о нечто совершенно иное, и я уверен, что в этом смысле я ближе к истине, чем он. Оратором я называю человека, который умеет здраво рассуждать и изящно выразить свою мысль, о каком бы предмете он ни говорил. Насколько я знаю, ни геометрические задачи, ни алгебраические уравнения, ни химические процессы, ни анатомические опыты никогда не были предметами красноречия; поэтому я со всем смирением утверждаю, что человек может быть очень хорошим оратором, не имея ни малейшего представления о геометрии, алгебре, химии или анатомии. Предметом же парламентских прений являются исключительно вопросы общего характера. Я пишу здесь все, что приходит в голову и что, как мне кажется, может способствовать формированию твоих взглядов или просто оказаться для тебя интересным. Хорошо, если бы мои труды не пропали даром! А они не пропадут, если ты станешь уделять себе хотя бы половину того внимания, которое тебе уделяю я. Прощай. LII Лондон, 12 декабря ст. ст. 1749 г. Милый мой мальчик, Лорд Кларендон говорит в своей "Истории" о Джоне Хемпдене: "... голова его была способна замыслить любое зло, язык - склонить на него, руки - привести его в исполнение". Не стану сейчас вдаваться в оценку личности м-ра Хемпдена, мужественному отказу которого уплатить корабельную подать мы обязаны теми свободами, какие у нас есть: я привожу это суждение, потому что стоит лишь слово "зло" заменить в нем словом "добро" - и оно окажется той целью, к которой ты должен стремиться, направив все свои усилия на то, чтобы заслужить похвалу людей. Голову, для того чтобы что-то замыслить, господь как будто тебе дал, но от тебя самого зависит наполнить ее науками, наблюдением и размышлением. Что же касается языка, для того чтобы убедить других, то это опять-таки целиком зависит от тебя, а без него все придуманное самой умною головой вряд ли на что-нибудь пригодится. Что же касается рук, для того чтобы исполнить задуманное, то и это, по-моему, тоже в значительной степени зависит от тебя самого. Когда предстоит совершить нечто хорошее, серьезное, размышление всегда придаст тебе храбрость, а храбрость, порожденная размышлением, гораздо выше безотчетной стихийной храбрости пехотинца. Первая бывает ровной и непоколебимой там, где nodus dignus vindice(101), тогда как вторая чаще всего направляется не на благо, а на зло, причем всегда проявляется в грубой жестокости. Вторая часть моего текста, говоря словами проповедника, будет предметом моей следующей беседы: язык, для того чтобы убедить. Так вот рассудительные проповедники превозносят добродетели, в которых, как они считают, те или иные круги слушателей больше всего нуждаются: при дворе они говорят о правде и воздержании, в городе - о бескорыстии, по всей стране - о трезвости. Не сомневаюсь, что, хотя жизненный опыт твой невелик, ты успел уже почувствовать, насколько различны действия речи изящной и грубой. Согласись, что не очень приятно, когда люди обращаются к тебе, спотыкаясь и запинаясь на каждом слове, когда они говорят без всякого выражения, с неправильными ударениями и интонацией; когда речь их становится непонятной и несуразной от бесчисленного количества солецизмов, варваризмов и вульгаризмов, когда даже негодные свои слова они не умеют поставить туда, куда надо. Разве все это не настраивает тебя против самого содержания их речи, каково бы оно ни было, больше того, против них самих? Что касается меня, то это безусловно так. С другой стороны, разве ты не чувствуешь склонности, расположения и даже симпатии к тем, чья речь является прямой противоположностью всего, что я только что изобразил? Невозможно даже сказать, до какой степени важно, чтобы стиль твой был правилен, красив, чтобы все было продумано и выражено в понятной форме; будучи приятной, речь твоя становится убедительной. Все это часто возмещает недостаток смысла и доводов, когда же эти качества употреблены в поддержку того и другого, то они просто неотразимы. Французы уделяют очень большое внимание чистоте и изяществу стиля даже в повседневной речи, до такой степени, что сказать там о человеке, qu'il narre bien(102) - означает уже охарактеризовать его. Предметом разговоров там нередко становятся тонкости языка, и существует Академия, определяющая все оттенки слов. В Италии этими же вопросами занимается Круска, и мне почти не приходилось встречать итальянцев, которые не говорили бы на своем языке и правильно, и изящно. Насколько же все это важнее для англичанина, которому приходится выступать на многолюдном собрании, где обсуждаются законы и свободы его страны? Для того, чтобы речь звучала там убедительно, ей мало быть прочитанной или произнесенной. Ты знаешь, сколько сил потратил Демосфен на то, чтобы исправить природные недостатки своей дикции; знаешь, что он ходил во время бури на берег моря и там принимался декламировать, чтобы приучить себя к шуму многолюдных сборищ, на которых ему предстояло выступать. А сейчас ты можешь судить о том, каким правильным и каким изящным сделался его слог. Он считал, что все это имеет большое значение, и он был прав. Очень важно, чтобы и ты думал так же. Если в речи твоей есть хоть малейшие погрешности, приложи все силы и старания к тому, чтобы их исправить. На каком бы языке ты ни говорил и к кому бы ни обращался, пусть это даже будет твой лакей, не пренебрегай стилем своей речи. Всегда старайся употребить самые лучшие слова и самые удачные выражения. Не удовлетворяйся тем, что тебя просто поймут, но умей украсить свои мысли и приодеть их так, как приоделся бы сам, ибо даже человеку, исключительно хорошо сложенному, было бы до крайности непозволительно и непристойно появляться перед обществом обнаженным или одетым хуже, чем люди его звания. Я вложил в пакет, который твой лейпцигский знакомый Дюваль посылает своему корреспонденту в Рим, для передачи тебе книгу лорда Болингброка, изданную около года назад. Я хочу, чтобы ты несколько раз перечел ее и обратил особенное внимание на ее стиль и на все цветы красноречия, которыми она изобилует. Должен признаться, что до тех пор, пока я не прочел эту книгу, я не знал, какими огромными возможностями располагает английский язык... Твоя должность нередко будет давать тебе возможность говорить на людях; вначале с государями и на приемах - за границей, в палате общин - у себя на родине; посуди сам, нужно ли тебе для всего этого красноречие, причем не только обычное красноречие, свободное от ошибок, не содержащее никаких красот, но красноречие наивысшее и самое блистательное. Ради бога, помни об этом и думай всегда. Умей настроить свою речь так, чтобы она звучала убедительно и чтобы никакие диссонансы, никакие режущие слух интонации никогда этому не мешали. Выработай в себе привычку говорить хорошо во всех случаях жизни и не пренебрегай этим ни при каких обстоятельствах. Даже при очень скромных способностях и знаниях человек красноречивый и хорошо воспитанный достигнет многого. Подумай теперь, чего же сможешь достичь ты - с твоими способностями и твоими знаниями. Прощай. LIII Лондон, 19 декабря ст. ст. 1749 г. Милый мои мальчик, Знание людей очень полезно для каждого человека, и оно совершенно необходимо тебе, раз ты готовишь себя к деятельной общественной жизни. Тебе придется сталкиваться с самыми разными характерами и тщательно их изучить, для того, чтобы потом обходиться с ними умело. Это знание дается отнюдь не систематическим изучением, приобрести его тебе поможет твоя собственная наблюдательность и прозорливость. Я же дам тебе кое-какие указания, которые, как мне кажется, могут стать полезными вехами на пути твоего продвижения вперед. Я не раз говорил тебе (и это безусловно так), что в отношении людей нам не следует делать общих выводов из некоторых частных посылок, хотя, вообще-то говоря, эти посылки верны. Не следует думать, что только оттого, что человек - существо разумное, он всегда будет поступать разумно или что, одержимый некоей главенствующей страстью, он будет неизменно и последовательно руководиться в своих поступках ею одной. Нет. Все мы - сложные механизмы, и хоть в каждом из нас есть некая главная пружина, приводящая в движение все остальное, существует еще бесчисленное множество разных мелких колесиков, обороты которых замедляют, ускоряют, а иногда и останавливают это движение. Рассмотрим все это на примере: предположим, что честолюбие - главная страсть некоего министра, и предположим, что министр этот - человек способный; означает ли это, что он будет неукоснительно следовать влечению своей главной страсти? Могу ли я быть уверенным, что он поступит так-то и так-то, потому что ему следовало бы так поступить? Ни в коем случае. Недуг или подавленное состояние могут приглушить эту преобладающую страсть: дурное настроение и раздражительность - одержать над ней верх; более низкие страсти - иногда захватить ее врасплох и возобладать над нею. А что если этот честолюбивый государственный деятель влюблен? Нескромные и неосторожные признания, сделанные в минуту нежности жене или любовнице, могут расстроить все его планы. А представь себе, что он жаден? Какое-нибудь неожиданно представившееся прибыльное дело может порвать все хитросплетения его честолюбия. А если вспыльчив? Тогда малейшее прекословие, помеха (а иногда, к тому же, и нарочито подстроенная) может вызвать его на резкости, на необдуманные слова или действия, и все это не позволит ему достичь его главной цели. А вдруг он тщеславен и падок на лесть? Тогда искусный льстец может увлечь его в сторону. Даже из-за собственной лености он способен порою чем-то пренебречь и не сделать нужных шагов на пути к высотам, к которым стремится. Поэтому отыщи сначала главную страсть в человеке, которого хочешь привлечь к себе, и воздействуй на нее; но только не забывай и о других, более низких его страстях и не презирай их: помни, что они существуют и что иногда приходит и их черед. В ряде случаев ты ничем не сможешь способствовать удовлетворению главной страсти - тогда прибегни к помощи какой-нибудь другой. К каждому человеку ведет немало дорог, и когда тебе не добраться до него столбовою дорогой, испробуй окольные пути: в конце концов, ты достигнешь цели. Есть две несовместимые страсти, которые, однако, часто сходятся вместе как муж с женой и, как муж и жена, нередко мешают друг другу. Это - честолюбие и жадность. Последняя бывает часто истинной причиной первого и становится тогда в человеке главною страстью. Должно быть, именно так обстояло дело с кардиналом Мазарини, который, для того чтобы загрести побольше денег, способен был все сделать, со всем согласиться и все что угодно простить. Власть он любил любовью ростовщика и добивался ее потому, что вслед за нею приходило богатство. Тот, кто в характере кардинала Мазарини принял бы в соображение одно только его честолюбие и на этом бы построил свои расчеты, не раз бы просчитался. Люди же, которые знали эту его особенность, добивались больших успехов, позволяя ему обманывать себя в игре. Напротив, преобладающей страстью кардинала Ришелье было, по-видимому, честолюбие, и его несметные богатства были только естественным результатом удовлетворения этого честолюбия. Тем не менее я уверен, что бывали случаи, когда и у Мазарини вступало в свои права честолюбие, а у Ришелье - жадность. Между прочим, характер Ришелье - настолько явное доказательство непоследовательности человеческой натуры, что я не могу сейчас удержаться и не сказать, что в то время, как он безраздельно управлял королем и страною и в значительной степени распоряжался судьбою всей Европы, он больше завидовал огромной славе Корнеля, чем силе Испании, и ему больше льстило, когда его считали лучшим из поэтов (каковым он не был), чем когда думали, что он величайший из государственных деятелей Европы (а он им действительно был). И все государственные дела замирали, когда он сочинял свою критику на "Сида". Никто бы даже не подумал, что такое возможно, а ведь это было действительно так. Хотя люди все складываются из одних и тех же элементов, соотношения, в которых элементы эти присутствуют в каждом человеке, настолько различны, что нет двух людей, в точности похожих друг на друга; бывает, что даже один и тот же человек с годами много раз изменяется. Самый талантливый человек может иногда сделать что-то бездарно, самый гордый - унизиться, самый порядочный - поступить бесчестно, а самый безнравственный - благородно. Поэтому изучай людей, и если очертания их ты нанесешь, исходя из их главной страсти, не торопись накладывать последние мазки, пока внимательно не разглядишь и не распознаешь более низких страстей, стремлении или расположении духа. Может статься, что основные черты характера свидетельствуют о том, что обладатель его - самый порядочный человек на свете; не оспаривай этого - тебя могут счесть завистливым или злобным. Но вместе с тем не принимай порядочность эту на веру до такой степени, чтобы жизнь твоя, репутация или карьера очутились вдруг в его руках. Этот порядочный человек может оказаться твоим соперником в борьбе за власть, состояние или - в любви. Эти три страсти подвергают иногда нашу честность самым жестоким испытаниям, которых, надо сказать, она очень уж часто не выдерживает. Прежде всего, хорошенько разгляди этого порядочного человека сам, и тогда ты будешь в состоянии судить, надежен ли он, и если да, то насколько можно на него положиться. В женщинах разнообразия этого много меньше, чем в мужчинах; по правде говоря, у них только две страсти: тщеславие и любовь - ту и другую можно найти у каждой. Агриппина могла, правда, принести их обе в жертву жажде власти, а Мессалина - вожделению, но такие примеры редки, вообще же все, что говорят и делают женщины, направлено на удовлетворение тщеславия их или любви. Тот, кто льстил им, нравится им больше всего, и сильнее всего они влюбляются в того, кто, по их мнению, сильнее всего влюблен в них. Никакая угодливость не может быть для них слишком сильной, никакое усердие чрезмерным, никакое притворство слишком грубым; с другой стороны, малейшее слово или поступок, которые можно истолковать как знак пренебрежения или презрения, непростителен, и они никогда его не забудут. Мужчины в этом отношении тоже чрезвычайно чувствительны и скорее готовы простить нанесенный им вред, нежели обиду. Одни бывают придирчивее других, иные всегда упорствуют в заблуждениях, но любой из них достаточно тщеславен, чтобы малейшее пренебрежение и презрение его задело. Не каждый человек претендует на то, чтобы быть поэтом, математиком, государственным деятелем или чтобы его почитали за такового, но каждый уверен, что обладает здравым смыслом и соответствует месту своему в мире; поэтому он нелегко прощает всякое пренебрежение, неуважение и невнимание, которые могут поставить это соответствие под вопрос или же начисто отвергают его притязания. Отнесись, вообще говоря, подозрительно к тем, кто проповедует некую добродетель, кто превозносит ее превыше всего, а потом старается так или иначе дать понять, что обладает-то ею лишь он один. Я говорю, отнесись к ним подозрительно, потому что в большинстве случаев - это плуты. Но только не будь уверен, что всякий раз это непременно так, ибо я знавал иногда святош - действительно благочестивых, хвастунов - на самом деле храбрых, преобразователей нравов - действительно порядочных и жеманниц - действительно целомудренных. Проникни, насколько можешь глубже, в тайники их сердца и никогда не принимай на веру того, что говорят о человеке другие; пусть в том, что касается общих черт характера, они и окажутся правы, в каких-то частностях они всегда ошибутся. Проявляй осторожность с теми, кто, будучи очень мало с тобой знаком, старается навязать тебе свою непрошеную и незаслуженную дружбу и доверие, ибо очень может быть, что они угощают собою только для того, чтобы при этом поесть самим. Но, вместе с тем, пусть это общее предположение не побуждает тебя отталкивать их и быть с ними резким. Вглядись в них пристальнее, чтобы установить, идут ли эти неожиданные предложения от горячего сердца и глупой головы или от хитрой головы и холодного сердца, ибо глупость и плутовство часто выказывают себя теми же самыми признаками. В первом случае предложения эти не чреваты для тебя никакой опасностью, если ты их и примешь - valeant quantum valere possum(103), во втором - может быть полезно сделать вид, что их принимаешь, дабы потом искусно повернуть орудия против тех, кто их на тебя направил. Необузданная дружба, возникающая между молодыми людьми, которых связывают одни только удовольствия, и последствия этой дружбы часто бывают худыми. Горячие сердца и не умудренные опытом головы, подогретые веселой пирушкой и, может быть, избытком выпитого вина, клянутся друг другу в вечной дружбе и, может быть, в эту минуту действительно в нее верят и по неосмотрительности своей сполна изливают друг другу душу, не сдерживая себя ничем. Взаимные признания эти обрываются столь же неосторожно, как они завязались, ибо новые удовольствия и новые встречи очень скоро расторгают эти плохо скрепленные узы. И тогда все необдуманные излияния используются с очень дурными целями. Но вместе с тем тебе непременно надо принимать участие в сборищах молодых людей; больше того, тебе, если только ты можешь, надо быть среди них первым в части всех юношеских забав, развлечений, веселья. Поверяй им, если хочешь, свои любовные похождения, но пусть все твои серьезные мысли остаются в секрете. Доверь их только испытанному другу, у которого больше опыта, чем у тебя, и который идет по жизни совсем другой дорогой и соперником твоим никогда не станет. Помни, никак нельзя полагаться на то, что люди - герои, и надеяться или верить, что человек, который что-то оспаривал у тебя, может сделаться твоим другом и отступиться от сроей цели. Все это оговорки и предостережения, которые необходимо иметь в виду, однако было бы неблагоразумием выказывать их людям: volto sciolto должно неизменно сопровождать их. LIV Без даты. Милый мой мальчик, Большие таланты и большие добродетели (если бы они у тебя были) вызовут к тебе уважение, и люди будут восхищаться тобою, тогда как талантами второстепенными, leniores virtutes(104), ты стяжаешь любовь их и привязанность. Первые же, если вторые их не украсят, вырвут похвалу, но одновременно возбудят зависть и страх: два чувства, совершенно несовместимых с привязанностью и любовью. У Цезаря были все великие пороки, а у Катона все великие добродетели, какие только могут быть у людей. Но у Цезаря были leniores virtutes, которых не хватало Катону; благодаря им его любили даже враги, и он умел покорить сердца людей и тогда, когда разум их этому противился. Катона же не любили и друзья, несмотря на то, что не могли не уважать и не почитать его добродетелей. И мне думается даже, что, если бы Цезарю недоставало этих leniores virtutes, а у Катона они были, первый не мог бы и посягать на свободы Рима и уж во всяком случае ему бы не удалось отнять их, второй же смог бы их отстоять. М-р Аддисон в своем "Катоне" говорит о Цезаре (и, по-моему, справедливо): Проклятие приятности его! Она сгубила Рим ... Он разумеет именно эти второстепенные, но располагающие к себе достоинства: мягкость, учтивость, обходительность и жизнерадостность. Люди будут восхищаться знаниями ученого, храбростью героя и добродетелью стоика, но, если знания сопровождаются высокомерием, храбрость - жестокостью, а добродетель - непреклонной суровостью, человека никогда не будут любить. Героизм короля Швеции Карла XII, если только его безрассудную удаль можно назвать этим словом, вызвал всеобщее восхищение, но любить его нигде не любили. Между тем Генриха IV Французского, который был столь же храбр и гораздо дольше его воевал, любили за его второстепенные добродетели и уменье обращаться с людьми. Все мы так устроены, что сердце наше, иначе говоря - наши чувства, обманывают наш разум. И самый надежный путь к нему - именно через наши чувства, которые мы завоевываем с помощью одних только leniores virtutes и нашего уменья владеть ими. Оскорбительная учтивость гордеца, например, еще неприятнее (если это только возможно), чем сама грубость, потому что манерой своей он дает вам почувствовать, что, как он считает, это только снисхождение к вам и что только по доброте своей он уделяет вам внимание, на которое, вообще-то говоря, вы не имеете ни малейшего права. Он выказывает вам не дружбу, а покровительство тем, что вместо поклона удостаивает вас только кивком головы и в большей степени изъявляет свое согласие на то, чтобы вы вместе с ним сидели, гуляли, ели или пили, нежели приглашает вас все это делать. Скупая щедрость человека, гордого своим кошельком, облегчая порою участь попавшего в беду, одновременно его оскорбляет; благодетель ваш старается дать вам почувствовать ваши собственные страдания и разницу своего положения с вашим, причем он дает вам понять, что то и другое оправдано и что ваше - следствие безрассудства, а он заслужил свое - мудростью. Высокомерный педант не сообщает свои знания, а только провозглашает их: он не дает, а как бы налагает их на вас в виде наказания и (если это в его силах) не столько хочет показать вам свою ученость, сколько ваше собственное невежество. Такое обращение, причем не только в тех случаях, которые я привел, но равным образом и во всех других, оскорбляет и возмущает ту толику гордости и тщеславия, которая есть в сердце каждого, и как бы перечеркивает нашу признательность за оказанное нам одолжение, напоминая о мотивах его и о той манере, в которой оно было нам преподнесено. Недостатки эти оттеняют противоположные им достоинства, и твой собственный здравый смысл, разумеется, их тебе подскажет. Но, помимо этих второстепенных достоинств, есть то, что можно назвать второстепенными талантами или уменьями, которые очень нужны для того, чтобы украсить большие и проложить им путь, тем более что все люди могут судить о них, а о первых лишь очень немногие. Каждый человек чувствителен к располагающему обращению, приятной манере говорить и непринужденной учтивости; а все эти качества готовят почву для того, чтобы были благосклонно встречены достоинства, более высокие. Прощай. LV Милый мой мальчик, Лондон, 8 января ст. ст. 1750 г. Я очень мало писал тебе - а может быть, даже и вообще никогда не писал - относительно религии и морали; я убежден, что своим собственным разумом ты дошел до понимания того и другого; каждая из них лучше всего говорит сама за себя. Но если бы тебе понадобилась чья-то помощь, то возле тебя есть м-р Харт: учись у него и бери с него пример. Итак, к твоему собственному разуму и к м-ру Харту, отсылаю я тебя, для того, чтобы ты постиг существо той и другой, в этом же письме ограничусь только соображениями пристойности, полезности и необходимости тщательно соблюдать видимость обеих. Когда я говорю о соблюдении видимости религии, я вовсе не хочу, чтобы ты говорил или поступал подобно миссионеру или энтузиасту или, чтобы ты разражался ответными речами против каждого, кто нападает на твоих единоверцев; это было бы и бесполезно, и неприлично для такого молодого человека, как ты: но я считаю, что ты ни в коем случае не должен одобрять, поощрять или приветствовать вольнодумные суждения, которые направлены против религий и, вместе с тем, сделались избитыми предметами разговора разных недоумков и легковесных философов. Даже тем, кто по глупости своей смеется над их шутками, все же хватает ума, чтобы относиться к ним с недоверием и не любить их: ибо, даже если считать, что нравственные достоинства человека есть нечто высшее, а религия - нечто низшее, приходится все же допустить мысль, что религия есть некая дополнительная опора - во всяком случае для добродетели; а человек благоразумный непременно предпочтет иметь две опоры, нежели одну. Поэтому всякий раз, когда тебе случится быть в обществе этих мнимых esprits forts(105) или безголовых повес, которые насмехаются над всякой религией, для того, чтобы выказать свое остроумие, или отрекаются от нее, чтобы еще глубже погрязнуть в распутстве - ни одним словом своим, ни одним взглядом не дай им почувствовать, что ты хоть сколько-нибудь их одобряешь; напротив, молчанием своим и серьезным видом покажи им свою неприязнь, но не углубляйся в этот предмет и не пускайся в столь бесполезные и непристойные споры. Помни твердо: стоит только сложиться мнению, что такой-то - безбожник, как к человеку этому начинают относиться хуже и перестают ему доверять, какими бы пышными и громкими именами он ни прикрывался, называя себя esprit fort, вольнодумцем или же моралистом, и всякий мудрый атеист (если такие вообще бывают) в своих собственных интересах и для поддержания своей репутации на этом свете постарался бы сделать вид, что все же во что-то верит. Нравственность твоя должна быть не только незапятнанной, но, как у жены Цезаря, вне подозрений. Малейшее пятнышко или изъян на ней ведут к погибели. Ничто так не унижает и не чернит, ибо, допустив их, ты возбуждаешь к себе не только отвращение, но и презрение. Есть, однако, на свете негодяи, настолько растленные, что стараются подорвать все представления о добре и зле; они утверждают, что эти представления различны в разных местах и целиком зависят от укоренившихся в иных странах обычаев и привычек; бывают, правда, если только это вообще возможно, и еще более безответственные подлецы: я говорю о тех, кто с притворным рвением проповедует и распространяет нелепые и нечестивые взгляды, а сам ни в какой степени их не разделяет. Это треклятые лицемеры. Старайся всячески избегать подобного рода людей, ибо общение с ними бросает на человека тень и легко может опозорить всякого. Но, коль скоро ты ненароком можешь очутиться в такой компании, ни в коем случае не показывай им - даже когда ты охвачен порывом учтивости или добродушия или разгорячен веселой пирушкой, что ты хотя бы снисходишь к этим постыдным взглядам, не говоря уже о том, что одобряешь их или им рукоплещешь. Вместе с тем не оспаривай их и не заводи серьезных разговоров по поводу столь низких вещей; достаточно того, что ты скажешь этим апостолам, что убежден в несерьезности того, что они говорят, что мнение твое о них гораздо лучше того, которое они себе создают, и что ты уверен, что сами они никогда не станут исполнять то, что сейчас проповедуют. Вместе с тем запомни этих людей и до конца жизни их избегай. Самое драгоценное для тебя - это твое доброе имя, и чистоту его ты должен беречь как зеницу ока. Стоит людям только заподозрить тебя в несправедливости, злонамеренности, вероломстве, лжи и т. п., как никакие таланты и никакие знания не помогут тебе добиться их благоволения, уважения или дружбы. По странному стечению обстоятельств случалось порой, что очень худой человек бывал назначен вдруг на высокий пост. И что же - высокий пост этот становился для него позорным столбом, к которому привязывают преступника: личность его и преступления делались тем самым еще более явными, и их больше начинали ненавидеть, забрасывать грязью и всячески поносить. Если уж, вообще говоря, в каких-то случаях и можно бывает простить выставление на показ себя и своих достоинств, так это там, где речь идет о нравственных качествах, хоть я бы все равно не посоветовал тебе с фарисейской пышностью утверждать собственную добродетель. Вместо этого я рекомендую тебе с самым пристальным вниманием отнестись к своему нравственному облику и всемерно стараться не говорить и не делать ничего, что даже в малейшей степени может его запятнать. Покажи себя во всех случаях защитником, другом добродетели, но остерегайся всякого хвастовства. Полковник Чартез, о котором ты, разумеется, слышал (а это был самый отъявленный мошенник на свете и преступлениями своими умудрился скопить несметные богатства), отлично понимал, сколь невыгодно человеку иметь плохую репутацию, и однажды мне довелось слышать, как, со свойственной ему бесстыдной развязностью, он сказал, что, хоть он и гроша ломаного не дал бы за добродетель, за доброе имя он не пожалел бы и десяти тысяч фунтов - ведь, имея его, он приобретет и сто тысяч, а теперь вот репутация его настолько подмочена, что он уже не будет иметь возможности никого обмануть. Так неужели же человек порядочный может пренебречь тем, что умный плут готов купить такой дорогой ценой? Среди упомянутых мною пороков есть один, которому подвержены иногда люди воспитанные, и чаще всего - высоконравственные, из-за неправильных представлении о ловкости, изворотливости и уменья себя защитить. Это ложь. Она очень распространена, несмотря на то, что ей неизменно сопутствует больше низости и нравственного урона, чем любому другому пороку. Благоразумие и необходимость часто скрывать правду незаметно вводят людей в соблазн ее искажать. Это единственное, в чем преуспевают посредственности и единственное прибежище людей подлых. Скрыть правду там, где это нужно - и благоразумно, и непредосудительно, тогда как солгать, в любом случае - и низко, и глупо. Приведу тебе пример, относящийся к области, которой ты себя посвятил. Представь себе, что ты находишься при каком-нибудь иностранном дворе и министр этого двора окажется настолько бестактен или глуп, что спросит тебя, какие указания ты получил от своего правительства. Неужели ты станешь лгать ему, ведь как только твоя ложь откроется - а это несомненно случится - к тебе потеряют всякое доверие, репутация твоя будет замарана и ты уже ничего не сможешь добиться. Нет. Так что же, ты скажешь ему правду, выдав этим тайну, которую тебе доверили? Ну, конечно же, нет. Ты очень решительно ответишь, что вопрос этот тебя удивляет, что задавший его - ты в этом убежден - не ждет, что ты на него ответишь, и что, конечно, ни при каких обстоятельствах он никаких сведений от тебя не получит. Такого рода ответ внушит ему доверие к тебе; человек этот убедится в твоей правдивости, и это благоприятное его мнение честным путем сослужит тебе потом службу и очень потом пригодится. Если же ведущий с тобой переговоры будет смотреть на тебя как на лжеца и обманщика, он никогда больше не отнесется к тебе с доверием, ты ничего от него не сможешь узнать и будешь на положении человека, которому на щеке поставили клеймо и который из-за этого не может уже вернуться к честной жизни, даже если бы хотел, и весь век свой должен оставаться вором. Лорд Бэкон очень правильно проводит различие между лживостью и уменьем скрывать свои мысли и определенно высказывается в пользу второго, замечая, однако, что есть политики более слабые, которые прибегают к обоим. Человек большой силы духа и таланта не нуждается ни в том, ни в другом. "Конечно, - говорит он, - все самые замечательные люди, когда-либо жившие на свете, отличались прямым и открытым характером и слыли людьми надежными и правдивыми; но они были похожи на хорошо управляемых коней; они ведь отлично знали, где надо остановиться или повернуть; когда же они считали, что надо где-то солгать, и шли на это, то уже сложившееся мнение об их честности и прямодушии становилось своего рода ширмой, скрывавшей их действия." Есть люди, увлеченные ложью, которую сами они считают невинной и которая в известном смысле и является таковой, ибо не вредит никому, кроме них самих. Такого рода вранье - ублюдок тщеславия и глупости: с этими людьми всегда приключались чудеса; они, оказывается, видели вещи, которых никогда не было на свете; видели они и другие, которых в действительности никогда не видели, хоть те и существовали - и все только потому, что, по их мнению, вещи эти стоило видеть. Если что-нибудь примечательное было сказано или сделано в каком-нибудь городе или доме - они тут как тут и уверяют, что все это произошло у них на глазах или что они слышали все собственными ушами. Они, видите ли, совершили подвиги, которые другие не пытались совершить, а если и пытались, то им это не удавалось. Они всегда герои ими же сочиненных историй и считают, что они этим возбуждают к себе уважение или, по меньшей мере, привлекают внимание. В действительности же, на их долю достается только презрение и насмешка, к которым присоединяется еще изрядное недоверие: ибо совершенно естественно сделать вывод, что человек, способный из одного только тщеславия на любую мелкую ложь, без зазрения совести отважится и на большую, если она будет для него выгодна. Если бы мне, например, привелось увидеть что-нибудь настолько удивительное, что этому трудно было бы поверить, я бы скорее всего об этом смолчал, дабы не дать никому повода хоть на одно мгновение усомниться в том, что я говорю правду. Еще более очевидно, что для женщины не так важно быть целомудренной в глазах других, как для мужчины - правдивым; на это есть свои причины: женщина может быть добродетельной, и не будучи целомудренной в строгом смысле слова, мужчине же невозможно и помышлять о добродетели, если он не будет по всей строгости правдивым. Женские оплошности порою затрагивают одну только плоть, в мужчине же ложь - это изъян души и сердца. Бога ради, блюди, елико возможно, чистоту твоего доброго имени; пусть оно останется ничем не замаранным, не запятнанным, не оскверненным - и ты будешь вне подозрений. Злословие и клевета никогда не тронут человека, до тех пор, пока не обнаружат у него какого-то слабого места: они всегда только раздувают то, что уже есть, но никогда ничего не создают внове. Существует большая разница между нравственной чистотой, которую я так настойчиво тебе рекомендую, и стоической строгостью и суровостью нрава, которую я ни в какой степени не собираюсь ставить тебе в пример. Я бы хотел, чтобы в твои годы ты был не столько Катоном, сколько Клодием. Будь же не только человеком дела, но и жизнелюбцем, и пусть все знают, что ты и то, и другое. Радуйся этой счастливой и легкомысленной поре твоей жизни; умей блеснуть в наслаждениях и в компании твоих сверстников. Вот все, что ты должен делать, и, право же, ты можешь все это делать, нисколько не запятнав своей нравственной чистоты, ибо те заблудшие юнцы, которые полагают, что могут блеснуть, лишь учинив какое-нибудь непотребство или распутство, блестят только от смрадного разложения, подобно гнилому мясу, которое светится в темноте. Без этой нравственной чистоты у тебя не может быть никакого чувства собственного достоинства, а без чувства собственного достоинства невозможно возвыситься в свете. Надо быть человеком порядочным, если хочешь, чтобы тебя уважали. Я знал людей, которые были неопрятны по отношению к своему доброму имени, хотя, вообще-то говоря, ничем его особенно не осквернили; кончилось тем, что их попросту стали презирать, хотя вины за ними не было никакой, заслуги их поблекли, на притязания их перестали обращать внимание, а все, что они отстаивали, начисто отвергалось. Репутация человека должна быть не только чистой, но и четкой; ни в чем не удовлетворяйся посредственностью. Если чистотой своего доброго имени и учтивостью манер ты хочешь сравняться со многими, то для этого надо стараться превзойти всех. Прощай. LVI Лондон, 18 января ст. ст. 1750 г. Милый друг, Стены твоего скромного дома теперь уже, должно быть, окончательно достроены и завершены, и мне остается только позаботиться о том, как их украсить; да и сам ты должен теперь больше всего думать об этом. Постарайся же украсить себя всем возможным изяществом и совершенством. Когда нет прочной основы, качества эти ничего не стоят, но надо сказать, что и сама основа без них не очень-то бывает нужна. Представь себе, например, человека не слишком ученого, но с привлекательной наружностью, располагающими к себе манерами, умеющего все изящно сказать и изящно сделать, учтивого, liant(106), словом, наделенного всеми второстепенными талантами, и представь себе другого - с ясным умом и глубокими знаниями, но без упомянутых качеств: первый не только во всем опередит второго в любой области и в достижении любой цели, но, по правде говоря, между ними даже и не может возникнуть никакого соперничества. Но каждый ли может приобрести эти качества? Безусловно. Надо только захотеть, разумеется, если положение человека и обстоятельства позволяют ему бывать в хорошем обществе. Тот, кто умеет быть внимательным, наблюдательным и следовать достойным примерам, может быть уверен, что добьется успеха. Когда ты видишь человека, чье первое же abord(107) поражает тебя, располагает в его пользу, так что у тебя складывается о нем хорошее мнение и ты не знаешь, чем он так тебя привлек, проанализируй эту abord, разберись в себе и определи, из каких составных частей сложилось твое впечатление; в большинстве случаев ты обнаружишь, что это результат счастливого сочетания непринужденной скромности, неробкой почтительности, приятных, но лишенных всякой аффектации поз и манер, открытого, приветливого, но без тени угодливости лица и одежды - без неряшливости, но и без фатовства. Копируй же его, но только не рабски, а так, как иные величайшие художники копировали других, так, что потом копии могли сравняться с оригиналом и по красоте, и по свободе письма. Когда ты видишь кого-то, кто всюду производит впечатление человека приятного и воспитанного и к тому же изысканного джентльмена (как например, герцог де Нивернуа), приглядись к нему, внимательно за ним последи; понаблюдай, как он обращается к людям, стоящим выше его, как ведет себя с равными и как обходится с теми, кто ниже его по положению или званию. Вслушайся в разговор, который он заводит в различных случаях - в часы утренних визитов, за столом и по вечерам на балах. Подражай ему, но только не слепо: ты можешь в конце концов стать его двойником, но не вздумай вести себя как обезьяна. Ты увидишь, что он старается никогда не говорить и не делать ничего такого, что люди в какой-то степени могли бы истолковать как неуважение или пренебрежение к ним или, что в малейшей мере могло бы задеть их самолюбие и тщеславие; напротив, ты обнаружишь, что он внушает окружающим симпатию тем, что заставляет их прежде всего проникнуться симпатией к себе самим: выказывает уважение, почтение и внимание каждый раз именно там, где то или другое бывает необходимо; он сеет заботливою рукой и потом пожинает обильные всходы. Все эти светские манеры приобретаются с помощью опыта и подражания. Самое главное - уметь выбрать хорошие образцы и внимательно их изучать. Люди незаметно для себя перенимают не только внешность, манеры и пороки тех, с кем они постоянно общаются, но также их добродетели и даже их образ мысли. Это настолько верно, что мне самому довелось знать людей, крайне ограниченных, которые, однако, становились в известной степени острословами под влиянием постоянного общения с очень остроумными собеседниками. Старайся поэтому постоянно бывать в самом лучшем обществе, и ты незаметно станешь походить на своих знакомых; если же ты к тому же будешь внимателен и наблюдателен, ты очень скоро сделаешься равноправным членом этого общества. Это свойство каждой компании - неминуемо влиять на