ствии с определенными правилами (например, прямая линия представляет собой световой луч), то это уже дело эмпирического исследования установить истинность аксиом и теорем (которые объяснены таким образом) или применить методы наблюдения и экспериментирования: в таком случае геометрию, о которой идет речь, можно назвать эмпирической теорией. Однако было бы ошибочно объединять эти различимые аспекты геометрии и считать, что мы имеем дело с рядом утверждений, истинность которых можно доказать, априорно признавая природу пространственных связей. Шопенгауэр сам признает, что нельзя установить истинность геометрической теоремы только с помощью чертежа, так как чертеж может быть выполнен неверно. Однако разве возможно на основании этого делать вывод, что мы обладаем "чистой" интуицией или ощущением пространства, "абсолютно независимо от органов чувств", и что только благодаря этой чистой интуиции 124 становится очевидной необходимость утверждений геометрии? Разве не обстоит дело так, что если мы действительно признаем их неизбежными, то мы не позволим опровергнуть их или признать ошибочными на основании примеров из нашего чувственного опыта, таким образом объясняя данную теорему как критерий независимо от того, был ли чертеж выполнен или измерен верно? И если это так, то окажется, что применение теоремы докажет не существование априорной интуиции в понимании Шопенгауэра, а способ, с помощью которого мы достигаем понимания и готовы применить определенные понятия. Рассмотрим пример, который приводит сам Шопенгауэр: мы можем просто исключить возможность применения выражения "равносторонний треугольник" к фигуре, углы которой не равны. Шопенгауэр, несомненно, был потрясен тем соображением, что в некотором роде невообразимо, чтобы аксиомы и теоремы евклидовой геометрии были неверны, и он почувствовал, что это лишь невозможность представления аксиом и теорем в виде пространственных фигур: например, как возможно представить себе пространство, заключенное между двумя прямыми? Но на это можно возразить, что "невозможность представить себе" отражает нашу приверженность определенной системе понятий, и из-за этой приверженности мы не сможем считать линию прямой; или что некая фигура соответствует определенному описанию, если не будут соблюдены требования геометрии. 125 Размышления Шопенгауэра об арифметике также вызывают затруднения. Сегодня мало кто из философов согласится с тем, что он говорит о таком примере, как "7 + 5 = 12"; современный взгляд на этот вопрос, который получил значительное развитие в свете исследований основ математики, проводившихся в начале XIX столетия Готлибом Фреге и Бертраном Расселом, полностью отрицает синтетическую априорную концепцию арифметики Канта, и можно сказать, что этот взгляд скорее ближе к тому, который Шопенгауэр приписывает Гердеру, чем к его собственному. Другими словами, арифметические формулы больше не рассматриваются, как будто они неким мистическим образом "передают" наш опыт или "предваряют" его, хотя они могут применяться (и в действительности применяются) в эмпирическом смысле. Рассмотрим простой пример: если мне известно, что в одной коробке есть 7 шоколадных конфет, а в другой - 5, то очевидно, что в двух коробках 12 конфет. Таким образом, "результат" (если его можно так назвать) свидетельствует о применении формулы "7 + 5 - 12". Но эта формула заключает в себе всего лишь правило, согласно которому определенное числовое выражение можно преобразовать в другое (эквивалентное ему) выражение. Если принять такую трактовку вопроса, то арифметическое объяснение рассматривается не более чем некий концептуальный технический прием, применяемый как способ показать смысл сказанного, когда мы описываем или характеризуем наш опыт в цифровом виде. Теперь мы можем предположить, что, когда Шопенгауэр говорил о редукции арифметических операций к "счету", именно это он и имел в виду. Но если это действительно так, то его способ выражения, мягко говоря, ведет к заблуждению, так как необходимо помнить, что он писал, будто бы такие операции и составляют счет, который показывает существенную связь между арифметическими вычислениями и нашим осознанием следующих друг за другом мгновений во времени. В свете того, что было сказано выше, однако, может показаться, что счет (в смысле, когда мы считаем различаемые объекты), являясь условием эмпирического применения таких действий, как вычитание, умножение и т. д., не может отождествляться с этими действиями. 126 А дело скорее обстоит таким образом, что счет является одним из способов (другим является измерение), посредством которых вычисляются данные при проведении точных исследований или при решении практических задач. Например, мне необходимо разделить некоторое количество каких-либо предметов - скажем, золотых соверенов - поровну среди нескольких людей, и в этом случае арифметика позволит мне легко осуществить это, но только сначала я должен определить количество соверенов, которые я буду делить, и количество людей, кому буду их отдавать, что я сделаю, сосчитав монеты и людей, чтобы получить необходимые данные, а не придумывая задачи на сложение. Однако возможно заявить, что Шопенгауэр, говоря о "счете", имел в виду способ образования ряда натуральных чисел. Так, он пишет, что "процесс счета состоит из повторяющихся записей единиц с единственной целью - всегда знать, сколько раз мы уже записали единицу, при этом каждый раз называя ее другим словом; это и есть числа" (том II). Далее, в другом месте он пишет, что мы можем "получить число 10, только лишь назвав все предыдущие числа", следовательно, я знаю, что, "где есть 10, там же есть и 8, 6, 4" (ЧК, 38). Однако эти замечания не столь ясны, как хотелось бы, но если проблема заключается в определении правила, согласно которому построен ряд чисел, то она скорее относится к области математики или логики, а не к психологическому калькированию этапов гипотетического процесса мышления. 127 Следовательно, достаточно сложно заметить, каким образом ее обсуждение может привести к выводам, демонстрирующим сущностно временной характер арифметики. Безусловно, мы не можем не признать, что если я считаю до 10, то этот процесс займет некоторое время, но нельзя сказать с уверенностью, что моя способность выполнить это действие правильно основывается на моем понимании характеристик, присущих понятию времени. Скорее можно сказать, что я показываю знание того, каким образом можно выполнить это действие, и, если я не буду выполнять его правильно, мне не позволят "считать", в том смысле, как было указано выше. В целом Шопенгауэр показал, что он не очень высокого мнения о математическом мышлении, по крайней мере, в этом отношении он напоминает своего главного противника - Гегеля, хотя стоит заметить, что, в отличие от него, Гегель полагал, что фундаментальные арифметические и геометрические утверждения являются аналитическими. Тем не менее, несмотря на то что Шопенгауэр сравнительно краток в обсуждении этого вопроса, то, что он говорит по этому поводу, помогает объяснить его утверждение о том, что "формы" пространства и времени можно рассматривать как подпадающие под действие закона достаточного основания, и в связи с этим вполне оправданно принять бездоказательно "закон достаточного основания бытия" (principium rationis sufficientis essendi) как одну из особых форм, которую может принимать закон достаточного основания. В соответствии с этим он утверждает, что каждый отрезок пространства и времени находится в определенных связях с другими отрезками пространства и времени, причем наше проникновение в суть этих связей частично проявляется с помощью нашего интуитивного признания истинности геометрии и арифметики. Так, равенство сторон треугольника является ratio essendi 128 равенства его углов, и хотя связь между "причиной" и "следствием" является необходимой, тем не менее она не является причинной связью или логическим следствием. Если согласиться с таким пониманием "причины бытия", то можно сказать, что природа нашего понимания пространства и времени в целом характеризуется этой главной мыслью. Например, Шопенгауэр доказывает, что каждое мгновение времени зависит от предыдущего мгновения и, в свою очередь, предопределено им; при этом следующий момент может наступить только после истечения предыдущего: таким образом, соблюдается последовательность, которая и составляет суть времени. Подобным образом, местоположение является главным понятием, когда мы говорим о пространстве: говоря о положении чего-либо, мы фактически указываем его место относительно других вещей, с которыми оно связано и относительно которых расположено в пространстве, причем само пространство является "не чем иным, как той возможностью, которая определяет взаимное расположение его частей по отношению друг к другу" (том I). Таким образом, как пространство, так и время возможно исчерпывающе определить с помощью таких взаимных связей, и поэтому можно сказать, что они имеют "чисто относительное существование". Говоря это, Шопенгауэр, по-видимому, имел в виду, что любое указание времени в тот момент, когда что-либо происходит, или места, где что-либо расположено, всегда предполагает соотношение других "частей" времени и пространства. Если, например, меня спросят, когда что-либо произошло, я смогу ответить, соотнеся это событие во времени с каким-либо другим моментом или случаем, расположение которого на шкале времени уже известно или может быть легко установлено тем человеком, с кем я разговариваю. Подобным образом, если меня спросят, где находится какой-либо предмет, я отвечу, указывая на те места, которые связаны с другими точками или областями в пространстве. 129 Шопенгауэр подразумевает, что суждения о пространстве и времени не могут существовать без взаимосвязи и теоретически вопросы "Где?" и "Когда?" можно задавать без конца. Если предположить, что нам все-таки удалось определить пространственное и временное положение, которое мы занимаем как наблюдающие и говорящие в данный момент и которое мы можем описать как "здесь" и "сейчас", то Шопенгауэр ответил бы (я так думаю), что любому, кто скажет таким образом о своем местоположении, можно задать вполне логичные вопросы о том, откуда он говорит и в какое время. При этом ответы на вопросы также будут относительными. Наиболее вероятное возражение, которое сейчас может возникнуть, связано с правомерностью использования языка рациональной зависимости при описании отношений такого рода, которые подразумевает Шопенгауэр, каким бы притягательным ни казался ему способ выражения с точки зрения сохранения его систем. В целом его обсуждение этих вопросов имеет тот недостаток, что Шопенгауэр убежден в возможности решить одновременно обе проблемы: проблему природы математической истины и проблему времени и пространства, поэтому его рассуждения по поводу каждой из проблем полны неясностей и двусмысленностей. 130 Далее Шопенгауэр приступает к более подробному рассмотрению вопроса о том, что наше осознание мира различимых материальных вещей, которые можно классифицировать под различными заголовками и относить к различным классам, предполагает применение пространственно-временной системы, которая подчиняется, как было указано выше, закону достаточного основания. Во-первых, абсолютно ясно, что эмпирическая реальность предполагает то, что можно назвать "множественностью" феноменальных проявлений. Однако эта множественность возможна только в пространстве и времени. Так как, если мы постараемся понять значение множественности в том смысле, как упомянуто здесь, то мы увидим, что его можно разъяснить с помощью таких понятий, как сосуществующие и последовательные явления, где сосуществование и последовательность являются пространственно-временными понятиями. В таком случае пространство и время можно соотнести с понятием principium individuationis, так как именно благодаря ему реальность может представляться нам как мир, населенный огромным количеством индивидуальных объектов. Но хотя каждый из них является необходимостью, ни пространство, ни время сами по себе не могут составить для нас ту вселенную материальных тел, которая знакома нам. Поясним это следующим образом. Например, на первый взгляд может показаться, что мы могли бы ограничиться только понятием пространства, поскольку понятие пространственной протяженности кажется вполне достаточным для того, чтобы представить физический предмет. Но при дальнейшем размышлении становится очевидным, что представление материального объекта предполагает понятие чего-либо постоянного и протяженного во времени: таким образом, время должно быть интегрировано в понятие материальной реальности. 131 Но, тем не менее, было бы неверно предположить, что постоянство и длительность являются чисто временными понятиями, так как само время предполагает определенную последовательность: один момент или одно событие следует за другим в бесконечной последовательности. С другой стороны, постоянство объекта "осознается путем сравнения с теми изменениями, которые происходят в других объектах, сосуществующих с ним", а сосуществование предполагает, грубо говоря, представление о вещах, расположенных рядом, "бок о бок", что уже является пространственным понятием (ЧК, 18). Таким образом, понимание материальных объектов, существующих только во временном мире, так же невозможно, как понимание их существования только в пространственном мире, если вообще эти миры возможно вообразить. Как пространственные, так и временные характеристики в действительности тесно связаны, а последние исследования показали, что эти связи неразрывны с понятием материальной вещи. Если пространство и время есть условия нашего опознания материальных объектов, то они равным образом являются условиями понимания объективного изменения, так как они предполагают причинное взаимодействие и причинную связь между явлениями; в действительности же, будем ли мы говорить о них как об условиях первого понятия или второго, в итоге придем примерно к одному и тому же выводу. Шопенгауэр пишет: "Закон причинности приобретает свое значение и необходимость лишь тогда, когда суть изменения состоит не только из разнообразия самих условий (Zustande), а скорее тогда, когда в одной и той же области пространства существует одно условие или состояние, а затем другое, и в один и тот же момент времени здесь одно состояние и там - другое: и только это взаимное ограничение пространства и времени друг другом придает значение и в то же самое время необходимость закону, в соответствии с которым должно произойти изменение". 132 И далее он добавляет: "Закон причинности определяет, следовательно, не последовательность состояний в чистом времени, а эту последовательность, но в отношении определенного пространства, и не просто существование состояний в определенном месте, но в данном месте и в определенный момент времени" (том I). Эти высказывания Шопенгауэра достаточно туманны, но, тем не менее, то, что он говорит, может означать, что как описание условий, при которых изменение происходит каузально, так и описание самого изменения, по сути, предполагает обращение как к пространственным, так и к временным факторам; мы должны указать место, где произошло изменение, о котором идет речь, форму предметов до изменения и т. д. Таким образом, можно сказать, что причинность объединяет понятия пространства и времени. Но в таком случае также можно сказать, что она представляет "единство пространства и времени", что ни в коей мере не может быть случайностью, так как материя, по мнению Шопенгауэра, является, по сути, не чем иным, как причинностью - "все бытие и вся сущность материи состоит в упорядоченном изменении, которое происходит в одной ее части под воздействием другой ее части" (том I). Столь безапелляционное приравнивание материи к причинности, о чем Шопенгауэр говорит в самом начале своей главной работы в таком тоне, что привлекает наше внимание к тому, что является не более чем очевидной истиной, позволяет нам сделать небольшую паузу. Разве это не является типичным примером той самой "способности ума работать с абстрактными понятиями и понимать эти концепции слишком широко", на которую Шопенгауэр сам нападал в своих работах, заявляя, например, что многие спекулятивные философы 133 "играли" с такими понятиями, как "материя, основа, причина, благо, совершенство, необходимость, и многими другими", не пытаясь понять глубину их значения и возможность их применения и толкования в конкретных ситуациях? И мы вполне можем настаивать на том, что, когда в философии обсуждаются такие вопросы, как материя и причинность, лучше всего последовать совету Витгенштейна: "вернуть словам повседневное значение, а не использовать их в тех значениях, которыми пользуются метафизики" [1], и изучать их значение в конкретных контекстах, а не предаваться размышлениям над теми необдуманными определениями абстрактных понятий высокого уровня, какие использовал Шопенгауэр. 1 Philosophical Investigations (Философские исследования). T.I, ╖ 116. В конечном счете, по-видимому, Шопенгауэр может встретить более серьезное возражение в связи с тем, что, поскольку причинность предполагает изменения, как он описал, непременно должно существовать нечто, в чем эти изменения происходят; и, таким образом, разве причинность не предполагает существование независимой реальной материи, по крайней мере, в смысле необходимого субъекта всех изменений. Тем не менее, несмотря на нечеткую и выспренную манеру высказывания Шопенгауэра и бессистемный характер его аргументов, я думаю, мы все же можем найти рациональное зерно в том, что он говорит. Во-первых, очевидно, что он подчеркивает то, что, как с точки зрения здравого смысла, так и с позиции естественных наук, мир надо рассматривать как причинно-упорядоченную систему, которая подчиняется определенным законам и в которой все явления всегда имеют предсказуемые модели и взаимодействуют в предсказуемой последовательности. Более того, наше понимание 134 мира может быть адекватно охарактеризовано, только учитывая причинные свойства, которые относим к тем вещам, которые мы выбираем и опознаем в этом мире. Физические объекты (как предполагают некоторые эмпирики) нельзя рассматривать только лишь как набор или как группы независимо идентифицируемых ощущений, так как само понятие причинности вытекает или "извлекается" из понимания наблюдаемого ряда следующих друг за другом ощущений: скорее нам следует признать, что причинность наряду с пространством и временем, которые она предполагает, уже изначально входит в понятие физического объекта; если мы понимаем что-либо как материальный объект, тогда мы рассматриваем его как поддающийся, при определенных условиях, воздействию причинности или вызывающий изменения в других феноменах, включая наши собственные тела "как объект среди объектов". Даже понятие местоположения, которое относится к понятию тела и является его существенным атрибутом, не есть чисто пространственное понятие, так как его можно охарактеризовать, с одной точки зрения, как "тот способ действия, который присущ всем телам без исключения", поскольку он включает понятие отталкивания; тело отталкивает другие тела, которые, как полагают, "претендуют на его пространство", и если мы пренебрежем этой мыслью (причинностью), то мы пренебрежем самим материальным телом (том II). С другой стороны, материальное тело или частицу можно воспринять как нечто, обладающее другим, не менее существенным свойством - способностью притягивать другие тела или частицы. 135 Из вышесказанного очевидно, что понимание этой проблемы Шопенгауэром свидетельствует о том, что на него оказали некоторое влияние механистические выводы естественных наук того времени, в частности относящиеся к понятию материи, которое зачастую (если не сказать - всегда) связано с именем Ньютона, который считал, что как инерция, так и сила тяжести являются неотъемлемыми свойствами материальных частиц. В то же самое время Шопенгауэр считал, что все науки во многих отношениях являются не более чем продолжением обычных способов понимания и знания. Таким образом, он не считал необходимым в этой связи проводить четкое разграничение между пониманием материи в рамках научного теоретизирования и в обывательском представлении о строении материального мира. Понимание материальной реальности в рамках здравого смысла, равно как и более специальное научное понимание, сформулировано с точки зрения причинности, причем материя в обоих случаях является "цепью причинности"; причинность в действительности представляет собой "нечто приносимое во всякую реальность в качестве ее основы, когда мы думаем о ней" (ЧК, 21) [1]. Далее Шопенгауэр утверждает, что субъективным коррелятом причинности является "понимание" - "знание причины - его единственная функция, его единственное полномочие". Таким образом, можно утверждать, что "вся причинность, а следовательно, и вся материя, или вся реальность, есть только для понимания, через понимание и в понимании" (том I). 1 В своих "Афоризмах" Лихтенберг, писатель XVIII века, которого обожал Шопенгауэр, высказал аналогичную мысль: "Человек - существо, ищущее причину; в духовном смысле его можно назвать "искателем причин". Другие разумные существа думают о вещах другими категориями, которые для нас неприемлемы н невозможны". 136 Шопенгауэр гордился тем, что ему удалось уменьшить количество функций разума до одной, предчувствуя, что в этом смысле его теория будет иметь преимущество перед Кантом; Кант считал, что разум имеет не менее двенадцати категории, одиннадцать из которых Шопенгауэр считал излишними, назвав их "слепыми окнами". Несомненно, с точки зрения его общей доктрины такая экономия имеет ряд преимуществ, так как наши знания пространства и времени возможно исчерпывающе объяснить с помощью одного из видов закона достаточного основания. Сегодня можно согласиться, что наши знания мира, которые представляются нам системой взаимодействующих и изменяющихся материальных объектов, было возможно подобным образом объяснить с помощью другого вида этого всеохватывающего закона. В этом случае его назвали "законом достаточного основания становления", или, проще говоря, - "законом причинности". Шопенгауэр, обращаясь к этому "закону", называет его по-разному, давая ему не всегда последовательные формулировки; однако в целом он рассматривает его как закон, утверждающий, что каждому "изменению", которое происходит в мире явлений, должно предшествовать некоторое "состояние" или условие, которое вызывает это изменение, и мы можем сказать, что это условие или ряд условий являются причиной этого изменения, а это будет означать то же самое, как если бы мы сказали, что определенные изменения, о которых идет речь, регулярно наступают в результате определенных условий, о которых здесь идет речь, и "такую последовательность мы называем результатом или следствием" (ЧК, 20). 137 Таким образом, Шопенгауэр не усматривал существования причинной связи между явлениями, предполагающей некую квазилогическую "связь", которая неким волшебным образом объединяет причину и следствие. Здесь его позиция не отличается от той, которой придерживались Юм и другие философы, выступавшие против этой идеи. Утверждение, что мы черпаем наши знания о причинах изменений в мире явлений исключительно из нашего опыта, также не принадлежит Шопенгауэру: все, что мы можем с уверенностью утверждать априорно, состоит в том, что если некоторое изменение происходит, то должна иметься причина или ряд причин, с которыми это изменение связано. То, что в каждом конкретном случае явилось причиной определенного события, - чисто эмпирическая проблема. Более того, он подчеркивает, что действительные причины, предшествующие конкретному событию, могут быть многочисленными и сложными, и в таком случае при попытке определить причину в повседневной жизни, говоря о конкретной причине, мы обычно выбираем только последнюю или решающую из целого ряда предшествующих причин, условий или обстоятельств, каждое из которых может быть необходимым для данного изменения или события, которое мы пытались объяснить. Возможно, Шопенгауэр заблуждался, когда говорил о "законе причинности" в этом контексте; мы можем подумать, что закон, о котором идет речь, является некоторым видом эмпирической гипотезы, хотя Шопенгауэр имел в виду нечто совсем иное. Шопенгауэру этот закон был необходим, чтобы соотнести и расположить в определенном порядке фрагменты перцептивного опыта, независимо от того, относится ли это к обычным практическим наблюдателям или к ученым-исследователям и теоретикам. Таким образом, абсолютно неуместно говорить, будто мы могли бы эмпирически оценить случаи его применения для противоположных явлений. Но в равной мере его нельзя рассматривать и как просто эвристическое решение, которое мы можем применить или которым можем пренебречь по своему желанию. Говоря словами Шопенгауэра, это - "трансцендентальный закон", закон, который устанавливает и определяет до любого опыта, что в любом случае возможно для объективного знания (ЧК, 20). 138 Однако в этом месте возникает ряд вопросов, касающихся той роли, которую Шопенгауэр желает отвести этому закону. Например, можно спросить, каким образом, по мнению Шопенгауэра, будет работать этот закон, чтобы представить нам тот объективный мир, структуру которого мы можем объяснить, обращаясь только к нему самому. Почему, например, надо думать, что наши основные способы интерпретации нашего опыта и его категоризации зависят от того факта (если это можно считать фактом), что мы соблюдаем закон, описанный выше? Возможно, Шопенгауэр и прав, утверждая, что система или схема, в пределах которой мы опознаем и организуем элементы нашего опыта, пропитана мыслями о причине в той степени, которая была недостаточно признана философами, и эта система проливает свет на нашу природу и интеллектуальный склад, но разве наше умение работать с такой системой является условием для возможности объяснения причины каждого события, как он предлагает? Более того, Шопенгауэр говорит так, будто это тот случай, когда не только мы признаем действительность закона причинности, но будто сам опыт таков, что должен согласовываться с ним. Но как может быть подтверждено это утверждение? Даже если предположить, что Шопенгауэр прав и мы рассматриваем и пытаемся объяснить его утверждение определенным образом, разве это само по себе гарантирует, что происходящее непременно и при всех обстоятельствах окажется соответствующим тем моделям, которые мы ищем? Если даже предположить, что мы рассматриваем мир определенным образом и пытаемся объяснить его определенным способом, разве это само по себе гарантирует, что происходящее в природе непременно и при любых обстоятельствах будет соответствовать тем моделям, которые мы стремимся применить к ним? 139 Я полагаю, причиной затруднений, с которыми столкнулся Шопенгауэр, рассматривая роль причинности в наших знаниях, можно считать то, что он не смог в процессе своих рассуждений разграничить различные подходы к решению проблемы; он объединил все подходы под одним заголовком, в результате чего концептуальные, методологические и психологические или феноменологические вопросы тесно переплелись друг с другом. Такая путаница особенно очевидна, когда Шопенгауэр анализирует процесс восприятия, к рассмотрению которого мы далее приступаем. Этот процесс, главным образом, представляет собой интуитивное "понимание причины и следствия", и в то же время очевидно, что восприятие (так признано считать) включает в себя или предполагает понятие причинности, что само по себе достаточно, чтобы продемонстрировать универсальную применяемость и необходимость закона причинности ко всему нашему опыту, как это уже было объяснено выше. Восприятие и ощущение До сих пор Шопенгауэр рассматривал наше знание мира сугубо с точки зрения своей формальной системы; его теория восприятия рассматривается для того, чтобы прояснить источник, из которого наши знания черпают материал и содержание. Согласно Шопенгауэру, только ощущения являются первоисточником информации для нашего эмпирического познания вещей, "отправной точкой", из которой берет начало восприятие, и только на 140 основании того, что нам дают ощущения, наш разум, формами которого являются чувственность и понимание, может преобразовать полученную информацию в наше представление мира "как материи, имеющей протяженность в пространстве, множество форм и продолжительность во времени" (том I). Однако в действительности только одни ощущения - зрительные, слуховые, осязательные и т. д. - являются для восприятия не более чем "сырым материалом"; они представляют собой лишь ощущения "непосредственного объекта" (то есть тела) субъекта и, как таковые, не относятся ни к чему, что лежит вне их; "то, что видит глаз, слышит ухо или чувствует рука, не является восприятием, а лишь его данными" (там же). Исходя из этого мы можем предположить, что Шопенгауэр в итоге предвидел, что деятельность ума при восприятии сводится не более чем к "синтезу", то есть данные, поступающие от различных органов чувств, объединяются и формируются в образы, а эти образы представляют собой описание того, что мы имеем в виду, когда говорили об ощущаемых объектах. Но такое понимание было бы ошибочно. Как замечено ранее, он утверждал, что понятие физического объекта предполагает понятие чего-то действующего причинно по отношению к другим объектам, включая наши собственные тела; и можно сказать, что его концепция чувственного восприятия отражается в этом утверждении. Физические объекты, которые мы воспринимаем зрением, осязанием и т. д., нельзя "сводить" только к тем ощущениям и чувствам, которые возникают, когда мы смотрим на них или прикасаемся к ним: "ощущение, которое у меня возникает, когда я надавливаю рукой на стол, не дает мне представления о том, как соединены его части, или о чем-либо подобном; и только лишь когда мое понимание проходит путь от ощущения до его причины, "оно воссоздает образ тела, имеющего твердость, непроницаемость и плотность" (ЧК, 21). 141 Другими словами, обычное восприятие можно объяснить как процесс понимания, который представляет собой отнесение ощущений к их причинам "посредством его одной простой функции"; и только таким образом мы осознаем видимый и осязаемый мир материальных вещей. Считают, что этот процесс происходит непосредственно и неосознанно: "мы замечаем причину только лишь нераздельно с ощущением". Тем не менее, то, что такой процесс действительно имеет место, можно проверить путем различных экспериментальных исследований, включая оптические и физиологические факты, подтверждающие то, что происходит, когда лучи света попадают на сетчатую оболочку глаза; например, тогда становится понятным, что, если бы зрение было только ощущением, мы получали бы представление об объекте в перевернутом виде". Шопенгауэрова теория восприятия наверняка окажется трудной даже для самых приверженных его комментаторов, будут ли они говорить о ней как в общих чертах, так и рассматривая ее в свете того, что он говорит по этому поводу в своих различных работах. Во-первых, вызывает сомнение уместность предоставления Шопенгауэром психологических фактов для доказательства своих взглядов. Действительно, возможно, что психолог может дать подобное описание происходящего в организме, когда мы говорим, что видим что-либо, и это описание будет причинным, поскольку он упомянет, что происходит в определенных областях нашего мозга и нервной системе как следствие этого действия, например, когда свет возбуждает сетчатку глаза. 142 Но вовсе не обязательно, что в этом описании пойдет речь об ощущениях, и также оно вряд ли представит доказательства утверждения, что в зрительном восприятии мы каким-либо образом осознаем чистые данные органов чувств, а далее они приводят к пониманию и к выводам, которые раскрывают их причины. Теории оптики о том, что происходит, когда лучи света проходят через хрусталик глаза, не предполагают, что мы на каком-либо уровне сознания сенсорно фиксируем перевернутый образ на сетчатке глаза, который мы далее исправляем на основе наших знаний о "преломлении лучей в соответствии с законами оптики": ни оптика, ни психология не рассматривают вопрос "как мы видим" в свете определенных гипотетических умений и знаний, которые необходимы для выполнения данной деятельности. И кроме того, вся концепция восприятия как переход от следствия к причине, как было описано выше, может показаться, как заметил Уильям Джеймс [1], чем-то особенным в любом случае. 1 См.: The Principles of Psychology (Научные основы психологии). Т. II. Казалось бы, по крайней мере, что, когда мы говорим о таком процессе, причины и следствия можно определить независимо друг от друга: и все же Шопенгауэр, я полагаю, наверняка заявил бы, что в случае, например, если мы видим стол, невозможно разделить зрительные ощущения, из которых возможно получить подлинное восприятие стола. Таким образом, этот случай нельзя сравнивать с нормальным положением дел, когда мы приходим к возможным причинам из ощущений, как, например, я понимаю, что причиной острой боли, которую я ощущаю в руке, является укус осы. Следовательно, можно утверждать, что даже если мы допустим, что чувственный опыт невозможен без "ощущений" или "сенсорных впечатлений", выражаясь этими нечеткими терминами, то, мягко говоря, понимание Шопенгауэром их роли восприятии весьма туманно. 143 Другая трудность, которую представляет теория восприятия Шопенгауэра, состоит в том, что она приводит нас к мысли о материи или "реальном" мире, как если бы они находились за экраном или неким барьером сенсорных впечатлений; мы не ощущаем физические предметы непосредственно, а ощущаем лишь результат их воздействия на нас и из этого делаем заключение об их существовании и природе. Но если таков его взгляд, чем же тогда он отличается от тех теорий "представления" или "причины", которые он так критиковал, считая ошибочными и невнятными? Теперь абсолютно ясно, что бы Шопенгауэр ни подразумевал, говоря "вещи, которые могут показаться противоречивыми", он главным образом утверждал, что мы имеем непосредственное знание о материальных объектах: именно благодаря ощущаемым, а не неощущаемым причинам наших чувств мы познаем физические объекты. В таком случае, каким же образом он это доказал? Одним из возможных доказательств может быть тот факт, что он неизменно утверждает, что понимание является "конструирующим", воссоздающим причины, а не "делающим выводы" или "строящим догадки" о причинах на основе наших ощущений, используя аналогии для более четкого понимания, чтобы проиллюстрировать роль, которую понимание выполняет для преобразования чувственного опыта в наше нормальное осознание внешнего телесного мира; например, он сравнивает понимание с "творящим художником", а чувства - с "подсобными рабочими, которые подают ему все необходимое" (ЧК, 21). 144 Таким образом, то, что мы воспринимаем эмпирически, является, так сказать, совместным продуктом чувственного восприятия и понимания, ничем более того; и не существует никакого не эмпирического остатка других нередуцируемых к этому объектов, к которым косвенно относится наше восприятие. Тем не менее, вряд ли будет правомерно задать вопрос о том, как возможно рассматривать ощущаемые объекты как являющиеся результатом определенной работы нашего рассудка с чувственными данными и в то же самое время как вызывающие причину или являющиеся причиной этих данных; и трудно предсказать, как Шопенгауэр мог бы удовлетворительно ответить на этот вопрос. Стараясь доказать, что, с одной стороны, эмпирическую реальность возможно исчерпывающе охарактеризовать посредством того, что чувства и разум представляют сознающему субъекту, а с другой стороны, что закон достаточного основания в его причинной форме тесно связан с этим процессом; как только мы осознаем эту реальность, Шопенгауэр приходит к такому выводу, который (по крайней мере, в такой форме, как он формулирует свое доказательство) оказывается абсолютно несостоятельным. Но, несмотря на вышесказанное и на многочисленные неясности, подход Шопенгауэра не лишен достоинств. Например, он пытался сохранить (хотя и г рамках не совсем уместной генетической теории) четкое разграничение между понятиями ощущение и восприятие. И именно этим его взгляд отличается от той точки зрения, которой придерживались многие философы и психологи на протяжении XVII и XVIII веков и, например, такие писатели, как Джеймс Милль и Бейн в XIX веке, которые пытались так или иначе приравнять восприятие 145 к ощущению. И вполне понятно его отступление от этой столь укоренившейся традиции, так как на определенном этапе такое равенство приводит к значительным затруднениям, которые частично связаны с теми ролями, которые отводятся этим понятиям при формировании наших мыслей об опыте и об отношении к нему, и эти различия находят свое выражение во всех возможных средствах нашего языка. И именно это Шопенгауэр имел в виду, когда доказывал, что, в то время когда мы говорим об ощущениях, наше внимание направлено, главным образом, на нас самих, а когда мы говорим о восприятии, мы рассматриваем то, что "находится вне нас". Он писал: "в ощущениях никогда нет ничего объективного" (ЧК, 21), хотя они и являются единственным источником наших знаний о том, что происходит в объективном мире вещей и событий, а чувства сами по себе никогда не могут быть не чем иным, как только личными, "субъективными", лишь теми состояниями, которые испытывает наш организм в целом. В восприятии же наши интересы и отношения связаны со сложным миром вещей вне нас. Таким образом, то, что мы обладаем высокоразвитыми способностями объяснять и разъяснять, входит в само понятие воспринимающего сознания вместе со способностью использовать и применять уроки, извлекаемые из предыдущего опыта; частично поэтому Шопенгауэр подчеркивает "интеллектуальный" характер восприятия. Тем не менее, лишь только тот факт, что он провел четкое различие между восприятием и ощущением, не позволяет нам полностью согласиться с его, в определенном смысле, эксцентричной теорией восприятия. Более того, если мы начнем противопоставлять эти понятия, возникнет целый ряд вопросов, которые Шопенгауэр даже не упоминает, вопросов, которые каса- 146 ются таких проблем, как использование некоторых существенных сенсорных понятий, каким образом выражаются или обсуждаются различные виды перцептивных суждений. Но какими бы смелыми ни были его формулировки, когда он различает эти понятия и когда он настаивает на этих различиях, по крайней мере, он смог показать тот аспект проблемы, который до сих пор еще не оценили по достоинству. Мышление и опыт Только что мы рассмотрели концепцию Шопенгауэра о наших обыденных знаниях мира. В ши