оворилось в письме, которое мы получили от твоего отца, понимаешь? С Салли пожалуйста, но ее сейчас нет. Не буду утверждать, что на улице тебе обязательно кто-нибудь станет докучать, но к чему рисковать? С другой стороны, я сам был бы рад, просто счастлив пойти с тобой погулять, но я здесь на посту на тот случай, если Суэйну кто-нибудь позвонит. Так что я не могу. Просто стыд и срам, правда, правда. Он выглядел настолько искренне расстроенным, что девочка решила смягчиться. Поджарить тебе еще гренок? спросил он, жестом указывая на ее тарелку. Нет, спасибо. Кумико положила салфетку на стол и добавила: Было очень вкусно. В следующий раз тебе следует попробовать масла, сказал он. После войны его было не достать. С Германии нанесло радиоактивный дождь, и коровы уже стали не те, что раньше. Суэйн сейчас здесь, Петал? Нет. Я никогда его не вижу. Приходит, уходит. Дела. Все возвращается на круги своя. Очень скоро у нас отбоя не будет от посетителей, и Суэйн снова станет устраивать аудиенции. Какие посетители, Петал? Деловые люди, можно сказать и так. Куромаку, пробормотала девочка. Прости? Ничего. Остаток вечера она провела в одиночестве в бильярдной. Свернулась калачиком в глубоком ко-ясаном кресле и смотрела, как сад прячется в снег h солнечные часы, теряя очертания, превращаются в белую таинственную колонну. Она представила себе, что там, в снегопаде, ее мать, одна в саду, закутанная в темные меха. Принцесса-балерина, утопившаяся в ночных водах Сумиды. Озябнув, девочка встала, обошла бильярдный стол и присела у мраморного камина, где газовое пламя тихонько шипело над вечными углями, которые никак не могло поглотить. ГЛАВА 15. СЕРЕБРЯНЫЕ ТРОПЫ Была у нее подруга в Кливленде, Ланетта, которая много чему ее научила: как быстро выбраться из машины, если клиент пытается запереть за тобой дверь, как вести себя, когда идешь покупать дозу. Ланетта была чуть старше и торчала в основном на магике: как она говорила чтобы сбить депрессняк; если его не было, она вкачивала что под руку подвернется от аналогов эндорфина до старого доброго опиума из Теннесси. Иначе, говорила подруга, так и будешь сидеть по двадцать часов перед видиком, смотреть всякую дрянь. Когда магик добавляет бодрости к теплой неуязвимости хорошего кайфа, утверждала она, вот это действительно нечто. Но Мона заметила, что те, кто всерьез уходит в кайф, большую часть времени корчатся по углам блюют, и еще она никак не могла взять в толк, как кому- то может захотеться смотреть видик, если с тем же успехом можно подключиться к стиму. (А Ланетта говорила, что симстим это еще большая дрянь. ) Мона подумала о Ланетте потому, что порой та давала ей дельные советы: например, как вывернуть неудачную ночь наизнанку. Сегодня, думала она, Ланетта посоветовала бы поискать бар и какую-нибудь компанию. У Моны еще оставались деньги после Флориды, так что дело за малым отыскать место, где примут наличные. Попала с первой попытки. Добрый знак. Вниз по узкому пролету бетонных ступенек, чтобы окунуться в дымный гул голосов и знакомый приглушенный ритм Белых алмазов Шабу. Да уж, тусовка не для пиджаков, но и не такой бар, какие коты в Кливленде называли свой клуб. Она совсем не заинтересована сейчас в том, чтобы пить в их клубе. Во всяком случае, не сегодня. Она только входила, как вдруг кто-то поднялся от стойки, собираясь на выход, так что Мона тут же проскользнула вперед и захватила его табурет, даже пластик остыть не успел еще один добрый знак. Бармен поджал губы, потом кивнул, когда Мона показала ему банкноту. Так что она сказала: Плесни мне бурбона и пива вдогонку, это всегда заказывал Эдди, если платил за выпивку сам. Если платил кто-то другой, он заказывал разные болтушки, которые бармен не знал, как готовить, а потом немало времени тратил на объяснения, как именно это делается. И, выпив коктейль, принимался жаловаться на то, какая же это дрянь по сравнению с тем, что смешивают в Сингапуре или Лос-Анджелесе, или в каком другом месте, где Мона-то знала он никогда не бывал. Бурбон здесь был странноватый, с непонятной кислинкой, но в общем-то неплохой если его проглотить. Она сообщила об этом бармену, а тот в свою очередь спросил у нее, где она обычно пьет бурбон. Она сказала, что в Кливленде, и он кивнул. У них там это этил плюс какое-то дерьмо, которое должно давать вкус бурбона, сказал он. Когда бармен отсчитывал сдачу, Мона решила, что этот их бурбон в Муравейнике дороговатое удовольствие. Однако дело он свое делал трясучку снимал, так что она проглотила остатки и принялась за пиво. Ланетта любила бары, но сама никогда не пила только коку или что- нибудь легкое. Мона навсегда запомнила тот день, когда она приняла два кристалла подряд двойной удар, как сказала Ланетта и услышала голос в собственной черепушке. Голос звучал так ясно, будто кто-то в комнате говорил: Это происходит так быстро, что остается на месте. И Ланетта, которая часом раньше распустила спичечную головку мемфисской черноты в чашке китайского чая, тоже дохнула магика, и они пошли гулять. Бродили вдвоем по дождливым улицам в совершенной гармонии, когда нет нужды о чем- либо говорить (так это казалось Моне). Тот голос был прав: ни шума по пустякам, ни спешки, никаких психов с перекошенными лицами просто такое nysyemhe, будто что-то может быть, сама Мона расширяется из тихого неподвижного центра. И они нашли парк, где ровные плоские газоны усеивали серебристые лужи, и они с Ланеттой исходили там все дорожки. У Моны было даже название для этого воспоминания: Серебряные тропы. А какое-то время спустя Ланетта просто исчезла, никто ее больше не видел. Одни говорили, что она отправилась в Калифорнию, другие трепались про Японию, а третьи что она откинулась от передозняка. Эдди это называл нырнуть всухую, но вот уж об этом Моне думать совершенно не хотелось. А потому она выпрямилась, оглянулась по сторонам и да, это классное место, достаточно маленькое, чтобы выглядеть переполненным, но иногда это и хорошо. Здесь были те, кого Эдди называл богемой. Люди с деньгами, но оде вающиеся так, будто их не имеют, если не считать того, что одежда на них отлично сидит и с первого взгляда ясно, что куплена-то она новой. За баром стоял телевизор над всей этой батареей бутылок, и тут Мона увидела в нем Энджи. Та что-то говорила, глядя прямо в камеру, но бармен, очевидно, выкрутил звук, так что за гулом голосов было не разобрать, что она там говорит. Потом съемка пошла сверху, камера уставилась вниз на цепочку домов, примостившихся на самом краю пляжа, и тут вернулась Энджи. Она смеялась, встряхивала гривой волос, дарила камере свою знаменитую полупечальную улыбку. Эй, окликнула Мона бармена, вон там Энджи. Кто? Энджи, повторила Мона, указывая на экран. Ага, протянул тот, она торчала на какой-то модельной дряни, но решила соскочить, поэтому поехала в Южную Америку или еще куда-то заплатить пару лимонов, чтобы ее почистили. Да не может она торчать! Бармен равнодушно поглядел на нее: Тем не менее. Но как она могла даже начать? Я хочу сказать, она ведь Энджи, так? Как сказать... Но поглядите на нее, запротестовала Мона, она так хорошо выглядит... Но Энджи уже исчезла, ее сменил чернокожий теннисист. Так ты думала, это она? Это говорящая голова. Голова? Что-то вроде куклы, сказал голос позади нее. Мона резко обернулась, чтобы увидеть встрепанные песочные вихры и ленивую белозубую усмешку. Кукла, человек поднял руку со сложенной фигой, как в мультике, понимаешь? Она услышала, как бармен кинул на стойку сдачу и перешел к следующему клиенту. Белая усмешка стала шире. Так что ей нет нужды записывать весь материал самой, верно? Мона улыбнулась в ответ. Симпатичный, умные глаза и заговорщицкое привет вспыхнули для нее именно тем сигналом, который ей и хотелось прочесть. Не клиент, не пиджак. Легкий малый, как раз такой, какой мог бы ей сегодня понравиться и что-то бесшабашно веселое в рисунке губ, такое странное в сочетании с умными, насмешливыми глазами. Майкл. А? Мое имя Майкл. О, Мона. Меня зовут Мона. Откуда ты, Мона? Из Флориды. И разве не сказала бы ей Ланетта, что за такого надо хвататься не глядя? Эдди терпеть не мог богему: они не покупали того, что он продавал. А Майкла он возненавидел бы еще больше, раз у того была работа и мансарда в нормальном доме. Во всяком случае, Майкл сказал, что это мансарда или чердак. Впрочем, когда они добрались туда, помещение оказалось гораздо меньше, чем, по мнению Моны, полагается быть чердаку. Само здание было старым бывшая фабрика или что-то вроде того. Часть стен из песчаника, а потолки деревянные, с массивными балками. Но все это было нарезано на клетушки: комната немногим больше ее номера в отеле, со спальной нишей в одном конце и кухней и ванной в другом. Однако этаж был верхним, так что потолок оказался по большей части застекленной крышей может, это и dek`kn клетушку мансардой? Под окном в крыше, затеняя свет, горизонтально висел лист красной бумаги. По углам он был проткнут крюками на веревках прямо-таки огромный воздушный змей. В комнате царил ужасный беспорядок, но разбросанные кругом вещи все были новыми: несколько белых проволочных кре сел с каркасом, обмотанным прозрачными пластиковыми трубками, стеллажи с развлекательными модулями, рабочая станция и серебристая кожаная кушетка. Они начали на кушетке, но к кушетке все время липла спина, так что они перебрались в альков на кровать. И только тут она увидела на стене белые полки, а на них записывающее оборудование, стим-модули. Но магик снова взял вверх, а потом, если уж она на это решилась, то почему бы и не пойти до конца? Майкл надел на нее устройство с сенсорными датчиками такой черный резиновый ошейник, из которого торчат внутрь тупые штыри-пальцы с дерматродами, прижимающиеся к основанию черепа. Никаких проводов. Кучу денег стоит, это любому известно. Надевая на себя троды и проверяя приборы на стенах, Майкл рассказывал о своей работе, о том, как работает на одну контору в Мемфисе, которая выдумывает для компаний новые имена. Прямо сейчас он старается сочинить название для компании, которая зовется Китайские Катоды. Им это позарез нужно, сказал он и рассмеялся, но потом добавил, что все не так просто. Потому что на свете и без этих китайцев слишком много всяких компаний и все удачные названия уже разобраны. У него есть компьютер, который знает названия всех компаний в мире, и еще один, который составляет слова, чтобы потом использовать их в качестве имен, и еще один, который проверяет, не значит ли придуманное слово тупица или еще что-нибудь в этом роде на каком-нибудь турецком или шведском. Но контора, на которую он работает, продает не просто имена, они там продают то, что называется имидж, так что ему приходится взаимодействовать с командой других людей только так можно быть уверенным, что его идея впишется в общий пакет. Потом он пристроился рядом с ней в постели, и не так уж это все было здорово. Веселье куда-то испарилось, с тем же успехом это мог бы быть какой-нибудь клиент она лежала, думая даже не о Майкле, а о том, что он сейчас все записывает. Проиграет потом ее, Мону, когда ему захочется. И вообще, сколько у него уже было таких, как она? Вот так она рядом с ним и лежала после всего, слушая, как он посапывает во сне, пока магик не стал закручивать плотные маленькие круги на дне черепа, раз за разом выщелкивая на экран век одну и ту же последовательность бессвязных картинок: пластиковый пакет, в котором она хранила свои вещи во Флориде, верх пакета завязан проволокой, чтобы не впустить внутрь жуков; старик сидит у фанерного стола, чистит мясницким ножом картофелину, нож сточен до огрызка размером с ее большой палец; кливлендская забегаловка, где подавали криль, павильон построен в форме свернувшейся креветки, а выгнутая спина из металлических листов и разрисованного розовым и оранжевым прозрачного пластика служит крышей; проповедник, которого она видела, когда шла за новой одеждой, он и его бледный, расплывчатый Иисус. Всякий раз, когда наступал черед проповедника, Иисус все собирался что-то сказать, но так и не заговорил. Черт, теперь это кино никак не остановишь, разве что встать и попытаться занять мысли чем-то еще. Ладно, выбралась из постели, постояла в сером свете от окна в крыше, глядя на Майкла. Вознесение. Вознесение грядет. Что поделаешь... вышла в комнату и натянула платье замерзла. Мона присела на серебристую кушетку. Красное затемнение превращало серый свет из окна в розовый это снаружи начинало светать. Интересно, сколько может стоить такая квартира? Теперь, не видя его, Мона с трудом вспоминала: а как вообще выглядит Майкл? Ну, подумалось ей, ему-то не составит труда меня запомнить. Но одна только мысль о стиме оставила у нее привкус чего-то такого... как будто ее ударили или обидели, а может, просто попользовались. Она почти жалела, что не осталась в отеле постимить Энджи. Серо-розовый свет заполнял комнату, ложился пятнами, цепенел, застывал в углах. Что-то в нем напомнило о Ланетте и о разговорах о передозняке. Иногда от передозняка кончаются в чужих квартирах, и потом проще всего выбросить тело из окна, так чтобы копы не сообразили, откуда именно оно выпало. Но она ведь не собиралась об этом думать... Мона встала, порылась в unkndhk|mhje и в шкафах в кухне. В морозилке лежал мешок кофейных зерен, но на магике от кофе начинает трясти. Еще там было полно маленьких целлофановых пакетиков с японскими этикетками, что-то замороженное или обезвоженное. Она нашла пакетики чая и сорвала печать с одной из бутылок воды в холодильнике. Налила немного воды в кастрюльку. С плитой пришлось повозиться, прежде чем удалось ее зажечь. Электроконфорки оказались белыми кругами на черном фоне плиты. Ставишь кастрюлю в центр круга и касаешься красной точки, нарисованной рядом. Когда вода закипела, она бросила в кастрюлю пакетик чая и сняла ее с конфорки. Наклонившись над кастрюлькой, Мона вдохнула пар с запахом трав. Она никогда не забывала, как выглядит Эдди, когда его не было рядом с ней. Пусть это случалось не очень часто, но когда он был рядом, она чувст вовала себя уверенней. Должно же быть подле тебя какое-то лицо, которое не меняется. Но, пожалуй, и об Эдди думать сейчас не такая уж хорошая идея. Скоро, очень скоро наступит отходняк, а до тех пор надо еще найти способ вернуться в отель. Внезапно ей пришло в голову, что все это так сложно: слишком многое надо сделать, просчитать варианты а это и есть отходняк, когда начинаешь волноваться, как бы слепить обратно дневную сторону суток. Едва ли Прайор позволит Эдди ее ударить, думала Мона, хотя бы потому, что хочет что-то сотворить из ее внешности. Мона обернулась, чтобы достать чашку. Прайор был одет в черное пальто. Она услышала, как из ее горла сам по себе вырвался странный звук. При отходняке ей и раньше случалось видеть всякую всячину. Если смотреть в упор, видения исчезали. Она попыталась вглядеться в Прайора, но это не сработало. Он просто стоял у двери с каким-то пластмассовым пистолетом в руке, не целился в нее, просто держал пушку в руках. На нем были перчатки, точно такие, как те, какие Джеральд надевал для осмотра. С виду он был не слишком чтоб зол, но ради разнообразия не улыбался. Довольно долго он вообще не произносил ни слова, и Мона тоже молчала. Кто здесь? Он сказал это так, будто спрашивал мимоходом на вечеринке, как дела. Майкл. Где? Она кивком показала на альков. Надень туфли. Она вышла из кухни, стараясь держаться подальше от него, по дороге автоматически нагнулась, подобрала с ковра белье. Туфли нашлись за кушеткой. Прайор беззвучно шагнул за ней в комнату, стал смотреть, как она надевает туфли. В руке у него по-прежнему был пистолет. Сняв свободной рукой со спинки кушетки кожаную куртку Майкла, он бросил ее Моне. Надень, спокойно сказал он. Она просунула руки в рукава, в одном из карманов скомкала белье. Он подобрал рваный белый дождевик и, свернув в ком, убрал в карман своего пальто. Храпел Майкл. Возможно, он вскоре проснется и проиграет запись по новой. С его снаряжением ему и в самом деле никто здесь больше не нужен. В коридоре Мона равнодушно смотрела, как Прайор с помощью серой коробочки запирает дверь. Пушка исчезла, но она не видела, как он ее убирал. Из коробочки торчал кусок гибкого красного шнура с непримечательным магнитным ключом на конце. На улице было холодно. Он заставил ее пройти пешком квартал, потом открыл дверь маленькой белой трехколесной машины. Она села внутрь. Заняв место водителя, Прайор стянул перчатки. Завел машину. Мона увидела облачко выхлопа, отраженное в зеркальных стеклах башни бизнес-центра. Он подумает, что я ее украла, пробормотала она, теребя лацкан куртки. Тут магик сдал последнюю свою карту: по синапсам рванул рваный каскад нейронов... Кливленд под дождем и покой в душе, какой она испытала лишь однажды тогда, на тропинках. Серебро. ГЛАВА 16. НИТЬ НАКАЛИВАНИЯ В СЛОЕ НАГАРА Я твоя идеальная аудитория, Ганс, подумала она, когда запись пошла по второму кругу. Где тебе найти более внимательного зрителя? Ты ведь уловил их сущность, Ганс. Можешь мне поверить, я это знаю, потому что мне снятся ее воспоминания. Я вижу, насколько близко ты подошел. Да, ты уловил сущность этих людей. Путешествие вовне, строительство стен, долгая спираль, закручивающаяся внутрь. Они помешались на стенах, не так ли? Лабиринт крови, лабиринт семьи. Грибница посреди пустоты... Они как будто говорят: Мы это то, что внутри, снаружи другое. Здесь мы пребудем вечно. А тьма таилась там с самого начала... Ты раз за разом находил ее в глазах Мари-Франс, вновь и вновь пригвождал медленным наплывом камеры на затененные глазницы черепа. Очень рано она запретила снимать себя на пленку. Ты подровнял, увеличил ее изображение, провернул его через плоскости света, плоскости тени, сгенерировал модели, расчертил ее череп решеткой неона. Ты использовал особые программы, чтобы состарить ее визуальный образ согласно статистическим моделям, затем анимационные программы, чтобы оживить свою зрелую Мари-Франс. Ты раздробил ее изображение, низвел его до бесчисленного, но конечного числа точек, перемешал, давая выйти на свет новым формам, выбрал те, которые, похоже, что-то говорили тебе... А потом ты взялся за остальных, за Эшпула и дочь, чье лицо обрамляет твой фильм, его первый и последний кадр. Повторный просмотр придал основательность их истории, позволил Энджи нанизать отрывочные видеозарисовки Беккера на единую временную линию. Точкой отсчета стала свадьба Тессье и Эшпула, союз, наделавший в свое время немало шума, особенно в средствах массовой информации финансовых кругов. Оба были наследниками своих отнюдь не скромных империй: Мари-Франс громадного состояния семьи Тессье, основанного на девяти базовых патентах в области прикладной биохимии, а Эшпул мощной инженерной фирмы со штаб-квартирой в Мельбурне, фирмы, которая носила имя его отца. Журналистам этот брак представлялся слиянием, хотя возникшую в результате корпоративную единицу финансовый мир рассматривал как невыгодную этакая химера с двумя головами, смотрящими в разные стороны. Однако вскоре стало заметно, как на фотографиях тех лет из взгляда Эшпула исчезли пресыщенность и скука, а их место заняла абсолютная решимость. Эффект вышел нелестным или скорее даже пугающим: красивое жесткое лицо становилось все жестче, все безжалостней в своей все поглощающей целеустремленности. Через год после женитьбы на Мари-Франс Тессье Эшпул избавился от девяноста процентов акций своей фирмы, вложив освободившийся капитал в орбитальную собственность и установки по запуску шаттлов. Плод живого союза, двоих детей брата и сестру вынашивали тем временем суррогатные матери на вилле Мари-Франс в Биаррице. Тессье-Эшпулы взошли на орбитальный архипелаг и здесь обнаружили, что плоскость эклиптики размечена лишь очень редко разбросанными военными базами и первыми автоматизированными фабриками картелей. И тогда они начали строительство. Первоначально их объединенные капиталы были не больше, чем затраты Оно-Сендаи на изготовление одного-единственного процессорного блока в условиях орбитальной станции, но Мари-Франс, проявив неожиданное предпринимательское чутье и сноровку, создала приносящую колоссальный доход гавань данных для обслуживания потребностей не столь респектабельных секторов международного банковского сообщества. А это, в свою очередь, породило связи с самими банками и их клиентами. Эшпул занимал направо и налево, и стена лунного бетона, которой предстояло стать Фрисайдом, росла и закруглялась, смыкаясь вокруг своих создателей. Когда разразилась война, Тессье-Эшпулы уже скрылись за этой стеной. Они видели, как вспыхнули и погибли Бонн и Белград. Строительство веретена продолжалось в те три недели войны лишь с незначительными перебоями, хотя в последовавшие за ними десятилетия оцепенения и хаоса эта задача стала гораздо сложнее. Но дети, Джейн и Жан, теперь уже были с ними. Вилла в Биаррице была продана, чтобы оплатить создание криогенной установки для их нового дома, виллы Блуждающий огонек. Первыми жильцами криогенной утробы стали десять o`p клонированных эмбрионов: 2-Джейн и 2-Жан, 3-Джейн и 3-Жан... Существовало множество законов, запрещавших или как-то иначе регулиро вавших искусственное репродуцирование индивидуального генетического материала, но было и столько же лазеек в хитросплетениях юрисдикции... Энджи остановила запись и попросила дом вернуться к предыдущему эпизоду. Снова кадры с изображением криогенного устройства, этой утробы Тессье- Эшпулов, созданной швейцарскими инженерами. Она знала, что предположение Беккера о сходстве верно: эти круглые двери из окаймленного хромом черного стекла были центральными образами в воспоминаниях незнакомки, убедитель ными и тотемными. Одно изображение сменяло другое. Теперь речь шла о создании сооружений на внутренней поверхности веретена в условиях невесомости. Продвигалось строительство осветительной системы Ладо-Ачесона, преобразующей солнечную энергию, наращивалась атмосфера, создавалась ротационная за счет вращения гравитация... Тут Беккер столкнулся с непреодолимым, на первый взгляд, препятствием: он обнаружил, что на него свалилось сказочное богатство в виде многих-многих часов блестяще-глянцевой документации. Он ответил на этот вызов яростным, рваным монтажом, напрочь выстригая поверхностный лиризм исходного материала; на экране остались лишь от дельные напряженные лица измученных рабочих среди неистового улья механизмов. Фрисайд зеленел и расцветал в ускоренном порхании записанных на пленку восходов и искусственных закатов. Роскошная, запечатанная в бетон и пластик земля, усеянная драгоценными камнями бирюзовых озер. Тессье и Эшпул выбирались из Блуждающего огонька, своего тайного дома на кончике веретена, лишь на официальные церемонии. С примечательной отстраненностью обозревали властители ими же созданную страну. Тут Беккер резко сбросил темп и снова принялся за свой одержимый анализ. Вот это последний раз, когда Мари-Франс взглянула в объектив. Беккер исследует черты ее лица в мучительной, растянутой фуге, крупные планы медленно перетекают один в другой в изысканном контрапункте к пульсирующим волнам аудиореверса, прорывающимся на звуковой дорожке сквозь дрейфующие наслоения статических шумов. Энджи вновь попросила паузу, поднялась с кровати и подошла к окну. Она испытывала странный подъем, пришло неожиданное ощущение силы и внутренней гармонии. Что-то подобное произошло с ней семь лет назад в Нью-Джерси, когда она узнала, что и другим известны те, кто приходил к ней в снах, что они зовут их лоа, Божественными Наездниками, дают им имена, и призывают их, и торгуются с ними о милостях. И даже тогда не обходилось без путаницы и недоразумений. Бобби, например, утверждал, что Линглессу, оседлавший Бовуа в оумфоре, и Линглессу из матрицы это различные, не связанные между собой сущности. Если, конечно, первого из них вообще можно считать сущностью. Они проделывают это уже более десяти тысяч лет, танцуют, сходят с ума, говорил он, твари же из киберпространства духи, призраки, не важно, что они такое, обитают там лишь последние лет семь-восемь, не более. Бобби верил старым ковбоям. Тем, кому он покупал выпивку в Джентльмене- Неудачнике всякий раз, когда карьера Энджи приводила их в Муравейник. Старики считали, что лоа появились не так давно, они вроде как новоприбывшие. Старые ковбои жили прошлым, когда решительность и талант были единственными решающими факторами в карьере компьютерного виртуоза. Впрочем, Бовуа возразил бы на это, что для того, чтобы иметь дело с лоа, решительности и таланта требуется не меньше. Но они же приходят ко мне, возражала она. И мне не нужна дека. Это то, что у тебя в голове. То, что сделал твой отец... Бобби рассказал ей, что старые ковбои сошлись на том, что однажды настал такой день, когда все изменилось, хотя существовали разногласия отно сительно того, как и когда. Когда Все Изменилось так они называли это событие или этот день, и однажды Бобби заставил Энджи загримироваться и привел ее в Неудачник, чтобы она сама послушала стариков. Вокруг бара суетились агенты из службы безопасности Сенснета, которых даже на порог не пустили. То, что охрана осталась за дверью, произвело на нее тогда большее впечатление, нежели разговоры стариков. Джентльмен-Неудачник стал баром ковбоев еще во bpelem` войны, которая ознаменовала рождение новой технологии. Тогда в Муравейнике не было другого места, где криминальные элементы были бы представлены в таком изобилии, хотя, когда Энджи появилась здесь, это изобилие наводило скорее на мысль, что завсегдатаи бара в большинстве своем давно ушли на покой. В Неудачнике уже не толклись крутые ребята из молодых, но некоторые из них приходили сюда послушать. И вот теперь, в спальне дома в Малибу, Энджи вспомнила эти истории о том, Когда Все Изменилось, понимая, что какая-то часть ее сознания мучительно пытается найти место стариковским байкам и воспоминаниям в коллаже из обрывков ее собственной жизни и истории семейства Тессье- Эшпулов. 3-Джейн была нитью накаливания, Тессье-Эшпулы слоем нагара. Дата ее рождения была официально зарегистрирована тем же днем, что и рождение девятнадцати ее клонированных братьев и сестер-близнецов. Расследование Беккера стало еще более нервозным, когда 3-Джейн была выношена в чреве очередной суррогатной матери и вышла на свет посредством кесарева сечения в хирургическом отсеке Блуждающего огонька. Критики соглашались: 3-Джейн явилась для Беккера чем-то вроде спускового крючка. С рождением 3-Джейн фокус документального фильма незаметно сместился, являя новое усиление напряженности, прогрессию одержимости как бы некое чувство греха, что отмечал не один критик. 3-Джейн стала центром внимания, капризной жилкой золота в гранитном массиве семьи. Нет, подумала Энджи, серебра, тусклого и сумасбродного. Изучая снимок 3-Джейн и двух ее сестер, сделанный китайским туристом у озера возле какого-то отеля во Фрисайде, Беккер неиз менно возвращается к глазам 3-Джейн, рассматривает выемку ключицы, хрупкие запястья. Физически сестры совершенно идентичны, и все же нечто выделяет 3- Джейн. И попытка Беккера докопаться до природы этой особенности превращается в основной посыл всего фильма. По мере того как расширяется архипелаг, Фрисайд процветает. Банковский узел, публичный дом, гавань данных, нейтральная территория для воюющих корпораций веретено начинает играть все более сложную роль в истории высокой орбиты; тем временем владельцы Тессье-Эшпул СА скрываются еще за одну стену, на этот раз дочерних корпораций. Имя Мари-Франс ненадолго всплывает в связи с разбирательством в женевском патентном суде по поводу определенных достижений в области создания искусственного интеллекта. Впервые и только на короткое время достоянием общественности становится информация о массированных вложениях Тессье-Эшпулов в исследования в этом направлении. И вновь семейство проявляет свою своеобразную способность исчезать из виду, вступая в еще один период забвения, тот, что окончится лишь со смертью Мари-Франс. Постоянно будут ходить слухи об убийстве, но любая попытка расследования натолкнется на богатство и изолированность клана, на сложное переплетение их финансовых и политических связей. Вторично просматривая фильм Беккера, Эн-джи уже знала личность убийцы Мари-Франс Тессье. На рассвете, не зажигая на кухне свет, она приготовила себе кофе и села смотреть на бледную линию прибоя. Континьюити. Здравствуй, Энджи. Ты знаешь, как связаться с Гансом Беккером? У меня есть номер телефона его агента в Париже. Беккер что-нибудь снял после Антарктики? Насколько мне известно, ничего. А как давно это было? Пять лет назад. Спасибо. Пожалуйста, Энджи. До свидания. До свидания, Энджи. Уж не считал ли Ганс Беккер, что 3-Джейн повинна в смерти Эшпула? Казалось, он каким-то окольным путем внушал эту мысль. Континьюити. Здравствуй, Энджи. Фольклор компьютерных жокеев, Континьюити. Что ты об этом знаешь? Интересно, что подумает Свифт, спросила она себя. Что бы тебе хотелось знать, Энджи? Когда Все Изменилось... Архетип мифа встречается обычно в одной из двух версий. Одна версия предполагает, что матрица киберпространства населена или, скорее, посещаема некими существами, чьи характеристики соответствуют первичному архетипу скрытого народа. Другая основана на предположении о вездесущности, всесильности и непостижимости самой матрицы. То есть, что матрица есть Бог? Можно сказать и так, хотя в рамках архетипа точнее было бы говорить о том, что у матрицы есть Бог, поскольку вездесущность и всесильность этого существа ограничивается матрицей. Если у него есть ограничения, он не всесилен. Вот именно. Обрати внимание на то, что архетип не наделяет его бессмертием, что обычно присуще религиозным системам, основанным на вере в высшее существо, по крайней мере, в рамках именно вашей культуры. Киберпространство существует если, конечно, можно употребить слово существует лишь благодаря деятельности людей. Как ты. Да. Энджи вернулась в гостиную, где в сером рассветном свете очертания кресел эпохи Людовика XVI стали чем-то похожи на скелеты: их изогнутые ножки напоминали позолоченные кости. Если бы подобное существо имелось в действительности, спросила она, ты был бы его частью, так? Да. И ты знал бы об этом? Не обязательно. Ты знаешь? Нет. Ты исключаешь такую возможность? Нет. Тебе не кажется, что это довольно странный разговор, Континьюити? Ее щеки были мокрыми от слез, хотя она и не заметила, когда они начали течь. Нет. Как вписываются истории о... Она помедлила, едва не сказав слово лоа. О существах в матрице... как они уживаются с представлением об этом сверхсуществе? Никак. И то и другое лишь версии события, известного как Когда Все Изменилось. И та и другая версии очень недавнего происхождения. Точнее? Приблизительно пятнадцать лет. ГЛАВА 17. СВАЛИВАЕМ! Девочка проснулась, почувствовав, что рот ей зажимает холодная ладонь Салли. Другая рука жестом призывала к молчанию. Горели мелкие лампочки, встроенные в зеркало с золотыми искорками. Одна из ее сумок была открыта и стояла в ногах гигантской кровати, рядом с ней аккуратная стопка одежды. Салли прикоснулась указательным пальцем к плотно сжатым губам, потом жестом указала на одежду и чемодан. Кумико выскользнула из-под пухового одеяла и, спасаясь от холода, натянула свитер. Снова взглянув на Салли, она заколебалась, не заговорить ли ей вслух. Что бы это ни было, подумала она, достаточно одного слова, чтобы появился Петал. Салли была одета так же, как в последний раз, когда Кумико ее видела: дубленка с барашковым воротником, под подбородком завязан клетчатый шарф. Она повторила жест: собирай вещи. Быстро одевшись, Кумико начала складывать вещи в саквояж. Салли беспокойно, но и бесшумно ходила по комнате, открывала и закрывала ящик за ящиком. Отыскав паспорт Кумико, черную пластиковую табличку на нейлоновом xmspje с рельефной золотой хризантемой, она повесила ее на шею девочке. Потом скрылась в фанерной каморке, чтобы появиться с замшевым несессером в руках с туалетными принадлежностями Кумико. Когда Кумико застегивала саквояж, зазвонил золоченый антикварный телефон. Салли проигнорировала звонок, взяла с постели чемодан, открыла дверь и, схватив Кумико за руку, потянула ее в темный холл. Отпустив ее руку, Салли прикрыла за ними дверь, заглушив телефон и оставив их в полной темноте. Кумико позволила провести себя к лифту его она узнала по запаху масла и полироля, позвякиванию металлической решетчатой двери. Лифт пошел вниз. В ярко освещенной прихожей их ждал Петая, закутанный в необъятных размеров выцветший шерстяной халат. На Петале были все те же рваные шлепанцы, выглядывающие из-под халата ноги казались неестественно белыми. В руках у него был пистолет тупорылое оружие отблескивало тускло-черным. Черт побери, увидев их, мягко проговорил он, это еще что такое? Она поедет со мной, бросила Салли. Это, медленно произнес англичанин, совершенно невозможно. Куми, Салли легонько подтолкнула девочку в спину, выпроваживая ее из лифта, нас ждет машина. Ты не можешь так поступить, сказал Петал. Но Кумико почувствовала, что он растерян. Тогда пристрели меня, мать твою. Петал опустил пистолет. Это меня чертов Суэйн пристрелит, если все выйдет по-твоему, можешь мне поверить. Будь он здесь, он оказался бы в таком же положении, не так ли? Пожалуйста, попросил Петал, не надо. Не волнуйся, с ней все будет в порядке. Открой дверь. Салли, спросила Кумико, куда мы едем? В Муравейник. ... И проснулась снова, чтобы понять, что дремала, пригревшись под Саллиной дубленкой, убаюканная мягкой вибрацией сверхзвукового полета. Кумико вспомнила огромную низкую машину, которая ждала их на подъездной аллее. Когда они с Салли вышли на тротуар, с фасадов домов Суэйна вырвались лучи прожекторов. В окне машины мелькнуло залитое потом лицо Тика. Салли рывком распахнула дверь и втолкнула девочку внутрь. Тик тихонько и без умолку чертыхался все то время, пока машина набирала скорость; жалобно взвизгнули шины, когда он слишком резко свернул на Кенсингтон-Паркроуд. Салли посоветовала ему сбросить скорость и отдать управление самой машине. Только тут, в машине, Кумико вспомнила, что положила модуль Маас- Неотек на место в тайник за мраморным бюстом. Со всеми своими лисьими повадками и курткой, протертой на локтях, как и шлепанцы Петала, Колин остался позади теперь всего лишь призрак, чем он, в сущности, на самом деле и был. Сорок минут, сказала Салли с соседнего кресла. Хорошо, что ты поспала. Скоро нам принесут завтрак. Помнишь, на какое имя у тебя паспорт? Прекрасно. А теперь не задавай мне никаких вопросов, пока я не выпью кофе, идет? Кумико знала Муравейник по тысячам стимов. Повальное увлечение этим необъятным городским конгломератом стало в последнее время характерной чертой японской массовой культуры. У Кумико было некоторое представление об Англии еще до того, как она туда попала: смутные образы каких-то знаменитых сооружений, неотчетливое представление об обществе, которое ее собственное, похоже, считало эксцентричным и застойным. (В сказках ее матери принцесса-балерина всегда с удивлением обнаруживала, что англичанам ее танцы не по карману. ) Однако Лондон во многом оказался совсем другим, нежели она ожидала, ее поразили энергия города, его очевидное изобилие, а суета и великолепие больших торговых улиц сильно напомнили Гинзу. Девочка считала, что и о Муравейнике она знает немало, но и это убеждение развеялось в первые же часы, прошедшие после посадки их самолета. Они с Салли стояли в очереди других пассажиров посреди огромного гулкого зала таможни, потолок которого уходил куда-то во тьму. Эту тьму через равные промежутки прорывали бледные сферы света. Вокруг шаров, несмотря на то что стояла зима, клубился рой мошкары, как будто здание обладало собственным климатом. Но пока еще это был Муравейник из стимов, каким она его себе представляла. Чувственно-электрический фон для проигрываемых при ускоренной перемотке жизней Анджелы Митчелл и Робина Ланье. Прошли таможню. Сам досмотр, несмотря на бесконечное ожидание в очереди, заключался в том, что ее паспорт пропустили сквозь грязную на вид металлическую прорезь. И дальше в сумасшедшую суету на бетонной платформе, где багажные роботележки медленно бороздили толпу, которая галдела и напирала, осаждая наземный транспорт. Кто-то взял у нее сумку. Протянул руку и взял с уверенностью, которая говорила, что этот человек просто выполняет привычную обязанность, как, скажем, молодые женщины, поклонами приветствующие покупателей в дверях крупных универмагов Токио. А Салли вдруг ударила его ногой. Ударила под колено, стремительно и плавно развернувшись на месте, как таиландская боксерка в бильярдной Суэйна. Выхватила сумку еще до того, как затылок незнакомца с резким стуком ударился о грязный бетон. Салли потянула девочку за собой, не дожидаясь, когда над неподвижной фигурой сомкнется толпа. Это вспышка насилия, со стороны выглядевшая так небрежно, могла бы показаться сном если бы не улыбка Салли, первая с тех самых пор, как они вылетели из Лондона. Чувствуя себя не в своей тарелке, сбитая с толку Кумико безвольно смотрела, как Салли производит осмотр имеющихся машин. А та быстро дала взятку диспетчеру, нагнала страху на очередь и затолкала девочку в потрепанный ховер в косую черно-желтую полоску. Отделение для пассажиров было голым и выглядело исключительно неудобным. Водитель, если он вообще был, оставался невидимым за изогнутой перегородкой из пластиковой брони. Из того места, где перегородка смыкалась со стенкой, торчал объектив видеокамеры, вокруг которого кто-то нарисовал мужской торс: объектив выступал в роли фаллоса. Когда Салли, забравшись внутрь, захлопнула за собой дверцу, динамик проскрежетал что-то вовсе уж неразборчивое. Кумико решила, что это какой-нибудь диалект английского. Манхэттен, приказала Салли. Она достала из куртки пачку бумажных денег и, развернув веером, помахала ею перед камерой. Динамик вопросительно затрещал. В центр. Скажу, где остановиться. Юбка воздушной подушки надулась, свет в пассажирском отделении погас, и они тронулись в путь. ГЛАВА 18. ТЮРЕМНЫЙ СРОК Он на чердаке у Джентри. Смотрит, как Черри нянчится с ковбоем. Черри, сидящая на краю кровати, поворачивается к нему. Как ты, Слик? В порядке... я в порядке. Ты помнишь, что я тебя об этом уже спрашивала? Он смотрит в лицо человека, которого Малыш Африка называл Графом. Черри возится с чем-то у надстройки в изголовье носилок, с какой-то капельницей; в ней жидкость цвета овсянки. Как ты себя чувствуешь, Слик? Нормально. Никакое не нормально. Ты всегда отве... Он сидит на полу на чердаке у Джентри.