ество: оба они -- одно. И если бы удалось показать мост между
ними -- это было бы решением великой загадки.
Высказанную здесь великую истину никогда всецело не отвергали, но
выявить ее точному и правильный смысл позволило только учение о примате и
метафизической сущности воли и о вторичной, чисто органической природе
интеллекта. Мы убеждаемся, что учение о метемпсихозе, которое ведет свое
начало от самой древней и самой благородной эпохи человеческого рода, всегда
было распространено на земле и было верой огромного большинства людей и даже
догматом всех религий, за исключением иудейской и двух ее ответвлений; но
тоньше всего и ближе всего к истине оно, как я уже упомянул, раскрыто в
буддизме. Итак, если христиане уповают на встречу с ближними в мире ином,
где все они восстанут воплоти и тотчас же узнают друг друга, то в остальных
религиях это свидание происходит уже и теперь, но только incognito: именно,
в кругообороте рождений и в силу метемпсихозы или палингенеза, те люди,
которые состоят сейчас с нами в родстве или близких отношениях, возродятся
вместе с нами в ближайшем рождении и будут иметь к нам те же или, по крайней
мере, аналогичные отношения и чувства, что и теперь, -- дружественные или
враждебные (см.: Spens Hardy. "Manual of Buddhism", стр. 162). Правда,
возможность ужнать себя и других ограничивается здесь смутным предчувствием,
или воспоминанием, которое никогда не может быть доведено до полной ясности
и теряется в бесконечности, -- только сам Будда способенотчетливо вспомнить
все свои и других прежние рождения, как это описано в "Ятаке". И в самом
деле, когда в счастливые минуты мы объективно смотрим на дела и пробуждения
людей в их реальности, то невольно возникает у нас интуитивное убеждение,
что не только в платоновых идеях они всегда есть и будут одно и то же, но
что и современное поколение, в своей подлинной сущности, непосредственно и
субстанциально тожественно каждому из предшествовавших поколений. Вопрос
сводится лишь к тому, в чем состоит эта сущность, а ответ на это дает мое
учение. Упомянутая интуитивная уверенность, вероятно, возникает у нас
оттого, что очки времени и пространства, все представляющие во множественном
виде, на мгновение теряют свою силу.
По поводу универсальности веры в метемпсихозу Обри в своей прекрасной
книге "Du Nirvana Indien" ("Об индийской нирване", стр. 13) справедливо
говорит: "это старое верование обошло весь мир, и в глубокой древности оно
было так распространено, что один ученый англичанин считает его не имеющим
ни отца, ни матери, ни родословной (Thomas Burnet, Beaus Obre. Histoire de
Manichéisme -- "История Манихейства", II, стр. 391)". Уже в "Ведах" и во
всех священных книгах Индии метемпсихоза, как известно, представляет основу
брахманизма и буддизма; еще и теперь она господствует во всей
неисламизированиой Азии, т.е. среди большей половины человечества,
представляя собой глубочайшее убеждение и оказывая невероятно могучее
влияние на практическую жизнь. Она также входила в веру египтян, у которых
ее с восторгом переняли Орфей, Пифагор и Платон; в особенности же твердо
придерживались ее пифагорейцы. А то, что ее исповедовали и в греческих
мистериях, неоспоримо вытекает из девятой книги "Законов" Платона (стр. 38 и
42, в двуяз. изд.). Немезий (De nat. hom. C. 2 -- "О прир[оде] чел(овека]",
гл. 2) говорит даже: "Все греки, без исключения, признававшие бессмертие
души, считали, что она переносится из одного тела в другое". Точно так же
учение метемпсихозы содержится и в "Эддах", в частности в "Волуспе". Не в
меньшей степени оно было и основной религии друидов (Caes/ De bello Gall.
VI; A.Pictet. Le mystère des Bardes d'île de Bretagne. -- Цез[арь]. "О
галль[ской] войне", VI. -- А. Пиктэ. "Тайна Барда, острова Бретани", 1856).
Даже в Индостанеодна мусульманская секта, бохрах, о которой обстоятельно
повествует Кольбрук (Asiatic researches. Vol. 7 -- "Азиатских
исследованиях", т. 7, стр. 336 и далее), верует в метемпсихозу и потому
воздерживается от всякой мясной пищи. Даже у американских, а также у
негритянских народов и у австралийцев обнаруживаются следы этого учения, что
подтверждаетпомещенное в английской газете "Times" от 29 января 1841
г.подробное описание казни двух австрийских дикарей за поджог к убийство.
там сказано: "Младший из них встретил свою участь с ожесточенной и
мужественной решимостью -- его мысли были направлены на месть; произнесенные
им слова, которые можно было понять, свидетельствовали от том, что он
воскреснет в виде "белого", и это придавало ему мужества". Точно так же и в
книге Унгевиттера "Австралия" (1853), сообщается, что папуасы Новой
Голландии считают белых своими же родственниками, вернувшимися в мир. Все
это показывает, что вера в метемпсихозу представляет собою естественное
убеждение человека, когда он отдается непредвзятому размышлению о жизни.
Именно онаявляется тем, за что Кант приписывал своим трем мнимым идеям
разума, -- философией, прирожденной человеческому разуму и вытекающей из его
собственных форм; и если где-либо она отсутствует, то это значит, что она
вытеснена другими положительными религиозными учениями. Я замечал, что ее
непосредственное убедительное влияние обнаруживает всякий, кто хоть раз
слышал о ней.
Достаточно обратить внимание на то, как серьезно высказывается о ней
Лессинг в последних семи параграфах своего "Воспитания человечества". И
Лихтенберг в своей автохарактеристике говорит: "Я не могу избавиться . от
мысли, что прежде, чем родиться, я умер". Даже столь чрезмерно эмпирический
Юм говорит в своем скептическом трактате о бессмертии: "The metempsychosis
is therefore the only system of this kind that philosophy can hearken to"*.
Этой вере, распространенной среди всех людей, убедительной как для мудрецов,
так и для народа, противостоит иудаизм и две возникшие из него религии: они
учат, что человек сотворен из ничто, и далее ставят перед ним трудную задачу
связать с этим веру в бесконечную жизнь a parte post{sup}249{/sup}. Этим
религиям удалось огнем и мечом изгнать из Европы и некоторой части Азии
прежнюю утешительную исконную веру человечества -- и надолго. О том, как
трудно было справиться с ней, рассказывает ранняя история церкви:
большинство еретиков, например симонисты, василиане, валентиниане,
маркиониты, гностики и манихеи, были приверженцами именно этой изначальной
веры. Даже некоторые иудеи попали под ее влияние, как об этом
свидетельствуют Тертуллиан и Юстин в своих "Диалогах". В Талмуде
рассказывается, что душа Авеля переселилась втело Сета, а потом -- Моисея.
Даже известный фрагмент Библии (Матф. 16:13-15) получает свой глубокий смысл
лишь при условии, что в нем присутствует идея метемпсихозы. Правда, в
Евангелии от Луки, где также встречается это место (Лука, 9:18-20),
добавлено: Οτι
προφήτης τις
των αρχαίων
ανέστη{sup}271{/sup}, т.е. иудеям внушается
предположение, что такой старый пророк может еще воскреснуть во плоти, --
что представляет собой явную нелепость, так как они ведь знают, что он вот
уже шесть или семь столетий как лежит в могиле и, следовательно,
давным-давно обратился в прах. В христианском учении место учения о
переселении душ и об искуплении последними грехов прежней жизни, заняло
учение о первородном грехе, т.е. об искуплении греха другого индивида. Итак,
оба этих учения (первое -- непосредственно, второе -- косвенно),
отожествляют, и притом с моральным уклоном, человека, живущего теперь, с
человеком, жившим прежде.
* "Метемпсихоза, следовательно, единственная система этого рода, к
которой философия может обратить свой слух". Этот посмертный трактат
находится в "Essays on suicide and the immortality of the soul, by the late
Dav. Hume" (Basel, 1729, sold by James Decker). Это базельское переиздание
спасло от гибели два произведения одного из величайших мыслителей и
писателей Англии. На своей родине они, к вечному позору Англии, были забыты
в силу господствовавшего там косного, презренного ханжества и влияния
могущественного и наглого священства. Эти сочинения представляют собой
бесстрастное, строго логическое изучение обоих названных вопросов.
{sup}271{/sup}"другие же говорят, что один из древних пророков воскрес"
(греч.)
Смерть -- великий урок и великое предостережение, которое получает от
природы воля к жизни, или, точнее, присущий ей эгоизм; и в нем можно
усмотреть кару за наше существование*. Смерть -- мучительное разрешение того
узла, который сладострастно завязало деторождение, смерть -- извне
проникающее, насильственное разрушение основной ошибки человеческого
существа, приносящее великое разочарование. Мы в сущности своей -- нечто
такое, чему бы не следовало быть, -- поэтому мы и перестаем быть. Эгоизм
заключается, собственно, в том, что человек ограничивает всю реальность
своей собственной личностью, полагая, что он существует только в ней, а не в
других. Смерть показывает, насколько он заблуждался, уничтожая его личность;
теперь сущность человека (его воля) будет пребывать только в других
индивидах; интеллект же его, который относился лишь к явлению, т.е. к миру
как представлению, в качестве формы внешнего мира продолжит свое
существование тоже в представлении, т.е. в объективном бытии вещей как
таковом, -- следовательно, только в бытии внешнего мира, который существовал
до сих пор. Таким образом, с момента смерти я человека целиком живет лишь в
том, что он до сих пор считал не-я, ибо различие между внешним и внутренним
отныне исчезает. Мы напомним здесь, что лучше тот человек, кто меньше всех
замечает разницу между собою и другими, не видит в них абсолютное не-я, --
между тем как для дурного человека эта разница велика, даже огромна
(абсолютна) (я выяснил это в своем конкурсном сочинении "Об основе морали").
И вот, согласно вышесказанному, именно это различие и определяет ту степень,
в которой смерть может рассматривать как уничтожение человека. Если же
считать, что пространственное различие между "вне меня" и "во мне"
заключается только в явлении, а не в вещи в себе, и значит не абсолютно
реальна, то в потере собственной индивидуальности мы будем видеть лишь
утрату явления, т.е. утрату мнимую. Как ни реальна в эмпирическом сознании
указанная разница, все-таки, с точки зрения метафизической, выражения "я
погибаю, но мир остается" и "мир погибает, но я остаюсь" в своей сущности
одинаковы.
* Смерть говорит: "Ты -- продукт такого акта, которому не следовало бы
быть; поэтому для того, чтобы погасить его, ты должен умереть".
И кроме того, смерть -- великий повод к тому, чтобы мы прекратили свое
существование в качестве я: благо тем, кто этим поводом воспользуется! При
жизни человека его воля лишена свободы: все его поступки скованы цепью
мотивов и предопределены его неизменным характером. Между тем всякий хранит
в себе воспоминания о многом, что он сделал и чем он недоволен. Но если бы
он и жил вечно, то, в силу этой неизменности характера, он вечно бы и
поступал таким же точно образом. Оттого он должен перестать быть тем, что он
есть, для того чтобы из зародыша своего существа он мог возродиться как
нечто другое и новое. Смерть разрывает эти узы, воля опять становится
свободной, ибо свобода не в Esse, а в Operari. "Finditur nodus cordis,
dissolvuntur omnes dubitationes, ejusque opera evanescunt"{sup}272 {/sup}--
таково одно весьма знаменитое изречение Вед, которое часто повторяют их
приверженцы. Смерть -- это момент освобождения от односторонности
индивидуальной формы, которая не составляет сокровенного ядра нашего
существа, а проявляется в различных его искажениях: истинная, изначальная
свобода опять наступает в это мгновение, и поэтому в указанном смысле можно
усмотреть в нем restitutio in integrum{sup}273{/sup}. То выражение мира и
покоя, которое царит на лицах большинства мертвецов, по-видимому, отсюда и
ведет свое начало. Тиха и спокойна обычно бывает смерть всякого доброго
человека: но умирать добровольно, умирать охотно, умирать радостно -- это
преимущество человека, достигшего резигнации, преимущество того, кто
отрешился от волю к жизни, отрицает ее. Ибо лишь такой человек
действительно, а не притворно (иллюзорно) хочет умереть, -- оттого ему не
нужно он не требует вечного существования своей личности. Он охотно
расстается с жизнью, которая нам известна, взамен обретая то, что нам
представляется как ничто, ибо в сравнении с тем, что ждет его, наше
существование, -- ничто. В Буддизме называется это кажущееся нам ничто
нирваной, т.е. "угасанием"*.
{sup}272 {/sup}"Расторгается узел сердца, разрешаются все сомнения, и
дела его рассеиваются" (лат.)
{sup}273{/sup} общее восстановление [порядка] -- (лат.)
* Этимология слова нирвана определяется различно. По Кольбруку
(Transact, of the Roy. Asiat. soc. Vol. I), оно происходит от Wa, веять, как
ветер, с приставкой отрицания nir, и означает, следовательно, безветрие, но
как прилагательное -- "затихший". Так же считает Обри в "Du Nirvana Indien":
"Нирвана по-санскритски означает буквально угасание, например-- огня". По
"Asiatic Journal" (Vol.24), оно означает собственно Nerawana, от пега -- без
и wana -- жизнь, и тогда смысл его заключен в annihilatio{sup}274{/sup}. В
"Eastern Monachism" Спенса Харди нирвана производится от Wana -- греховные
желания, с отрицанием nir. И. И. Шмидт в своей "Истории восточных монголов"
утверждает, что санскритское слово нирвана на монгольский язык переводится
фразой, которая означает "отрешенный от скорби, освободившийся от скорби".
Он же в своих лекциях в Петербургской академии сообщает, что нирвана
противопоставляется сансаре, миру вечных возрождений, похоти и вожделения,
обмана чувств и меняющихся форм, рождения, старости, болезней и смерти. На
бирманском языке слово нирвана, по аналогии с остальными санскритскими
.словами, превращается в nieban и переводится как "полное исчезновение".
См.: Sangermano. Description of the Burmese empire. Trans. by Tandy, Rome,
1833, ╖ 27. В первом издании (1819) я тоже писал nieban, потому что тогда
буддизм был известен мне только по скудным бирманским источникам.
{sup}274{/sup} уничтожении (лат.)
XLII. Жизнь рода
В предыдущей главе я напомнил, что у Платона идеи различных ступеней
существ, представляющих собой адекватную объективацию воли к жизни выступают
в связанном с формой времени познании индивида как род, т.е. как связанные
узами зачатия, следующие друг за другом однородные индивиды, и что поэтому
род -- распространенная во времени идея (είδος,
species). По этой причине сущность в себе каждого живого индивида коренится
прежде всего в его роде, который существует только в индивидах. Хотя воля
достигает самосознания только в индивиде и, следовательно, непосредственно
познает себя лишь как индивид, глубоко заложенное сознание того, что
сущность индивида объективируется собственно в роде, проявляется в том, что
для индивида интересы рода (половые отношения, деторождение и вскармливание
потомства) значительно важнее и ближе, чем все остальное. У животных с этим
связан период течки (действие которого прекрасно описано Бурдахом в его
"Физиологии", т. 1, ╖ 247, 257), у человека -- тщательный и скрупулезный
выбор другого индивида для удовлетворения полового влечения, которое может
достигать уровня страстной любви (чему я посвящу отдельную главу); с этим
связана и необыкновенная любовь родителей к своему потомству.
В дополнениях ко второй книге я сравнил волю с корнем дерева, а
интеллект -- с его кроной; внутренне, или психологически, это так. Внешне
же, или физиологически, корнем являются половые органы, а кроной -- голова.
Питают индивида, правда, не гениталии, а кишечник, и тем не менее в качестве
корня выступают гениталии, потором он укоренен. Физически индивид --
порождение рода, а метафизически -- более или менее несовершенный образ
идеи, которая в форме времени предстает как род. B соответствии с этим
наибольшая жизнеспособность, каки одряхление, начинаются в мозге и
гениталиях одновременно и находятся в связи друг с другом. Половой инстинкт
можно сравнить с внутренним стремлением дерева (рода), на котором
произрастает жизнь индивида, подобно листу, подпитываемому деревом и, в свою
очередь, способствующему его питанию: потому этот инстинкт так силен и
исходит из глубины нашей природы. Кастрировать индивида -- значит отрезать
его от дерева рода, на котором он растет, и в одиночестве обречь на
засыхание, что приводит к упадку его умственных и физических сил. То, что
вслед за актом служения роду, т.е. за оплодотворением, у каждого мгновенно
наступает истощение и ослабление всех сил, а у большинства насекомых даже
смерть, вследствие чего Парацельс сказал: "Seminis emissio est partis animae
jactura"{sup}275{/sup}; то, что у человека утрата возможности оплодотворения
свидетельствует о приближении смерти; то, что неумеренное пользование этой
силой в любом возрасте сокращает жизнь, а воздержание, напротив,
способствует росту сил, особенно мускульных, чем и пользовались греческие
атлеты; что такое воздержание может продлить жизнь насекомого даже до
следующей весны -- все это указывает на то, что жизнь индивида, в сущности,
только взята взаймы у рода и что жизненная сила -- это как бы искусственно
сдерживаемая сила рода. Объясняется это тем, что метафизический субстрат
жизни непосредственно раскрывается в роде и лишь посредством его -- в
индивиде. Вот почему в Индии лингам и иони почитаются как символ рода и его
бессмертия и в качестве противовеса смерти придаются в виде атрибута именно
божеству смерти -- Шиве.
{sup}275{/sup} "Извержение семени есть утрата части жизни" (лат.).
Но и без символа и мифа сила полового инстинкта, живое рвение и
глубокая серьезность, с которыми каждое животное и человек выполняют его
требования, свидетельствуют о том, что в своей половой функции животное
становится сопричастным тому, в чем собственно изаключена его истинная
сущность, а именно роду, тогда как остальные функции и органы
непосредственно служат только индивиду, существование которого, собственно,
лишь вторично. В силе полового инстинкта концентрируется вся сущность
животного и в дальнейшем обнаруживается сознание того, что жизнь индивида
непродолжительна и поэтому он должен прилагать все усилия к сохранению рода,
в котором и заключается его истинное бытие.
Представим для уяснения сказанного какое-либо животное в период течки и
в акте зачатия. Мы наблюдаем в нем ранее неизвестные серьезность и рвение.
Что же при этом происходит? Знает ли животное, что оно должно умереть и что
посредством данного акта возникнет новый, подобный ему индивид, который
займет его место? Нет, оно ничего этого не знает, поскольку не мыслит. Но
оно так старательно заботится о продолжении своего рода, как будто знает об
этом. Ибо оно сознает, что хочет жить и существовать, и высшую степень этого
желания выражает в акте зачатия: это все, что происходит при этом в его
сознании. И этого вполне достаточно для жизни животных, поскольку воля
представляет собой начало исходное, а сознание -- вторичное. Поэтому воля и
не нуждается в том, чтобы ею всегда руководило сознание: как только она
определила себя в своей сущности, ее желание само собой будет
объективироваться в мире представления. Поэтому если определенное животное,
которое мы себе представили, хочет жизни и существования, то оно хочет этого
не вообще, а именно в своей форме, которая и побуждает его к совокуплению с
самкой его породы. Это его желание, внешне наблюдаемое в формах времени,
предстает как образ данного животного, сохраняемый в течение бесконечности
за счет непрерывной смены одной особи на другую, благодаря чередованию
смерти и рождения, которые в таком случае являются только пульсацией этого
пребывающего во все времена образа или формы (ιδέα,
είδος, species). Ее можно сравнить с силами
притяжения и отталкивания, благодаря антагонизму которых существует материя.
Сказанное о животном относится и к человеку, ибо хотя у него акт
зачатия сопровождается полным сознанием его конечной причины, однако
вытекает не из подобного рода сознания, а непосредственно из воли к жизни,
как ее концентрация. Тем самым его следует отнести к инстинктивным
действиям. Ибо при зачатии животное не исходит из знания цели, так же как и
в своих творческих стремлениях: в них воля в основном проявляется без
посредничества познания, которому здесь подчинены лишь детали. Зачатие в
известном смысле является самым замечательным из творческих влечений, а его
создания -- самыми изумительными.
Отсюда выясняется, почему половое влечение по своему характеру так
сильно отличается от остальных: оно не только самое сильное, но даже по типу
своей специфической силы превосходит любые другие. Оно всюду предполагается
как необходимое и неизбежное и в отличие от других желаний не есть дело
вкуса и каприза. Это желание составляет саму сущность человека и в борьбе с
ним нет столь сильного мотива, который мог бы рассчитывать на победу. Оно
настолько главенствует в жизни, что ничто не может заменить возможности его
удовлетворения, и ради этого животное и человек решаются на любую опасность
и любую борьбу. Наивным выражением понимания роли полового инстинкта служит
известная надпись над украшенными фаллосом дверями форникса в Помпеях: "Heic
habitat felicetas"{sup}276{/sup}; для входящего это звучало наивно, для
выходящего -- иронично, а само по себе было смешно. Напротив, серьезно и
достойно выражена необыкновенная сила полового инстинкта в надписи, которую,
по свидетельству Феона из Смирны (De musica. С. 47), сделал Осирис на
колонне, воздвигнутой им в честь вечных богов: "Духу, небу, солнцу, луне,
земле, ночи, дню и отцу всего, что есть и что будет, -- Эросу", -- а также и
в прекрасной апострофе, которой Лукреций начинает свое произведение:
Aeneadum genetrix, hominum divomque voluptas,
Alma Venus cet.{sup}277{/sup}
{sup}276{/sup} "Здесь обитает плодородие" (лат.).
{sup}277{/sup} Родительница потомков Энея, отрада людей и богов, -- о
благая Венера! (лат.)
Этому соответствует и более важное значение, которое играют половые
отношения в мире людей, где они, собственно, служат невидимым центром всех
дел и стремлений и повсюду заметны, несмотря на набрасываемые на них
покровы. Они -- причина войны и цель мира, основа серьезности и мишень
шуток, неисчерпаемый источник острот, ключ ко всем фривольностям и смысл
всех тайных намеков, всех невысказанных желаний и всех взоров украдкой; они
-- ежедневные мечтания и помыслы юноши, а нередко и старика, неотвязные
мысли искушенного и навязчивые грезы целомудренного; всегда готовый материал
для шуток именно потому, что в их основе лежит глубочайшая серьезность.
Развлекающая мир пикантность и состоит в том, что самое важное и интересное
для людей дело совершается тайно, а явно им как будто пренебрегают. В
действительности же нам понятно, что оно как истинный и наследственный
повелитель мира в силу своего полновластия, восседая на родовом троне, с
насмешкой взирает с него на все меры, предпринимаемые для того, чтобы его
обуздать и заточить в темницу или, по крайней мере, ограничить, насколько
это возможно, и полностью скрыть, придавая ему характер второстепенного и
побочного дела. Все это соответствует тому, что половое влечение -- ядро
воли к жизни, концентрация любого желания; именно поэтому в тексте я назвал
половые органы фокусом воли. Можно даже сказать, что человек -- это
воплощение полового инстинкта, поскольку он возникает в результате акта
совокупления, акт совокупления есть его заветная мечта и только инстинкт
сохраняет и связывает в единое целое все его явление. Воля к жизни
изначально выражена в стремлении сохранить индивида, но это лишь ступень к
стремлению сохранить род, и оно должно быть настолько сильнее, насколько
жизнь рода по своей продолжительности и значению превосходит жизнь индивида.
Поэтому половой инстинкт -- самое полное проявление воли к жизни, ее
наиболее отчетливо выраженный тип; и этому вполне соответствует как
возникновение из него индивида, так и его господство над остальными
желаниями природного человека.
К этому относится еще одно наблюдение из области физиологии, которое
проясняет мою основную теорию, изложенную во второй книге. Подобно тому как
половое влечение есть самое сильное вожделение, вершина всех желаний,
концентрация всей нашей воли, а его удовлетворение, соответствующее
индивидуальному желанию, направленному на конкретного индивида, представляет
собой вершину и венец его счастья, конечную цель его естественных
стремлений, достижение которых для него означает достижение всего, а утрата
-- утрату всего, так мы обнаруживаем, что в объективированной воле, т.е. в
человеческом организме, сперма в качестве физиологического коррелята всего
этого представляет собой секрецию всех секреций, квинтэссенцию всех соков,
конечный результат всех органических функций, и в этом находим еще одно
доказательство того, что тело есть лишь объективация воли, т.е. сама воля в
форме представления.
За рождением потомства следует забота о его сохранении, за половым
влечением -- родительская любовь, и в них тем самым продолжается жизнь рода.
Любовь животного к детенышам, подобно половому влечению, намного превышает
по своей силе устремления, связанные с собственной индивидуальностью. Это
проявляется в том, что даже самые кроткие животные готовы ради своих
детенышей вести неравную борьбу не на жизнь, а на смерть, и почти у всех
животных мать, защищая своих детенышей, идет навстречу любой опасности, а в
некоторых случаях и на верную смерть. У человека эта инстинктивная
родительская любовь опосредуется и направляется разумом, т.е. размышлением,
иногда даже сдерживается им, причем у людей с дурным характером это может
дойти до полной ее утраты; поэтому проявление родительской любви наиболее
отчетливо выражено у животных. Но сама по себе такая любовь не менее сильна
и в человеке: и здесь мы знаем отдельные случаи, когда она полностью
побеждает самолюбие и доходит даже до принесения в жертву собственной жизни.
Так, например, во французских газетах недавно сообщалось, что в Шехере, в
департаменте Ло, отец покончил с собой, чтобы его сын, которому предстояло
идти в армию, как старший сын матери-вдовы был освобожден от военной службы
(Galignani. "Messenger" от 22 июня 1843 г.). Но у животных, не способных к
размышлению, инстинктивная материнская любовь (самец, как правило, не
осознает своего отцовства) проявляется непосредственно и неподдельно, с
полной отчетливостью и во всей своей силе. В своей основе она выражает
сознание животного о том, что его истинная сущность более непосредственно
укоренена в роде, нежели в индивиде, поэтому в случае необходимости оно
жертвует своей жизнью ради продолжения рода в детенышах. Таким образом,
здесь, как и в половом влечении, воля к жизни в некоторой степени становится
трансцендентной, поскольку ее сознание выходит за пределы индивида, которому
оно принадлежит, и распространяется на весь род. Чтобы в описании второго
проявления жизни рода не ограничиваться только абстрактными замечаниями и
наглядно представить читателю все величие его проявления, я приведу
несколько примеров необычайной силы инстинктивной материнской любви.
Преследуемая морская выдра хватает своего детеныша и ныряет с ним в
воду; всплывая, чтобы вдохнуть воздух, она прикрывает детеныша своим телом
и, спасая его, подставляет себя стрелам охотника. Молодого кита убивают
только для того, чтобы заманить его мать, которая спешит к нему и обычно не
покидает его, пока он жив, даже если в нее попадает несколько гарпунов
(Скорсбей. Дневник путешествия на ловлю китов. Перевод с англ. Криза). На
острове Трех королей в Новой Зеландии обитают огромные тюлени, которых
называют морскими слонами (Phoca proboscidea). Они плавают стаей вокруг
острова и питаются рыбой, но под водой у них есть неизвестные нам жестокие
враги, которые часто наносят им тяжелые раны, поэтому их совместное плавание
требует особой тактики. Самки рожают на берегу; пока они вскармливают
детенышей от семи до восьми недель, все самцы окружают их и не пускают в
море, если же голод побуждает их к такого рода попыткам, кусают их. Так они
голодают все вместе в течение семи иливосьми недель до глубокого истощения,
ради того чтобы детеныши не заплывали в море, пока не научатся хорошо
плавать и следовать необходимой тактике, которой их обучают родители
посредством пинков и укусов (Freycinet. Voy. aux terres Australes. 1826). В
этом обнаруживается то, как родительская любовь, подобно всякому сильному
стремлению воли (см. гл. 19, 6), развивает рассудок. Дикие утки, малиновки и
многие другие птицы, когда охотник приближается к их гнезду, начинают с
громким криком летать у него под ногами, порхая туда и сюда, будто у них
поражены крылья, чтобы отвлечь внимание от птенцов на себя. Жаворонок
пытается отвлечь собаку от своего гнезда, жертвуя собой. Точно так же лани и
серны отвлекают охотников на себя, чтобы не тронули их детенышей. Ласточки
влетают в горящие дома, чтобы спасти своих птенцов или погибнуть вместе с
ними, В Делъфе во время одного сильного пожара сгорел в гнезде аист, не
покинувший своих птенцов, которые еще не умели летать (Hadr. Junius.
Descriptio Hollandiae). Глухарей и вальдшнепов можно ловить в гнезде, пока
они выводят детенышей. Muscicapa tyrannus защищает свое гнездо с особым
мужеством и сопротивляется даже орлам. Когда муравья разрезали пополам, его
передняя половина еще пыталась прикрыть личинок. Собака, у которой вырезали
из живота детенышей, умирая, подползла к ним, стала их ласкать и заскулила,
когда их отняли у нее (Бурдах. Физиология как опытная наука. Т. 2 и 3).
XLIII. Наследственность свойств
Что при зачатии объединенное родителями семя передает детям особенности
не только рода, но и индивидов -- в отношении свойств физических
(объективных, внешних), -- показывает повседневный опыт, и это признано уже
давно:
Naturae sequitur semina quisque suae.
(Catull){sup}278{/sup}
{sup}278{/sup} Природе семян следует каждый (Катулл)(лат.).
Распространяется ли это и на духовные (субъективные, внутренние)
свойства, наследуют ли дети и их от родителей -- это вопрос, который уже
часто ставился и почти всегда получал утвердительный ответ. Труднее при этом
решить проблему выделения того, что унаследовано от отца и что -- от матери
и каково, следовательно, духовное наследие, получаемое от наших родителей.
Если обратиться к этой проблеме в свете нашего основного знания о том, что
воля есть сущность в себе, ядро и корень в человеке, а интеллект -- нечто
вторичное, извне привнесенное, акциденция данной субстанции, то и не
обращаясь к опыту, мы признаем возможность того, что при зачатии отец в
качестве sexus potior{sup}279{/sup} и производящего принципа задает основу,
корень новой жизни, т.е. волю, а мать в качестве sexus sequior{sup}280{/sup}
и принципа лишь воспринимающего передает вторичное, интеллект;
следовательно, человек свои моральные качества, свой характер, свои
склонности и страсти наследует от отца, а степень, свойства и направленность
своей рассудочности -- от матери. Эта гипотеза действительно находит свое
подтверждение в опыте, хотя такой вывод делается не наоснове физического
эксперимента, а следует частично из многолетних, тщательных и тонких
наблюдений, частично -- из истории.
{sup}279{/sup} пола властвующего (лат.).
{sup}280{/sup} пола подчиненного (лат.).
Преимущество собственного опыта состоит в полной достоверности и
детальной точности, за счет чего компенсируется недостаток того, что сфера
его ограничена и примеры не общеизвестны. Поэтому я прежде всего отсылаю
каждого к этому опыту. Пусть он сначала понаблюдает за собой, признается
самому себе в своих склонностях и страстях, недостатках и слабостях своего
характера, пороках, а также достоинствах и добродетелях, если они есть;
затем пусть вспомнит своего отца -- и, несомненно, обнаружит все эти черты
характера у него. Напротив, характер его матери окажется совершенно иным, и
сходство с ее моральными качествами встречается крайне редко, разве что в
тех исключительных случаях, когда характеры родителей совпадают. Пусть он
сопоставит, например, такие черты характера у себя и своего отца, как
вспыльчивость или терпение, скупость или расточительность, склонность к
сладострастию, невоздержанности или игре, жестокость или доброта,
искренность или лицемерие, гордость или снисходительность, мужество или
трусость, покладистость или вспыльчивость, умиротворение или ненависть и
т.д. Пусть он подвергнет такому исследованию всех, чьи родители и характер
ему хорошо известны. Если он проведет этот анализ внимательно, умело и
искренне, то результат, несомненно, подтвердит нашу теорию. Так, например,
окажется, что свойственная некоторым людям склонность ко лжи может быть
одинаково присуща двум братьям, ибо они унаследовали ее от отца; именно
поэтому комедия "Лжец и его сын" психологически верна. Впрочем, здесь надо
иметь в виду два неизбежных ограничения, игнорировать которые можно только
при явной недобросовестности. Во-первых, pater semper
incertus{sup}281{/sup}. Только несомненное физическое сходство с отцом
позволяет устранить это ограничение; поверхностного же сходства для этого
недостаточно, так как иногда проявляются последствия прежнего
оплодотворения, при которых дети от второго брака иногда немного похожи на
первого мужа их матери, а рожденные от прелюбодеяния -- на законного отца.
Еще отчетливее наблюдаются такого рода последствия у животных. Второе
ограничение заключается в том, что хотя в сыне и проявляются моральные
качества отцовского характера, но они модифицированы другим, зачастую
совершенно отличным интеллектом (наследие матери); поэтому и необходимы
коррективы такого наблюдения. Модификация, в зависимости от упомянутого
различия, может быть значительной или ничтожной, но никогда не бывает так
значительна, чтобы и в ней заметно не проступали черты отцовского характера;
она подобна человеку, изменившему внешность необычной одеждой, париком и
бородой. Если, например, человек унаследовал от матери выдающийся ум,
способность к размышлению и рассудительности, то под действием этой
способности он сумеет частично обуздать, частично скрыть страсти,
унаследованные им от отца, которые будут проявляться методически и
планомерно или останутся тайной для других; вот поэтому такой человек будет
очень отличаться от своего весьма ограниченного отца, хотя возможны также и
противоположные случаи. Склонности и страсти матери не передаются детям,
которые зачастую обладают даже противоположными свойствами.
{sup}281 {/sup}отцовство всегда недостоверно (лат.).
Преимущество исторических примеров по сравнению с примерами из частной
жизни в том, что они общеизвестны; но ценность их снижается тем, что они не
во всем достоверны, зачастую искажены и, кроме того, затрагивают только
общественную, а не частную жизнь людей с точки зрения государственной
значимости и не раскрывают поэтому более тонких черт характера. Тем не менее
я приведу для прояснения моего тезиса о наследственности несколько
исторических примеров, к которым те, кто специально занимается изучением
истории, несомненно, смогут прибавить гораздо большее число таковых.
Известно, что Публий Деций Мус героически пожертвовал своей жизнью на
благо родины: торжественно посвятив себя и своих врагов подземным богам, он
с покрытой головой бросился в ряды латинян. Почти сорок летспустя его
одноименный сын совершил такой же поступок в войне с галлами (Liv. VIII, 6;
X, 28). Следовательно, это подтверждает сказанное Горацием: "Fortes creantur
fortibus et bonis"{sup}282{/sup}, обратную сторону чего показывает Шекспир:
Cowards father cowards, ans base things sire base{sup}283{/sup}.
(Cymb. IV, 2.)
{sup}282{/sup} "Отважны только отпрыски смелого" (лат.).
В древней римской истории мы видим целые семьи, члены которых в ряду
поколений отличались беззаветной любовью к родине и мужеством: таковы род
Фабиев и род Фабрициев. Александр Македонский был властолюбив и стремился к
завоеваниям, как и его отец Филипп. Весьма примечательна генеалогия Нерона,
которую Светоний (с. 4 et 5) в моральных целях предпосылает описанию
правления этого чудовища. Это род Клавдиев, который процветал в Риме в
течение шести столетий и дал деятельных, но высокомерных и жестоких людей.
Из этого рода вышли Тиберий, Калигула и, наконец, Нерон. Уже в деде Нерона,
а еще сильнее в отце проявились те ужасные свойства, которые достигли своего
полного развития в Нероне -- отчасти потому, что его высокое положение
предоставляло для этого большие возможности, отчасти потому, что его матерью
была безрассудная менада Агриппина, не способная одарить его интеллектом для
обуздания страстей. Светоний совершенно в нашем понимании рассказывает, что
при рождении Нерона praesagio fuit etiam Domitii, patris vox, inter
gratulationes amicorum, negantis, quidquam ex se et Agrippina, nisi
detestabile et malo publico nasci potuisse{sup}284{/sup}.
{sup}283 {/sup}От трусов рождаются трусы и от низких дел -- низость
(англ.).
{sup}284{/sup} пророческими были и слова отца его Домиция, который в
ответ на поздравления друзей воскликнул, что от него и Агриппины не может
родиться ничего, кроме ужаса и горя для человечества (лат.).
Напротив, Кимон, сын Милътиада, и Ганнибал, сын Гамилъкара и Сципионы,
были героями и благородными защитниками отечества. Сын Папы Александра VI,
Цезарь Борджиа, был отвратительным подобием отца. Сын пресловутого герцога
Альбы был таким же злым и жестоким, как и его отец. У коварного и
бесчестного Филиппа IV Французского, жестоко пытавшего и казнившего
тамплиеров, была дочь Изабелла, супруга Эдуарда II Английского, которая
начала против своего мужа войну и взяла его в плен; после того как он
подписал акт отречения, а попытка довести его до смерти жестоким обращением
не удалась, Изабелла приказала покончить с ним в тюрьме способом, который
слишком ужасен, чтобы рассказывать о нем. Кровожадный тиран и защитник веры
Генрих VIII Английский имел от первого брака дочь, королеву Марию,
отличавшуюся в равной степени ханжеством и жестокостью, за многочисленные
сожжения еретиков получившую прозвище Bloody Mary (Мария Кровавая). Его дочь
от второго брака, Елизавета, унаследовала от своей матери Анны Болейн
выдающийся ум, который уберег ее от ханжества и о