполагает, что иллюзия - все вокруг, а любая иллюзия приносит лишь вред. - Улыбка. - Что-то я копнула глубже, чем собиралась. Я слабо улыбнулся в ответ. - Но до того, чтобы внятно объяснить, почему выбрали именно меня, не добрались. - Основной принцип бытия - случай. Морис говорит, что этого уже никто не оспаривает. На атомном уровне миром правит чистая случайность. Хотя поверить в это до конца, естественно, невозможно. - Но к будущему лету вы решили подготовиться заранее? - Кто знает, что из этого выйдет? Его реакция не предсказуема. - А если бы Алисон приехала на остров вместе со мной? Такая вероятность была. - Скажу вам только одно. Морис бы сразу увидел, что ее искренность подвергать каким-либо испытаниям излишне. Я опустил глаза. - Она знает о...? - Чего мы добиваемся, ей известно. Подробности - нет. - И она сразу согласилась? - По крайней мере, инсценировать самоубийство - не сразу, и при том условии, что обманывать вас мы будем недолго. Я помолчал. - Вы сказали ей, что я хочу с ней увидеться? - Она знает мое мнение на сей счет. - Что не стоит принимать меня всерьез? - Когда вы говорите подобные глупости - пожалуй. Я обводил вилочкой узор на скатерти; пусть видит, что я настороже, что см не удалось усыпить мою бдительность. - Расскажите, с чего все это началось. - С желания быть с Морисом, помогать ему. - Она на секунду умолкла, затем продолжала: - В один прекрасный день, вернее, ночь, у нас был долгий разговор о чувстве вины. После смерти моего дяди оказалось, что мы с Биллом - сравнительно богатые люди. Мы испытали то, что теперь называется стрессом. И поделились этим с Морисом. И - знаете, как это бывает? Рывок, гора с плеч. Все озарения приходят именно так. Сразу. Во всей полноте. И ничего не остается, как воплощать их в жизнь. - Ив чужую боль? - Мы никогда не были уверены в успехе, Николас. Вы проникли в нашу тайну. И теперь вы - как радиоактивное вещество. Мы пытаемся контролировать вас. Но удастся ли? - Потупилась. - Один человек... ваш товарищ по несчастью... как-то сказал мне, что я похожа на озеро. В которое так и тянет бросить камень. Я переношу все это не так спокойно, как кажется. - Ничего, у вас ловко выходит. - Один: ноль. - Поклонилась. Потом сказала: - На той неделе я уезжаю - в сентябре уже не надо присматривать за детьми. Я не прячусь, я поступаю так каждый год. - К... нему? -Да. Воцарилось странное, почти извиняющееся молчание; словно она поняла, что во мне вспыхнула незваная ревность и что эта ревность оправданна; что властная связь, выстраданная общность существуют не только в моем воображении. Взглянула на часы. - Друг мой. Мне так жаль. Но Гунхильд и Бенджи будут ждать меня у Кингз-Кросс. Ох, пирожные, такие аппетитные... Они остались на тарелке, нетронутые, во всем своем вычурно-пестром великолепии. - За удовольствие так их и не попробовать стоит заплатить. Она весело согласилась, и я помахал официантке. Пока мы ждали счет, она сказала: - Забыла вам сообщить, что за последние три года Морис дважды перенес тяжелый инфаркт. Так что следующего... лета может и не быть. - Да. Он говорил мне. - И вы не поверили? - Нет. - А мне верите? - Из ваших слов трудно заключить, что с его смертью все кончится, - уклончиво ответил я. Она сняла перчатки. - Как странно вы это сказали. Я улыбнулся ей; она улыбнулась в ответ. Она хотела что-то добавить, но передумала. Я вспомнил, как Лилия иногда "выходила из роли". Дочь, мерцающая в матери; лабиринт; дары пожалованные, дары отвергнутые. Замирение. Через минуту мы очутились в коридоре. Навстречу шли двое мужчин. Поравнявшись с нами, тот, что слева, негромко вскрикнул. Лилия де Сейтас остановилась; встреча и для нее была полной неожиданностью. Темно-синий костюм, галстук-бабочка, ранняя седина в густой шевелюре, румяные щеки, живые, пухлые губы. Она быстро обернулась ко мне. - Николас, извините... вы не поймаете такси? У него было комичное лицо человека - солидного человека, - который вдруг снова стал мальчишкой, которому эта случайная встреча вернула молодость. Я с преувеличенной учтивостью посторонился, уступая дорогу идущим в буфет, и благодаря этому на секунду задержался. Он за обе руки тянул ее к себе, а она улыбалась своей загадочной улыбкой, как Церера, вновь сошедшая на бесплодную землю. Нужно было идти, но у дверей я еще раз обернулся. Его попутчик прошел дальше и ждал у входа в буфет. Те двое не двигались с места. Морщинки нежности у его глаз; она с улыбкой принимает дань. Такси не попадались; я стоял у края тротуара. Может, это и есть "знаменитость", сидевшая в портшезе? - но я его не узнал. Узнал лишь его благоговение. Он видел одну ее, словно ее присутствие отменяло все дела разом. Минуты через две она подбежала ко мне. - Вас подвезти? Она не собиралась ничего объяснять, и вновь что-то в этой нарочитой таинственности вызвало во мне не любопытство, а пресыщенность и досаду. Она не была вежливой; скорее умела быть вежливой; хорошими манерами она пользовалась как рычагом, чтобы двигать мою неподъемную тушу в нужном направлении. - Нет, спасибо. Мне в Челси. - Мне вовсе не надо было в Челси; я просто хотел от нее избавиться. Украдкой взглянув на нее, я сказал: - При встречах с вашей дочерью у меня все время крутилась в голове одна байка, но к вам она даже больше подходит. - Она улыбнулась, слегка растерявшись. - Байка про Марию-Антуанетту и мясника - скорее всего, легенда. В первых рядах черни к Версальскому дворцу подошел мясник. Размахивал ножом и вопил, что перережет Марии-Антуанетте горло. Толпа расправилась со стражей, и мясник ворвался в королевские покои. Вбежал в спальню. Она была одна. Стояла у окошка. Мясник с ножом в руке и королева. Больше никого. - И что дальше? Я увидел такси, едущее в обратном направлении, и махнул шоферу, чтобы тот развернулся. - Он упал на колени и разрыдался. Она помолчала. - Бедный мясник. - Кажется, то же сказала и Мария-Антуанетта. Она следила, как такси подруливает к нам. - Главный вопрос: кого, собственно, оплакивал мясник? Я отвел глаза. - А по-моему, не главный. Такси остановилось, я открыл дверцу. Она смотрела на меня, собираясь что-то сказать, но потом либо передумала, либо вспомнила о другом. - Ваше блюдо. - Вынула его из корзинки. - Постараюсь не разбить. - С наилучшими пожеланиями. - Протянула руку. - Но Алисон вам никто не подарит. За нее придется заплатить. - Ее месть затягивается. Еще на мгновение задержала мою руку в своей. - Николас, я так и не назвала вам вторую заповедь, которой мы с мужем придерживались всю жизнь. И назвала, глядя на меня без улыбки. Еще секунду смотрела мне прямо в лицо, потом наклонилась и села в такси. Я провожал машину глазами, пока она не скрылась за Бромптонской часовней; в точности как тот мясник вглядывался, болван, в обюссонский ковер; только что не плакал. 76 Итак, я ждал. Жестокость этих бесплодных дней казалась чрезмерной. Словно Кончис, с согласия Алисон, следовал давнишним рецептам викторианской кухни - варенья, лакомых перемен, не получишь, пока не объешься хлебом, черствыми корками ожидания. Но философствовать я разучился. На протяжении последующих недель нетерпение вовсе не утихало, наоборот, и я отчаянно пытался хоть как-то развеяться. Каждый вечер находил предлог, чтобы прогуляться по Рассел-сквер - наверное, так, движимые скорее скукой, нежели надеждой, бродят по причалу моряцкие жены и черноглазые зазнобы. Но огни моего корабля все не зажигались. Два-три раза я ездил в Мач-Хэдем; окна вечернего Динсфорд-хауса были еще чернее окон на Рассел-сквер. Не зная, чем заняться, я часами сидел в кино, читал, в основном всякую чушь: книги мне нужны были исключительно для того, чтобы одурманить себя. А ночами, бывало, бесцельно устремлялся прочь из города - в Оксфорд, Брайтон, Бат. Дальние поездки успокаивали, будто, мчась сквозь тьму, несясь во весь дух по спящим улочкам, возвращаясь в Лондон на рассвете, ложась измотанным и просыпаясь лишь к вечеру, я делал что-то стоящее. Перед самым знакомством с Лилией де Сейтас к моей тоске добавилась другая напасть. Я часто забредал в Сохо и Челси - места, мало подходящие для невинных прогулок, если не жаждешь подвергнуть свою невинность серьезному искушению. Чудищ в этих дебрях хватало - от размалеванных кляч у подъездов Грик-стрит до столь же сговорчивых, но более аппетитных фиф и помятых барышень на Кингз-роуд. К некоторым из них меня тянуло. Сначала я отмахивался от этой мысли; потом смирился. Избегал, или, точнее, не ввязывался в соблазн я по многим причинам; скорее по соображениям выгоды, чем из брезгливости. Пусть те видят - если они где-то рядом, ведь нельзя исключить, что за мной наблюдают, - что я могу прожить и без женщин; а в глубине души я сам хотел удостовериться в этом. При встрече с Алисон эта уверенность станет оружием, лишним ударом плети - если дойдет до плетей. Дело в том, что чувства, которые я теперь питал к Алисон, не имели ничего общего с сексом. Может, тут сыграла роль пропасть, отделявшая меня от Англии и всего английского, моя безымянность, неприкаянность; но, похоже, я мог ежедневно менять партнерш, а по Алисон тосковать при этом ничуть не меньше. От нее я ждал совсем иного, и это иное могла дать мне только она. Вот в чем разница. Секс я получу от кого угодно; но лишь от нее получу... это не назовешь любовью, - гипотеза, требующая экспериментального подтверждения, реальность, еще до всяких проверок зависящая от глубины ее раскаяния, от искренности признаний, от того, насколько полно она докажет, что сама еще любит меня; что предать ее побудила именно любовь. В такие моменты игра в бога вызывала во мне смешанное чувство восторга и отвращения, словно замысловатая религия: наверно, в этом что-то есть, но сам я никогда не уверую. Кстати, из того, что граница любви и секса становилась все резче, вовсе не следовало, что я собирался вести жизнь праведника. И все проповеди г-жи де Сейтас, призывавшей отсечь верх от низа взмахом скальпеля, были в каком-то смысле избыточны. Но некая часть меня еще сопротивлялась. Басни, которыми г-жа меня накормила, мертвым грузом лежали в желудке. Они противоречили не только общепринятой морали. Нет, они вступили в конфликт с подсознательной уверенностью, что никто, кроме Алисон, мне не нужен, а если все же понадобится кто-то еще, то пострадают не одни лишь нравственность и принципы, но нечто трудноопределимое, плотское и духовное одновременно, связанное с воображением и смертью. Возможно, Лилия де Сейтас предвосхищала законы взаимоотношений полов, какие установятся в двадцать первом веке; но чего-то не хватало, какого-то жизненно важного условия - как знать, не пригодится ли оно в двадцать втором? Все это легко сказать; труднее воплотить в жизнь, ведь век-то нам достался двадцатый. Век, когда инстинкты отпущены на свободу, чувства и желания - все скоротечнее. Викторианцу моего возраста ничего не стоило дожидаться возлюбленной хоть пятьдесят - что там дней! - месяцев и при этом ни разу не согрешить даже в мыслях, не то что в делах своих. С утра мне еще удавалось подражать викторианцам; но днем, стоя в книжной лавке рядом с очаровательной девушкой, я молил бога, в которого не верил, чтобы она не повернула головы, не улыбнулась. И как-то вечером в Бейсуотере улыбнулась-таки; поворачивать голову ей не потребовалось. Она сидела напротив меня в закусочной и болтала с приятелем; я смотрел во все глаза, забыв о еде: обнаженные руки, высокая грудь. Похожа на итальянку; черноволосая, волоокая. Приятель ушел, девушка откинулась на спинку стула и взглянула на меня с недвусмысленной, обезоруживающей улыбкой. Она не была потаскухой; просто сигнализировала: хочешь познакомиться? Вперед! Я неуклюже поднялся, пошел к выходу и топтался там, пока не расплатился с официанткой. Мое позорное бегство отчасти объяснялось чрезмерной подозрительностью. Девушка с приятелем вошли после меня и сели так, чтобы наверняка попасться мне на глаза. Чистое безумие. Я вот-вот поверю, что любая женщина, попавшаяся на пути, послана мучить и искушать; теперь перед тем, как войти в кафе или ресторан, я заглядывал в окно и заранее намечал себе место в закутке, где не услышу и не увижу этих ужасных тварей. Я все больше и больше походил на шута и злился, что не в силах вести себя иначе. И тут появилась Джоджо. Это было в конце сентября, с Лилией де Сейтас мы распрощались две недели назад. Под вечер, измаявшись от безделья, я пошел на старый фильм Рене Клера. Плюхнулся рядом с какой-то нахохлившейся фигурой и стал смотреть бессмертную "Соломенную шляпку". По гнусавым придыханиям я догадался, что сосед, словно сошедший со страниц Беккета - женщина. Через полчаса она попросила огоньку. Я различил круглое лицо, не тронутое косметикой, рыжеватые, прихваченные резинкой волосы, густые брови, руку с грязными ногтями, держащую бычок. В перерыве она принялась со мной заигрывать, так неумело, что я ее даже пожалел. На ней были джинсы, засаленный серый свитер с широким воротом, древнее мужское шерстяное пальто; но три вещи в ней вызывали неожиданную симпатию: зияющая ухмылка, хриплый шотландский выговор и такая бесприютная слезливость, что я сразу узнал в ней родственную душу и сердце, достойное нового Мэйхью {Генри Мэйхью (1812-1887) - публицист, автор очерковых книг из жизни лондонского "дна".}. Ухмылка казалась неестественной, словно кто-то невидимый растягивал ей рот пальцами. Похилившись набок, как расстроенный карапуз, она безуспешно пыталась вытянуть из меня, чем я занимаюсь, где живу; и тут, то ли сжалившись над ее жабьей ухмылкой, то ли потому, что уж с этой-то стороны опасность явно не грозила (наша встреча, вне всякого сомнения, случайна), я пригласил ее выпить кофе. Мы отправились в кафе. Я заявил, что голоден, и предложил ей порцию спагетти. Сперва она наотрез отказалась; затем призналась, что истратила последние деньги на билет в кино; затем набросилась на еду так, что за ушами трещало. Я преисполнился умиления, точно хозяин, кормящий собаку. Продолжили мы в баре. Она приехала из Глазго изучать искусство - два, что ли, месяца назад. В Глазго вращалась в кругах маргинально-выморочной кельтской богемы, здесь не вылезала из кафе и кинотеатров, "благо ребята деньжат подбрасывают". С искусством она завязала; типичная бродяжка из захолустья. Я все больше убеждался, что за свою нравственность с ней могу быть спокоен; может, потому мы и подружились так быстро. Она была забавная, с характером, сипатая, начисто лишенная какой бы то ни было женственности. Как, впрочем, и эгоизма; зато отзывчивости хоть отбавляй. Я довез ее до меблирашек в Ноттинг-хилле, и она решила, что я ожидаю приглашения. Но я разочаровал ее. - Так мы больше не увидимся? - Ну почему... - Я оглядел ее поникшую фигурку. - Тебе сколько лет? - Двадцать один. - Не ври. - Двадцать. - Восемнадцать? - Пошел к черту. Двадцать, правда. - Хочу сделать тебе предложение. - Фыркнула. - Да я не то имел в виду. Дело в том, что я сейчас дожидаюсь одну... девушку... она в Австралию уехала. И на ближайшие две-три недели не отказался бы от компании. - Улыбнулась до ушей. - Я тебе работу предлагаю. В Лондоне куча агентств этим занимается. Подыскивает сопровождающих и компаньонов. Она все ухмылялась. - Что ты мне мозги пудришь? - Нет... я правду говорю. Ты сейчас за бортом. Я тоже. Давай вылезать вместе... деньги - моя забота. Никакой постели. Просто дружба. Она сделала движение, будто намылила руки; снова ухмыльнулась, пожала плечами: психом больше, психом меньше. И мы стали встречаться. Если они следят за мной, должны отреагировать. Вдруг хоть это поможет форсировать события. Джоджо была странное создание, флегматичное, как дождь (лондонский дождь: она редко мылась), добродушное и безвредное. С предложенной ролью справлялась прекрасно. Мы шатались по киношкам, барам, выставкам. Иногда с утра до вечера сидели у меня. Но ближе к ночи я всякий раз отвозил ее домой. Мы могли часами сидеть за столом в полном молчании, читая газеты и журналы. Через семь дней у меня появилось чувство, что мы знакомы семь лет. Я платил ей четыре фунта в неделю, предлагал купить кое-что из одежды и оплачивать ее грошовую квартиру. Отказалась, взяла только темно-синий вязаный жакет от Маркса и Спенсера. Большего и желать было нельзя: она отпугивала от меня девушек, а я взамен уделял ей толику своей сублимированной верности. Она не роптала, довольствуясь малым, будто старая дворняга; терпеливая, кроткая, ни на что не претендующая. На вопросы об Алисон я не отвечал, и Джоджо, похоже, перестала верить в ее существование; смирилась с тем, что я "слегка чокнутый", как мирилась со всем на свете. Как-то в октябре, ощутив приближение бессонницы, я предложил махнуть куда ее душе угодно, только чтобы за ночь обернуться. Поразмыслив, она, бог знает почему, выбрала Стоунхендж {О Стоунхендже, древнем языческом храме-обсерватории, Фаулз написал документальную книгу; именно сюда приведет своих спутников загадочный мистер Бартоломью из романа "Личинка" (1985) - приведет, дабы устроить им первую встречу со сверхъестественными существами-пришельцами, носителями Знания.}. И мы отправились в Стоунхендж, бродили там в три часа ночи под пронизывающим ветром, натыкаясь на менгиры; чайки ерзали над нашими головами в своих гнездах из водорослей, полных лунного света. Потом мы залезли в машину и подкрепились шоколадом. Я едва различал ее лицо: темные кляксы глаз, наивная кукольная улыбка. - Чему смеешься, Джоджо? - Я такая счастливая. - Не устала? - Нет. Я наклонился, поцеловал ее в висок. Раньше я никогда не целовал ее; быстро включил зажигание. Вскоре она заснула и медленно сползла мне на плечо. Во сне она казалась девочкой лет пятнадцати-шестнадцати. Пряди ее волос, давно не мытых, касались моего лица. И я ощутил к ней почти то же, что к Кемп: нестерпимую нежность, подспудное желание. Через несколько дней мы отправились в кино на вечерний сеанс. Кемп, считавшая, что у меня не все дома, раз я сплю с такой никчемной уродкой - объяснить ей, что к чему, я даже не пытался, - но довольная, что хоть с этим у меня наконец наладилось, присоединилась к нам, и после фильма мы зашли в ее "мастерскую" залить глаза какао и остатками рома. Около часу Кемп нас выставила; ей хотелось спать, да и мне тоже. Мы с Джоджо остановились в подъезде. Это была первая по-настоящему промозглая осенняя ночь, к тому же лило как из ведра. Мы выглянули на улицу. - Ник, я переночую у тебя, в кресле. - Нет. Все в порядке. Подожди-ка. Я подгоню машину. - Машину я оставил в переулке. Сел, затаив дыхание, завел мотор, тронулся с места, но уехал недалеко: переднее колесо спустило. Я вылез под дождь, осмотрел шину, чертыхнулся, сунулся в багажник. Насоса там не было. В последний раз я пользовался им дней десять назад, так что неизвестно, когда его сперли. Я захлопнул крышку и побежал обратно в подъезд. - Наверху полный бардак. - У тебя настоящие хоромы. - Спасибо. - Не психуй. Лягу на твое старое кресло. Разбудить Кемп? Но выслушивать ее смачную ругань что-то не хотелось. Мы поднялись по лестнице, миновали пустое ателье и вошли в квартиру. - Ложись-ка в кровать. А я как-нибудь перекантуюсь. Кивнув, она вытерла нос тыльной стороной руки; отправилась в ванную, оттуда - в спальню, легла, натянула на себя свое потрепанное пальто. В глубине души я злился на нее, я устал как собака, но сдвинул два стула и улегся. Прошло пять минут. Она выглянула из-за двери. - Ник! - У-у? - Иди. - Куда? - Сам знаешь. - Нет. Она не уходила. Обдумывала следующий шаг. - Но я хочу. - Удивительно: до сих пор она ни разу не употребляла глагол "хотеть" в первом лице. - Мы же друзья, Джоджо. Не любовники. - Просто полежим рядом. - Нет. - Один разочек. - Нет. Она стояла в дверном проеме, толстая, в джинсах и синем жакете, смутное пятно безмолвного упрека. В свете фонаря ее силуэт казался плоским, а черты лица - необычайно рельефными, как на литографиях Мунка. "Ревность"? "Зависть"? "Невинность"? - Я замерзла. - Ну так залезь под одеяло. Помедлив, заковыляла к кровати. Еще пять минут. У меня занемела спина. - Я легла. Ник, ты можешь спать тут, на одеяле. - Я глубоко вздохнул. - Слышишь? -Да. Молчание. - Я думала, ты спишь. Лило, шелестело в водосточных трубах; сырая лондонская мгла заполняла комнату. Одиночество. Зима. - Можно к тебе на секундочку, огонь зажечь? - О боже. - Я тихенько. - Трогательная заботливость. Пошла по комнате, натыкаясь на мебель; чиркнула спичкой. Фукнул, зашипел газ. По стенам заплясали розоватые отблески. Она двигалась тихо-тихо, но я наконец сдался, приподнял голову. - Не смотри. Я без ничего. Но я посмотрел. Она стояла над огнем, путаясь в моем джемпере. Я с раздражением подумал, что в свете газа она почти красива, по меньшей мере женственна. Отвернулся достал сигарету. - Слушай, Джоджо, ничего не выйдет. Не буду я спать с тобой. - Не могла же я лезть в твою чистую постель одетая. - Грейся - и немедленно назад. Я успел выкурить полсигареты, пока она снова заговорила: - Просто ты так добр ко мне. - Я упрямо молчал. - Я хочу тебе отплатить добром. - Если в этом дело - не беспокойся. Ты мне ничего не должна. Я взглянул на нее. Она сидела на полу, спиной ко мне, обняв пухлые коленки, уставясь в огонь. Снова молчание. - Не только в этом, - сказала она. - Иди оденься. Или ляг. Тогда поговорим. Шипение газа утихло. Я прикурил новую сигарету от первой. - Сказать, почему ты не хочешь? - Ну скажи. - Боишься подцепить какую-нибудь вашу болезнь. - Джоджо! - Может, я и заразная. Что с того, что нет симптомов? А вдруг я бациллоноситель? - Перестань. - Но ведь ты так думаешь. - Никогда я этого не думал. - Ты не виноват. Ни капельки. - Заткнись, Джоджо. Заткнись сейчас же. Молчание. - Замараться боишься, индюк надутый. Прошлепала по полу, хлопнула дверью