х от Европы принципов...
     -- Разумеется нет, -- сказал Аксаков... Я продолжал:
     -- Я часто думал также, если бы Хомякова или Киреевских, или брата вашего поднять
из гроба и спросить у них по совести, что лучше: слияние русских с югославянами
и неизбежная при этом утрата последней культурной оригинальности, отделяющей нас
от Запада, или союз, сближение, смешение даже с турками, тибетцами, индусами
какими-нибудь, чтобы только создать что-нибудь свое особое, органическое под их
воздействием, хотя бы косвенным, -- то все прежние славянофилы предпочли бы этих
азиатцев -- славянам. Дело в своей культуре, а вовсе не в славянах.
Опять выражение одобрения, опять: "ну, разумеется!", опять как бы радостное
кивание главой.
     Я прибавил еще: "К сожалению, я напрасно ищу чего-нибудь особенно славянского,
сильно выраженного у славян. Я начинаю разочаровываться не в самом учении, а в
славянской жизни, которая не хочет идти по этому пути...
Аксаков: "Славянофилы надеются, что сближение всех славян между собою -- послужит
к выработке этих особенностей".
     Я: "А если это сближение с юго-западными славянами приведет нас к тому, что мы
еще скорей сольемся с Западной Европой, тогда что?.."
Аксаков: "Ну, тогда все пропало!"
     Я обрадовался и успокоился; я увидел, что я верно понимал славянофилов и потому
могу смело рассчитывать на всякую от них помощь. Я прошу моих друзей внимательно
перечесть этот разговор и сравнить потом, когда дело дойдет до практических
приложений этих взглядов, мою прямоту и последовательность с лицемерием или
непоследовательностью Аксакова.
     Итак, на первый раз он был более чем любезен со мной; он пригласил меня бывать у
него по четвергам вечером.
     После того, в течение этого октября, в который решилось для меня столькое, мы
виделись несколько раз. Дня через два после моего первого посещения Аксаков сам
заехал ко мне, не
     застал меня дома и оставил карточку с надписью, что четверги его начинаются с
будущей недели.
     Мне хотелось, чтобы кто-нибудь из славянофилов прочел первую часть моего труда
"Византизм и славянство", ту теоретическую часть о триедином процессе развития,
которую отверг М.Н. Катков, отзываясь, что в таких вещах можно как раз
договориться до чертиков[7]. Рукопись моя, черновая, как всегда была ужасно
дурно написана, ибо я трудился над нею через силу во время палящих Босфорских
каникул и только живость моего чувства и нестерпимая буря накопившихся мыслей
могли через силу бороться с гнетущим жаром южного лета. Старик Погодин был
нездоров, глаза его и без того утомленные постоянной работой над собственными
сочинениями, воспоминаниями и т. д. отказывались решительно разбирать мои
иероглифы. Погодин, чтобы я верил ему, вынул из ящика тетрадь мою и при мне
бился-бился и не разобрал почти ни одного слова.
     -- Вот видите, -- сказал он мне, -- пока доберешься до смысла другого слова,
потеряешь всю нить мысли. Что делать, я стар -- мне 76 лет. Собираюсь в дальний
путь... Своего труда бездна. Хочу привести все бумаги свои в порядок. Смерть
может прийти невзначай. Отдайте прочесть это кому-нибудь помоложе; Аксакову,
напр. Я ему напишу еще, если нужно. Ему напечатать негде, у него журнала нет, но
если он не придумает для вас ничего лучшего, я напишу Бодянскому. Он напечатает
у себя в Чтениях, только даром и даст вам для отдельной продажи 300 экземпляров.
Можете все-таки что-нибудь и деньгами приобрести. Верьте, что я с радостью все,
что могу, сделаю для вас. Нам нужны такие люди, как Вы, умные, просвещенные,
мыслящие и... (он приостановился) и благородные... А мысли ваши я уже довольно
хорошо понял из вашего словесного изложения в тот раз. Я сделаю все, что в моих
силах. Напишу еще Кошелеву, не хочет ли он дать деньги на журнал и
сделать вас редактором. Если же вы не найдете места напечатать, отдайте мне
рукопись... я прочту не торопясь, приберу в свой стол, сделаю свои замечания;
если в мыслях ваших есть
     правда, они не пропадут для людей. Найдут в моем столе по смерти моей.
Энергичный старик исполнил все свои обещания и впоследствии (когда я уже был в
монастыре) показывал мне ответ Кошелева, который отказался от этого плана
потому, что с "нашей цензурой" и т. д. Он и так на Беседе потерял, говорят,
около 30 000. Предложение Погодина заставило, я помню, меня задуматься. Не об
редакторстве, ибо я дал себе слово не искать его и согласиться на него только
при самых выгодных условиях денежных и нравственных (напр., чтобы сейчас же бы
заплатили за меня братьям хоть по 1500 р. с. каждому и хоть половину моих
турецких долгов, назначили бы мне 3000 годового содержания и дали бы полную
свободу печатать, как хочу и что хочу!); нет, я задумался о том, так ли я близок
к славянофилам, как мне казалось... или нет?.. Не ошибается ли Погодин, думая,
что меня можно сблизить, напр., с Кошелевым, которого политические взгляды
возмущали меня еще в Турции своей бесцветно-крикливой либеральностью. (Напр.,
"Что нам нужно?" в "Беседе". Пошло до нельзя!) Надо допустить что-нибудь одно:
или что между известными московскими славянофилами есть значительная личная
разница, не только в характерах, как бывает всегда, но и во мнениях; или, что
предметы, о которых писали Аксаков и Хомяков, были большею частью таковы, что в
них меньше выражалось то, что могло меня отталкивать от них, а у Кошелева по
роду статей именно разрастались те черты, которые мне вовсе не сочувственны.
Оказалось последнее; и я через несколько месяцев яснее понял, что и на почве
государственной, чисто политической и даже (вот что неожиданнее!) на почве
церковной я со слишком либеральными московскими славянофилами никогда не
сойдусь. Ибо я убедился и узрел очами своими, что если снять с них пестрый
бархат и парчу бытовых идеалов, то окажется под этим приросшее к телу их
обыкновенное серое, буржуазное либеральничание, ничем существенным от западного
эгалитарного свободопоклонства не разнящееся.
Но пока вначале я это только чуял на мгновенье, не сознавая наглядно; взял у
Погодина рукопись мою "Византизм и славянство" и отослал Аксакову.
В первый же четверг я пошел к Аксакову нарочно пораньше немного, чтобы застать
его еще одного. Я хотел иметь время выслушать его мнение о моем сочинении.
Он прочел около половины, и оно видимо произвело на него сначала недурное
впечатление.
     Вот что он мне сказал:
     -- Ваша статья очень оригинальна и остроумна. Если бы у меня был журнал, я бы,
непременно, ее напечатал с некоторыми замечаниями. Ваши взгляды на славянство
большею частью верны. "Славянство есть и оно очень сильно; славизма нет". Это
правда Хотя и есть что возразить. Напр, вы представляете Россию в виде какой-то
индиферентной почвы, на которую действует (или над которой работает)
византизм... Но, однако, есть и в России нечто свое и на церковной почве. Так,
напр., у нас теперь заботятся о том, чтобы священников избирали себе сами
приходы. Приход -- единица, которую Византия почти не знала. Византия заботилась
о крупных массах, о племенах и т. д.
     Он говорил еще что-то в этом роде. Можно было бы многое возразить на это; хотя
бы то, что именно племенного-то начала в Византии и незаметно, все племена без
различия сливались в одной идее, в православии. И еще, что в Турции давным-давно
и селяне, и горожане имеют большое влияние не только на избрание священников, но
и епископов. Трудно и теперь епископу греческому удержаться долго на месте, если
жители его не пожелают, и им всегда есть возможность писать в Патриархию жалобы.
Патриархия редко не уступает. При мне подобным образом пало несколько епископов
(Янинский Парфений, Адрианопольский Кирилл, один Салонский и другие.) В цветущие
времена Византии, насколько мне известно, жители выбирали сами себе священников,
а духовная власть утверждала их. Есть даже особая книжка Иоанна Златоуста о
священстве, где он объясняет, почему он отказался от сана иерея и скрылся, когда
его хотели прихожане избрать. Из нее и из многого другого видно, что избрание
народом иереев дело вовсе не новое, не русское, и если уж искать у нас
оригинальности (увы! с фонарем или микроскопом!), то скорее все-таки в прошедшем
нашем, как оно ни было бесцветно сравнительно с прошедшим миров истинно
культурных, а никак не в настоящем и не в близком будущем...
Напр., наше наследственное родовое левитство священников, наши приходы,
отдаваемые в приданое за старшими дочерьми умерших попов; наши семинарии, наши
епископы, обремененные орденами и все-таки чрезвычайно влиятельные, по-своему
твердые, часто даровитые и, несмотря на ордена, иногда и святые по жизни (напр.,
Филарет Московский); наши белые клобуки митрополитов с алмазами...
Все это не похоже ни на католичество, где все духовенство безбрачно, ни на
протестантство, где вовсе нет черного духовенства (а все серое с оттенком
кабинетной профессуры), ни на Византию, где не было ни наследственности, ни
орденов на разноцветных лентах, ни белых клобуков, ни родовых исключительно
духовных семинарий... где все в этом отношении было либеральнее, эгалитарнее,
подвижнее. Увы! до Петра I мы были слишком похожи на Византию, с Александра
II-го мы становимся слишком похожи на Европу (не на Францию, не на Англию или
Германию, а именно на Европу), на какую-то среднепропорциональную Европу, не
берусь решить -- на нечто худшее или на нечто лучшее частных западных
цивилизаций... Но, конечно, на нечто еще более нынешнего Запада опошленное и
бесцветное. И мне даже кажется (и я боюсь этого), что каждая церковная реформа у
нас в духе первых веков православия, имеющая в виду приблизить нас к первым
векам христианства, вместо этого приблизит нас еще больше опять-таки к той же
Европе, посредством сочетаний, которые можно даже и предвидеть. Выборное начало,
всеобщее голосование, то suffrage universel, на которое сами славянофилы так
строго нападают, когда оно приложимо к высшей политической жизни (см. биографию
Тютчева Ив. Аксакова. Москва, 1874), на Западе везде торжествует и, заметим, не
в той форме корпоративно-феодальной, которой организация Великобритании обязана
до сих пор своим величием, а в растрепанно-индивидуальном, в каком-то бесцветно
личном виде. У нас оно вводится также постепенно повсюду: в земстве, в мировых
учреждениях и т. п.: у нас уничтожены почти совсем наши сословные корпорации и
чисто денежный и ученый ценз fait la pluie et le beau temps[8] в губернских
маленьких конституциях, пока не пришел период еще октроировать центральную
законодательную земскую думу на основании тех же западно-буржуазных начал:
кошелька и университетского диплома (одинаково способных быть уделом пошлости,
бездарности и низости).
     В постройку церковной администрации нашей внедряется мало-помалу со всех сторон
светское начало: семинарии желали бы вовсе уничтожить; их видоизменяют глубоко,
находя, что прежнее духовенство наше имело слишком мало благотворного влияния на
народ и высшее общество вследствие замкнутости своей, его хотят всячески сделать
более светским, забывая, что если духовенство, воспитанное по-прежнему, не
влияло особенно благотворно на мирян, то оно же и само трудно подвергалось
тлетворному воздействию последних, не легко уступало им; просто не понимало --
чего образованные миряне хотят?.. А непонимание есть часто средство несравненно
более верное для предохранения людей от какого-нибудь влияния, чем то слишком
высокое понимание, на которое, к несчастью, рассчитывают нередко мыслящие и
очень ученые люди, судя ошибочно по себе, по своему уму и знанию целые толпы и
массы народа. Гораздо легче не дойти до того среднего понимания, которое так
вредно, чем перемахнуть через него. Именно это-то среднее, дурацкое, опасное
понимание (или так называемый здравый смысл) доступно большинству.
Избрание священников по приходам, избрание самих епископов епархией (которое
даже "Русский Вестник" давно предлагает), новые духовные суды, ограничивающие
власть епископа коллегиальною властью женатых попов, уже потому, что они женаты,
более близких к общему уровню; нападки на монастыри (пока еще в печати и в
разговорах, но мы уже узнали за эти 10--15 лет, до чего у нас скоро всякое слово
теперь становится делом); все это те признаки вторичного смесительного
упрощения, о котором я говорю давно: самое стремление обратить все штатные
мужские монастыри в общежития, есть, во-первых, соединение путей, упрощение
картины -- это раз; а, во-вторых, в сущности это мысль крайне лукавая и
лжебогомольная. Говорится, будто бы духовное начальство (т. е. обер-прокурор),
фрак-граф, буржуа, "маркиз но виду ты и хам по убежденьям" заботится о
благочинии иноческом, о том, чтобы монашество было более строго, чтобы аскетизм
был выше; а в сущности выходит только стеснение монашеству, ограничение его; не
всякому под силу жить под деспотизмом киновий, а жить хорошо можно и в штатном.
Люди знающие говорят, что в штатном Новом Иерусалиме, под Москвой, у
архимандрита Леонида живут монахи лучше, чем, напр., в киновиальной Угреше, где,
как слышно, сам настоятель о. Пимен сознается, что он может устроить прекрасный
монастырь, но не умеет создать монахов.
     Итак, все реформы и в церковной сфере, все течение мыслей даже у славянофилов,
по-видимому столь церковных, мнения ученых мирских попов, либеральные
фокусы-покусы властей и т. п. при грубейшем непонимании всего этого нашей
публике все это доказывает одно: дух уже повеявшего на общество вторичного
смешения и расстройства есть такой Протей, который принимает всевозможные формы
и обманывает даже очень умных и даровитых людей, принимая где нужно и
православный лик для разрушения прежних порядков. Все эти возвраты к давнему и
более свободному прошлому своей церкви, своего государства, вечевые реставрации
и т. п. крайне обманчивы; совершаясь вовсе не при тех условиях, при которых жила
древность, они приводят вовсе не к тем результатам, к каким приводили свобода и
равенство первобытные. Другое дело было избрание епископов и священников в IV и
V веках, когда придворные дамы спорили по вечерам об похождении св. духа, или
теперь, когда в избрание епископа непременно вмешаются Лохвицкие, Максимовы,
Краевские, Плевако и т. п. люди.
     Иное дело децентрализация Франции в эпоху феодальную; иное дело поздняя попытка
бриссотистов сделать провинции более свободными от Парижа; если бы Робеспьер их
не казнил и если бы они успели в своем предприятии, то Франции не было бы и
следа теперь. Ее попридержала на полвека в славе только одна централизация.
Менять и меняться не только надо, менять и меняться неизбежно, но тот кто
меняется к цветению -- расслояет и дисциплинирует, напр, подобно Петру; и если
православию суждено еще расти и цвести в России и в славянстве, то не в таких
пустяках, как избрание приходом священников или неизбрание их, найдет оно себе
пищу и уважение, а, напр., хотя бы в чрезмерном возвышении царьградского
епископского трона после взятия нами Босфора, ибо тогда на этом троне не будут
греки и только греки, а будут православные разных племен. Я говорю об этом
административном, но не догматическом папизме во второй половине моей книги
"Византизм и славянство", которую я теперь должен был отделить под особым
заглавием: "Еще о болгарском вопросе".
     (Как бы ахнул, я думаю, Аксаков, когда бы прочел еще и эту часть; но он ее не
видал, и она сперва валялась у Каткова, а теперь валяется в редакции "Русского
Мира", которого редактор Ф.Н. Берг все сильно сочувствует и сочувствует, но
как-то слабо содействует и содействует.)
     На вечере своем при других Аксаков был очень внимателен ко мне. Он со всеми
знакомил меня, говоря: "Такой-то, бывший 10 лет консулом в Турции, тот самый,
который"... "Панславизм и греки" ...под именем "Константинова"... И опять...
"Такой-то... Панславизм и греки... Консул в Турции... Константинов".
Были на этом сборище кн. Черкасский, Самарин, не Юрий, а другой (его брат,
кажется; красивый, хотя и рыжий), был некто Васильчиков, очень distingue[9] с
добрым и радостным выражением лица, был еще один высокий, плотный, энергичный
мужчина с темной эспаньолкой, никак не могу вспомнить, кто он. Важный и
самоуверенный; но по моему мнению он говорил все вздор и так сухо и пусто, что я
даже и забыл о чем именно. Была очень красивая, хотя уже не молодая женщина,
графиня Баранова (сестра Черкасского, такая же брюнетка азиатская, как и он);
были еще два хамоватых человека, оба как-то на одно лицо, один повыше, а другой
пониже; я узнал, что один из них тот Барсов, который писал против епископской
власти и в пользу поповских судебных конституций. (Еще Елагин возражал ему очень
хорошо.) Был, наконец, и этот жирный расхле-беня, ученый и ограниченный мужлан
Нил Попов, к которому наилучшим образом прилагается то, что я сказал о разных
болгарских Топчилештах -- Собакевич в соединении с Гамбеттай. Он, кажется, очень
доволен своей судьбой, своим животом, скучной неумной ученостью и тем еще,
должно быть, что у него старые его штаны все вылезают из-под жилета и что все у
него оттуда видно...
     Князя Черкасского я здесь в первый раз увидел; дома я его не застал и оставил у
него карточку с письмом княгини Голицыной. Он был очень любезен и как-то весел
со мной; на энергическом татарском лице его была постоянно вполне естественная,
веселая улыбка, глаза ужасно хитрые. Расспросив кой-что об Игнатьеве и о княгине
Голицыной, он сел против меня и очень вежливо и почти дружески тотчас приступил
к строгому разбору моей статьи "Панславизм и греки", говоря, что она написана
прекрасно и потому именно одно время кто-то из их круга и сбирался на нее
отвечать; но какие-то обстоятельства помешали.
Я защищался и оправдывался как умел.
     Все слушали наш диспут, очень покойный и благосклонный.
     -- "Итак, славяне, по-вашему, для нас опасны, а греки наши естественные союзники.
С точки зрения правительства нашего вы правы; оттого-то ваша статья и
понравилась им в Петербурге..."
     (Говоря это, князь Черкасский все лукаво поглядывал на Аксакова.)
     -- Я потому не забочусь о славянах, что и без меня есть кому говорить много о
пользе сближения с ними; что ж мне делать, если я боюсь всеславянской демагогии
и если я нахожу, что и для славизма необходимы охранительные начала.
Князь Черкасский заметил на это:
     -- Охранительные начала есть разные. Если я буду, напр., потворствовать
константинопольскому патриарху, то еще понятно, что это может назваться
поддержкой тех охранительных начал, которые нам свойственны; но охранение
папства, напр., может служить поддержкой революционных сил в России. Или если
вы, напр., не сочувствуете теперешнему status quo, т. е. реформам так называемым
либеральным, то вы скорее революционер, чем охранитель.
Я отвечал на это, что не имею такой привычки, как он, к публичным прениям и
потому, может быть, не сумею хорошо поддержать против него свои мнения; что
статья "Панславизм и греки" очень мала, но если мне удастся напечатать то, что я
теперь привез с собой, тогда будет, я надеюсь, виднее, почему именно я вообще
опасаюсь западных и южных славян и в особенности болгар в церковном вопросе...
В той статейке, о которой он говорит (прибавил я), я не мог и развить вполне мою
мысль, потому что я знал, что пишу для Каткова...
Князь Черкасский с улыбкой пожал плечами и сказал: "А! мы этого и знать не
обязаны! Мы судим только напечатанное..."
     -- Вы правы с вашей точки зрения, -- сказал я, -- но и я имею свои оправдания и,
повторяю, многое, может быть, станет яснее, если я напечатаю другие мои вещи...
Тут есть система, верная или нет, но только совсем особая, которую я теперь
объяснить не могу... сказал я.
     Все, даже и обе дамы (Аксакова и Баранова), молча слушали нас; я не хотел больше
продолжать спор, который по вышеизложенным причинам был мне вовсе не выгоден, но
остался очень доволен любезным и, так сказать, гостеприимным тоном, с которым
препирался со мной этот энергический хитрец, один из заглазных и лично
незнакомых любимцев моих в России. Я его любил отчасти за деспотизм, который он
обнаружил в Польше, и еще более за прекрасный ответ на славянском съезде этому
Ригеру, который задумал было защищать поляков на обеде... "Не стоит так много
говорить о нескольких привислянских губерниях", в этом роде, если не ошибаюсь,
хватил его этот русский князь с лицом какого-то кипчакского мурзы...
Аксаков тут же поддержал меня, говоря:
     -- Теперь я читаю в рукописи чрезвычайно интересное сочинение К. Н-ча "Византизм
и славянство". Особенно любопытно читать труд человека, который, понимаете... 10
лет сидел в Турции и думал... Это сейчас видно. Видна свежесть мысли. Видно, что
человек пишет совершенно вне наших здешних условий и привычек, не думает ни о
цензуре, ни о других препятствиях... Между прочим, г. Леонтьев говорит
совершенно верно: "Славянство есть, славизма нет". Есть китаизм, германизм и т.
д. Такого отвлеченного славизма, взвинченного над славянством, как там очень
удачно сказано, он не видит.
     На этом кончился разговор о моих сочинениях, который занял порядочную часть
вечера и который я и сам не прочь был прекратить, ибо с меня и этого было
достаточно для успокоения за будущее мое положение в этом, конечно, более всех
других порядочном и облагороженном литературно-ученом кругу.
Я был доволен, несмотря на все возражения. Пожалуй, даже и возражениями был
вдвойне доволен и потому-то ни одно из них не поколебало меня внутренне, и все
дали только случай, яснее проверив себя, сказать себе: Только-то? Ну, это не
страшно... и еще потому, что я вовсе и не искал быть простым прихвостнем старых
славянофилов, несмотря на все мое уважение к их взглядам, и трудам, и идеалам;
вовсе не думал о том, как бы сжаться, чтобы угодить им лучше. Я готов скорее
сжаться для Каткова, ибо считал его всегда чужим, перед которым надо по
необходимости обрезывать себя, чтобы провести хоть часть своих идей... А на
славянофилов я надеялся как па своих, как на отцов, на старших и благородных
родственников, долженствующих радоваться, что младшие развивают дальше и дальше
их учение, хотя бы даже естественный ход развития и привел бы этих младших к
вовсе неожиданным выводам, хотя бы вроде моего: "Тот, кто хочет культурного
славянофильства, своеобразия или славянообразия, -- должен опасаться
политического панславизма, ибо он будет слишком близок к
эгалитарно-республиканскому идеалу, к Западу, и без того давно пожирающему нас
духовно; для достижения своей цивилизации русским выгоднее проникаться
турецкими, индийскими, китайскими началами и охранять крепко все
греко-византийское, чем любезничать с Ригерами, Наперстками, Смолками, Фитами" и
т. д. Позднее я увидал, что именно от Аксакова я такой paternite[10] не увижу, а
скорее от старых стариков Бодянского и Погодина. Но первым знакомством моим с
редактором "Дня" и "Москвы" я был очень доволен.
Для меня при недостаточности моих денежных средств в эту зиму и вообще при
затруднительном моем положении было очень важно заметить, как со мной обращаются
и поступают все эти люди, имеющие больше моего денег, известности и влияния.
Понятно всякому, сколько может сделать пользы иногда в удачную и выгодную минуту
одно какое-нибудь слово хорошей или дурной рекомендации... и потому именно, что
это слишком понятно, я особенно об этом распространяться здесь не буду; я
упомянул об этом только потому, что хотя я очень самолюбив и даже иногда до
крайности тщеславен, но когда касается до моего ума и литературных способностей,
то сознаюсь, в них-то я так уверен, что гордость моя уже мало и места оставляет
тщеславию или жажде одобрения... Только в самые последние года, когда я впервые
почувствовал глубоко, что смерть моя уже наверное не за горами, я стал мелочнее
и на счет литературы; я стал больше прежнего дорожить моим положением как
литератора; прежде я дорожил больше мнением какого-то незримого гения чистой
красоты, который парил вокруг меня в те часы, когда я думал, писал и перечитывал
написанное мною; я больше чтил это незримое воплощение собственных критических
вкусов моих, чем мнение того или другого писателя или редактора. Я знаю, как
ошибочны и как еще чаще неискренны и рассчетливы эти мнения.
Теперь, когда внутренние силы стали слабеть в неравной и долгой борьбе, когда
разнородные бури души моей износили преждевременно мою от рождения несильную
плоть, когда я, просыпаясь утром, каждый день говорю себе memento mori[11] и
благодарю Бога за то, что я жив, и даже удивляюсь каждый день, что я жив, тогда
как бревенчатые стены моего флигеля все увешаны портретами стольких покойников и
покойниц, несравненно более крепких при жизни, чем я... Теперь, когда мне нужны
деньга не для того, чтобы дарить пятичервонные австрийские золотые на монисто
какой-нибудь янинской шестнадцатилетней турчанке, не для того, чтобы с целой
свитой скакать по горам и покупать жене обезьян и наряды, лишь бы только она не
скучала и не мешала мне делать, что хочу... но для того, чтобы сшить себе
дешевые сапоги, чтобы купить жене калоши, чтобы голод, наконец, не выгнал меня и
близких моих отовсюду, из монастыря или из самого моего Кудинова на какую-нибудь
работу не по силам и вкусу... Теперь я смирился, если не в самомнении, то, по
крайней мере, в том смысле, что сила солому ломит... и что прежним величавым
удалением среди восточных декораций, прежней независимостью я уже ничего не
сделаю... Я смирился литературно в том смысле, что иногда... даже... (каюсь,
каюсь и краснею этого чувства...) я подобно другим желал бы быть членом обществ
разных, принимать участие в юбилеях, в чтениях публичных, над которыми я всю
жизнь мою так смеялся и которые так презирал за то, что только у одного лишь
Тургенева находил наружность приличную для публичной поэзии.
Я вижу, что разные Аверкиевы, Авсеенки и т. п., живя как все и обивая пороги
редакций, составили себе хоть какое-нибудь имя и положение. Они литературные
utilitee[12], и хотя согласие помириться на подобной немощи и возможность хотя
бы мгновенной и преходящей зависти к подобным посредственностям я считаю в себе
лишь признаком усталости, минутами малодушия и эстетической изменой, хотя я
уважаю гораздо больше себя прежнего, себя удаленного и брезгающего медленным
выслуживанием в литературных кружках, однако... сказал я, что делать! сила
солому ломит. Мне нужно жить, наконец (т. е. существовать), и у меня есть
обязанности... Вот что я хотел сказать, вспоминая о том, что я больше прежнего
стал беспокоиться о том, как примет тот или другой из г. г. литераторов Право!
студентом даже я был на этот счет равнодушнее и спокойнее. Смолоду я даже жалел
беспрестанно то Каткова, то Кудрявцева, то мадам Сальяс, то, пожалуй, и самого
Грановского изредка, соболезновал, думая, как им должно быть жалко и больно, что
они не я, что они не красивый и холостой юноша Леонтьев, доктор и поэт с таким
необозримым будущим, с такой способностью внушать к себе любовь и дружбу и т. д.
Студентом и молодым доктором в великом признании своем я был до того уверен, что
нередко и пренебрегал им, медлил, жег и рвал беспрестанно написанное, по два
года сряду не брал в руки пера и нередко гордился больше ловкой ампутацией или
удачным излечением какой-нибудь упорной сыпи, успехами в верховой езде или
победой над женщиной, чем похвалами, которые слышал своим литературным
начинаниям от Тургенева, мад. Сальяс и других. В этом я был уверен; в
практических занятиях моих, в хирургической ловкости, в эквитации моей, в
красоте телесной (и в симпатии женщин) я часто сомневался... и хотел достичь
большего и большего... Я хотел тогда быть во всем хоть сколько-нибудь доволен
собою. Не напечатавши еще ничего, кроме двух посредственных повестей, я жил
смолоду и потом до последнего времени, как будто бы пресыщенный славой человек,
как Фридрих П-й, который иногда больше заботился о своих французских стихах, чем
о победах. Не победить, не разбить русских, австрийцев и французов он не мог...
"Но... вот что важно, думал он, что-то скажет Вольтер о моих стихах?.."
Так думал Фридрих.
     Не написать замечательной вещи я не могу... думал я смолоду. Но что подумала
Любаша (напр.), когда подо мной лошадь вчера взвилась три раза на дыбы, как
свечка... А я не обратил на это как будто и внимания?.. О! я напишу еще много,
много, успею!.. Но что ж думает доктор NN... он думает, что только он один
практический человек? Что я не сумею счастливее и смелее еще его вправить этот
вывих или вскрыть этот абсцесс? Я докажу ему, что он ошибается.
Позднее то же самое думалось часто и на дипломатической службе.
Конечно, если рассматривать дело только с той точки зрения, что мне нужно было
обеспечить и устроить себя чем-нибудь житейским для того, чтобы и в идеальном
труде было свободнее, я, конечно, хорошо делал, что вел, и будучи врачом и
будучи консулом, дела так, что меня предпочитали нередко людям так называемым
чисто практическим (не знаю почему -- надо бы сказать глупым, лукавым или сухим);
я и пишу обо всем этом не столько в укор себе, сколько в укор другим литераторам
и обстоятельствам. По идеалу я тогда был правее, чем теперь; но неправота других
понудила меня, наконец, к уступкам и к согласию с горя влачиться, если уж нужно,
и по этой битой и опошленной дороге столичного литераторства. Я говорил уже, что
готов был взяться даже и за редакторскую деятельность, которую вовсе не уважаю и
не люблю, если бы условия были бы очень выгодны. Бог спас меня.
Вот что я хотел сказать.
     К следующему аксаковскому четвергу статья моя почти вся была им уже прочтена, за
исключением нескольких последних страниц или последней главы, где я говорю о
том, почему мы должны остерегаться юго-западных славян и в особенности болгар в
их церковном с греками вопросе.
     К первому четвергу Аксаков прочел только все первые главы о том, что нет
славизма, но есть обруселый византизм, лучше которого и с культурной, и с
государственной точки зрения ничего уже не выдумаешь. Ко второму он кончил
видимо все изложение моей гипотезы триединого культурно-органического процесса.
Он был уже не тот; не только его взгляды на мой труд и даже тон его личного
обращения со мной изменились к худшему.
     Рукопись моя лежала раскрытая на его столе.
     -- Я прочел ваш труд, -- сказал он, -- мне осталось дочесть очень немного.
Повторяю, все это очень умно, остроумно, в высшей степени оригинально; изложено
прекрасно... Но есть вещи, с которыми никакой возможности нет согласиться.
Во-первых, вы относитесь к христианству не как к вечной и несомненной истине
откровения, а как к обыкновенному историческому влиянию[13]. Потом вы
проповедуете необходимость юридических перегородок, привилегий сословий, которые
у нас, слава Богу, разрушены. Неравенство будет и должно быть всегда, но
достаточно того, что один богат, а другой беден, один умнее, другой глупее и так
далее[14]. Вы говорите (продолжал он все более и более разгорячаясь и даже
краснея)... вы говорите: "наслаждение мыслящим сладострастием" и... и дальше
даже приводите римскую языческую пословицу "quod licet Jovi non licet bovi" (что
прилично Богу, то нейдет волу), или что прилично изящному и могущественному
человеку, то вовсе не к лицу нынешнему буржуа.[15]
Поневоле вспомнишь Павла Голохвастова. Мы с ним виделись летом, перед этой
зимой, у Шатилова в тульской деревне последнего, и он, говоря со мной о статьях
моих, сказал мне: "Лучше всего вам будет обратиться за помощью к старику
Погодину. Черкасский человек очень хитрый... он все сообразуется с
обстоятельствами... А Иван Аксаков... я не знаю, как сказать... Странно было бы
такого человека назвать глупым, -- однако я не нахожу другого слова... Просто
перейдя за известную черту, -- он становится глуп".
Итак, Аксаков:
     - Quod licet Jovi, non licet bovi![16]-- продолжал он с честным негодованием,
краснея в лице... -- Языческая пословица; вы, однако, защищаете православие...
Это, наконец, не научно... вы требуете научного отношения к жизни, а это разве
научно? Разве это не пристрастие? (хорошо, пристрастие сказать, что князь
Цертелев красивее, ловчее и остроумнее, чем Перипан-допуло). Христос равно для
всех сошел на землю... (выходит по Аксакову, что Христос пришел на землю для
того, чтобы дельный, жирный приземистый, пучеглазый Amiable, которого так
уважает Хитров, взял бы себе в Париже трех любовниц на деньги, которые он
заработал в мошенническом процессе какого-то тоже... Хиана... забыл... И чтобы
таким образом Amiable этот имел бы равные эстетические и нравственные права с
красавцем и героем юношей Дон-Жуаном. Прекрасно и научно, нечего сказать).
     -- Потом, -- продолжал Иван Сергеевич, -- вы совершенно уничтожаете влияние лица,
вы забываете свободную, личную деятельность человека... У вас ваш процесс
развития и вторичного упрощения есть процесс фаталистический, деспотический,
неизбежный... Поэтому о чем же хлопотать? Зачем писать... Вы -- Иеремия, плачущий
над развалинами...
     -- А разве Иеремия не писал? -- спросил я.
Аксаков никак видимо не ожидал этого соображения и замолчал вдруг; он забыл, что
Иеремия писал. Напомнив ему об этом, я попросил его посмотреть поскорее, пока не
собрались гости, 2-3 последние страницы, где говорится о болгарах. Он согласился
охотно, и я тотчас же прочел ему это место. Вот оно:
" Болгаре слабы, болгаре бедны, болгаре зависимы, болгаре молоды, болгаре правы,
наконец", -- скажут мне.
     Болгаре молоды и слабы..
"Берегитесь, сказал Сулла про молодого Юлия Цезаря, в этом мальчишке сидят
десять Мариев (демократов!)"
     "Опасен не чужеземный враг, на которого мы всегда глядим пристально исподлобья,
страшен не сильный и буйный соперник, бросающий нам в лицо окровавленную
перчатку старой злобы..."
     "Не немец, не француз, не поляк -- полубрат, полуоткрытый соперник".
"Страшнее всех их брат близкий, брат младший и как будто бы беззащитный, если он
заражен чем-либо таким, что при неосторожности может быть и для нас
смертоносным".
     "Нечаянная, ненамеренная зараза от близкого и бессильного, которого мы согреваем
на груди нашей, опаснее явной вражды отважного соперника".
"Ни в истории ученого чешского возрождения, ни в движениях воинственных сербов,
ни в бунтах поляков противу нас мы не встретим того западного и опасного
явления, которое мы видим в мирном и лжебогомольном движении болгар. Только при
болгарском вопросе впервые с самого начала нашей истории в русском сердце
вступили в борьбу две силы, создавшие нашу русскую государственность -- племенное
славянство наше и византизм церковный..."
     "Самая отдаленность, кажущаяся мелочность, бледность, какая-то сравнительная
сухость этих греко-болгарских дел как будто нарочно таковы, чтобы сделать наше
лучшее общество невнимательным к их значению и первостепенной важности, чтобы
любопытства было меньше, чтобы последствия застали нас врасплох, чтобы все самые
мудрые люди наши дали бы угаснуть своим светильникам..."
     -- Вот видите, -- воскликнул он, -- положим это и правда. Да мало ли что правда.
Так нельзя писать для печати... Разумеется, болгаре неправы, это бесспорно... Но
ведь и греки солгали духу святому.
     На этом наша беседа остановилась. Начали сбираться другие гости, и мы вышли в
гостиную.
     Я очень мало возражал Аксакову во все время этого tete-a-tete. На этот раз
говорил все он и с большим жаром. Я, помню, упомянул как-то о государственной
необходимости. Он вспыхнул и сказал: "Черт возьми это государство, если оно
стесняет и мучает своих граждан! Пусть оно гибнет!" Я, говорю, почти не
возражал; с первых слов его я понял, что между нами та бездна, которая бывает
часто между учителем и учеником, ушедшим дальше по тому же пути. Добрый ученик
продолжает чтить учителя, не уступая своих новых и часто неожиданных выводов, но
учитель не негодует на эти выводы, может быть именно потому, что он
полусознательно улавливает логическую нить, которая ведет к этим неприятным ему
результатам от его же собственных начал.
     Как скоро я это заметил, я стал тотчас же равнодушен к тому, что Аксаков,
собственно, думает о достоинстве моего труда, а все мое внимание устремилось
лишь к практическому вопросу: поможет ли он мне напечатать его или нет?.. Пусть
он ненавидит и презирает, только пусть напечатает как-нибудь. "Бей, только
выслушай или дай другим выслушать...".
     И о том, что я сказал так длинно в скобках, то есть об отношениях церковных к
Перипандопуло и Амиаблям, я ему упомянул в свое оправдание каких-нибудь два
слова и о болгарах, и вообще о власти и сословиях не спорил; а что я смотрю на
христианство только как на историческое явление (на Византии), я полагаю, и
отвечать вовсе не стоило.
     Позднее, когда собрались гости, я занялся с неким Кар-Заруцким, который печатал
статьи в "Гражданине"; он занимается теперь в особенности старокатолическим
делом, Деллингером и т. д. Я слушал очень охотно его изложение; а Аксаков
передавал целому кружку, собравшемуся около него, впечатления, вынесенные Юрием
Самариным из его последнего пребывания в Германии. Речь была о том, что прежняя
нравственность германской жизни давно уже портится. Что народ глубоко развращен,
утратил религиозность и что его зверские, разрушительные инстинкты сдерживаются
теперь лишь силою и страхом. Благонравие же во многих семьях образованного
класса держится нравственным капиталом, прежде накопившимся под влиянием
христианских принципов. Аксакову возражал один ужасно жиденький и не авантажный
юноша (кажется какой-то Толстой). Он возражал горячо, но как-то трепетно,
взволнованно и опустивши очи свои долу от стыда и сознания своей дерзости.
Он говорил, что быт образованных классов в Германии очень нравственен и это
доказывает, что общество и без религии может быть нравственным. Ибо несомненно,
что в Германии теперь религия слабее, чем, напр., во Франции.
Аксаков на это сказал ему с вежливо отеческим оттенком: я не буду говорить
теперь о безусловном достоинстве христианства. Речь идет лишь о тех государствах
и обществах, которые вышли из христианства и устроились на нем. Этим-то
обществам грозит гибель, когда они откажутся от христианского авторитета.
Дряблый юноша опять начинал свою боязливо-настойчивую речь. Аксаков опять
говорил ему: -- Я не говорю теперь...
     Я, полуслушая Кар-Заруцкого, думал: что же это? Я ли не понимаю чего-нибудь, или
Аксаков не хочет постичь? Немцам и странно и опасно потрясать католические и
протестантские авторитеты, а русским и болгарам все нипочем. "Болгаре неправы
противу Патриархии, но нельзя так писать для печати?"╥ Хороша, по крайней мере,
искренность подобной лжи, подобного лицемерия\
В вечер были и другие случаи, не лишенные интереса, но об них поговорю после.
Теперь я должен возвратиться к последним дням моим в Москве, которые начались
было работой над "Складчиной" и кончились ужасной крайностью, совершенным
литературным разгромом, потерями в суде, опасностью лишиться по описи последней
шубы и рубашки, внезапным отъездом в монастырь и еще одним унижением, о котором
мне до сих пор вспомнить больно. Я об этом после в свое время скажу.
V
     Десять-двенадцать дней, которые я провел за статьей "О Складчине", были
единственными сносными днями, которые я провел в Москве со дня прибытия до дня
отъезда моего в монастырь.
     Давно уже (с тех пор как в 70-м году я понял, что пора мне начать стареть) я ищу
только одного: церкви по праздникам, просторной и эстетически не противной
комнаты, свободы писать что хочу с утра, напившись кофею не спеша, и скорого
сбыта моих сочинений в печать. Я даже готов не искать уже хорошего здоровья; к
недугам я привык и мирюсь с ними, когда они не угрожают мне ранней смертью и не
препятствуют умственной моей жизни.
     В гостинице "Мир" номер мне достался хороший и просторный, с большими окнами.
Даже обои (я терпеть не могу обои вообще; тоже вторичное упрощение) в нем были
не очень противны: светло-кофейные, с большими, яркими, красивыми и хорошо
сделанными цветами. Мне не было стыдно и страшно в этой комнате; в этой комнате
я мог писать, не пугаясь беспрестанно от мысли, что может быть сейчас умру от
бедности, что и я петербургский бедный фельетонист, учитель гимназии, что я
Бурмов, приехавший в Москву или какой-нибудь вообще Успенский... Да простит мне
Бог эти дворянские чувства. Я до того сильно эти вещи чувствую, что из гостиницы
Киттрей (в Кади-Кее) бежал поскорее в Халки, между прочим, потому, что у Киттрея
ковер был какой-то подлый, а дешевая посуда вся отродясь уже в черных пятнышках.
Однажды я заболел у Губа-стова в квартире; Петраки, который меня знает отлично,
увидавши, что я не унываю, сказал мне: "Это Вы оттого не отчаиваетесь, что здесь
посольство и все персидские ковры!"
     Несколько раз в течение этих хороших дней я был у милых Неклюдовых, которые
всякий раз напоминали незабвенные мне гостиные и кабинеты моих цареградских
друзей и приятельниц[17]. Был и у Аксакова на четверге и встретил там несколько
новых лиц, не лишенных занимательности. Дома я все больше и больше свыкался с
доброй мадам Шеврие, которая держала себя со мной, как родственница, и я у нее
за буфетом и в комнате ее проводил иногда целые вечера. Даже мой несносный,
тупой и вечно потерянный Георгий и тот хвалил эту набожную, тихую и добрую
француженку и соглашался с тем, что мы живем скорее в семье, чем в гостинице. По
середам и по пятницам мне по-прежнему готовили постное, и, занявшись все утро, я
не раз заходил и в будни