так, что та снова открылась. Послышались всхлипывания. Черт бы побрал мою недогадливость; мог бы и заметить, что сегодня она вела себя не так, как обычно: вымыла голову, завязала "хвост", поглядывала со значением. Я представил себе настойчивый стук, Алисон за дверью. И потом, я обиделся. Джоджо никогда не сквернословила и употребляла эвфемизмы раз в пятьдесят чаще, чем требовало ее социальное положение. А последняя ее фраза меня по-настоящему задела. Полежав минуту, я пошел в спальню, тоже освещенную теплым пламенем газа. Завернул ее в одеяло. - Ох, Джоджо. До чего ты смешная. Я гладил ее по голове, другой рукой придерживая одеяло, чтобы она на меня не бросилась. Зашмыгала носом. Я сунул ей платок. - Знаешь что? - Что? - Я ни разу этого не делала. Ни разу не спала с мужчиной. - Господи. - Чиста как младенец. - Ну и слава богу. Повернулась на спину, посмотрела мне в глаза. - И теперь меня не хочешь? Эта ее реплика перечеркнула две предыдущие. Я дотронулся до ее щеки, покачал головой. - Я люблю тебя. Ник. - Нет, Джоджо. Тебе кажется. Снова захлюпала; я начал злиться. - Так ты что, специально? Проткнула покрышку? - Пока Кемп возилась с какао, она ненадолго отлучилась, соврав, что ей нужно наверх. - Я не могла иначе. Помнишь, мы ездили в Стоунхендж? Я на обратном пути вовсе не спала. Притворялась. - Джоджо... Хочешь, я расскажу тебе то, что никому не рассказывал? Хочешь? Я вытер ей глаза платком и заговорил, сидя на краю постели, спиной к ней. Ничего не приукрашивая, поведал об Алисон, о том, как потерял ее. О Греции. О Лилии - пусть без подробностей, но по сути точно. О Парнасе, о своем позорном поведении. И так - до сегодняшнего дня, до встречи с Джоджо. Рассказал, зачем она мне понадобилась. Неожиданный, но не худший исповедник; ибо она отпустила мне грехи. И почему я не рассказал все с самого начала? Она бы вела себя умнее. - Я был слеп. Прости. - Что уж тут поделаешь. - Прости. Пожалуйста, прости. - Да я просто сопливая идиотка из Глазго. - Напустила на себя важный вид. - Мне семнадцать, Ник. Я все наврала. - Хочешь, я куплю тебе билет? Но она замотала головой. В наступившей тишине я размышлял о том, что есть только одна истина, только одна мораль, один грех, одно преступление. Прощаясь со мной. Лилия де Сейтас сформулировала эту истину; тогда я подумал, что она говорит о прошлом, о моей притче про мясника. Но теперь понял: она говорила о будущем. Десять библейских заповедей не выдержали испытания временем; для меня они были пустым звуком, в лучшем случае - мертвой догмой. Но, сидя в спальне, глядя на блики огня на дверном косяке, я чувствовал, как эта сверхзаповедь, соединившая в себе все десять, овладевает мною; да, я всегда знал о ее существовании, всю жизнь пытался ей следовать, но снова и снова нарушал. Кончис считал, что есть опорные точки поворота, моменты, когда сталкиваешься с собственным будущим. И я понял, что все упирается в Алисон, в мою верность ей, которую нужно доказывать ежедневно. Зрелость, как гора, возвышалась передо мною, а я стоял у подножья этого ледяного утеса, этого невозможного, неприступного "Не терзай ближнего своего понапрасну". - Ник, дай курнуть. Я сходил за сигаретой. Она лежа затягивалась, высвечивая свои румяные щеки, внимательные глаза. Я взял ее за руку. - О чем ты думаешь, Джоджо? - А если она... - Так и не вернется? -Да. - Женюсь на тебе. - Ври больше. - У нас будет куча детишек с толстой мордой и обезьяньей улыбкой. - Ах ты злобная скотина. Ее глаза; молчание; тьма; сдерживаемая нежность. Я вспомнил ночь с Алисон в комнате на Бейкер-стрит, в прошлом октябре. И память просто и откровенно подсказала мне: ты уже не тот. - У тебя будет другой муж, гораздо лучше. - Я хоть немного на нее похожа? -Да. - Так я и поверила. Свистишь. - Потому что вы обе... не такие, как все. - Каждый человек - не такой. Я пошел в комнату, бросил шиллинг в прорезь газового счетчика; остановился на пороге спальни. - Тебе, Джоджо, надо жить в особняке. Или на заводе работать. Или ходить в школу. Или обедать в посольстве. За окном закричал юстонский поезд, затих на севере. Она нагнулась, потушила сигарету. - Если бы я была красивой. Натянула одеяло на подбородок, словно пряча свое уродство. - Иногда красота - это внешнее. Как обертка подарка. Но не сам подарок. Долгая пауза. Ложь во спасение. Соломки подстелить. - Ты забудешь меня? - Нет. Запомню. Навсегда. - Дай бог раз в год вспомнишь. - Зевнула. - А вот я тебя не забуду. - И через несколько минут пробормотала, как бы уже не отсюда, будто ребенок во сне: - И эту вонючую Англию. 77 Заснул я после шести и часто просыпался. Наконец, к одиннадцати, набрался мужества посмотреть в лицо дневному свету. Зашел в спальню. Джоджо и след простыл. Заглянул в кухню (она же - ванная). Обмылком на зеркале выведены три креста, "Пока" и подпись. Выскользнула из моей жизни с той же легкостью, с какой вошла в нее. На кухонном столе лежал насос. Снизу доносилось стрекотание швейных машинок; женские голоса, избитая мелодия из радиоприемника. А я был один в своей квартире. Ожидание. Бесконечное ожидание. Прислонившись к старой деревянной сушилке, я запивал жесткое печенье растворимым кофе. Хлеба я, как всегда, забыл купить. На глаза мне попалась коробочка из-под кукурузных хлопьев. Рисунок изображал тошнотворно довольную "среднюю" семейку за завтраком; загорелый, веселый папа, симпатичная моложавая мама, сыночек, дочка; рай земной. Хорошо бы прочистить желудок. Но кто знает - а вдруг за этой трусливо-подловатой жаждой походить на других, эгоистичным желанием, чтобы кто-то стирал тебе носки, пришивал пуговицы, удовлетворял твою похоть, восторгался тобой, готовил обед из трех блюд, и есть что-то стоящее, некое стремление к порядку, к гармонии? Я сделал себе кофе, помянул недобрым словом чертову сучку Алисон. Почему я должен ее дожидаться? Это в Лондоне-то, где больше сговорчивых девушек на единицу площади, чем в любом другом европейском городе, настоящих красоток, искательниц приключений, стаями слетающихся сюда, чтобы их умыкнули, раздели, запихали в постель!.. А Джоджо, которую я меньше всего хотел оскорбить? Это все равно что ударить голодную псину по тонким, дрожащим ребрам. Смятение, разжигаемое отвращением к себе и обидой, охватило меня. Всю жизнь я ненавидел компромиссы. И вот я раздавлен; я дальше от свободы, чем когда бы то ни было. Я лихорадочно схватился за мысль о том, чтобы забыть Алисон, вновь пуститься в скитания... одинокие, но вольные. Даже трагические; ведь, что бы ни делал, я обречен причинять боль. Может, в Америку? В Южную Америку? Свобода - это сделать решительный выбор и стоять на своем до последнего; так было в Оксфорде; раскрепощенные воля и инстинкт выталкивают тебя по касательной в новую, чуждую среду. Положусь на случай. Разрушу зал ожидания, где я заперт. Я пересек унылую квартиру. Над каминной полкой висело "китайское" блюдо. Опять семья; порядок и долг. Плен. За окном - дождь; серое ветреное небо. Окинув взглядом Шарлотт-стрит, я решил съехать от Кемп немедленно, сейчас же. Чтобы доказать себе, что еще способен двигаться, бороться, что я свободен. Я спустился к Кемп. Она выслушала меня холодно. Похоже, она знала, что произошло между мной и Джоджо, ибо в глазах ее светился стойкий огонек презрения; она отмахнулась от моих оправданий - я, дескать, собираюсь снять загородный дом, буду писать книгу. - А Джоджо с собой возьмешь? - Нет. Мы решили расстаться. - Ты решил расстаться. Да, знает. - Ну хорошо, я решил. - Что, замучился с нами, плебеями, прынц хренов? - Как тебе не стыдно! - Дуришь башку бедной девчонке, на кой ляд - непонятно, потом, когда она втюрилась в тебя по уши, поступаешь как настоящий джентльмен. Гонишь ее на все четыре стороны. - Послушай... - Мне-то не заливай, не на ту напал. - Она сидела передо мной, прямая, непреклонная. - Уматывай. Возвращайся домой. - Нет у меня дома, чтоб тебя! - Есть, есть. Называется - буржуазия. - Избавь меня от этих глупостей. - Не ты первый. Ах, они тоже люди! Восторга полные штаны. - И с едкой снисходительностью добавила: - Ты не виноват. Ты жертва диалектики. - А ты - наглая старая... - Да пошел ты! - Отвернулась, словно меня тут уже не было; словно весь мир был похож на ее мастерскую - сплошные обломы, хлам, беспорядок, здесь и в одиночку-то не выживешь. Заплесневелая мамаша Кураж, она направилась к мольберту и принялась перекладывать краски с места на место. Я пошел восвояси. Но не успел подняться и на пролет, как она высунулась и загавкала вдогонку: - Послушай-ка, тупица! - Я обернулся. - Знаешь, что теперь будет с этой малышкой? Пойдет по рукам! И знаешь, кто в этом виноват? - Ее указательный палец, как пулемет, поливал меня негодованием. - Святой Николас Эрфе, эсквайр! - Это последнее слово показалось мне самым грязным ругательством, какое я от нее слышал. Ошпарив меня глазами, захлопнула дверь мастерской. Между Сциллой и Харибдой, между Лилией де Сейтас и Кемп долго не повиляешь: клац - и нет тебя. В холодном бешенстве я паковался; и, увлекшись воображаемым спором с Кемп, где она терпела поражение по всем пунктам, небрежно сдернул с гвоздя блюдо. Оно выскользнуло из моих пальцев; ударилось о газовую колонку; упало в камин, расколовшись на две равные половинки. Я опустился на колени. Кусал губы, как безумный, чтобы не разрыдаться. Я стоял на коленях, держа в руках осколки. Даже не пытаясь сложить их. Даже не двигаясь, когда с лестницы донеслись шаги Кемп. Она вошла, а я стоял на коленях. Не знаю уж, что она хотела сказать, но, увидев мое лицо, промолчала. Я показал ей осколки: смотри, что случилось. Жизнь моя, прошлое, будущее. И вся королевская конница, и вся королевская рать... Она долго переваривала увиденное: полупустой чемодан, груда книг и бумаг на столе; и тупица, униженный мясник, на коленях у очага. - Силы небесные, - сказала. - В твоем-то возрасте. И я остался у Кемп. 78 Крупица надежды, право на существование - что еще нужно антигерою? Оставь его, говорит век, оставь на распутье, перед выбором: разве не в том же положении и человечество - оно может проиграть все, а выиграть лишь то, что имело; сжалься над ним, но не выводи на дорогу, не благодетельствуй; ибо все мы ждем, запертые в комнатах, где никогда не звонит телефон, одиноко ждем эту девушку, эту истину, этот кристалл состраданья, эту реальность, загубленную иллюзиями; и то, что она вернется - ложь. Но лабиринт не имеет оси. Конец - лишь точка на прямой, лязг сходящихся ножниц. Да, Бенедикт поцеловал Беатриче; а десять лет спустя? И что случилось в Эльсиноре, когда пришла весна? Словом - еще десять дней. А дальнейшие годы - молчание; иная тайна. Еще десять дней без телефонных звонков. Взамен, 31 октября, в канун Дня всех святых, Кемп позвала меня на субботнюю прогулку. Это предложение, дикое в ее устах, насторожило бы меня, если б день не выдался таким роскошным, с нездешним весенним небом, синим, как лепесток дельфиниума, с бурой, янтарной, желтой листвой, безветренным, точно во сне. Кстати, Кемп потихоньку начала со мной нянчиться. Этот процесс требовал столь обильной компенсации в виде сквернословия и непрестанной грубости, что наши отношения дослужились до того чина, когда внешнее - полная противоположность внутреннему. Но стоило облечь это внутреннее в слова, перестать притворяться, что мы о нем не догадываемся - и все было бы испорчено; само это притворство непонятным образом казалось важнейшим условием взаимной привязанности. Не признаваясь друг другу в симпатии, мы проявляли некую обоюдную деликатность, служившую залогом того, что на деле симпатия имеет место. За эти десять дней у меня поднялось настроение - то ли стараниями Кемп; то ли благодаря запоздалому влиянию Джоджо, гадкого ангела, по ошибке ниспосланного мне лучшим миром; то ли пришло сознание, что я способен ждать дольше, чем казалось до сих пор. По той ли, по иной причине, но что-то во мне изменилось. Я перестал быть просто игрушкой в чужих руках: во мне укрепились истины Кончиса, особенно та, которую он воплотил в Лилии. Я трудно привыкал улыбаться той особой улыбкой, на какой настаивал Кончис. Наверное, можно принимать, не прощая; можно прийти к решению, но сидеть сложа руки. Мы отправились на север, за Юстон-роуд, по Внешней кольцевой - в Риджентс-парк. Кемп вырядилась в черные клеши и изгвазданную фуфайку, во рту - потухший окурок, чтобы свежий воздух помнил: если его и допустили в легкие, то весьма ненадолго. В парке нас окружили древесные панорамы, бесчисленные группки гуляющих, влюбленных, семейных, одиночек с собаками, краски, смягченные неуловимой дымкой, незамысловатой и живописной, как побережья на полотнах Будена. Мы бродили, любуясь утками, морщась при виде хоккеистов. - Ник, родной, - сказала Кемп, - а не хлебнуть ли нам национального напитка? И тут я не насторожился: ведь волосатики пьют только кофе. Мы зашли в чайный павильон, отстояли очередь, отыскали два свободных стула. Кемп отлучилась по нужде. Я вытащил из кармана книжку. Парочка, сидевшая за нашим столиком, ушла. Шум, толкотня, нехитрая закуска, хвост у стойки. Видно, в женском туалете тоже очередь. Я погрузился в чтение. Села у прохода, наискосок от меня. Так спокойно, так просто. Смотрела не на меня, на скатерть. Я завертел головой в поисках Кемп. Но понял, что Кемп уже на пути домой. Она молчала. Ждала реакции. А я-то воображал впечатляющий выход на сцену, загадочный звонок, нисхождение, может, и буквальное, в новый Тартар. Но сейчас, глядя на нее, слова не в силах вымолвить, видя, как избегает она моих глаз, я признал, что вернуться она могла только таким способом; всплыть сквозь суету буден, сквозь пошлую лондонскую сутолоку, сквозь бытие, привычное и пресное, как хлеб. Ей отвели роль Реальности, и возникла она соответственно, хотя и не без многозначительности, отчужденности, не без привкуса иного мира; не из, а из-за мельтешения толпы. Твидовый костюм с изящным рисунком (осенние листья и снег); темно-зеленый, завязанный по-крестьянски платок. Руки чинно сложены на коленях, как после тяжелой работы; вернулась. Мой ход. Но в этот долгожданный миг оказалось, что я не в состоянии двигаться, говорить, мыслить. Я многажды представлял себе нашу встречу, но не думал, что она будет именно такой. Наконец уставился в книгу, словно не желал иметь с вернувшейся ничего общего, потом злобно воззрился на семейку любознательных дебилов, рассматривавших нас через проход. Тут она искоса взглянула на меня; в этот момент я как раз грозно нахмурился, выражая им свое возмущение. Внезапно поднялась, пошла прочь. Я смотрел, как она лавирует меж столиками: такая маленькая, вызывающе маленькая и тщедушная, такая желанная в своей крохотности. Мужчины оборачивались ей вслед. Она скрылась за дверью. В оцепении и муке я выждал несколько секунд. Затем взял след, расчищая дорогу локтями. Она медленно брела по траве на восток. Я догнал ее, и она скользнула взглядом по моим ботинкам: значит, заметила. Мы пока не обменялись ни единым словом. Меня будто застигли врасплох - это было видно даже по одежде. Я давно перестал интересоваться, что ношу, как выгляжу... перенял у Кемп и Джоджо их неброскую гамму. А рядом с ней почувствовал себя оборванным и оскорбился: кто дал ей право притворяться модной, невозмутимой зажиточной матроной? Словно ей хотелось выпятить тот факт, что мы поменялись ролями и судьбами. Я осмотрелся. Столько народу, но лиц не различить, далеко. Риджентс-парк. Я вспомнил другую встречу, встречу юного дезертира со своей возлюбленной; аромат сирени, бездонная тьма. - Где они? Чуть заметно пожала плечами. - Я одна. - Так я и поверил. Шла дальше, не отвечал. Кивком указала на свободную скамейку у дорожки, под деревьями. Словно и вправду явилась из Тартара: холодная, невозмутимая. Мы подошли к скамейке. Она села с краю, я - посредине, лицом к ней. Меня бесило, что она не глядит в мою сторону, не выказывает ни тени раскаянья; молчит как рыба. - Я жду, - сказал я. - Как три с половиной месяца ждал. Развязала платок, встряхнула головой. Волосы отросли, как при нашем знакомстве, на коже слабый загар. С первого же взгляда я понял - и от этого растерялся еще сильнее - что Лилия затмила Алисон в моей памяти; о первой я помнил одно лестное, о второй - одно плохое. Из-под пиджака выглядывала светло-коричневая блузка. Костюм дорогой; похоже, Кончис ей заплатил. Красивая, желанная даже без... я вспомнил Парнас, другие ее обличья. Она не отрывала глаз от своих туфель с низким каблуком. Я отвернулся. - Чтобы сразу внести ясность. - Молчание. - Я простил тебе тот подлый летний розыгрыш. Простил бабскую мелочную мстительность... ты же заставила меня так долго ждать. Пожала плечами. После паузы: - Но? - Но я хочу знать, чего вы добивались в тот день Афинах. Чего добивались все это время. И добиваетесь сейчас. - А дальше что? - Дальше посмотрим. Вынула из сумочки сигареты, закурила; с подчеркнутой вежливостью протянула пачку мне. - Нет, спасибо, - сказал я. Она смотрела вдаль, на изысканные постройки Камберленд-террейс, что спускаются к парку. Кремовая штукатурка, белые рельефы карнизов, небесный негромкий тон. Подбежал пудель. Я дрыгнул ногой, а она - погладила его по голове. Женский зов: "Тина! Радость моя! Ко мне!" Раньше мы бы насмешливо переглянулись. Она снова принялась разглядывать архитектуру. Я осмотрелся. На скамейках неподалеку - сидят, наблюдают. Вдруг Показалось: людный парк - сцена, за каждым кустом лазутчик. Я вынул свою пачку, закурил, напрягся: взгляни на меня! Не взглянула. - Алисон. Посмотрела искоса, отвела глаза. В пальцах дымилась сигарета. Словно ничто не могло заставить ее заговорить. С платана сорвался лист, косо спланировал, чиркнул по юбке. Она нагнулась, подняла его, разгладила на колене желтые зубчики. На дальний конец скамьи сел индиец. Потертое черное пальто, белый шарф; узкое лицо. Маленький, несчастный в давяще-чуждой стране; официант, раб дешевой закусочной? Я придвинулся к ней, понизил голос, следя, чтобы слова звучали так же сухо, как у нее. - Как насчет Кемп? - Нико, прекрати меня допрашивать. Сейчас же прекрати. Мое имя; что-то подалось. Нет - все та же замкнутость, настороженность. - Они наблюдают? Они где-то здесь? Сердитый вздох. - Они здесь? - Нет. - И сразу поправилась: - Не знаю. - Значит, здесь. Она все отводила глаза. Произнесла тихо, почти устало: - Дело теперь не в них. Долгая пауза. - Ты лжешь мне? Вот так, в лицо? - спросил я. Поправила волосы; волосы, запястье, ее манера встряхивать головой. Мелькнула мочка уха. Меня охватила ярость, словно я лишился принадлежащего мне по праву. - А я считал тебя единственной, кому можно верить. Ты хоть понимаешь, что я пережил летом? Когда получил письмо, эти цветы... - Если вспоминать, кто что пережил... - сказала она. Все мои усилия пропадали втуне; у нее на уме было что-то иное. Я нащупал в кармане пальто сухой гладкий шарик - каштан на счастье. Раз вечером, в кино, мне сунула его Джоджо, завернув в фантик: шотландский юмор. Джоджо... может, в этот момент, в миле-другой отсюда, за кирпичом и шумом машин, она закадрила еще кого-то, медленно прощаясь с девичеством; ее кургузая рука во тьме кинозала. Внезапно мне захотелось взять руку Алисон в свою. Я вновь произнес ее имя. Но она непреклонно (не тронь!) отбросила желтый лист. - Я приехала в Лондон переоформить квартиру. Возвращаюсь в Австралию. - В такую даль из-за подобной ерунды? - И повидаться с тобой. - Милая встреча. - На случай, если... - Не договорила. - Если? - Я не хотела приходить. - Так зачем пришла? - Пожала плечами. - Заставили, что ли? Нет, не ответит. Загадочная, почти незнакомая; отступи назад, пытайся снова; и увидишь свои край впервые. Будто некогда податливое, доступное, как солонка на обеденном столе, ныне заключено в фиал, стало сакральным. Но я знал Алисон. Знал, как она перенимает окраску и привычки тех, кого любит или уважает, хоть в глубине ее души и таится непокорство. И знал, откуда эта замкнутость. Рядом со мной сидела жрица из храма Деметры. Пора перейти к делу. - Куда ты поехала из Афин? Домой? - Возможно. Я перевел дух. - Ты хоть вспоминала обо мне? - Иногда. - У тебя кто-нибудь есть? - Нет, - помедлив, ответила она. - Не слышу уверенности в голосе. - Всегда кто-нибудь найдется... если поискать. - А ты искала? - У меня никого нет, - сказала она. - "Никого" - значит, и меня тоже? - И тебя тоже, с того самого... дня. Угрюмый, нарочито устремленный вдаль профиль. Чувствуя мой взгляд, она следила за каким-то прохожим, словно он интересовал ее больше, чем я. - Что я должен сделать? Заключить тебя в объятия? Пасть на колени? Чего им надо? - Не понимаю, о чем ты. - Нет, понимаешь, черт побери! Быстро посмотрела на меня, отвела глаза. - В тот день я тебя раскусила, - сказала она. - И конец. Такое не забывается. - Но в тот же день мы любили друг друга. Такое тоже, в общем, не забывается. Набрала воздуха, словно собираясь сказать колкость; ну скажи что-нибудь, все равно что, хоть колкость; сдерживая бешенство, я старался говорить спокойно. - Там, в горах, я в какой-то момент любил по-настоящему. Ты это поняла, тут и гадать нечего. Я видел - ты поняла. Я слишком хорошо тебя знаю и потому уверен: поняла, запомнила. - И добавил: - Я не секс имею в виду. Снова помедлила, прежде чем ответить. - На кой мне помнить? Наоборот, я должна была поскорее забыть. - И на этот вопрос ответ тебе известен. - Неужели? - Алисон... - сказал я. - Отодвинься. Пожалуйста, отодвинься. Я не видел ее глаз. Но в голосе слышалась неявная дрожь, глубинная, словно трепетали нейроны. Не поворачиваясь, она сказала: - Ну да, я понимаю. - Пряча лицо, достала еще сигарету, закурила. - Или - понимала. Когда любила тебя. Что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, все было важно. В духовном плане. Все задевало, волновало меня. Подавляло и... - Перевела дыхание. - Скажем, сидишь ты после всего в этом павильоне и смотришь на меня, как на шлюху, что ли, и... - Я растерялся. Бога ради... Тут я прикоснулся к ней, положил руку на плечо, но она сбросила руку. Чтобы расслышать, я придвинулся ближе. - Быть с тобой - все равно что упрашивать: мучь меня, терзай. Задай мне жару. Ведь... - Алисон. - Да, сейчас ты хороший. Сейчас ты хороший. Лучше некуда. Но это - на неделю, на месяц. А потом - снова-здорово. Она не плакала - я заглянул ей в лицо. Я смутно догадывался, что она играет и не играет одновременно. Пусть она выучила свои слова наизусть - и все же они искренни. - Ты же все равно уезжаешь в Австралию. Я сказал это мягко, без иронии, но она посмотрела так, точно я грязно выругался. Я сдуру улыбнулся, протянул руку. Тут она вскочила. Пересекла дорожку, прошла меж деревьев на газон. И почти сразу замерла. Как порыв это выглядело правдоподобно, как поступок - не слишком, особенно остановка. Нечто в ее позе, в повороте головы... и вдруг меня озарило. Газон простирался на четверть мили, до границы парка. За ним вздымался фасад Камберленд-террейс: статуи эпохи Регентства, изящные окна. Множество окон, изваяния античных божеств. Парк просматривался оттуда, как с бельэтажа. Вот к чему ухищрения Алисон - выманить меня из павильона, сесть на нужную скамейку, остановиться на самом виду, поджидая меня. С меня хватит: я подошел, стал напротив, спиной к комплексу. Она опустила голову. Роль несложная: подведи глаза, сглатывай слезы. - Вот что, Алисон. Я знаю, кто за нами наблюдает, откуда и зачем. Так вот, во-первых. Я на мели. У меня нет пристойной работы и едва ли будет. Так что я - не самая удачная партия. Во-вторых. Появись сейчас там, на аллее, Лилия и помани... не уверен, что устою. Запомни: не уверен и никогда не буду уверен. А тебе бы надо знать, что она не просто девушка, а идеал разлучницы. - Я помолчал. - И в-третьих. Как ты любезно сообщила в Афинах, в постели я далек от совершенства. - Я этого не говорила. Глядя на ее макушку, я ощущал своей пустые высокие окна Камберленд-террейс, белых каменных богов. - В-четвертых. Как-то он сказал мне одну вещь. О мужчинах и женщинах. Что мы воспринимаем людей по отдельности, а вы - то, что их связывает. Отлично. Ты всегда чувствовала то, что... между нами, как его ни назови. Общее. А я - нет. И все, что я могу тебе предложить - надежда, что я тоже научусь это чувствовать. - Можно перебить? - Нет. Выбирай. Чем скорее, тем лучше. Я или они. Как скажешь, так и будет. - Ты не имеешь права... - А ты имела - тогда, в гостинице? Вот и я имею. Полное. - И добавил: - На тех же основаниях. - Это нельзя сравнивать. - Можно, можно. Мы поменялись ролями. - Я указал за спину, в сторону Камберленд-террейс. - У них есть все. А у меня, как и у тебя - только одно. Если ты повторишь мою ошибку, выберешь их все, а не наше с тобой будущее, обижаться нечего. Но выбрать ты должна. Здесь, при них. И сейчас. Она взглянула на постройки, я тоже обернулся. В лучах вечернего солнца они сочились безмятежным, вышним, благостным сиянием олимпийской возгонки, каким подчас осеняются летние облака. - Я возвращаюсь в Австралию, - сказала она, отвергая и меня, и их. Между нами как бы разверзлась пропасть, бездонная, но невероятно узкая, такая узкая, что ее можно пересечь, сделав шажок по траве газона. Я безотрывно смотрел в ее лицо: ошеломление, упрямство, скованность. Запахло костром. Ярдах в ста прогуливался слепой - непринужденно, как зрячий. Лишь белая тросточка свидетельствовала, что он не видит. Я направился к аллее, ведущей к южному выходу, к дому. Два шага, четыре, шесть. Десять. - Нико! Это прозвучало неожиданно властно, резко; без тени раскаяния. Я вмиг остановился, почти обернулся, но через силу пошел дальше. Слыша ее шаги, я не поворачивался, пока она не догнала меня. Стала футах в пяти-шести, немного запыхавшись. Она не блефовала, она действительно возвращалась в Австралию - по крайней мере, в некую Австралию мысли и чувства, чтобы коротать там век без меня. Но уйти просто так она не могла мне позволить. Боль, ярость во взгляде. Я был ей невыносим, как никогда раньше. Шагнул к ней, шагнул еще, в сердцах погрозил пальцем. - Ты так ничего и не поняла. Все пляшешь под их дудку. Мы смотрели друг на друга, истекая злобой. - Я пришла, потому что надеялась, что ты переменился. Не знаю, что на меня нашло. Я действовал не обдуманно и не по наитию, не хладнокровно и не в запале; сделав же, понял, что это было необходимо; я не нарушил заповедь. Выбросил руку вперед и изо всех сил хлестнул ее по левой щеке. Удар застиг ее врасплох, чуть не вывел из равновесия, она испуганно заморгала; затем медленно прижала к щеке ладонь. В бешеном ужасе мы долго глядели друг на друга; мир распался, мы очутились в открытом космосе. Пропасть хоть и узка, но бездонна. На дорожке за спиной Алисон остановились гуляющие. С лавочки вскочил какой-то мужчина. Индиец, оцепенев, уставился на нас. Она не отрывала руки от лица, глаза наполнились слезами - слезами боли, конечно, но, похоже, отчасти и растерянности. Пока мы стояли, трепеща и взыскуя, между прошлым и будущим; пока, чтобы перерасти в слияние, разрыву не хватало пустяка, слабого жеста, попытки довериться, понять - мне открывалась истина. За нами никто не наблюдал. Никто не стоял у окон. Театр был пуст. Это был не театр. Они внушили ей, что это театр, и она поверила им, а я ей. Не затем ли внушили, чтобы довести меня до этой черты, преподать последний урок, подвергнуть финальному испытанию?.. Я, как в "Астрее", должен был обратить в каменных истуканов львов, единорогов, волхвов и иных сказочных чудищ. Я вперился в далекие окна, в фасад, в белые торжественные силуэты на фронтоне. Что ж, логично. Прекрасный апофеоз для игры в бога. Они скрылись, оставив нас вдвоем. Я был убежден в этом... но, после всего происшедшего, мог ли не колебаться? Неужели они столь холодны, бесчеловечны... столь нелюбопытны? Поставить на кон так много и выйти из игры? Я посмотрел на дорожку. Случайные свидетели тоже потихоньку рассасывались, потеряв интерес к этой вспышке повседневной мужской жестокости, поначалу столь занимательной. Алисон не двигалась, не отнимала ладонь от щеки, только голову опустила. Судорожно вздохнула, борясь с подступающим рыданием; затем сказала ломким, еле слышным, упавшим голосом, словно сама себе удивляясь: - Ненавижу тебя. Ненавижу. Я молчал, не пытаясь дотронуться до нее. Вот она подняла голову; в лице, как в словах и голосе, ничего, кроме ненависти, страдания, женской обиды, накопившейся от сотворения мира. Но в глубине серых глаз я схватил и нечто иное, чего не замечал прежде, - или замечал, но боялся осознать? - отблеск естества, что не могли заслонить ни ненависть, ни обида, ни слезы. Несмелое движение, разбитый кристалл, ждущий воссоединения. Она вновь произнесла, точно уничтожая то, что я увидел: - Не-на-ви-жу. - Почему же не отпускаешь меня? Помотала склоненной до предела головой, словно вопрос был некорректен. - Знаешь ведь, почему. - Нет. - Я понял это, как только увидел тебя. - Я подошел ближе. Она поднесла и другую руку к лицу, как бы предчувствуя повторный удар. - Теперь я понимаю, что означает это слово, Алисон, это твое слово. - Она ждала, закрыв лицо ладонями, будто внимая вестнику горя. - Нельзя ненавидеть того, кто стоит на коленях. Того, кто не человек без тебя. Склоненная голова, лицо в ладонях. Молчит, не скажет ни слова, не протянет руки, не покинет застывшее настоящее время. Все замерло в ожидании. Замерли дерева, небо осени, люди без лиц. В ивах у озера поет весеннюю песню дурашка дрозд. Голубиная стая над кровлями; кусочек свободы, случайности, воплощенная анаграмма. Откуда-то тянет гарью палой листвы. cras amet qui numquam amavit quique amavit сras amet {завтра познает любовь не любивший ни разу, и тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь (лат.).}