йной радостью думаем о грядущей смерти как избавлении. В обоих случаях мы правы. В первом настрое мы целиком наполнены временным сознанием, пребывая во времени в качестве всею лишь явления; и смерть уничтожает нас именно как явление, поэтому мы страшимся се как величайшей беды. В другом случае - лучшее сознание, являясь живым, по праву радуется разрушению связанности, исполненной таинственностью, с помощью которой эмпирическое сознание соединено с тождеством единого Я" (134. Bd. 1. S. 54). 299 Привязанность к жизни неразумна и слепа, утверждает философ, она объясняется всего лишь (!) волей к жизни. Мы находим невыносимым, что за эфемерностью нашего существования последует вторая вечность, в которой нас больше не будет. Но ведь до рождения нас тоже не было, а мы этому не ужасаемся. На самом деле смерть не означает полного уничтожения, это напрасный страх. Сущность человека переходит на другой уровень воли: материя непреходяща, природа откровенна и искренна; она знает, погибая, что дети возвращаются в ее лоно, предоставляя место новым, выступающим в бытие из ничто, существам. Иными словами, смена жизни и смерти индивидов являет собой устойчивую вибрацию воли, не знающую изменений идею существ, "прочно стоящих, как радуга над водопадом" (74. С. 490) в существовании рода: род объективно нерушим и вечен, целое незыблемо. Такова смерть как вещь сама по себе: "Ни одна пылинка, ни один атом материи не может обратиться в ничто, - а человеческий дух внушает себе страх тем, будто смерть - уничтожение его сущности!" (80. Т. 4. С. 433). Другое дело, субъективное самосознание недолговечного и беспрестанно уничтожаемого существа, в самосознании которого зияет грозный конец. Оно не способно отрешиться от мысли о вечности своего существования. Эта мысль, считает философ, эгоистична: человек ограничивает всю реальность собственной личностью, полагая, что существует только в ней, а не в других. С метафизической точки зрения утверждения: "Я погибаю, но мир продолжает существовать" и "Мир погибает, но я продолжаю существовать" - не имеют различий. Шопенгауэр предлагает подумать о том, что мое Я и мир во мне и вне меня - одно и то же. И потому следует смириться с мыслью, что время, когда меня не будет, придет субъективно, объективно же оно никогда не может прийти. Только таковой может быть вера в нерушимость нашего существа. Но при этом должна подразумеваться лишь наша сущность, "ядро моего Я" (74. С. 508), перемещение в иной, "лучший" мир, а не изменение сущности: natus et denatus (рожденный и нерожденный-умерший) - одно и то же. Мы "чувствуем, что вечны" (Спиноза. Цит. по: 74. С. 496). Мысль о смерти нерушимо присуща лишь нашему сознанию и нашим познавательным способностям: в противном случае смертный исход (как, например, у животных) нас бы не тревожил. Ошибка всех философов состоит в том, что они полагали метафизически нерушимое, вечное в интеллекте, тогда как оно пребывает только в воле. Смерть наступает лишь в тот момент, когда исчезает сознание, то есть останавливается деятельность мозга, а вместе с ним и осозна ние нашего неповторимого Я, связанного с индивидуальностью. Поэтому, в сущности, смерть, особенно от старости, не является злом. В смерти гибнет то, что создало и сохраняло сознание: угасает жизнь, но не принцип жизни, который в ней проявился; продолжение рода - принцип нерушимости индивида. 300 Вместе с тем истоки страха перед смертью бессознательны, они лежат за пределами сознания, в слепой воле к жизни. Так же, как мы вовлекаемся в жизнь иллюзорным стремлением к сладострастию, нас удерживает в ней столь же иллюзорный страх смерти. Сознанию же представляется сущность воли в индивидуальном явлении, отсюда иллюзии гибели в этом явлении. Именно потому, что только воля, а не интеллект, не подвержена разрушению, все религии и философии сулят награду в вечности только добрым проявлениям воли и сердца, а не интеллекта или ума. Можно было бы, пишет Шопенгауэр, в известном смысле рассматривать органическое тело как промежуточное звено между волей и интеллектом. Но - увы! - "оно - лишь сама воля, предстающая пространственно в созерцании интеллекта" (74. С. 507). Страшно непосредственному сознанию индивида, который мнит себя отличным от рода. Но Я - темная точка в сознании, "подобно тому как на сетчатке слепа именно та точка, куда входит зрительный нерв, как мозг совершенно нечувствителен, как темно ядро солнца, и глаз видит все, только не себя" (там же. С. 500): каждый знает о себе только то, как он представляется во внешнем созерцании. Жизнь человека, подчиненная воле, - жалкий отрезок времени между зачатием и смертью; рождение и смерть уравновешивают друг друга в качестве взаимных условий; они - корреляты, взаимно нейтрализующие и снимающие друг друга. Бессмертна только жизнь природы, но ей безразличен индивид, ей интересен лишь род. "О сохранении его она заботится со всей серьезностью, расточительно создавая чрезмерный избыток зародышей и мощь инстинкта оплодотворения" (73. С. 381). А так как человек - сама природа в высшей степени ее самосознания, а природа - только объективированная воля к жизни, то "человек... с полным правом может находить утешение при мысли о собственной смерти и о смерти своих друзей, глядя на жизнь бессмертной природы, которая есть он сам" (там же): природа чужда печали. 301 Поэтому только такое настоящее, чуждое прошлому и будущему, которые существуют не в наличии здесь и теперь, а лишь в понятиях (в воспоминаниях, прогнозах, мечтах, фантазии), длящееся теперь - вот что такое жизнь человека; здесь реализуется и проявляется воля к жизни в этом зримом мире. Но это настоящее - только миг. Жизнь быстротечна, смерть страшит и печалит лишь индивида и его близких, природа же безучастна. И хотя человек как вечное око мира (как вещь сама но себе, как субъект чистого познания сущности мира) находится вис времени, то есть ни пребывает, ни исчезает, тем не менее индивид бренного мира с его эгоизмом и волей к жизни не найдет в этих рассуждениях Шопенгауэра ни малейшего утешения, в том числе и после утверждения о том, что он, как вещь сама по себе, есть "воля, которая проявляется во всем, и смерть устраняет заблуждение, отделяющее его сознание от сознания других: это и есть продолжение существования" (73. С. 387). Напрасно Шопенгауэр цитирует Веды, в которых человек, умирая, соединяет свое зрение с солнцем, обоняние - с землей, вкус - с водой, слух - с воздухом, речь - с огнем и т.п.; напрасно он опровергает религиозные догматы о загробном существовании: человек остается безутешен, он ужасается от мысли о неизбежной гибели его индивидуальности, что составляет предмет неизбывного страдания человека на этой земле. Философ понимает слабость своей аргументации и хочет облегчить человеку бремя смертника. Освобождение - не в господстве и насилии над миром, не в смерти, особенно путем самоубийства, но в такой жизни, которая не приносила бы страданий, что достижимо лишь путем успокоения собственного воления. Но свободен ли человек - носитель ВОЛИ, возможна ли для него свобода, сели только воля сама по себе свободна и вездесуща и для нес не существует закона? Ведь всякий раз, когда умирает человек, погибает некий мир, а именно тот мир, который он носит в своей голове и сердце. Чем интеллигентнее голова, тем ужаснее гибель. Вместе с животным погибает только скудная рапсодия или набросок уже известного мира. Время, которое отпущено каждому из нас, не есть способ бытия веши самой по себе; оно - только форма, в которой мы познаем бытие вещей и самих себя, поэтому наше знание несовершенно. Ограниченные явлениями, мы можем лишь предполагать, что наша сущность будет существовать после смерти, но с таким же основанием можно утверждать, что она погибнет. 302 В конечном счете Шопенгауэр заключает: проблема смерти трансцендентна. "В этом смысле смерть остается тайной" (74. С. 502). Так в объяснении физического в мире явлений самым поразительным образом выступает метафизическое, запредельное. Хотя вновь появившееся существо вступает в жизнь бодро и наслаждается существованием как даром, даров не бывает; радость куплена ценою старости и смерти, но в существовании содержится зародыш, из которого возникло это существо - они одно. "Если бы можно было обнаружить мост между ними, была бы решена великая загадка" (74. С. 511). "Средний путь", предложенный Шопенгауэром, - примат и метафизическая сущность воли и вторичная, чисто органическая природа человека и его сознания. Он склоняется к принятию "естественной" веры в метемпсихоз и палингенез, распространенный на Земле во все времена и разделяемый всеми религиями за исключением иудаизма и христианства, которое уповает на восстание во плоти и на встречу в мире ином. Шопенгауэр доказывает некоторое родство новозаветного христианства с индийской мудростью, находя в христианстве даже следы метемпсихоза, а потому отчасти "прощает" Новый Завет, утверждая, что непривлекательный и нелепый вид христианская вера получает лишь в ветхозаветном изложении (см. об этом: 80. Т. 3. С. 958-980). Смерть венчает жизнь человека: "... это результат, резюме жизни или сведенный итог... в момент смерти решается все то, что только подготавливалось и вводилось в действие на протяжении всей жизни" (74. С. 618). Значит, оправданы самоубийцы и вообще лучше не родиться? Философ самоубийство не оправдывает: "Самоубийство - не отрицание воли, а явление могучего ее утверждения... добровольное разрушение одного частного явления, не затрагивая вещи самой по себе, которая остается незыблемой, как незыблема радуга... - бесплодный и безумный поступок" (73. С. 490 ел.). Но и к воспроизводству рода человеческого он особой радости не испытывает. Смерть - несомненное зло, но - для него это очевидно - она имеет и тот смысл, что является "моральным и существенным результатом жизни" (74. С. 619). Жизнь проделывает путь к смерти, содействующей очищению; наступает то, о чем говорят Веды: "Разрубается узел сердца, рассеиваются все сомнения, завершаются действия" (цит. по: 74. С. 655). 303 Несмотря на ужас перед смертью, на все свои страхи и дурные предчувствия, Шопенгауэр, когда пришел его час, встретил конец смиренно, в согласии с собственным учением. Единственное, чего он хотел, - легкой смерти. Одна из последних записей в его рукописях гласит: "Я всегда надеялся умереть легко, ибо кто прожил жизнь одиноко, лучше поймет это одиночное событие, чем другие... В радостном сознании я возвращусь туда, откуда высшей милостью вышел, и моя миссия полностью завершится" (134. Bd. 4. Т. 2. S. 127). В 1855 году, когда ширилась его известность, Шопенгауэр записал: "Смею надеяться, что заря моей славы позолотит своими первыми лучами мрак моей жизни" (там же. S. 126). Но ему не дано было в полной мере этим насладиться. Жизнь его угасала. Зимой 1857 года, во время прогулки с пуделем, он упал и сильно расшиб голову, а с весны 1860 года у него отчетливо повторялись головные боли, одышка и учащенное сердцебиение. Он чувствовал приближение смерти, но жалел только о том, что не успеет внести дополнения в "Парерга...". В начале сентября он слег с воспалением легких и, понимая, что конец близок, распорядился о собственных похоронах. Он умер утром 21 сентября 1860 года. Судьба послала ему легкую смерть: он встал позже обычного; после завтрака сел на диван, а домоправительница открыла окна, чтобы проветрить комнату, и вышла; через некоторое время, когда она вернулась, он был мертв. Его лицо было спокойным. Ни тени страдания. По его распоряжению на могильном камне было начертано "Артур Шопенгауэр"; ни года, ни даты рождения и смерти, ни инскрипта. На вопрос ученика и душеприказчика Вильгельма Гвиннера, которому философ объявлял свою последнюю волю, где он хочет покоиться, последовал ответ: "Все равно. Они меня найдут". Достойный ответ человека, выполнившего свое призвание. Итог своей жизни философ подвел сам в стихотворных строчках (1854): Я утомлен, я пришел к своем мете. Под лаврами чело мое устало; Но я свершил, покорствуя мечте. Все то, что мне душа предуказала. (Пер. Ю. И. Айхенвальда) Глава двенадцатая СУДЬБА УЧЕНИЯ "Наследники" В беседе с Гвиннером за три дня до смерти Артур сказал: "То, что в скором времени мое тело станут точить черви, я могу вынести; но то, что профессора то же самое проделают с моей философией, - приводит меня в содрогание" (133. S. 394). Однако, прежде чем за дело взялись философы, возник скандал среди "евангелистов" и "апостолов". При обсуждении возможности публикации наследия Учителя выяснилось, что Вильгельм Гвиннер сжег почти все записи Шопенгауэра о самом себе, которые тот вел в течение тридцати лет. Гвиннер утверждал, что такова была воля Шопенгауэра. Мнения разделились: А. фон Досс слышал о том, что эти записи существуют, но Шопенгауэр якобы не хотел их посмертной публикации. Другие (Ю. Фрауэнштедт, Э. Линд-нер и пр.) заявляли, что Шопенгауэр, напротив, часто вспоминал о них и хотел бы, чтобы они были опубликованы после его смерти. Через год после кончины появилось сочинение Гвиннера "Артур Шопенгауэр, представленный в личном общении" (96), что подлило масла в огонь скандала. Мало того: в этом сочинении облик Шопенгауэра был весьма непривлекательным. Его последователи разбились на два враждебных лагеря. Противники обвиняли Гвиннера в присвоении дневниковых записей и в плагиате, то есть буквальном использовании автобиографических заметок мыслителя. При этом они ссылались на стилистические совпадения у Гвиннера с трудами Мастера. Оправдываясь, Гвиннер утверждал, что его книга основана на личных беседах с Шопенгауэром. С целью реабилитации Учителя два его почитателя - Э. О. Линднер и Ю. Фрауэнштедт - в 1862 году издали совместную книгу - слово защиты, основанное на воспоминаниях, письмах и некоторых документах (112). Дабы смягчить впечатление от первой 305 книги, 17 лет спустя Гвиннер выпустил переработанную и дополненную биографию Шопенгауэра, которая содержит богатое, но небрежно датированное собрание фактических данных. После смерти В. Гвиннера (1917) его сын Артур Гвиннер объявил в одной из франкфуртских газет, что передает в дар городской библиотеке рукопись отца о его беседах с Шопенгауэром. Однако рукопись не была получена ни от Артура Гвиннера, ни от его дочери, ни от внучки. Между тем в 60-е годы XIX века нарастала волна публикаций наследия Шопенгауэра. Д. Ашер и А. фон Досс издали письма и заметки, а в 70-е годы были выпущены сборники писем Шопенгауэра, адресованные его издателям и почитателям (И. А. Беккеру, Ю. Фрауэнштедту и др.). Были изданы также его беседы поздних лет жизни, записанные рядом собеседников. Большое значение имеют тексты лекций, подготовленные им для студентов Берлинского университета. В 1890 году Э. Гризебах издал первое, считавшееся тогда полным, собрание сочинений в шести томах и пытался реконструировать дневниковые записи, что, однако, ему не удалось. Впрочем, и собрание сочинений было далеко не полным и не аутентичным. К этому времени слава Шопенгауэра стала всемирной. В XX веке в источниковедческие и текстологические изыскания шопенгауэрианы большой вклад внес Артур Хюбшер, более сорока лет скрупулезно изучавший наследие мыслителя. В 1975 году путем построчного сравнения дневниковых записей, включенных Артуром в корпус своих работ с текстом книги Гвиннера, он доказал, что плагиат имел место (см.: 105. S. 288-318). В результате этого мошенничества были утрачены ценнейшие материалы и хронология, весьма важная для жизнеописания мыслителя. К тому же сам Шопенгауэр при составлении "Парерга и Паралипомена" использовал свои записи из дневника и черновые заметки, расположив их тематически, а не хронологически, что впоследствии создало подчас непреодолимые трудности для их датировки. Хюбшеру удалось вернуть ряд дневниковых записей, датировать многие фрагменты черновых записей, попавшие в "Парерга и Паралипомена". Он издал пятитомное собрание сочинений Шопенгауэра, в примечаниях к которому отмечены все изменения содержания при последующих прижизненных изданиях его трудов. Хюбшеру принадлежат также научно откомментированные издания рукописного наследия и лекций, читанных в Берлинском университете, обширная библиография, а также ряд монографий. 306 Фридрих Ницше и другие В конце 60-х - 70-е годы XIX века учение Шопенгауэра придало мощный импульс переменам в интеллектуальной жизни Германии. Многие писатели нового поколения (Т. Фонтане, В. Раабе и др.) находились под его влиянием. В середине 60-х годов приступили к освоению учения Шопенгауэра философы. В 1865-м в Бреславле Стефан Павлицкий защитил первую в мире докторскую диссертацию "Учение Шопенгауэра о рациональном философствовании". Первая русская докторская диссертация, посвященная шопенгауэровской теории познания, была защищена графом Д. Цертелевым в Лейпциге в 1879 году. В конце века Куно Фишер, создавший многотомную историю философии, посвятил Шопенгауэру целый том. С 1912 года до наших дней выходит основанный Паулем Дойсеном посвященный Шопенгауэру ежегодник. Под влиянием Шопенгауэра долгое время находились Ф. Ницше, Э. фон Гартман, многие философы и целые философские направления. С 60-х годов XIX века и в начале XX века философия Шопенгауэра оказала мощное воздействие на духовную жизнь России. Наиболее известным восприемником философии Шопенгауэра стал Фридрих Ницше (1844-1900). В 1865 году, еще студентом, он случайно купил главную книгу Шопенгауэра, заря истинной славы которого только занималась, и читал ее с большим воодушевлением, несколько дней не выходя из дома ("физиологическое впечатление", отметит он позже). В 1874 году в книге "Несвоевременные размышления" Ницше посвятил Шопенгауэру большой очерк ("Шопенгауэр как воспитатель"), в котором содержится, по его словам, "моя внутренняя история, мое становление. Прежде всего мой обет!" (41. Т. 2. С. 735). Здесь он четко определил точки соприкосновения с Учителем. Ницше отмечал, что Шопенгауэр вызывает доверие естественностью и личностным началом; необычным стилем, резко отличающимся от дискурса коллег; в его идеях угадывается и личный опыт, и непосредственная обращенность к читателю: "Он писал как будто для меня" (40. С. 189). Позже Ницше заметит, что "атеизм был тем, что привело меня к Шопенгауэру" (41. Т. 2. С. 734). Шопенгауэр был не только прочитан, а как бы "вчитан" в жизнь и судьбу философа. 307 Ницше стал последователем Шопенгауэра и в языке своей философии: он был еще более ярким философом-поэтом, эссеистом, творцом огромного числа афоризмов, соединяющих в себе пафос и сарказм, веселость и трагизм. Он подарил немецкой и мировой прозе небывалую выразительность. Его целью было рождать мысли "из нашей боли и придавать им все, что в нас есть: кровь, сердце, огонь, веселость, страх, муку, судьбу, рок" (цит. по: 52. С. 14), чтобы не только познать самого себя, но и самопреодолеть в себе и вне себя авгиевы конюшни. Темы одиночества и страдания, творчество гения, порицание частичности человека (которого Ницше уже прямо называет человеком атомарным), критика нормативной морали (которая у Ницше превратилась в радикальную критику культуры), и, наконец, воля - эти идеи Ницше принял к освоению. В "Человеческом, слишком человеческом" он подчеркивал заслугу философии Шопенгауэра в утолении "метафизической потребности": Шопенгауэр временно оттесняет от науки "наше чувство к старым, могущественным формам понимания мира и людей", к которым не так легко найти путь (41. Т. 1. С. 256). В то же время Ницше кардинально трансформировал учение своего Учителя. Уже в "Рождении трагедии из духа музыки" Ницше, понимая музыку, по Шопенгауэру, как непосредственный язык воли, подчеркивал в ней полноту жизни, воплощаемой в символическом созерцании "дионисической всеобщности", которой затем аполлонический художественный дар придает высшую значительность. Дионисийское искусство убеждает в радостном, а вовсе не в печальном существовании, и "искать эту радостность мы должны не в явлениях, а за явлениями" (41. Т. 1. С. 120-121). Но через 11 лет зазвучали открыто критические оценки, а в итоговой книге "Ессе homo", вспоминая о своей первой книге, Ницше станет утверждать, что Шопенгауэр "ошибался во всем" и что "несвоевременность" первой книги, созданной самим Ницше, выражается в том, что от нее "отдает трупным запахом Шопенгауэра" (41. Т. 2. С. 729), у которого "рассудочность" и "разумность" любой ценой являются опасной силой, подрывающей жизнь. В конце концов Шопенгауэр как "носитель вырождающегося инстинкта, обращенного с подземной мстительностью против жизни", очутился в хорошей компании: Ницше соединил вместе его философию, христианство, отчасти Платона и весь идеализм (там же. С. 730). Прославляя жизнь, Ницше весь мир представлял как кванты воли к мощи (у нас переводится: воля к власти, что применительно к природным явлениям воспринимается неадекватно. Die Macht имеет синонимы: власть, сила, мощь, влияние. Есть исследователи, которые понимают Der Wille zur Macht, как "волю к воле"). Мировая воля к мощи и воля к жизни выражает метафизику Ницше. Для него мир есть единый процесс становления, в котором все его члены являются центрами динамической энергии этой воли. 308 Волю к мощи, свойственную и человеку, Ницше понимает в полном противоречии с Шопенгауэром. У Шопенгауэра воля подобна всаднику, пришпоривающему коня (человека), у Ницше смысл жизни реализуется путем влечения (воления) человека к могуществу, способному исправить его неразумность, то есть человек ради самореализации свободен форсировать волю, стремясь к могуществу, а вовсе не гасить ее, как учил Шопенгауэр. Отрицание воли к жизни, считал Ницше, есть "приговор осужденных" (41. Т. 2. С. 576). Известный английский историк философии Ф. Коплстон, обращаясь к важному в ницшевской метафизике тезису о "вечном возвращении одного и того же", отмечает повторение в каждом цикле и физических, и социальных событий, а также, собственно, и судьбы человека в его одиночестве и несчастьях, что сопрягается с тезисом Шопенгауэра о том, что все, что могло произойти, уже произошло, а также с учением о предопределении и даже с принятым им мифом о метемпсихозе. Но Ницше пытался укрепить идею вечного возвращения не метафизически, а с помощью эмпирических гипотез, например, что идея вечного возвращения базируется на признании бесконечной последовательности идентичных космических циклов, в которых бытие предстает как становление; человечество - смысл планеты, указывает вектор эволюции к сверхчеловеку, предопределенной в рамках каждого цикла; что закон сохранения энергии требует вечного возвращения и пр. (см.: 2. С. 45-53). Не принимал Ницше и шопенгауэровский пессимизм, ведущий, по его мнению, прямиком к декадансу и нигилизму. Он возражал против шопенгауэровской этики сострадания и аскетизма: "...сострадание отрицает жизнь, оно делает ее более достойной отрицания, - сострадание есть практика нигилизма... Этот угнетающий и заразительный инстинкт уничтожает те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения ценности жизни... сострадание увлекает в ничто!.. Шопенгауэр был враждебен жизни - поэтому сострадание сделалось у него добродетелью... Исходя из инстинкта жизни, можно было бы поискать средство удалить хирургическим путем такое болезненное и опасное скопление сострадания, какое представляет случай с Шопенгауэром (и, к сожалению, весь наш литературный и артистический decadence от Санкт-Петербурга до Парижа, от Толстого до Вагнера)..." (41. Т. 2. С. 636). 309 Ницше соглашался с тем, что страдание - необходимая составляющая жизни. Оно необходимо и благотворно. Он предпринял великий поход на мораль, объявив о необходимости "переоценки всех ценностей" прежней истории, поскольку ее мораль, как он считал, покоится на лжи. Речь шла о саморазрушении твари в человеке ради самосозидания творца (сверхчеловека), речь шла о сильном человеке, способном сказать "нет" всему общеобязательному и общезначимому, самолично определять меру и границы собственного горизонта. Средством для осуществления этой задачи Ницше выбрал страдание. "Воспитание страдания, великого страдания, разве вы не знаете, что только это воспитание возвышало до сих пор человека? То напряжение души в несчастье, которое прививает ей крепость... ее изобретательность и храбрость в перенесении, претерпении, истолковании, использовании несчастья, и все, что даровало ей глубину, тайну, личину, ум, хитрость, величие, - разве не было даровано ей... под воспитанием великого страдания? В человеке тварь и творец соединены воедино; в человеке есть материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть также и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день... Понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к "твари в человеке"... к тому, что страдает по необходимости и должно страдать? А наше сострадание - разве вы не понимаете, к кому относится обратное сострадание, когда оно защищается от него, как от худшей изнеженности и слабости?.. Есть более высокие проблемы по сравнению со всеми проблемами наслаждения, страдания и сострадания... И философия, которая занимается только этим, - наивность" (41. Т. 2. С. 346-347). Ницше довел стремление к переоценке ценностей до такого радикализма и даже до "сумасшествия, которое стало ужасающим критерием истины этого ума" (см.: 52. С. 23), ибо разрушение традиционных ценностей обернулось саморазрушением. Ницше называл себя "имморалистом", имея в виду мораль, которую хотел преодолеть, создав новые моральные ценности. У него есть даже фраза, которую в ницшеанстве долгое время трактовали как отказ от морали, как аморализм философа: "Мы должны освободиться от морали...", но при этом забывали о завершении этой фразы: "...чтобы уметь морально жить". 310 Если в ранних работах Ницше принимал эстетику Шопенгауэра, то в 1888 году он упрекает своего учителя за то, что у того красота открывается путем освобождения от воли. Его возмущает, что Шопенгауэр больше всего ценит красоту как "освободительницу от лучецентра воли - от полового чувства" (41. Т. 2. С. 605). Он отрекается от увлечения своей юности, называя философию Шопенгауэра "величайшей психологической фабрикацией фальшивых монет" - так он определил истолкование искусства, героизма, гения, красоты, познания, воли к истине и пр. "Если вглядеться внимательнее, - писал Ницше, - Шопенгауэр является лишь наследником христианской интерпретации в нигилистическом смысле как пути к "спасению"" (41. Т. 2. С. 604). Отрицая и преображая философию Шопенгауэра, до конца своего творчества Ницше не мог отрешиться от тех проблем, которые были им поставлены. Шлейф идей и дух размышлений "воспитателя" пронизывают все размышления Ницше. Радикализация его учения и стремление к переоценке ценностей не позволяли ему уйти от учения своего предшественника. Воля как ядро мира, музыка как голос бытия, красота как средство открытия тайн мира, страдание как очищение, а также такие темы, как индивидуализм, эгоизм, массовое сознание, критика культуры и т.п. - все постулируется, анализируется и обобщается с оглядкой на Шопенгауэра. Учению Ницше был нанесен большой урон ницшеанством, среди сторонников которого нашлись умельцы, приспосабливавшие его мысли к сиюминутным нуждам и низменным потребностям. Особенно постаралась его сестра Элизабет Ферстер-Ницше, которая не остановилась перед многими фальсификациями, создав из черновых набросков целую книгу ("Воля к власти"), в которой философ предстал как расист и шовинист, а впоследствии был сатанизирован в идеологии национал-социализма (см.: 2. С. 30-46; 52. С. 34-43). Лишь в середине XX века со всей четкостью определился новый подход к изучению наследия немецкого философа. В этой связи большое значение имеет критическое издание полного собрания сочинений Ницше, осуществляемое по инициативе итальянских ученых Дж. Колли и М. Монтинари, выходящее с 1977 года (см.: 2. С. 11-20). Историки философии пересматривают ключевые понятия философии Ницше, подчеркивая культурно-творческие и гуманистические начала, присущие его учению. Опровергается легенда о Ницше-поляке (К. Янц доказал, что его предки с обеих сторон до XVI века - немцы, а ранние корни рода уходят в Чехию), о "белокурой бестии" (это - не германо-немецкий человек, а метафора, определяющая человека действия), о сверхчеловеке, лишенном моральных ценностей (на самом деле это - твердый, жесткий, но не жестокий, живучий человек, сила которого в самоконтроле, независимости духа, творческих способностях, жизнерадостности, добросердечии, "любви к судьбе", в мягкости, кротости) и т.п. (см.: 2. С. 21-30). 311 Ницше был метафизиком-ревизионистом, глухим к проблеме объективности истины. Он был великим защитником воли к жизни, он хотел улучшить ее ценностные основы, апеллируя к человеку-творцу. Его воля к мощи не знала предела. Но он был и великим индивидуалистом и волюнтаристом, что посмертно, усилиями его недобросовестных последователей, сыграло с ним злую шутку. Он не искал, подобно Шопенгауэру, рассудочного подтверждения своим экскурсам в интуитивное и бессознательное. Поэтому в какой-то мере он остается иррационалистом, хотя не чурается ни эмпирической аргументации, ни рассудочного обоснования. Шопенгауэр и Ницше оказали большое влияние на такие течения западной мысли XX века, как персонализм, экзистенциализм, философия жизни. Анри Бергсон, в XX веке ставший продолжателем основоположников философии жизни - Ницше и Дильтея, в основополагающем труде "Творческая эволюция" (1912), изменив перспективу концепции, отчасти повторил то, что до него сделал Шопенгауэр: речь идет о понимании разума и интуиции. В 20-е годы XX века творцы философских концепций на Шопенгауэра обращали значительно меньше внимания, чем, например, на Ницше или Киркегора. Тем не менее просматривается его влияние на Г. Зиммеля, К. Ясперса, М. Хайдеггера. А. Гелена, Т. Адорно. Эдуард фон Гартман (1842-1906) в 1869 году издал "Философию бессознательного", которая вскоре стала бестселлером (в следующем году вышло второе ее издание). Он определял свою философию как сплав идей из философии Лейбница, Канта и особенно раннего Шеллинга. Своими соратниками он считал также Вундта, Фехнера и Клауса, которые обращались к бессознательным психическим явлениям. Он взял в союзники и Гегеля, логика которого служила ему для построения системы. Но особую роль в его учении играет философия Шопенгауэра - и как исходный пункт, и как остановки по пути следования к конечной цели мирового процесса; Э. Гартман был, можно сказать, абсолютным пессимистом, хотя сам себя называл "телеологическим оптимистом". 312 Гартман положил в основу сущего бессознательное начало, обнимающее собой бессознательную волю и бессознательное представление, содержанием которого является идея. Бессознательное предстает как метафизическая сущность, как сверхчувственное начало, которое не исключает его разумности и, соответственно, целесообразности. Здесь заключается причина, цель и вся жизнь мира. Опираясь на естественно-научные результаты, Гартман указывает на соотношение бессознательной воли и сознания, на их сходство и различия и на переход бессознательной психической деятельности в сознательную. Приводя многочисленные факты из человеческого, животного и органического миров, он распространяет бессознательное на явления растительного и неорганического царства. У Гартмана воля сама по себе не имеет никакого предмета, а идея - содержания. Это - всего лишь возможность, актуализацию которой он доказать не может. Гартман шел по стопам Шопенгауэра, называя бессознательное слепым порывом и стремлением, и, естественно, доказать актуализацию воли на всех уровнях бытия, несмотря на все свои усилия, он не мог. Но он продвинулся несколько дальше своего предшественника, когда увидел реализацию воли не во внешних ее проявлениях, а в раздражимости нервных узлов и в любом организованном веществе. Слово "воля" выбрано Шопенгауэром не слишком удачно и его неловко употреблять для описания неорганического мира, физиологических или инстинктивных актов. Да и понятие "бессознательное" - домен психологии - трудно с ним ассоциировать. И все же признание некоего сущностного единства идеальной и реальной сторон мира и опора на эмпирическую базу знаменуют отход от чистого рационализма западной философии, что позволило Соловьеву взять Гартмана в главные союзники в критике отвлеченных начал западной философии. Ныне философски ориентированные естествоиспытатели принимают понятие воли как своего рода предвосхищение либо метафору для описания полевой или информационной структуры Вселенной (о чем мы писали выше), особенно если речь идет о волновой ее составляющей. Бессознательное, по Гартману, вездесуще. Оно образует и сохраняет организм, посредством инстинкта защищает жизнь и помогает понимать чувственное восприятие; оно продолжает существование родов с помощью полового влечения и материнской любви, управляет поступками с помощью чувств и предчувствий; оно способствует сознательному мышлению и ведет к предощущению высших, сверхчувственных единств; оно же одаряет людей чувством красоты и художественным творчеством. 313 Идею, которая является составным элементом бессознательного, по Гартману он, не обращаясь к Платону, как это делал Шопенгауэр, определяет как такое идеальное, которое воля переводит в реальное, в жизнь, в явление, и тогда воля выступает как "форма причинности при переходе идеального в реальное" (16. С. 60), причем идеальное само по себе не может быть причиной изменений, они лежат в воле: причинность есть тоже воля. "В бессознательном есть сфера, недоступная сознанию, так что оказывается, что все то, что может быть выполнено сознанием, исполняется бессознательным, еще удачнее, быстрее и удобнее" (там же. С. 284). Разум и творчество Гартман понимает по Шопенгауэру: "...Сознательный разум действует отрицательно, критически, контролируя, поправляя, измеряя, сравнивая, комбинируя, упорядочивая и подчиняя, выводя общее из частного, приводя частный случай к общему правилу, но никогда он не действует производительно, творчески, не изобретает. В этом отношении человек вполне зависит от бессознательного, и если он теряет бессознательное, он теряет источник своей жизни, без которого он в сухом схематизме общего и частного будет влачить свое существование" (16. С. 287). Критикуя рационализм, Гартман возвышает значение бессознательного: оно необходимо человеку, и "горе тому, кто, преувеличивая сознательно-разумное, насильственно подавляет бессознательное" (там же. С. 289). Гартман поддерживает утверждение Шопенгауэра о недостижимости счастья, ибо в мировом процессе постоянно борются разум и воля; но мир наш, хоть он и ужасен, лучший из миров. Только усиление сознательности человечества способно освободить его от произвола слепой воли. Но, к сожалению, цель мирового процесса, при всем возрастании роли сознания, состоит в восстановлении чистой потенции воли, в возвращении к небытию. И этот конечный переход в небытие Гартман представляет как реально исторический, как будущее событие. Речь идет об уничтожении мира и человечества, к которому оно движется: абсолютный пессимизм. В 1873 году, когда Шопенгауэра в России еще мало кто знал, А. А. Козлов, один из первых русских персоналистов, утверждавший, что все сущее имеет в своей основе психическое начало, издал сокращенный перевод этой книги Э. Гартмана, положив начало широкому распространению здесь его взглядов. Иногда Гартман по популярности конкурировал даже с Шопенгауэром. Ныне Э. Гартман почти забыт. Его имя отсутствует даже в новейшем словаре Метцлера (см. 119). В советское время книги его не издавались, имя почти не упоминалось. Правда, можно найти маленькую подборку цитат из его сочинений в антологии мировой философии, вышедшей в 1971 году (3. С. 704-708). 314 На родине в XX веке К середине XX века философия Шопенгауэра перестала быть основой или хотя бы стимулом для создания новых философских учений и тем более систем: их просто нет. Время от времени появляются авторы, претендующие на новое слово, но их претензии не выдерживают испытания временем, их слава оказывается кратковременной. Таковы сравнительно недавно потрясавшие умы и души так называемые "новые философы", таков философский постмодернизм, связанный главным образом с именами французских постструктуралистов Фуко, Делеза, Деррида и других, приспособивших для своих нужд Гегеля, Ницше, Хайдеггера и т.п., и на глазах уходящий со сцены. Последняя четверть XX века ознаменовалась отсутствием попыток создать оригинальные философские учения; видение мира стало дробным; имеет место распад целостных подходов к миру и его философскому осмыслению. В таких обстоятельствах эта эпоха имеет ярко выраженную особенность - она является эпохой истолкований: учение Шопенгауэра стало предметом многочисленных историко-философских исследований. При этом целостный анализ исторического наследия мыслителя встречается не так уж часто, современное поколение интерпретаторов озабочено главным образом конкретными проблемами, их генезисом, структурой, контекстом, значением для современного научного знания того или иного методологического подхода либо (что наиболее важно для освоения творческого наследия Шопенгауэра) служит оправданием, защитой и обоснованием актуальности его этики и морали для сегодняшнего дня. Подобное положение - свидетельство того, что философия достигла своего предела не в том смысле, что ей нечего сказать или она потеряла свое значение. Ее значение велико, и состоит оно в более глубоком овладении и приспособлении собственного наследства для нужд сегодняшнего дня. Философия - не только любовь к мудрости, но и сама 315 мудрость. Мудрость высказана; задача состоит в том, чтобы усвоить ее, растолковать, распространить, осуществить. Мудрость предстает как актуализация прошлого. В этом состоит сущность постсовременности (постмодерна), которая отличается от современности (модерна) тем, что на прошлое смотрят не как на предпосылку, которую следует преодолеть ради прогресса, а как на свою непосредственную составную часть. Это слияние того, что есть, с тем, что было. В этом плане обращение к творчеству Шопенгауэра при разработке актуальных проблем духовной культуры призвано придать глубину и основательность импульсам реальной жизни, порождающей эти проблемы. В трудах западных ученых XX века, обращенных к проблеме мира и человека (экзистенциализм, философская антропология и т.п.), имя Шопенгауэра встречается достаточно часто. Но основное внимание они уделяют наследию Ницше и Киркегора. Можно сказать, что идеи Шопенгауэра опосредованы в данном случае творчеством Ницше. Что касается Киркегора - младшего современника Шопенгауэра, - то труды датского философа вошли в европейский научный оборот лишь в 2