бят, а суровое лицо мертвой выражало досадливое неудовольствие всей этой шумихой. Женщины продолжали рыдать, а у Чика все сдавливало горло, но комок ни туда, ни сюда. А между тем Чик чувствовал, что сюжеты из жизни, которые тетушка излагала рыдая, начинают повторяться ("звезда моей цветущей юности", "таких преданных теперь нет", "ради нее я бросила персидского консула и вернулась на родину") и она через мгновение обратится к Чику и подключит его к своему плачу. И Чик, чувствуя, что это вот-вот может случиться, а тетушка, увидев, что он все еще не плачет, преувеличенно ужаснется и вдруг такого наговорит о жестоких чегемцах... И он в отчаянии приложил кулаки к глазам и стал их тереть изо всех сил, чтобы выжать слезы. Но слезы никак не выжимались, а глазные яблоки, наоборот, ссыхались от боли. И тогда Чик (была не была!) незаметно ослюнявил обе ладони и потом так же незаметно, продолжая как бы утирать глаза, обмазал их слюной. Правда, от волнения слюна тоже куда-то подевалась, но хоть слегка удалось увлажнить подглазья. Только он это сделал и еще продолжал кулаками прикрывать глаза, как понял по голосу тетушки, что она повернулась к нему: -- Чик, где наша любимая Циала? Кто тебя осиротил, Чик? Кто теперь будет тебя угощать конфетами, Чик? Когда тетушка плачущим голосом произнесла свои первые слова, обращенные к Чику, что-то в груди у него дрогнуло, комок в горле стал мягко раздуваться, и Чик понял: сейчас пойдут слезы. Сами пойдут, только не надо им мешать. И он перестал кулаками тереть глаза, и слезы поднялись сами, увлажнив его замученные глаза, как вдруг тетушка своим дурацким упоминанием дурацких конфет все испортила. Никогда в жизни, ни разу тетя Циала не угощала его конфетами. Нет, она не была жадной. Она, как и тетушка, была щедрой. Просто она вспоминала о существовании Чика только тогда, когда видела его. В конце концов Чик не такой уж маленький, чтобы рыдать над умершей только потому, что она его угощала конфетами. И тут комок в горле Чика стал сжиматься, сморщиваться и куда-то исчез. -- Открой глаза, Чик! Не стыдись слез, -- рыдала тетушка, -- есть минуты, когда мужчина не должен стыдиться слез! Чику стало очень стыдно, и он никак не мог оторвать кулаки от глаз, тем более что жалкая влага слюны, которой он их смочил, успела подсохнуть. И вдруг ударила музыка и сразу перекрыла все, о чем Чик сейчас думал. Музыка была до того печальной, что Чика мгновенно заполнила острая, сладостная жалость. Ему стало жалко сумасшедшего дядю Колю с его безнадежной любовью к матери Соньки, ему стало жалко тетушку неизвестно за что, мимоходом он пожалел и неведомого персидского консула, бедного старикашку, который все красил и перекрашивал волосы и никак не мог угодить тетушке, ему стало жалко Белочку, которую собаколов мог поймать в любую минуту и отдать живодерам, ему стало жалко тетю Циалу, и в самом деле по гроб жизни любившую своего капитана, ему стало жалко хромого Лёсика, который всю, всю свою жизнь так и будет подволакивать ногу, ему стало жалко испанских республиканцев, он предчувствовал, что герои обречены, ему стало жалко отца Ники, невинно арестованного, и Нику, все еще думающую, что отец в дальней командировке. Ему вдруг припомнилось и стало жалко котенка, который когда-то давно тонул в канаве, а мальчишки вдобавок кидали в него камнями, а Чик стоял рядом и ничего не решался сделать не потому, что боялся мальчишек, а потому, что боялся прослыть слюнтяем... Ему стало жалко всех, всех и себя стало жалко за то, что он так глупо, так глупо боялся прослыть слюнтяем... И удивительней всего было то, что, как только он начинал жалеть кого-нибудь, музыка мгновенно устремлялась к месту жалости и омывала именно эту жалость. И каждый раз Чик чувствовал, что она жалеет именно этого человека, это животное, а не кого-то вообще. Но откуда музыка знает обо всех его жалостях и как она успевает мгновенно вместе с Чиком переходить от одной жалости к другой? И Чик чувствовал, что по лицу его текут и текут невыдуманные слезы и откуда-то издалека доносится голос тетушки. Наконец музыка смолкла, и Чик очнулся, но слезы продолжали течь. И он стал глядеть на тетушку, чтобы она как следует разглядела эти слезы и больше никогда плохо не думала о чегемцах. И Чик теперь не сводил с тетушки своих плачущих глаз, и тетушка, кажется, начала что-то понимать и даже слегка кивнула Чику головой. Но Чик продолжал глядеть на нее плачущими глазами, требуя более ясных признаков покаяния, и она наконец наклонилась к Чику и шепнула ему на ухо: -- Я горжусь тобой, Чик! Я всегда знала, что ты пошел в нас, а не в этих бессердечных людей! Ну, что ты ей скажешь? Сколько же упрямства в этой маленькой горбоносой голове! И вдруг тетушка с рыданием обратилась к мертвой и сказала ей, что Чик просит разрешения в последний раз поцеловать ее и навек попрощаться. Все подхватили ее рыдания, и заплаканные взоры обратились к Чику, как бы пораженные его не по годам мудрой чувствительностью. Чику было страшно целовать мертвую, он даже не знал, куда правильней всего ее поцеловать, и все-таки, стараясь не выдать, как это ему неприятно, наклонился и поцеловал ее в лоб. Он почувствовал губами не принимающую его поцелуй какую-то потустороннюю твердость прохладного лба и, стараясь не выдавать облегчения и затаенного дыхания, распрямился и стал проходить к дверям. И уже там в последний раз услышал тетушку: -- Подруга юности, скажи, где "Цесаревич Георгий", где мы? Чик вдохнул всей грудью свежий, золотой воздух ясного дня, и было глазам так вкусно смотреть на зеленую траву, кусты роз и георгинов, на рыжие крупы лошадок, привязанных к штакетнику и лениво помахивающих хвостами. Но губами он еще чувствовал ту враждебную, потустороннюю твердость прохладного лба, и ему очень хотелось вытереть губы, но он стыдился это сделать. Ему казалось, что все сразу догадаются, что он стирает следы поцелуя. Вдруг кто-то ласково положил ему руку на плечо. Чик обернулся. Это был распорядитель поминального застолья. -- Мальчик, -- сказал он, -- можешь пойти перекусить и выпить лимонад. Лимонад любишь? -- Да, -- сказал Чик и пошел к виноградной беседке. За сдвинутыми полупустыми поминальными столами сидели не только взрослые, но и дети, дожидавшиеся своих родителей. Подходя к беседке, Чик вдруг увидел рыженькую девочку с лицом, как подсолнух. И этот сияющий подсолнух сейчас был повернут к нему и явно призывал подойти. Чик подошел и сел напротив девочки. Он все время помнил губами потустороннюю, враждебную твердость лба покойницы, но слизнуть этот налет смерти мешала брезгливость, а утереть рукавом было стыдно: подумают -- двуличный, сам целует, а потом утирается. Поэтому Чик сделал озабоченное лицо, посмотрел на свои ноги, пробормотал что-то насчет проклятых шнурков и, склонившись под стол, изо всех сил, до хруста стал вытирать губы концом скатерти. Вдруг он заметил, что под столом с противоположной стороны торчит наблюдающая за ним головка девочки. Приподняв свой край скатерти, она следила за ним. Чику стало неприятно, что она его видит, и он на всякий случай стал жевать край скатерти, сначала думая намекнуть на то, что он сумасшедший и потому так странно обращается под столом со скатертью, но потом решил, что это слишком громоздко и потребует новых, соответствующих выдумок, и стал щупать скатерть, как бы пробуя ее на эластичность. А потом, растопырив ее двумя руками, изо всех сил подул на нее, смутно намекая, что изучает свойства ткани для неких, может быть, парусных надобностей. Но девочка продолжала следить за ним смеющимися глазами из сумрака подстолья. Сейчас было особенно заметно, что на ее мордочке полным-полно веснушек. Чик выпрямился над столом. Девочка тоже разогнулась. -- А я знаю, почему ты вытер губы, -- сказала она, отметая все его версии, -- я тоже не люблю целовать покойниц, но мама заставляет. -- Не в этом дело, -- сказал Чик, -- ты откуда? Чик взял бутылку лимонада, налил в стакан и, некоторое время подержав губы в колючей сладости, выпил стакан и поставил на стол. -- Я в седьмой школе учусь, -- сказала девочка, приятно гримасничая, -- а ты? -- Я в первой, -- сказал Чик и кивнул головой в сторону своей школы. -- Знаю, -- сказала девочка, -- там Славик учится. Девочка взяла из тарелки с соленьями большой помидор и, обливаясь соком и шумно чмокая, надкусила его. Чик не любил, когда девочки едят слишком жадно. Он считал, что девочки должны есть как бы нехотя. Ну, фрукты еще так-сяк. Но только не соленые помидоры. -- Обожаю соленые помидоры, -- сказала девочка, -- я уже третий ем. А ты любишь соленые помидоры? -- Я вообще не люблю помидоры, -- сказал Чик и добавил: -- Вытри подбородок. Девочка быстро нагнула голову и, ничуть не стесняясь окружающих, с разбойничьей лихостью вытерла краем скатерти подбородок. Бросив скатерть, она посмотрела на Чика и сделала на своем лице еще одну ужимочку, которая опять понравилась Чику. Как это она угадывает делать на своем лице именно такие ужимочки, которые должны мне понравиться? -- подумал Чик с благодарностью. Чику нравились далеко не всякие ужимочки, которые делали девочки на своем лице. Уж на что Ника была мастерицей по таким ужимочкам, и то она однажды сделала такую гримасу, что Чик после этого минут десять не мог на нее смотреть. Тогда у нее был день рождения. Девочки и мальчики сидели за столом, уплетая вкусные салаты и весело болтая. И Чик тайно любовался нарядной, оживленной Никой. И вдруг ее хорошенькое лицо, как в страшном сне, исказилось отвратительным выражением свирепости пещерной женщины, которая собирается броситься на другую пещерную женщину. -- Моль! -- закричала она в следующее мгновение и стала бегать по комнате, стараясь прихлопнуть ее ладонями. Грубо и некрасиво. Нельзя же при виде моли делать такое пещерное выражение лица. Моль -- это все-таки не муха цеце! -- Откуда ты знаешь Славика? -- спросил Чик и, потянувшись за бутылкой, опрокинул ее над стаканом. На столе еще было полным-полно бутылок с лимонадом. -- Кто же его не знает, -- сказала девочка с задумчивой нежностью, -- первая школа -- это Славик и Чик. Чик замер, с научной строгостью прислушиваясь к действию славы на себя. Действие было приятное. После этого он с мимолетной беглостью пробежал по клавиатуре своих подвигов: донырнул почти до флажка, нашел крупнейший самородок мастичной смолы, победил Бочо в драке на чужой территории, попал стрелой в дикого голубя, научил Белку есть любые фрукты... Да мало ли? -- А что ты знаешь о Чике? -- спросил Чик, проследив за опрятностью интонации, чтобы ничем не выдать себя. -- Все! -- сказала девочка. -- На городской олимпиаде ваша школа давала представление "Сказка о попе и его работнике Балде"... Так вот он там играл задние ноги лошади... Девочка захлебнулась от хохота. А потом, отхохотавшись, посмотрела на Чика и, сделав новую гримаску, спросила: -- Неужели ты не слыхал? Он же в вашей школе учится! Гримаска на этот раз показалась Чику глуповатой. -- Слыхал, -- сказал Чик, -- но что тут смешного? Смешного что? -- Так ведь он всем объявил, что играет главную роль, роль Балды, -- сказала девочка, склонившись над столом и снизив голос, чтобы Чик сильней заинтересовался. -- А тут вдруг задние ноги лошади! Он что думал? Думал, они сыграют и уйдут со сцены, и никто не узнает, что Балду играл не он. Потому что Балда был в гриме и с бородой. Ну а мальчиков, игравших задние и передние ноги лошади, и вовсе не было видно. Они были покрыты картонной фигурой лошади. Мне все подружка рассказала. Она там была. А тут раздались аплодисменты, аплодисменты после того, как они сыграли, и режиссер на сцену вывел за гриву лошадь и снял с мальчиков картонное туловище лошади. И тут-то весь театр и увидел, что Чик выступает под видом задних ног. Смехота! Он всех обманул и свою тетушку, которая затащила в театр всех родственников и знакомых, чтобы похвастаться Чиком. Тетушка его, говорят, упала в обморок, а дядя прямо там, не сходя с места, сошел с ума и до сих пор сумасшедший. Чуть где увидит лошадь, начинает бормотать: "Чик! Чик! Чик!" -- Все это вранье, -- сказал Чик, смутно чувствуя, что нагромождение глупостей -- необходимая плата за славу. -- У Чика дядя всегда был сумасшедший. -- Вот и попался, -- сказала девочка, -- кто бы сумасшедшего пустил в театр? А если человек уже в театре сходит с ума, тут уж ничего не поделаешь. Думали, что он отойдет. А он так и не отошел до сих пор. Как увидит лошадь, тычет на задние ноги и бубнит: "Чик! Чик! Чик!" -- Глупо, -- сказал Чик, -- глупо. Пока Чик разговаривал с девочкой, с улицы во двор входили мужчины и женщины. Некоторые шли, держа в руках букеты цветов. Мужчины останавливались возле князя, жали ему руку, а потом, сняв шляпу или кепку и положив ее на столик, входили в дом. Когда они выходили во двор, распорядитель всех приглашал к поминальным столам. Одни садились за столы, а другие уходили. Справа от Чика на некотором расстоянии от него уселась шумная компания местных мужчин. Их было человек восемь. Обсев стол с двух сторон, они наложили себе в тарелки лобио, разлили по стаканам вина, сказали по нескольку слов за упокой души умершей, по обычаю отлили чуть-чуть из стаканов, кто на лаваш, а кто просто в тарелку, и выпили. Принялись есть, макая лаваш в лобио и громко захрустывая еду красной квашеной капустой. -- Слушайте меня, -- сказал один из них. Он сидел напротив, наискосок от Чика. -- Учтите, -- продолжал он, -- я точно знаю, как это было. Помнится, это случилось двадцатого сентября 1906 года по тогдашнему стилю. Они тремя группами вошли на пароход "Цесаревич Георгий". Первая группа вошла в Новороссийске, вторая в Гаграх, а третья здесь, у нас... Чик прямо почувствовал, что уши у него стали торчком. Девочка продолжала что-то говорить, но звук ее голоса выключился. Теперь Чик приметил, что один из друзей рассказчика, сидевший со стороны Чика, был его старый знакомый. Это был тот самый глуповатый рыбак, с которым Чик когда-то рыбачил. Он сидел к нему ближе всех, и Чик его сразу узнал. Он его узнал по большим усам и какой-то забавной важности выражения лица. Рядом с рассказчиком сидел красивый курчавый человек. Чик и его узнал. Однажды, когда Чик был с дядей в кофейне, этот красивый курчавый гуляка веселился со своими друзьями рядом за столиком. Тогда он время от времени выкрикивал: -- Среди абхазцев есть еще герои, как, например, Мишка Розенталь! И все смеялись, когда он так выкрикивал. И Чик смеялся. Ясно же, что Розенталь не может быть абхазцем, потому и смешно. Чик любил понять, почему смешное смешно. Но сейчас он не спускал глаз с рассказчика. Это был довольно старый человек с небритым, морщинистым лицом, хриплым уверенным голосом и выпуклыми бараньими глазами. Он был вроде тех стариков, которые вечно сидят в кофейнях. Только Чик подумал, что у него бараньи глаза, как тот сказал: -- ...Тогда возле пристани была кофейня, где можно было покушать харчо из бараньих мошонок. Для здоровья лучше ничего нет! Где сейчас такое харчо найдешь?! Чик поразился, что рассказчик перешел на баранье харчо именно в тот миг, когда Чик подумал, что у того выпуклые, бараньи глаза. Такие странные, таинственные совпадения у Чика случались много раз. Только подумаешь о ком-нибудь, что он, оказывается, всю жизнь был похож на какое-то животное, а ты этого не замечал, как вдруг этот человек делает что-то такое, что точно подтверждает твою мысль. Может, Чик немножко гипнотизер и внушает мысли на расстоянии? Однажды Чик вместе с другими мальчиками отдыхал на траве после футбола. Вдруг Чик заметил, что один из пацанов до смешного похож на загнанного верблюжонка. А до этого не замечал. А тут заметил. И в этот же миг этот мальчик вдруг сказал: "Пацаны, пить охота, умираю!" Но почему он это не сказал ни секундой раньше, ни секундой позже? В другой раз Чик на уроке заметил, что у одной девочки прямо-таки кошачья мордочка. Чик, пораженный этим сходством, смотрел, смотрел, смотрел на нее, стараясь на расстоянии внушить ей, чтобы она мяукнула. И вдруг, нет, она не мяукнула, она сделала хуже, она ощерилась по-кошачьи! У Чика прямо мурашки пробежали по спине: так и блеснули кошачьи зубки! И сейчас случилось то же самое! Потому что позже, когда Чик множество раз вспоминал рассказ этого человека, он убеждался, что баранье харчо совсем никакой роли не играет в том, что он говорил. Почему же он его вспомнил? Чик ему это внушил, подумав, что у рассказчика бараньи глаза. -- ...И вот, значит, -- продолжал тот, -- все они были в бурках, потому что под бурками прятали оружие. Желтоглазый сам разработал эту операцию и сам в бурке находился на борту. Но тогда никто его не знал, кто кровник, кто революционер, кто абрек. Их было двадцать пять человек. И вот, значит, в час ночи, когда пароход проходил мимо Очемчири, они одновременно захватили вахтенного офицера и рулевого и заставили его остановить пароход, перекрыв все ходы и выходы. Желтоглазый сам вошел в каюту капитана и приставил маузер к его голове: "Почту!" Бедный капитан что мог сделать? Капитан вместе с ним спустился в почтовую камеру, разбудил почтового чиновника и приказал ему отдать деньги и ценные бумаги. Всего двадцать тысяч. Пассажиров не грабили. Чего не было, то не было! Зачем выдумывать? После этого желтоглазый что делает? Приказывает капитану спустить шлюпку, посадить в нее четырех матросов для гребли и двух помощников капитана как заложников. После этого он со своими товарищами спустился в шлюпку, оттолкнулся от трапа, и вдруг... -- Девочка упала в море! -- неожиданно вставил знакомый Чику усатый рыбак. Все разом взглянули на него. Теперь Чик вспомнил, что тот, слушая рассказчика, то и дело шевелил губами, может быть, про себя вспоминая эту историю. А теперь не выдержал и вставился, потому что рассказчик позабыл про девочку. -- Какая девочка? -- растерялся рассказчик и посмотрел на рыбака своими выпуклыми глазами. -- Я про это ничего не знаю. -- Уфуфовская девочка, -- смачно произнес рыбак, довольный, что мог вставиться, -- она упала в море, потому что высунулась из поручней, чтобы посмотреть в лодку. А мать в этот момент забыла про дочку, и она выпала. А он спрыгнул с лодки и спас девочку! А через пятнадцать лет -- такое в мильон лет один раз бывает! -- она стала его женой. Но тогда он не знал об этом! Тем более девочка -- ей тогда было пять лет. Гиде ребенок, гиде абрек? -- Хо! Хо! Хо! Хо! -- удивленно заохали слушатели и с удовольствием переместили свое внимание на рыбака, что ужасно не понравилось рассказчику. -- Какая девочка?!-- крикнул он возмущенно. -- Откуда ты взял?! Тифлисские, петербургские, наши местные газеты -- все тогда писали об этом случае. Никто не вспомнил никакую девочку! Тем более она же была на пароходе, она же рассказала бы нам, если б девочка упала за борт. -- Кто она? -- спросил один из слушателей. -- Она, -- повторил рассказчик и многозначительно кивнул на распахнутые двери дома, куда то и дело входили и выходили соболезнующие. Все поняли, о ком идет речь, и с таким видом взглянули на дверь, как будто ожидали, что тетя Циала вот-вот появится в дверях и подтвердит слова рассказчика. Не дождавшись, снова перевели взгляд на него. -- Сейчас громко не будем говорить, -- продолжал тот, снижая голос, -- тем более князь во дворе... Учтите, князь -- прекрасный бухгалтер! Лучшего бухгалтера в Абсоюзе нет. Учтите! Он оглядел своих друзей, словно проверяя, учитывают они это или нет. Те закивали головами. Чик ужасно удивился, что князь может быть бухгалтером. -- Да, -- продолжил рассказчик, -- она любила капитана... Об этом все старые мухусчане знают... И вот, значит, шлюпка отходит от "Цесаревича Георгия", и вдруг... -- Девочка падает в море, -- быстро вставился рыбак, -- а желтоглазый сбрасывает бурку, ниряет пирямо на дно, достает девочку, и пароход делает овация, несмотря что ограбил почту! -- Хо! Хо! Хо! -- снова заудивлялись слушатели, а рассказчик так и застыл с раскрытым ртом. Он думал, что окончательно победил рыбака, а тот, раздувая усы, снова выплыл с девочкой на руках. -- Слушай, -- грозно обратился к нему рассказчик, -- если ты будешь фантазировать, я уйду! То, что я говорю, -- история! А то, что ты говоришь, -- воздух-трест! -- У нас в Бакю так рассказывали, -- миролюбиво пожав плечами, проговорил рыбак, очень довольный, что сумел еще раз вставиться. -- У вас в Бакю, -- передразнил его рассказчик, -- кушают плов и запивают нефтью. От этого у тебя такие фантазии. Я старый мухусчанин, я знаю все, как было на самом деле... Одним словом, только шлюпка отошла от "Цесаревича", и вдруг... Рассказчик бросил свирепый взгляд на бывшего бакинца. Но тот, сложив руки на столе и изобразив на лице покорную прилежность, слушал его, как отличник. -- ...И вдруг сверху с палубы раздается выстрел... -- Я же всегда говорил, -- неожиданно вставился красивый и чернявый гуляка, -- среди абхазцев есть еще герои, как, например, Мишка Розенталь! Все, кроме рассказчика и усатого рыбака, рассмеялись. -- При чем тут абхазцы? -- Рассказчик раздраженно посмотрел на него. -- Ты же сам абхазец? Гуляка, подмигнув компании, стал разливать в стаканы вино. -- Розенталь шапошник будет? -- спросил усатый рыбак. Чик заметил, что большие усы придавали его словам глупый смысл. Все подняли стаканы. -- Какой там шапошник! Такой же пьяница, как и он! -- кивнул рассказчик на своего соседа и, уже ворча в стакан, выпил и успокоился. -- Вообще неизвестно, кто стрелял, -- продолжил он свой рассказ, -- абхазец, грузин, русский. История этого не знает. История говорит, что он ни в кого не попал. Но желтоглазый рассерчал и хотел снова пришвартоваться, чтобы наказать стрелявшего. Но капитан сверху упросил его не делать этого, потому что он сам найдет и накажет стрелявшего. Желтоглазый махнул рукой, и шлюпка ушла к берегу... И вот проходит полгода, я сижу в той же кофейне и кушаю жирный харчо из бараньих мошонок. Такое харчо сейчас наркому не подадут -- нету! И вдруг ко мне подходит молодой полицейский Барамия. "Из Одессы, -- говорит, -- пришла совершенно секретная инструкция от полковника Левдикова насчет ограбления парохода "Цесаревич Георгий". "Садись, -- говорю, -- дорогой друг. Все что хочешь закажу -- выпьем, покушаем, поговорим. Мы тоже люди, мы тоже носом воду не пьем, мы тоже хотим знать, что пишет полковник Левдиков!" И он присаживается и говорит: "Только никому ни слова! Голову с меня снимут!" "Что ты, что ты! -- говорю. -- Неужели мы, местные ребята, будем друг друга продавать! Никогда!" Я заказываю все, что надо, и мы потихоньку сидим, кушаем, пьем, разговариваем. И вот, дай бог ему здоровья, полицейский Барамия все рассказывает мне, чем дышит департамент полиции, чем дышит лично полковник Левдиков. Оказывается, по сведениям полковника Левдикова, в ограблении парохода "Цесаревич Георгий" принимал участие некий молодой человек -- маленького роста, рыжий, веснушчатый, веснушки даже на руках. И он просил все полицейские участки Закавказья искать его по этим приметам. Когда рассказчик сказал о веснушчатости, Чик рассеянно вспомнил о веснушках девочки, сидевшей напротив, и посмотрел на нее. И она вдруг с какой-то испуганной быстротой спрятала от него руки. Видно, у нее тоже были веснушчатые руки. Глупышка, мимоходом подумал Чик, если б она знала, чьи веснушки сравнивает со своими жалкими веснушонками! -- Все понимаю, -- сказал один из слушателей, -- но что означает слово "некий", не понимаю. Рассказчик кивнул головой в знак того, что это недоумение уже не раз возникало и он его всегда легко рассеивал. -- Некий, -- сказал он, -- по-русски означает "странный". -- Хо! Хо! Хо! Хо! -- удивленно заохали слушатели. Отохав, один из них спросил: -- Неужели полковник Левдиков уже тогда знал, что он странный? -- Полковник Левдиков -- это полковник Левдиков, -- важно кивнул рассказчик, -- учтите, когда он на фаэтоне проезжал по Одессе, генерал-губернатор дрожал. А теперь слушайте, что дальше происходит! Через год наша мухусская полиция задерживает молодого человека, похожего по приметам. Начальник полиции, уже зная, что наша землячка во время ограбления парохода была на борту, вызывает ее и устраивает очную ставку. -- Кого ее? -- спросил один из слушателей. -- Как кого? -- удивился рассказчик и повернулся к распахнутым дверям дома. Все повернулись к распахнутым дверям. И Чик повернулся к распахнутым дверям, хотя понимал, что это глупо. Оттуда сейчас вышли музыканты и стали приближаться к поминальным столам. Один из них вытряхнул слюну из мундштука неведомого Чику инструмента и снова ввинтил его. Чик вспомнил то чудесное, грустное, удивительное, что он испытал, когда у гроба заиграла музыка, и ему было неприятно осознавать, что музыкант вытряхнул именно слюну, но, увы, он точно знал, что это была слюна. В это время два фаэтона, отцокав по мостовой, остановились возле дома. Из одного фаэтона вышла женщина с двумя детьми, а из другого вышел плотный мужчина средних лет в белом чесучовом кителе, в темных брюках галифе и в маслянисто сверкающих сапогах. Фаэтонщик осторожно снял с сиденья венок, обвитый лентой, и поднес женщине. Женщина, подправив на венке ленту, подставила его мальчику и девочке, подтолкнув их к обеим сторонам венка. Женщина стала сзади, мужчина присоединился к ней, дети приподняли венок, и маленькая процессия стала торжественно входить во двор. -- Арутюн приехал, -- зашелестели многие сидящие за поминальными столами и обернули головы в сторону вошедших во двор. Чик сразу узнал мальчика. Это был тот самый велосипедист, который недавно обыграл его в пух и прах. Маленькая процессия поравнялась с местом, где стоял одинокий князь. Мужчина что-то сказал своим, и они остановились. Мужчина крепко пожал руку князю. Потом дети приподняли венок, и семья медленно двинулась в сторону распахнутых дверей дома. Заметив музыкантов, сидящих за столом, мужчина небрежным движением руки дал им знать, чтобы они следовали за ним. Музыканты суетливо повскакали и стали подбирать инструменты. -- Дайте перекусить, -- сказал один из них, продолжая сидеть. -- Ты что, не видел, кто зовет? -- обернулся к нему другой. -- Давай, давай! Музыканты быстро собрались и вошли в дом. Вскоре оттуда стали доноситься приглушенные звуки музыки. -- Повезло ребятам, -- восторженно кивнул рассказчик в сторону музыки. -- Чем? -- спросил рыбак. -- Дай бог мне столько здоровья, сколько он им отвалит, -- пояснил рассказчик и добавил: -- Он десять лет работает приемщиком скота на бойне и за это время ни разу не взял зарплаты. Расписывается -- и бухгалтерам на чай! Учтите, в наше время скот золотом хезает -- только подбирай! -- Хо! Хо! Хо! Хо! -- И вот, значит, -- продолжил рассказчик, -- начальник полиции вызывает ее для опознания. Так у них это называется. Она мне потом все рассказала. Мы же с ней выросли на Первой Подгорной. С детства были как брат и сестра. "Как только я вошла в кабинет, -- говорит она мне потом, -- я его сразу узнала". -- "А он?" -- говорю. "А он, -- отвечает она, -- я думаю, еще за дверью меня узнал. Ты бы только видел взгляд его желтых глаз!" -- "Какой взгляд?" -- говорю. "Ну, как тебе сказать, -- говорит и немного так задумалась. -- Начальник полиции у меня спрашивает, как тот вошел в каюту капитана, как они вышли вскрывать почту, как садились в шлюпку, как раздался выстрел. Все спрашивает. Около часу расспрашивал. А этот стоит возле стола начальника я, не поворачивая головы, -- то на меня, то на него. И ни разу не шевельнул головой!" -- "Неужели ни разу?" -- спрашиваю. "В том-то и дело, что ни разу! -- говорит. -- Знаешь, -- говорит, -- как смотрит овчарка, когда двое разговаривают в комнате?" -- "Как смотрит, -- удивляюсь я, -- что я, овчарку не видел!" -"А вот так смотрит, -- говорит, -- овчарка лежит, положив голову на лапы, и если в это время двое разговаривают в комнате, она своими желтыми глазами то на голос одного, то на голос другого, а голова как лежала на лапах, так и лежит. Вот так и этот целый час то на меня, то на начальника своими желтыми глазами, а головой ни разу не шевельнул". -- "А-а-а, -- говорю, -- теперь дошло. Вот почему ты не призналась!" -- "Еще бы, -- говорит, -- я его не признала, и полиция его отпустила". -- "А чего же они не дождались капитана?" -- говорю. Когда она мне это рассказывала, с капитаном у нее уже все было кончено. И вот она тяжело так вздохнула и говорит: "Не знаю... Может, начальник полиции его еще больше испугался... Он ведь и на него смотрел, не поворачивая головы". Вот как это было! Но дальше слушайте, дальше! Через полгода капитан узнал, что начальник полиции вызывал ее по этому делу. Он сам пошел в участок и убедился, что задержанный и отпущенный был тот самый человек. Наверное, фотокарточку показали. Но он в полиции ничего не сказал, а с ней порвал! Он же все-таки был мужчина. А желтоглазый его унизил. Я забыл сказать, что, когда он с маузером вошел в каюту, он сперва отнял у капитана пистолет. При любимой женщине отбирает оружие! Настоящий мужчина такое не забывает! И теперь, конечно, она, сделав вид, что не узнала его, фактически предала капитана. Так получается, если со стороны капитана посмотреть. И он с ней порвал! В следующий заход "Цесаревича Георгия" капитан не вышел на берег, а вахтенный матрос не пустил ее на борт. Бедная, бедная, чуть с ума не сошла! Когда пароход отошел, она бросилась в море, и боцман пристани вытащил ее еле живую. Откачали! Тут рассказчик взглянул на рыбака и, что-то вспомнив, сказал: -- Ах, вот откуда ты взял, что девочка упала в море! У вас все перепутали. Ограбление парохода, женщина в море, странный абрек! -- Килянусь детьми, как слышал, так и рассказал! -- ответил рыбак и положил обе руки на сердце. Компания выпила еще по стакану вина и закусила. Человек в белом чесучовом кителе вышел из дому вместе с женой и детьми. Распорядитель подскочил к нему и, широким жестом указывая на столы, пригласил садиться. Тот кивнул ему, а потом, повернувшись к фаэтонам, что-то сказал распорядителю. Распорядитель ринулся через двор, издали рукой показывая фаэтонщикам, чтобы они сейчас же шли к столам. Те мгновенно его поняли и вошли во двор. Человек в белом чесучовом кителе и маслянисто сверкающих сапогах благодушно и важно приближался к столам. Отвечая на приветствия, он кивал во все стороны. Он выбрал пустое пространство возле Чика. Расселись. Рядом с Чиком хлопнулся сын, дальше скрипнул стулом глава семьи, дальше его жена и дочка. В Чике шевельнулось и ожило его старое любопытство к богатым. -- Арутюн-джан, хорошо выглядываешь! -- крикнул какой-то человек и восторженными глазами посмотрел на белый китель. -- Тьфу, тьфу, не сглазить, -- ответил тот и, приподняв скатерть, постучал по деревяшке стола, -- еще один пятнадцать лет вот так хочу. Больше не надо! Растопырив руки, он погладил себя ладонями по широкой груди и посмотрел во все стороны, давая всем оглядеть свою ладную, плотную фигуру, которую он хочет сохранить в таком виде ровно пятнадцать лет. -- Еще пятьдесят лет, Арутюн-джан! -- щедро выбросив вперед руку, предложил ему тот, как бы в благодарность за внимание к его словам. -- Не, не, не... Еще один пятнадцать лет! -- повторил свои условия белый китель и, похлопывая себя по широкой груди, дал всем оглядеть свою ладность. -- Больше не хочу! После этого он плеснул себе в тарелку лобио, налил вина и выпил за упокой души умершей. -- Бедный князь, -- вздохнула его жена, оглядываясь на князя, -- как он ее любил! Говорят, он ее перед смертью носил на руках по этому двору. Она прощалась с жизнью... Ты минэ никогда не носил на руках! -- Ты начни умирать, -- спокойно предложил человек в белом кителе, окуная лаваш в лобио и отправляя его в рот, -- я тебя от Мухуса до Еревана на руках пронесу! Ты посмотри, подумал Чик, оказывается, богатые мясники иногда бывают остроумными. Чик всегда проверял остроты, которые слышал или вычитывал из книг. Как сливки в молоке, так и смешное в человеческом языке самое вкусное. Так считал Чик. Он оглянулся на маленького, одинокого князя, жалея его и радуясь его силе. Он представил, как маленький князь носит на руках статную тетю Циалу, иногда пригибаясь, чтобы дать ей понюхать цветы. Наверное, у него железные мускулы, подумал Чик, только не видно под одеждой. Девочка, сидевшая напротив него, сейчас уставилась на нового мальчика. Тот, еще садясь за стол, окинул глазами Чика, явно вспомнил, что недавно обыграл Чика, но его равнодушные глаза ничего не выразили, кроме скуки, Чик считал, что в таких случаях тот, кому повезло, должен хотя бы взглядом выразить некоторое сочувствие. Мол, игра есть игра, мол, сегодня я у тебя выиграл, а завтра, может, ты у меня выиграешь. Нет, смотрит, как будто ничего не случилось! А девочка все сияла подсолнухом своего лица и ерзала, пытаясь обратить на себя внимание этого мальчика. Конечно, Чик сам ее первый забросил, до того ему было интересно узнать историю "Цесаревича Георгия". Но теперь ему стало немного грустно. Ну отвернулся от нее во время рассказа, ну и что? Лопай себе соленые помидоры, пей лимонад! Кто тебе мешает? Глупая! Из всего рассказа только и поняла, что веснушки на руках! Но чьи, чьи веснушки, если б ты знала! Чик всегда считал, что жизнь прекрасна, но с верными людьми и раньше бывало туговато. Сейчас эта девочка те же самые гримаски, которые дарила Чику, стала направлять на этого мальчика. А он попивал лимонад, даже не глядя на нее. -- Вы и обратно на фаэтонах поедете? -- наконец спросила она. -- Ага, -- буркнул мальчик. -- На обоих? -- Ага, -- буркнул мальчик. Ужимочки, ужимочки, ужимочки. И так, словно Чика здесь нет. Чик поразился такому прямо-таки мошенническому использованию ужимочек. Ну ладно, тебе теперь интересно приманивать другого мальчика. Так давай, для другого мальчика выдумывай другие ужимочки! Нет, на глазах у Чика нахально пускает в ход те же самые! -- А я знаю тебя, -- сказала девочка. -- Откуда? -- холодно спросил мальчик. -- Ты лучший велосипедист третьей школы, -- улыбнулась девочка, -- разве нет? -- Не только третьей, -- немного смягчившись, ответил он и повернулся к Чику: -- Сыгранем? -- А разве можно здесь играть? -- удивился Чик. -- Да не здесь, балда, а на улице, -- проговорил мальчик вполголоса и, оглядывая Чика холодными, бесстрашными к проигрышу глазами, добавил; -- Сразу кинем по рубчику? Чик отрицательно покачал головой. Ему неохота было играть, да и рубля у него не было. И вдруг он услышал над собой голос тетушки: -- Чик, ты здесь? Нам пора! Твой дядя придет обедать, а нас нет! Нельзя, нехорошо огорчать дядю! Пойдем, Чик, пойдем! Чик и не собирался оставаться. По голосу тетушки Чик понял, что смерть подруги освежила в ней любовь к своему мужу. По разным причинам такое случалось и раньше. Теперь она несколько дней будет ласково жужжать, жужжать, жужжать вокруг него, а потом соскучится и ужужжит в сторону новых развлечений. Чик встал и кинул беглый взгляд на девочку. Подсолнух замер, словно не понимая, где тут солнце, а где луна. Чик пошел. -- Разве это Чик? -- услышал он сзади ее голос. -- Ну, Чик, ну и что? -- сказал мальчик. -- Я его недавно как фрайера обчесал! Больше Чик ничего не услышал. Они с тетушкой вышли на улицу. -- Бедная Циала, -- вздохнула тетушка и добавила знакомым Чику по раздольным чаепитиям голосом: -- Ох и наплакалась я вдосталь! Каблучки ее бодро застучали по тротуару. Чик задумался. -------- Чик и лунатик Красная звезда стояла в небе. Иногда, словно пробуя привязь, она вздергивалась и стремительно прорезала синеву, но через мгновение вдруг замирала и победно парила на месте. Вытянутый красный хвост подрагивал и посверкивал на солнце. Этого змея, сделанного в виде красной звезды, запустили в небо два десятиклассника -- старший сын доктора Ледина и старший брат Анести. Сейчас они, стоя рядом, гордо, как на плакате, смотрели в небо. Сын доктора держал в руке катушку. Рядом толпились Чик и его ровесники. Змей, сделанный из красной материи в виде красной звезды, казался Чику чудом техники. Чик умел делать змея, но только из газетной бумаги и в виде четырехугольника. А тут красная звезда парит в небе! -- Пошлем "телеграмму", -- важно сказал брат Анести и вытащил из кармана блокнот. Он вырвал из него один листик, надорвав со всех сторон, округлил, сделал внутри дырочку и нанизал бумажку на нить, уходящую в небо. Бумажка трепыхнулась и пошла вверх, мгновениями раздумчиво останавливаясь, словно набирая силы, и снова скользя в небо. И это было удивительно. Какая сила подымает листик? Почему, если просто так подбросить такой же листик, он поколыхается, поколыхается и падает на землю? А этот идет вверх и вверх. Почему? Чик не мог понять. Он слышал, что существуют восходящие и нисходящие потоки воздуха, и готов был согласиться, что листик подымают восходящие потоки. Но почему, почему листик всегда попадает на восходящие потоки и никогда на нисходящие? "Телеграмма" ни разу не возвращалась. -- Чик, -- окликнул его в это время Бочо, -- подойди ко мне. Бочо пришел со своей улицы и теперь стоял в тенечке напротив компании, запускающей змея. Чику не хотелось отрываться от "телеграммы". Он взглянул на Бочо и сказал: -- Подойди ты! Чик снова поднял голову. Уже мерцающий клочок белой бумаги шел и шел в сторону звезды. -- Подойди, Чик, дело есть! -- снова крикнул Бочо. Чик взглянул на него, удивляясь его упорству. Бочо сделал руками таинственные знаки, показывая, что владеет тайной, которой нельзя поделиться при свидетелях. Чик, переходя на его язык, показал руками, что ему очень интересно досмотреть, как "телеграмма" дойдет до змея. Бочо, презрительно махнув рукой, сделал вид, что сплюнул, и даже растер ногой невидимый плевок, показывая, что и запущенный змей, и "телеграмма" -- все это полная ерунда по сравнению с тайной, которой он хочет поделиться. Чик еще раз взглянул на небо и подошел к Бочо. -- Ну что? -- спросил Чик. -- Ну что, ну что! -- засопел Бочо. -- Пойдем сядем на крыльцо, и я там все расскажу. Он кивнул на толпящихся ребят, давая знать, что новость, о которой он собирается рассказать, не терпит случайных ушей. Чик понял, что дело нешуточное. Они молча отошли к парадному крыльцу Богатого Портного и сели на прохладные ступеньки. -- Чик, -- взволнованно засипел Бочо, -- мы вчера с одним пацаном с нашей улицы ходили ночью вырезать бамбуковые удилища. -- Где? -- спросил Чик. -- Ты не знаешь, -- сказал Бочо, -- на Беследке. Туда только на лодке можно подойти. Со стороны улицы собака привязана. -- Ну и что? -- Послушай дальше, потом будешь нукать. И вот мы подошли к берегу, возле которого заросли бамбука. Привязали лодку -- и в заросли. А дальше там дои стоит. Вроде вашего, двухэтажный. И вот мы выбрали себе два бамбука и вырезаем. Вдруг из дому какая-то музыка раздается. Но я даже не слушал. Подумаешь, музыка! А этот пацан с нашей улицы стал бить меня в бок, как малахольный. "Ты что,-- говорю,-- очумел?"-- "Тише, -- говорит, -- сейчас лунатик появится". -- "Где?" -- говорю. "На крыше!" -- говорит и снова толкает меня в бок. И, Чик! Я чуть не умер! Он появился, Чик! --