обные изыскания считаются первоочередными, а мое исследование нет? Тогда я начал писать тем, кто, скорее всего, мог заниматься работами, упоминавшимися в бюллетене. И, как я вам только что показал, никто из этих ученых не пользовался хроноскопом. Ну а теперь давайте рассмотрим все по пунктам... Наконец Фостер, у которого голова шла кругом от множества свидетельств, трудолюбиво собранных Поттерли, растерянно спросил: -- Но для чего же все это делается? -- Не знаю, -- ответил Поттерли. -- Но у меня есть своя теория. Когда Стербинский изобрел хроноскоп -- как видите, это мне известно, -- о его изобретении много писали. Затем правительство конфисковало аппарат и решило прекратить дальнейшие исследования в этой области и воспрепятствовать дальнейшему использованию уже готового хроноскопа. Но в этом случае людям непременно захотелось бы узнать, почему он не используется. Любопытство -- ужасный порок, доктор Фостер. Физик внутренне согласился с ним. -- Так вообразите, -- продолжал Поттерли, -- насколько умнее было бы сделать вид, будто хроноскоп используется. Прибор потерял бы всякий элемент таинственности и перестал бы служить предлогом для законного любопытства или приманкой для любопытства противозаконного. -- Но вы-то полюбопытствовали, -- заметил Фостер. Поттерли, казалось, смутился. -- Со мной дело обстоит иначе, -- сердито сказал он. -- Моя работа действительно важна, а их проволочки и отказы граничат с издевательством, и я не намерен с этим мириться. "Почти мания преследования помимо всего прочего", -- уныло подумал Фостер. И тем не менее историк, страдал он манией величия или нет, сумел кое-что обнаружить: Фостер не мог уже больше отрицать, что с нейтриникой дело обстоит как-то странно. Но чего добивается Поттерли? Это по-прежнему тревожило Фостера. Если Поттерли затеял все это не для того, чтобы проверить этические принципы Фостера, так чего же он все-таки добивается? Фостер старался рассуждать логично. Если интеллектуальный анархист, страдающий легкой формой мании преследования, хочет воспользоваться хроноскопом и твердо верит, что власти предержащие сознательно ему препятствуют, что он предпримет? "Будь я на его месте, -- подумал он, -- что сделал бы я?" Он сказал размеренным тоном: -- Но, может быть, хроноскопа вообще не существует. Поттерли вздрогнул. Его неизменное спокойствие чуть не разлетелось вдребезги. На мгновение Фостер уловил в его взгляде нечто менее всего похожее на спокойствие. Однако историк все же не утратил власти над собой. Он сказал: -- О нет! Хроноскоп, несомненно, должен существовать. -- Но почему? Вы видели его? А я? Может быть, именно этим все и объясняется? Может быть, они вовсе не прячут имеющийся у них хроноскоп, а его у них вовсе нет? -- Но ведь Стербинский действительно жил! Он же построил хроноскоп! Это факты. -- Так говорится в книгах, -- холодно возразил Фостер. -- Послушайте! -- Поттерли забылся настолько, что схватил Фостера за рукав. -- Мне необходим хроноскоп. Я должен его получить. И не говорите мне, что его вообще нет. Нам просто нужно разобраться в нейтринике настолько, чтобы... Поттерли вдруг умолк. Фостер выдернул свой рукав из его пальцев. Он знал, как собирался историк докончить эту фразу, и докончил ее сам: -- ...чтобы самим его построить? Поттерли насупился, словно ему не хотелось говорить об этом прямо, но все же отозвался: -- А почему бы и нет? -- Потому что об этом не может быть и речи, -- отрезал Фостер. -- Если то, что я читал, соответствует истине, значит, Стербинскому потребовалось двадцать лет, чтобы построить свой аппарат, и двадцать миллионов в разного рода дотациях. И вы полагаете, что нам с вами удастся проделать то же нелегально? Предположим даже, у нас было бы время (а его у нас нет) и я мог бы почерпнуть достаточно сведений из книг (в чем сомневаюсь), -- где мы раздобыли бы оборудование и деньги? Ведь хроноскоп, как утверждают, занимает пятиэтажное здание! Поймите же это наконец! -- Так вы отказываетесь помочь мне? -- Ну вот что: у меня есть возможность кое-что выяснить... -- Какая возможность? -- тотчас осведомился Поттерли. -- Неважно. Но мне, может быть, удастся узнать достаточно, чтобы сказать вам, правда ли, что правительство сознательно не допускает работы с хроноскопом. Я могу либо подтвердить собранные вами данные, либо доказать их ошибочность. Не берусь судить, что это вам даст как в том, так и в другом случае, но это все, что я могу сделать. Это мой предел. И вот наконец Поттерли проводил своего гостя. Он досадовал на самого себя. Проявить такую неосторожность -- позволить мальчишке, догадаться, что он думает о собственном хроноскопе! Это было преждевременно. Но как смел этот молокосос предположить, что хроноскопа вовсе не существует? Он должен существовать! Должен! Какой же смысл отрицать это? И почему нельзя построить еще один? За пятьдесят лет, истекших со смерти Стербинского, наука ушла далеко вперед. Нужно только узнать основные принципы. И пусть этим займется Фостер. Пусть он думает, что ограничится какими-то крохами. Если он не увлечется, то даже этот шаг явится достаточно серьезным проступком, который вынудит его продолжать. В крайнем случае придется прибегнуть к шантажу. Поттерли помахал уходящему гостю и посмотрел на небо. Начинал накрапывать дождь. Да-да! Пусть шантаж, если другого способа не будет, но он добьется своего! Фостер вел машину по угрюмой городской окраине, не замечая дождя. Конечно, он дурак, но остановиться теперь он уже не в состоянии. Ему необходимо узнать, в чем же тут дело. Проклятое любопытство, ругал он себя. И все-таки он должен узнать! Однако в своих розысках он ограничится дядей Ральфом. И Фостер дал себе страшную клятву, что больше ничего предпринимать не станет. Таким образом, против него нельзя будет найти явных улик. Дядя Ральф -- сама осмотрительность. В глубине души он немного стыдился дяди Ральфа. И не сказал про него Поттерли отчасти из осторожности, а отчасти и потому, что опасался увидеть поднятые брови и неизбежную ироническую улыбочку. Профессиональные писатели при науке считались людьми не слишком солидными, достойными лишь снисходительного презрения. Тот факт, что в среднем они зарабатывали больше настоящих ученых, разумеется, ничуть не улучшал положения. И все-таки в определенных ситуациях иметь такого родственника весьма полезно. Ведь писатели не получали настоящего образования и не были обязаны специализироваться. В результате хороший писатель при науке был сведущ практически во всех вопросах... А дядя Ральф, подумал Фостер, безусловно, принадлежит к одним из лучших. Ральф Ниммо не имел специализированного университетского диплома и гордился этим. "Специализированный диплом, -- объяснил он как-то Джонасу Фостеру, в дни, когда оба они были значительно моложе, -- это первый шаг по пути к гибели. Человеку жалко не воспользоваться полученной привилегией, и вот он уже готовит магистерскую, а затем и докторскую диссертацию. И в конце концов ты оказываешься глубочайшим невеждой во всех областях знания, кроме крохотного кусочка выеденного яйца. С другой стороны, если ты будешь оберегать свой ум и не загромождать его единообразными сведениями, пока не достигнешь зрелости, а вместо этого тренировать его в логическом мышлении и снабжать широкими представлениями, то ты получишь в свое распоряжение могучее орудие и сможешь стать писателем при науке". Первое задание Ниммо выполнил в двадцатипятилетнем возрасте, всего лишь через три месяца после того, как получил право на самостоятельную работу. Ему была поручена пухлая рукопись, язык которой даже самый квалифицированный читатель мог бы постигнуть только после тщательного изучения и вдохновенных догадок. Ниммо разъял ее на составные части и воссоздал заново (после пяти длительных и выматывающих душу бесед с авторами -- биофизиками по специальности), придав ее языку емкость и точность, а также до блеска отполировав стиль. "И что тут такого? -- снисходительно спрашивал он племянника, который парировал его нападки на специализацию насмешками в адрес тех, кто предпочитает цепляться за бахрому науки. -- Бахрома тоже важна. Твои ученые писать не умеют. И не обязаны уметь. Никто же не требует, чтобы они были шахматистами-гроссмейстерами или скрипачами-виртуозами, так с какой стати требовать, чтобы они владели даром слова? Почему бы не предоставить эту область специалистам? Бог мой, Джонас! Почитай, что писали твои собратья сто лет назад. Не обращай внимания на то, что научная сторона устарела, а некоторые выражения больше не употребляются. Просто почитай и попробуй понять, о чем там говорится. И ты убедишься, что это безнадежно дилетантское зубодробительное крошево. Целые страницы печатались зря, и многие статьи поражают своей ненужностью или неубедительностью, а то и тем и другим". "Но вы же не добьетесь признания, дядя Ральф, -- спорил юный Фостер (на пороге своей университетской карьеры он был полон самых радужных надежд и иллюзий). -- А ведь из вас мог бы выйти потрясающий ученый!" "Ну, признания мне более чем достаточно, -- ответил Ниммо, -- можешь мне поверить. Конечно, какой-нибудь биохимик или стратометеоролог смотрит на меня сверху вниз, но зато прекрасно мне платят. Знаешь, что происходит, когда какой-нибудь ведущий химик узнает, что комиссия урезала его ежегодную дотацию на обработку материала? Да он будет драться за то, чтобы иметь средства платить мне или кому-нибудь вроде меня, куда яростнее, чем добиваться нового ионографа". Он улыбнулся, и Фостер улыбнулся ему в ответ. По правде говоря, он гордился своим круглолицым толстеющим дядюшкой с короткими толстыми пальцами и оголенной макушкой, которую тот, движимый тщеславием, тщетно старался скрыть под жиденькими прядями волос, зачесанных с висков. И то же тщеславие заставляло его одеваться так, что он вечно вызывал мысль о неплотно уложенном стоге, так как неряшество было его фирменной маркой. Да, Фостер, хоть и стыдился своего дяди, очень гордился им. Но на этот раз, войдя в захламленную квартиру дядюшки, Фостер менее всего был склонен обмениваться улыбками. С того времени он постарел на девять лет, как, впрочем, и дядя Ральф. И в течение этих девяти лет дядя Ральф продолжал полировать статьи и книги, посвященные самым различным вопросам науки, и каждая из них оставила что-то в его обширной памяти. Ниммо с наслаждением ел виноград без косточек, бросая в рот ягоду за ягодой. Он тут же кинул гроздь Фостеру, который в последнюю секунду успел-таки ее поймать, а затем наклонился и принялся подбирать с пола упавшие виноградинки. -- Пусть их валяются. Не хлопочи, -- равнодушно заметил Ниммо. -- Раз в неделю кто-то является сюда для уборки. Что случилось? Не получается заявка на дотацию? -- У меня до этого никак не доходят руки. -- Да? Поторопись, мой милый. Может быть, ты ждешь, чтобы за нее взялся я? -- Вы мне не по карману, дядя Ральф. -- Ну брось! Это же дело семейное. Предоставь мне исключительное право на популярное издание, и мы обойдемся без денег. Фостер кивнул. -- Идет! Если, конечно, вы не шутите. -- Договорились. Разумеется, в этом был известный риск, но Фостер достаточно хорошо знал, как высока квалификация Ниммо, и понимал, что сделка может оказаться выгодной. Умело сыграв на интересе публики к первобытному человеку, или к новой хирургической методике, или к любой отрасли космонавтики, можно было весьма выгодно продать статью любому массовому издательству или студии. Например, именно Ниммо написал рассчитанную на сугубо научные круги серию статей Брайса и сотрудников, которая детально освещала вопрос об особенностях структуры двух вирусов рака, причем потребовал за эти статьи предельно мизерную плату -- всего полторы тысячи долларов при условии, что ему будет предоставлено исключительное право на популярные издания. Затем он обработал ту же тему, придав ей более драматическую форму, для стереовидения, и получил единовременно двадцать тысяч долларов плюс проценты с каждой передачи, которые продолжали поступать еще и теперь, пять лет спустя. Фостер без обиняков приступил к делу: -- Что вы знаете о нейтринике, дядя Ральф? -- О нейтринике? -- Ниммо изумленно вытаращил маленькие глазки. -- С каких пор ты занимаешься нейтриникой? Мне почему-то казалось, что ты выбрал псевдогравитационную оптику. -- Правильно. А о нейтринике я просто навожу справки. -- Опасное занятие! Ты переходишь демаркационную линию. Это тебе известно? -- Ну, не думаю, чтобы вы сообщили в комиссию, что я интересуюсь чем-то посторонним. -- Может быть, и следует сообщить, пока ты еще не натворил серьезных бед. Любопытство -- профессиональная болезнь ученых, нередко приводящая к роковому исходу. Я-то видел, как она протекает. Какой-нибудь ученый работает себе тихонько над своей проблемой, но вот любопытство уводит его далеко в сторону, и, глядишь, собственная работа уже настолько запущена, что на следующий год его дотация не возобновляется. Я мог бы назвать столько... -- Меня интересует только одно, -- перебил Фостер. -- Много-ли материалов по нейтринике проходило через ваши руки за последнее время? Ниммо откинулся на спинку кресла, задумчиво посасывая виноградину. -- Никаких. И не только за последнее время, но и вообще. Насколько я помню, мне ни разу не приходилось обрабатывать материалы, связанные с нейтриникой. -- Как же так? -- Фостер искренне изумился. -- Кому в таком случае их поручают? -- Право, не знаю, -- задумчиво ответил Ниммо. -- На наших ежегодных конференциях, насколько помнится, об этом никогда не говорилось. По-моему, в области нейтриники фундаментальных работ не ведется. -- А почему? -- Ну-ну, не рычи на меня. Я же ни в чем не виноват. Я бы сказал... -- Следовательно, вы твердо не знаете? -- нетерпеливо перебил его Фостер. -- Ну-у-у... Я могу сказать тебе, что именно я знаю о нейтринике. Нейтриника -- это наука об использовании движения электронов и связанных с этим сил... -- Ну разумеется. А электроника - наука о применении движения электронов и связанных с этим сил, а псевдогравитика -- наука о применении полей искусственной гравитации. Я пришел к вам не для этого. Больше вам ничего не известно? -- А кроме того, -- невозмутимо докончил дядюшка, -- нейтриника лежит в основе обзора времени. Но больше мне действительно ничего не известно. Фостер откинулся на спинку стула и принялся с ожесточением массировать худую щеку. Он испытывал злость и разочарование. Сам того не сознавая, он пришел сюда в надежде, что Ниммо сообщит ему самые последние данные, укажет на наиболее интересные аспекты современной нейтриники и он получит возможность вернуться к Поттерли и доказать историку, что тот ошибся, что его факты -- чистейшее недоразумение, а выводы из них неверны. И тогда он мог бы спокойно вернуться к своей работе. Но теперь... Он сердито убеждал себя: "Хорошо, пусть в этой области не ведется больших исследований. Это же еще не означает сознательной обструкции. А что, если нейтриника -- бесплодная наука? Может быть, так оно и есть. Я же не знаю. И Поттерли не знает. Зачем расходовать интеллектуальные ресурсы человечества на погоню за пустотой? А возможно, работа засекречена по какой-то вполне законной причине. Может быть..." Беда заключалась в том, что он хотел знать правду и теперь уже не может махнуть на все рукой. Не может -- и конец! -- Существует ли какое-нибудь пособие по нейтринике, дядя Ральф? Что-нибудь простое и ясное? Какой-нибудь элементарный курс? Ниммо задумался, тяжко вздыхая, так что его толстые щеки задергались. -- Ты задаешь сумасшедшие вопросы. Единственное пособие, о котором я слышал, было написано Стербинскими еще кем-то. Сам я его не видел, но один раз мне попалось упоминание о нем... Да, да, Стербинский и Ламарр. Теперь я вспомнил. -- Тот самый Стербинский, который изобрел хроноскоп? -- По-моему, да. Значит, книга должна быть хорошей. -- Существует ли какое-нибудь переиздание? Ведь Стербинский умер пятьдесят лет назад. Ниммо только пожал плечами. -- Вы не могли бы узнать? Несколько минут длилась тишина, и только кресло Ниммо ритмически поскрипывало -- писатель беспокойно ерзал на сиденье. Затем он медленно произнес: -- Может быть, ты все-таки объяснишь мне, в чем дело? -- Не могу. Но вы мне поможете, дядя Ральф? Достанете экземпляр этой книги? -- Разумеется, все, что я знаю о псевдогравитике, я знаю от тебя и должен как-то доказать свою благодарность. Вот что, я помогу тебе, но с одним условием. -- С каким же? Лицо писателя вдруг стало очень серьезным. -- С условием, что ты будешь осторожен, Джонас. Чем бы ты ни занимался, ясно одно -- это не имеет никакого отношения к твоей работе. Не губи свою карьеру только потому, что тебя заинтересовала проблема, которая тебе не была поручена, которая тебя вообще не касается. Договорились? Фостер кивнул, но он не слышал, что говорил ему дядя. Его мысль бешено работала. Ровно через неделю кругленькая фигура Ральфа Ниммо осторожно проскользнула в двухкомнатную квартиру Джонаса Фостера в университетском городке. -- Я кое-что достал, -- хриплым шепотом сказал писатель. -- Что? -- Фостер сразу оживился. -- Экземпляр Стербинского и Ламарра. -- И Ниммо извлек книгу из-под своего широкого пальто, вернее, показал ее уголок. Фостер почти машинально оглянулся, проверяя, хорошо ли закрыта дверь и плотно ли занавешены окна, а затем протянул руку. Футляр потрескался от старости, а когда Фостер извлек пленку, он увидел, что она выцвела и стала очень хрупкой. -- И это все? -- довольно грубо спросил он. -- В таких случаях следует говорить "спасибо", мой милый. -- Ниммо, крякнув, опустился в кресло и извлек из Кармана яблоко. Спасибо, спасибо. Только пленка такая старая... И тебе еще очень повезло, что ты можешь получить хотя бы такую. Я пробовал заказать микрокопию в Библиотеке конгресса. Ничего не получилось. Эта книга выдается только по особому разрешению. -- Как же вам удалось ее достать? -- Я ее украл. -- Ниммо сочно захрустел яблоком. -- Из нью-йоркской публички. --Как? -- А очень просто. Как ты понимаешь, у меня есть доступ к полкам. Ну, я и улучил минуту, когда никто на меня не смотрел, перешагнул через барьер, отыскал ее и унес. Персонал там очень доверчив. Да и хватятся-то они пропажи разве что через несколько лет... Только ты уж лучше никому не показывай ее, племянничек. Фостер посмотрел на катушку с пленкой так, словно она могла сию минуту взорваться. Ниммо бросил огрызок в пепельницу и вытащил второе яблоко. -- А знаешь, странно: ничего новее этого в нейтринике не появилось. Ни единой монографии, ни единой статьи или хотя бы краткого отчета. Абсолютно ничего со времени изобретения хроноскопа. -- Угу, -- рассеянно ответил Фостер. Теперь Фостер по вечерам работал в подвале у Поттерли. Его собственная квартира в университетском городке была слишком опасна. И эта вечерняя работа настолько его захватила, что он совсем махнул рукой на свою заявку для получения дотации. Сначала это его тревожило, но вскоре он перестал даже тревожиться. Первое время он просто вновь и вновь читал в аппарате пленку. Потом начал думать, и тогда случалось, что пленка, заложенная в карманный проектор, долгое время прокручивалась впустую. Иногда к нему в подвал спускался Поттерли и долго сидел, внимательно глядя на него, словно ожидая, что мыслительные процессы овеществятся и он сможет зримо наблюдать весь их сложный ход. Он не мешал бы Фостеру, если бы только позволил ему курить и не говорил так много. Правда, говоря сам, он не требовал ответа. Он, казалось, тихо произносил монолог и даже не ждал, что его будут слушать. Скорее всего, это было для него разрядкой. Карфаген, вечно Карфаген! Карфаген, Нью-Йорк древнего Средиземноморья. Карфаген, коммерческая империя и властелин морей. Карфаген, бывший всем тем, на что Сиракузы и Александрия только претендовали. Карфаген, оклеветанный своими врагами и не сказавший ни слова в свою защиту. Рим нанес ему поражение и вытеснил его из Сицилии и Сардинии. Но Карфаген с лихвой возместил свои потери, покорив Испанию и взрастив Ганнибала, шестнадцать лет державшего Рим в страхе. В конце концов Карфаген потерпел второе поражение, смирился с судьбой и кое-как наладил жизнь на жалких остатках былой территории -- и так преуспел в этом, что завистливый Рим поспешил навязать ему третью войну. И тогда Карфаген, у которого не оставалось ничего, кроме упорства и рук его граждан, начал ковать оружие и два года отчаянно сопротивлялся Риму, пока наконец война не кончилась полным разрушением города, и жители предпочитали бросаться в пламя, пожиравшее их дома, лишь бы не попасть в плен. -- Неужели люди стали бы так отчаянно защищать город и образ жизни, действительно настолько скверные, какими рисовали их античные писатели? Ни один римский полководец не мог сравниться с Ганнибалом, и его солдаты были абсолютно ему преданы. Даже самые ожесточенные враги хвалили Ганнибала. А ведь он был карфагенянином! Очень модно утверждать, будто он был не типичным карфагенянином, неизмеримо превосходившим своих сограждан, бриллиантом, брошенным в мусорную кучу. Но почему же в таком случае он хранил столь нерушимую верность Карфагену до самой своей смерти после долголетнего изгнания? Ну конечно, все эти россказни о Молохе... Фостер не всегда прислушивался к бормотанию историка, но порой голос Поттерли все же проникал в его сознание, и страшный рассказ о принесении детей в жертву вызывал у него физическую тошноту. Однако Поттерли продолжал с неколебимым убеждением: -- И все-таки это ложь. Утка, пущенная греками и римлянами свыше двух с половиной тысяч лет назад. У них у самих были рабы, казни на кресте, пытки и гладиаторские бои. Их никак не назовешь святыми. Эта басня про Молоха в более позднюю эпоху получила бы название военной пропаганды, беспардонной лжи. Я могу доказать, что это была ложь. Я могу это и богом клянусь, что докажу... Докажу... -- И он увлеченно повторял и повторял это обещание. Миссис Поттерли также спускалась в подвал, но гораздо реже, обычно по вторникам и четвергам, когда профессор читал лекции вечером и возвращался домой поздно. Она тихонько сидела в углу, не произнося ни слова. Ее глаза ничего не выражали, лицо как-то все обвисало, и вид у нее был рассеянный и отсутствующий. Когда она пришла в первый раз, Фостер неловко намекнул, что ей лучше было бы уйти. -- Я вам мешаю? -- спросила она глухо. -- Нет, что вы, -- раздраженно солгал Фостер. -- Я только потому... потому... -- И он не сумел закончить фразы. Миссис Поттерли кивнула, словно принимая приглашение остаться. Затем она открыла рабочий мешочек, который принесла с собой, вынула моток витроновых полосок и принялась сплетать их с помощью пары изящно мелькающих тонких четырехгранных деполяризаторов, подсоединенных тонкими проволочками к батарейке, так что казалось, будто она держит в руке большого паука. Как-то вечером она сказала негромко: -- Моя дочь Лорель -- ваша ровесница. Фостер вздрогнул -- так неожиданно она заговорила. Он пробормотал: -- Я и не знал, что у вас есть дочь, миссис Поттерли. -- Она умерла много лет назад. Ее умелые движения превращали витрон в рукав какой-то одежды -- какой именно, Фостер еще не мог отгадать. Ему оставалось только глупо пробормотать: -- Я очень сожалею. -- Она мне часто снится, -- со вздохом сказала миссис Поттерли и подняла на него рассеянные голубые глаза. Фостер вздрогнул и отвел взгляд. В следующий раз она спросила, осторожно отклеивая полоску витрона, прилипшую к ее платью: -- А что, собственно, это означает -- обзор времени? Ее слова нарушили чрезвычайно сложный ход мысли, и Фостер почти огрызнулся: -- Спросите у профессора Поттерли. -- Я пробовала. Да, да, пробовала. Но, по-моему, его раздражает моя непонятливость. И он почти все время называет это хроноскопией. Что, действительно можно видеть образы прошлого, как в стереовизоре? Или аппарат пробивает маленькие дырочки, как эта ваша счетная машинка? Фостер с отвращением посмотрел на свою портативную счетную машинку. Работала она неплохо, но каждую операцию приходилось проводить вручную, и ответы выдавались в закодированном виде. Эх, если бы он мог воспользоваться университетскими машинами... Пустые мечты! И так уж, наверное, окружающие недоумевают, почему он теперь каждый вечер уносит свою машинку из кабинета домой. Он ответил: -- Я лично никогда не видел хроноскопа, но, кажется, он дает возможность видеть образы и слышать звуки. -- Можно услышать, как люди разговаривают? -- Кажется, да... -- И, не выдержав, он продолжал в отчаянии: -- Послушайте, миссис Поттерли, вам же здесь, должно быть, невероятно скучно! Я понимаю, вам неприятно бросать гостя в одиночестве, но, право же, миссис Поттерли, не считайте себя обязанной... -- Я не считаю себя обязанной, -- сказала она. -- Я сижу здесь и жду. -- Ждете? Чего? -- Я подслушала, о чем вы говорили в тот первый вечер, -- невозмутимо ответила она, -- когда вы в первый раз разговаривали с Арнольдом. Я подслушивала у дверей. -- Да? -- сказал он. -- Я знаю, что так поступать не следовало бы, но меня очень тревожил Арнольд. Я подозревала, что он намерен заняться чем-то, чем он не имеет права заниматься. И я хотела все узнать. А потом, когда я услышала... -- Она умолкла и, наклонив голову, стала внимательно рассматривать витроновое плетение. -- Услышали что, миссис Поттерли? -- Что вы не хотите строить хроноскоп. -- Конечно, не хочу. -- Я подумала, что вы, может быть, передумаете. Фостер бросил на нее свирепый взгляд. -- Так, значит, вы приходите сюда, надеясь, что я построю хроноскоп, рассчитывая, что я его построю? -- Да, да, доктор Фостер. Я так хочу, чтобы вы его построили! С ее лица словно упало мохнатое покрывало -- оно вдруг приобрело мягкую четкость очертаний, щеки порозовели, глаза оживились, а голос почти зазвенел от волнения. -- Как это было бы чудесно! -- шепнула она. -- Вновь ожили бы люди из прошлого -- фараоны, короли и... и просто люди. Я очень надеюсь, что вы построите хроноскоп, доктор Фостер. Очень... Миссис Поттерли умолкла, словно не выдержав напряжения собственных слов, и даже не заметила, что витроновые полоски соскользнули с ее колен на пол. Она вскочила и бросилась вверх по лестнице, а Фостер следил за неуклюже движущейся фигурой в полной растерянности. Теперь Фостер почти не спал по утрам, напряженно и мучительно думая. Это напоминало какое-то несварение мысли. Его заявка на дотацию в конце концов отправилась к Ральфу Ниммо. Он больше на нее не рассчитывал и только подумал тупо: "Одобрения я не получу". В таком случае не миновать скандала на кафедре, и возможно, в конце академического года его не утвердят в занимаемой должности. Но Фостера это почти не трогало. Сейчас для него существовал нейтрино, нейтрино, только нейтрино! След частицы прихотливо извивался и уводил его все дальше по неведомым путям, неизвестным даже Стербинскому и Ламарру. Он позвонил Ниммо. -- Дядя Ральф, мне кое-что нужно. Я звоню не из городка. Лицо Ниммо на экране, как всегда, излучало добродушие, но голос был отрывист. -- Я знаю, что тебе нужно: пройти курс по ясному формулированию собственных мыслей. Я совсем измотался, пытаясь привести твою заявку в божеский вид. Если ты звонишь из-за нее... -- Нет, не из-за нее, -- нетерпеливо замотал головой Фостер. -- Мне нужно вот что... -- Он быстро нацарапал на листке бумаги несколько слов и поднес листок к приемнику. Ниммо испустил короткий вопль. -- Ты что, думаешь, мои возможности ничем не ограничены? -- Это вы можете достать, дядя, можете! Ниммо еще раз прочел список, беззвучно шевеля пухлыми губами и все больше хмурясь. -- И что получится, когда ты соберешь все это воедино? -- спросил он. Фостер только покачал головой. -- Что бы из этого ни получилось, исключительное право на популярное издание будет принадлежать вам, как всегда. Только, пожалуйста, пока больше меня ни о чем не расспрашивайте. -- Видишь ли, я не умею творить чудеса. -- Ну а на этот раз сотворите! Обязательно! Вы же писатель, а не ученый. Вам не приходится ни перед кем отчитываться. У вас есть связи, друзья. Наверно, они согласятся на минутку отвернуться, чтобы ваш следующий публикационный срок мог сослужить им службу? -- Твоя вера, племянничек, меня умиляет. Я попытаюсь. Попытка Ниммо увенчалась полным успехом. Как-то вечером, заняв у приятеля машину, он привез материалы и оборудование. Вместе с Фостером они втащили их в дом, громко пыхтя, как люди, не привыкшие к физическому труду. Когда Ниммо ушел, в подвал спустился Поттерли и спросил: -- Для чего это все? Фостер откинул прядь со лба и принялся осторожно растирать ушибленную руку. -- Мне нужно провести несколько простых экспериментов, -- ответил он. -- Правда? -- Глаза историка вспыхнули от волнения. Фостер почувствовал, что его безбожно эксплуатируют. Словно кто-то ухватил его за нос и повел по опасной тропинке, а он, хоть и ясно видел зиявшую впереди пропасть, продвигался охотно и решительно. И хуже всего было то, что его нос сжимали его же собственные пальцы. И все это заварил Поттерли. А сейчас Поттерли стоит в дверях и торжествует. Но принудил себя идти по этой дорожке он сам. Фостер сказал злобно: -- С этих пор, Поттерли, я хотел бы, чтобы сюда никто не входил. Я не могу работать, когда вы и ваша жена то и дело врываетесь сюда и мешаете мне. Он подумал: "Пусть-ка обидится и выгонит меня отсюда. Пусть сам все и кончает". Однако в глубине души он отлично понимал, что с его изгнанием не кончится ровно ничего. Но до этого не дошло. Поттерли, казалось, вовсе не обиделся. Кроткое выражение его лица не изменилось. -- Ну, конечно, доктор Фостер, вам никто не будет мешать. Фостер угрюмо посмотрел ему вслед. Значит, он и дальше пойдет по тропе, самым гнусным образом радуясь этому и ненавидя себя за свою радость. Теперь он ночевал у Поттерли на раскладушке все в том же подвале и проводил там все свое свободное время. Примерно в это время ему сообщили, что его заявка (отшлифованная Ниммо) получила одобрение. Об этом ему сказал сам заведующий кафедрой и поздравил его. Фостер посмотрел на него невидящими глазами и промямлил: -- Прекрасно... Я очень рад. Но эти слова прозвучали так неубедительно, что профессор нахмурился и молча повернулся к нему спиной. А Фостер тут же забыл об этом эпизоде. Это был пустяк, не заслуживающий внимания. Ему надо было думать о другом, о самом важном: в этот вечер предстояло решающее испытание. Вечер, и еще вечер, и еще --вот, измученный, вне себя от волнения, он позвал Поттерли. Поттерли спустился по лестнице и взглянул на самодельные приборы. Он сказал обычным мягким тоном: -- Расход электричества очень повысился. Меня смущает не денежная сторона вопроса, а то, что городские власти могут заинтересоваться причиной. Нельзя ли что-нибудь сделать? Вечер был жаркий, но на Поттерли была рубашка с крахмальным воротничком и пиджак. Фостер, работавший в одной рубашке, поднял на него покрасневшие глаза и хрипло сказал: -- Об этом можно больше не беспокоиться, профессор Поттерли. Но я позвал вас сюда, чтобы сказать вам кое-что. Хроноскоп построить можно. Небольшой, правда, но можно. Поттерли ухватился за перила. Его ноги подкосились, и он с трудом прошептал: -- Его можно построить здесь? -- Да, здесь, в вашем подвале, -- устало ответил Фостер. -- Боже мой, но вы же говорили... -- Я не знаю, что я говорил! -- раздраженно крикнул Фостер. -- Я сказал, что это сделать невозможно. Но тогда я ничего не знал. Даже Стербинский ничего не знал. Поттерли покачал головой. -- Вы уверены? Вы не ошибаетесь, доктор Фостер? Я не вынесу, если... -- Я не ошибаюсь, -- ответил Фостер. --Черт побери, сэр! Если бы можно было обойтись одной теорией, то обозреватель времени был бы построен более ста лет назад, когда только открыли нейтрино. Беда заключалась в том, что первые его исследователи видели в нем только таинственную частицу без массы и заряда, которую невозможно обнаружить. Она служила только для бухгалтерии -- для того чтобы спасти уравнение энергия -- масса. Он подумал, что Поттерли, пожалуй, его не понимает, но ему было все равно. Он должен высказаться, должен как-то привести в порядок свои непослушные мысли... А кроме того, ему нужно было подготовиться к тому, что он скажет Поттерли после. И Фостер продолжал: -- Стербинский первым открыл, что нейтрино прорывается сквозь барьер, разделяющий пространство и время, что эта частица движется не только в пространстве, но и во времени, и Стербинский первым разработал методику остановки нейтрино. Он изобрел аппарат, записывающий движение нейтрино, и научился интерпретировать след, оставляемый потоком нейтрино. Естественно, что этот поток отклонялся и менял направление под влиянием всех тех материальных тел, через которые он проходил в своем движении во времени. И эти отклонения можно было проанализировать и превратить в образы того, что послужило причиной отклонения. Так стал возможен обзор времени. Этот способ дает возможность улавливать даже вибрацию воздуха и превращать ее в звук. Но Поттерли его не слушал. -- Да, да, -- сказал он. -- Но когда вы сможете построить хроноскоп? -- Погодите! -- потребовал Фостер. -- Все зависит от того, как улавливать и анализировать поток нейтрино. Метод Стербинского был крайне сложным и окольным, он требовал чудовищного количества энергии. Но я изучал псевдогравитацию, профессор Поттерли, науку об искусственных гравитационных полях. Я специализировался на изучении поведения света в подобных полях. Это новая наука. Стербинский о ней ничего не знал. Иначе он -- как и любой другой человек -- легко нашел бы гораздо более надежный и эффективный метод улавливания нейтрино с помощью псевдогравитационного поля. Если бы я прежде хоть немного сталкивался с нейтриникой, я сразу это понял бы. Поттерли заметно приободрился. -- Я так и знал, -- сказал он. -- Хотя правительство и прекратило дальнейшие работы в области нейтриники, оно не могло воспрепятствовать тому, чтобы в других областях науки совершались открытия, как-то связанные с нейтриникой. Вот оно -- централизованное руководство наукой! Я сообразил это давным-давно, доктор Фостер, задолго до того, как вы появились в университете. -- С чем вас и поздравляю, -- огрызнулся Фостер. -- Но надо учитывать одно... -- Ах, все это неважно! Ответьте же мне, будьте так добры, когда вы можете изготовить хроноскоп? -- Я же и стараюсь вам объяснить, профессор Поттерли: хроноскоп вам совершенно не нужен. ("Ну, вот и это сказано", - подумал Фостер.) Поттерли медленно спустился со ступенек и остановился в двух шагах от Фостера. -- То есть как? Почему он мне не нужен? -- Вы не увидите Карфагена. Я обязан вас предупредить. Именно потому я и позвал вас. Карфагена вы никогда не увидите. Поттерли покачал головой. -- О нет, вы ошибаетесь. Когда у нас будет хроноскоп, его надо будет настроить как следует... -- Нет, профессор, дело не в настройке. На поток нейтрино, как и на все элементарные частицы, влияет фактор случайности, то, что мы называем принципом неопределенности. При записи и интерпретации потока фактор случайности проявляется как затуманивание, или шум, по выражению радиоспециалистов. Чем дальше в прошлое вы проникаете, тем сильнее затуманивание, тем выше уровень помех. Через некоторое время помехи забивают изображение. Вам понятно? -- Надо увеличить мощность, -- сказал Поттерли безжизненным голосом. -- Это не поможет. Когда помехи смазывают детали, увеличение этих деталей увеличивает и помехи. Ведь как ни увеличивай засвеченную пленку, ничего увидеть не удастся. Не так ли? Постарайтесь это понять. Физическая природа Вселенной ставит на пути исследователей непреодолимые барьеры. Хаотическое тепловое движение молекул воздуха определяет порог звуковой чувствительности любого прибора. Длина световой или электронной волны определяет минимальные размеры предмета, который мы можем увидеть посредством приборов. То же наблюдается и в хроноскопии. Обозревать время можно только до определенного предела. -- До какого же? До какого? Фостер перевел дух и ответил: -- Максимально -- сто двадцать пять лет. -- Но ведь в ежемесячном бюллетене Института хроноскопии указываются события, относящиеся почти исключительно к древней истории! -- Профессор хрипло засмеялся. -- Значит, вы ошибаетесь. Правительство располагает сведениями, восходящими к трехтысячному году до нашей эры. -- С каких это пор вы стали верить сообщениям правительства? -- презрительно спросил Фостер. -- Не вы ли доказывали, что правительство лжет и еще ни один историк не пользовался хроноскопом? Так неужели вы теперь не понимаете, в чем здесь причина? Хроноскоп мог бы пригодиться только ученому, занимающемуся новейшей историей. Ни один хроноскоп ни при каких условиях не в состоянии заглянуть дальше 1920 года. -- Вы ошибаетесь. Вы не можете знать всего, -- упрямо твердил Поттерли. -- Однако истина не станет приспосабливаться к вашим желаниям! Взгляните правде в глаза: правительство стремится только к одному -- продолжить обман. -- Но зачем? -- Этого я не знаю. Курносый нос Поттерли дернулся, глаза налились кровью. Он сказал умоляюще: -- Это же только теория, доктор Фостер. Попробуйте построить хроноскоп. Постройте и испытайте его. Неожиданно Фостер злобно схватил Поттерли за плечи. -- А вы думаете, что я его не построил? Вы думаете, что я сказал бы вам подобную вещь, не проверив своего вывода всеми возможными способами? Я построил хроноскоп. Он вокруг вас. Глядите! Пятно стало более четким и распалось на черно-белый узор. Люди! Как в тумане. Лица смазаны. Вместо рук и ног -- дрожащие полоски. Промелькнул старинный наземный автомобиль, очень нечеткий -- и все же, несомненно, одна из тех машин, в которых применялись двигатели внутреннего сгорания, работавшие на бензине. -- Примерно середина двадцатого века, -- сказал Фостер.--Сконструировать звукоприемник я пока еще не могу. Со временем можно будет получить и звук. Но как бы то ни было, середина двадцатого века -- это практически предел. Поверьте мне, лучшей фокусировки добиться невозможно . -- Постройте большой аппарат, более мощный, -- сказал Поттерли. -- Усовершенствуйте его питание. -- Да послушайте же! Принцип неопределенности обойти невозможно, так же как невозможно поселиться на Солнце. Всему есть свой физический предел. -- Вы лжете, я вам не верю! Я... Его перебил новый голос, пронзительный и настойчивый: -- Арнольд! Доктор Фостер! Физик сразу обернулся. Поттерли замер и через несколько секунд сказал, не повернув головы: -- В чем дело, Кэролайн? Пожалуйста, не мешай нам. -- Нет! -- Миссис Поттерли торопливо спускалась по лестнице. -- Я все слышала. Вы так кричали. У вас правда есть обозреватель времени, доктор Фостер,