не менее, о моей ходке к учителю Бэлшуну проведал. Не иначе, как от Циры. Дня полтора вокруг меня вился, не знал, как подступиться. А потом вдруг незатейливо повалился мне в ноги и стал упрашивать, чтоб я и ему, значит, дозволил опять к учителю Бэлшуну сходить. Я удивился. Поглядел сверху вниз на мурзиков толстый загривок. - Что, Мурзик, еще в какую-нибудь жизнь попутешествовать хочешь? Может, ты в позапрошлом воплощении и вовсе министром был, а? А то и императором! Мурзик поднял голову. На лбу у него осталось красное пятно. - Не, - вымолвил он. - Мне и та жизнь сгодилась, первая... - Понравилось десятком командовать? - Не, - снова повторил мой раб, - что там, командовать... Я, это... Я по сотнику стосковался. Ну так стосковался - мочи нет! - Для убедительности Мурзик ухватил себя за рубаху и сжал пальцы покрепче. - В груди все горит. Родное же сердце, близкий человек... - У тебя точно не все дома, Мурзик. Я серьезно говорю. Этот твой сотник вот уж поколений пять назад как помер. Как ты можешь по нему скучать? Мурзик упрямо мотал головой. - Ну и пусть, пусть он помер, так ведь в той-то жизни, что у учителя Бэлшуну, - там-то он живой... - Учитель Бэлшуну занят важной научной работой. Твоя прошлая жизнь ему совершенно неинтересна. Для науки перевоплощений серое бытие какого-то десятника, Мурзик, не представляет ни малейшей ценности. - Ну... а если вы ему записку напишете? Вам-то он не откажет. А я уж за то... ноги вам буду мыть и воду пить, богами клянусь! - Ты понимаешь, Мурзик, о чем просишь? Мурзик безмолвно вылупил глаза. - Ты понимаешь, Мурзик, что я не могу выставлять себя перед господином Бэлшуну потворщиком твоих рабских капризов? Мурзик вздохнул, встал и уныло поплелся на кухню. Оставшись один, я растянулся на диване. Стал думать, глядя в потолок. На потолке у меня жил паук. Ленивый Мурзик до сих пор не озаботился его снять, а кошке было все равно. Я слышал, как Мурзик на кухне сюсюкает с этой хвостатой потаскухой. Ладно. Положим, учитель Бэлшуну рассказал Цире о том, что я путешествовал в прошлое. И о моем позоре рассказал ей, конечно, тоже. А Цира, ложась под моего раба, поведала обо всем Мурзику. А может быть, не обо всем... С другой стороны, путешествие в позапрошлую жизнь может быть опасным. Более глубокое погружение во тьму веков, то, се... Но не могу же я навсегда остаться бывшим банщиком! - Мурзик! - рявкнул я. Мурзик появился в комнате. Он глядел себе под ноги и вообще всячески показывал свое уныние. - Ты, наверное, считаешь, Мурзик, что мы, рабовладельцы, все как один изверги и негодяи, - начал я. - Такое мнение глубоко ошибочно. Оно основано на твоем преступном прошлом, Мурзик. Мурзик поднял голову. Он явно ничего не понял из сказанного. Я нацарапал на обломке влажной глины записку. Просил учителя Бэлшуну уделить моему рабу еще толику времени. Мол, это связано с экспериментом над моими собственными путешествиями. Позволял, кстати, проводить с Мурзиком более жесткие опыты, чем со мной. Пусть учитель Бэлшуну не боится причинить этим мне ущерб, поскольку раб застрахован, да и срок гарантии на него еще не истек. - Гляди, пальцами не затри, глина еще свежая, - наставил я моего раба. - Завтраком меня накормишь, посуду приберешь - и можешь идти к господину Бэлшуну. И веди себя там прилично. Мурзик просиял. Открыл рот - хотел сказать что-то, но подавился и передумал. Я видел, что он был счастлив. Вечером следующего дня ко мне заглянул Ицхак. Просто так заглянул, посидеть, как он объяснил. В трусах и майке я восседал на диване. Ноги мои, которые, по правде сказать, давно не мешало вымыть, нежились в тазу с горячей водой. Стоя рядом на коленях, Мурзик усердно отмывал их. Я шевелил пальцами, чтобы Мурзику было удобнее отмывать. Ицхак примостился рядом на табурете, рассеянно наблюдая за этой патриархальной процедурой. Похоже было, что он думает о чем-то другом. - Вот, Изя, - сказал я, - твоя темпоральная лингвистика в действии. - А? - Ицхак посмотрел на меня так, будто я его разбудил. - Знаешь присловье "ноги мыть и воду пить"? - Знаю... Ицхаку было совершенно безразлично. - Да что тебя гложет, Иська? Он посмотрел на Мурзика, будто решая, стоит ли начинать разговор при рабе. Наконец, махнул рукой: какая разница. Все равно Мурзик в курсе всех наших дел. - Да девка эта, Луринду, - начал он. - Маме она не нравится. Да и мне самому... Видишь ли... А тут еще карьера у нее в рост пошла... Ну нельзя на такой жениться, нельзя! Всю кровь из тебя высосет, в тряпку превратит, ноги вытирать начнет... - Начнет, - убежденно сказал я. - Да брось ты ее. - "Брось"! - Он посмотрел на меня страдальчески. - Знаешь, как она трахаться здорова? - Будто других радостей в жизни мало, кроме как об эту доску биться. Да ты, Иська, может быть, в прошлой жизни императором был... а здесь по какой-то программистке с прыщами вместо сисек сохнешь... - Каким еще императором? Я принялся рассказывать ему об учителе Бэлшуну. Подробно описывал те истории, которые в "Главной книге" прочел. Мурзик вытащил мои ноги из таза, обтер их полотенцем и облачил в чистые носки. Потом со вздохом поднес ко рту таз с нечистой жидкостью и начал пить. Ицхак удивленно посмотрел на него, потом на меня. - Он что, всю воду из таза выпьет? - Не знаю. - Я пожал плечами. - А что? Говорю же тебе, темпоральная лингвистика в действии. Мудрость предков налицо. - Да не выпьет он всю воду. Тут вон сколько. У него живот лопнет. - Не лопнет. Мурзик безмолвно хлебал. Ицхак вдруг растревожился: - Слушай, Баян, прекрати это дело. Подохнет раб-то. - И пусть подохнет, не жалко. Не больно-то и нужен. На него все равно гарантия еще не кончилась. Мурзик пил. - Давай спорить, что выпьет, - предложил я. - Ставлю десять сиклей на Мурзика. Ицхак ударом ноги своротил у Мурзика таз, едва не выбив ему при этом зубы. Таз опрокинулся, вода разлилась. - Прибери, - сказал я, поднимая ноги в чистых носках, чтобы не замочились. И когда Мурзик вышел за тряпкой, повернулся к Ицхаку: - Гуманист хренов! Да этот беглый каторжник спит и видит, как мы с тобой... и все свободные вавилонские налогоплательщики... Мурзик вернулся с тряпкой и принялся гонять воду. Ицхак еще некоторое время горевал по поводу своих отношений с Луринду, а потом заинтересовался путешествиями в прошлые жизни. Спросил меня, был ли я уже в прошлом. Я сказал, что был и собираюсь еще. Мурзик на мгновение замер, а потом как бы между прочим вставил: - А вот у меня там такой друг остался... сотник... И пошло-поехало. Остановить Мурзика было невозможно. Он сидел на корточках с грязной тряпкой в руках и захлебываясь рассказывал о своем сотнике. ...Как они в составе тысячи вошли в Вавилон. Встречал их Город цветами и кликами радости. Медленно ехали по лазоревой дороге к храму Инанны. И проплывали на изразцовых стенах, чередуясь, воины в долгополых одеяниях, с копьями в руках, с заплетенными в косички бородами, и тучные черные быки с отогнутыми назад рогами. И сказал десятнику сотник: "Знавал я тут одну харчевню за Харранскими воротами - ох, и знатная же это была харчевня, сынок!" И повернули коней, улучив миг, и поехали в ту харчевню. И встретила их пригожая харчевница, телом дородная, ликом приветливая. Руками всплеснула, на шее у сотника повисла, да и десятника приветила. И угостила их кашей. Отменная была каша, домашняя, сытная, из настоящей пшеницы, зернышко к зернышку. Отведали с наслаждением. Как домой вернулись. А пригожая харчевница за руку мальца вывела и сотнику на колени посадила: твой, говорит. Сотник на мальца поглядел - тому уже седьмой годок пошел - и заплакал... ...А то еще поехали как-то они с сотником в одну деревню. Там девка жила - петь искусница. Навезли ей подарков разных. Девка эта при храме числилась, храмовая рабыня, только не из тех, что для утехи паломников, а простая, для работ. Она в поле работала, а поле храмовое было, вот как. Ну, откупили они у надсмотрщиков время девкино, отвели ее на берег канала, какой для орошения нарочно прокопан был, и дали хлеба с медом, а еще - две цветные ленты с золотой ниткой, вплетенной узором. И петь попросили. Ох, как она пела! Заливалась птахой. И не было такой песни, какой она не знала. А еще знала множество таких, каких ни десятник, ни сотник в жизни не слыхивали. Обо всем для них спела, а после засмущалась и прочь побежала. И ленты за ее спиной развевались вместе с волосами... ...А то еще раз они с сотником... Тут я сказал: - Да заткнись ты со своим сотником! Лучше убери отсюда всю эту грязь и согрей нам чаю. Не видишь разве, господин Ицхак в расстройстве. Да руки помой, прежде чем к посуде прикасаться! Всему тебя учить надо, чушка неумытая... Мурзик послушался. Ицхак помолчал немного. Видно, грусть в себе успокаивал. - Ты ведь всяко ее трахать сможешь, - утешил его я. - Ведь она же не отказывает. А жениться не обязательно. - Сегодня не отказывает, а завтра диссер свой защитит - и откажет. Ух, знаю я таких стервищ! - Он погрозил кулаком отсутствующей Луринду. Я уж и не знал, как друга утешить. - Ну, хочешь - я ее выебу? Ицхак разволновался. - Не смей, слышь! Баянка, не вздумай! Как друга прошу... - Да ладно, - лениво ответил я, - я просто так спросил, для порядка... Давай Мурзика в ночной магазин сгоняем? Пусть нам портвейна купит... - Не хочу портвейна, - сказал Ицхак. Я понял, что он всерьез прилепился душой к этой бляди. - Иська, есть только один способ. Ты должен постичь свое былое величие. И с высоты этого величия плюнуть. В глазах Ицхака появилась слабая надежда. - Ты думаешь, поможет? - Чем джанн не шутит? Вдруг поможет! Вон, Мурзик-то у меня как расцвел... десятником себя вспомнил... - А ты кем себя вспомнил? - спросил Ицхак. - О, мой опыт многообразен и неоднозначен... Скажу тебе, Изя, что дело это серьезное и на полпути останавливаться я не намерен. Я желаю выяснить о себе все. Я ношу в своем теле древнюю душу. Душу славную и богатую подвигами. Думаешь, почему я стал ведущим специалистом? - Потому что я тебя пригласил, - брякнул Ицхак. - А пригласил ты меня потому, что ощутил скрытые во мне возможности. Думаешь, это все просто так? Нет, Изя, просто так ничего не бывает. Переселения души, Изя, вещь тонкая, хрупкая даже и в то же время несокрушимая... Я долго пересказывал Ицхаку речения учителя Бэлшуну. Но ходить к учителю пока что запретил. Сказал, что поначалу он хочет закончить опыты со мной. Поскольку видит во мне неисчерпаемые перспективы. И только потом я возьму на себя смелость рекомендовать учителю обратиться к опытам с Ицхаком. - Но ты будет ему настоятельно рекомендовать? - с надеждой спросил Ицхак. - Разумеется! - сказал я. Мурзик подал нам чай и вставил реплику: - Уж в таком-то деле, как у господина Ицхака, сложностей никаких и нет. Сходили бы к той же Алкуине. Уж это-то она умеет: отворочу, приворочу... - Приворожу, - поправил я, чувствуя в рассуждениях моего раба отзвуки его разговоров с Цирой. Ревность шевельнулась в моей груди. - Что для тебя сгодится, Мурзик, то благородному господину древних семитских кровей - ровно укус клопиный. - Я как лучше хотел... - проворчал Мурзик. И забрал чайник, чтобы мы с Ицхаком не обварились ненароком. Ицхак выпил чаю и молвил печально: - Ну, я пойду. Я встал его проводить. - Не горюй, Иська, - сказал я. - Это месяц бельтану, проклятый, тебя ест. Вот выпадет снежок и сразу полегчает. - Угу, - сказал Ицхак. - А к этому, к учителю, своди меня как-нибудь, ладно? Может и впрямь мне это поможет... Присох к потаскухе, ну что ты тут поделаешь. А она ведь и вправду плоская, хоть в дисковод вставляй... И удалился. Когда он ушел, я наорал на Мурзика и, обиженный, улегся спать. Второе путешествие в прошлое моей души было немногим удачнее первого. На этот раз я увидел себя надзирателем полевых работ. Сотни полторы полуголых чернокожих рабочих ковырялись на пространстве в два с половиной суту. Рыхлили землю. По соседству еще сотня занималась прокладкой канала. Над ними надзирал другой смотритель. Мы с этим смотрителем отлично ладили. Вместе пили сладкое хмельное вино из выдолбленной тыквы. Он рассказывал мне смешные истории о жрецах - владельцах поля. Я хоть и боялся - вдруг боги услышат и жрецам нашепчут - но слушал и смеялся в кулак. А тот смотритель - он ничего не боялся. Он и богов не боялся, храбрец был отчаянный, богохульник, вор и бабник. Ну и выпивоха, конечно. Удалой был человек! В черных волосах аж синева отливает, глаза - как у дикого коня, большие да влажные, из-под бороды алый румянец будто пожаром бьет. Женщины при виде него таяли, словно от одного взгляда на такого красавца все кости у них теле размягчались. А детей от него почему-то не рождалось, да только он об этом не слишком задумывался. Конечно, мы с ним воровали у жрецов. И зерно воровали, и рабов. Тем прижигали храмовое клеймо, ставили другое и продавали на сторону. Мы понемногу крали, так что нас долго не могли уличить. Я чувствовал, какой интересной, насыщенной, полной риска и приключений казалась мне жизнь благодаря этим кражам. Да, мне было интересно воровать... Потом моего напарника все-таки поймали за руку. Обнаглел. Его потащили пытать. Он только головой мотал и мычал, роняя слезы. Не знаю уж, что с ним сделали, только одно и видел: как вынесли из храма мешок, а из мешка красное капало. Так в мешке и закопали. А потом подошли ко мне и наложили на меня руки. Ох, и взвыл же я!.. Рвался на волю, просил-умолял, бородой весь храмовый двор подмел, животом вытер. Жрецам сапоги вылизал. Только без толку. Кто у храма крадет, тот богов обворовывает, а за святотатство карали тогда беспощадно. - Это ваша прошлая жизнь, - заворковал успокаивающий голос где-то далеко-далеко. Я лежал, простертый на каменном столе, и жрец с позолоченным лицом уже изготовился содрать с меня, живого, кожу. - Эта жизнь миновала. По вашей собственной воле вы можете выйти из этого тела и подняться над ним. Вы можете наблюдать со стороны за происходящим. Вы можете не пожелать наблюдать за происходящим, а вернуться сюда, в вашу нынешнюю жизнь, в это прекрасное место. С величайшим облегчением я ворвался в свое сегодняшнее тело. Я был весь потный и дрожал. Учитель Бэлшуну обтер мне лоб платком и безмолвно налил полстакана эламского виски. Я жадно проглотил виски, но даже не захмелел. Меня колотило, я был готов разрыдаться. - Поплачьте, - сказал учитель Бэлшуну, внимательно наблюдавший за мной. - Вас гложет необходимость выплакаться. Не сдерживайте эмоций. Иногда это бывает целительно. Я закричал: а-а-а! Как будто с меня и вправду сдирали кожу. И слезы брызнули у меня из глаз. Бэлшуну влил в меня второй стакан виски. - Все хорошо, мой дорогой, - сказал он. - Все это миновало. Вы - ведущий специалист... Кстати, как ваша работа? Захлебываясь слезами, я стал рассказывать о своей диссертации. Постепенно я успокаивался. Наконец я вздохнул и притих. Я почувствовал сильную усталость. Учитель Бэлшуну взял телефон и набрал мой номер. Меня поразило, что он еще с прошлого раза запомнил номер наизусть. - Мурзик? - сказал он в трубку. - Приезжай немедленно. Нет, с ним ничего не случилось, просто утомлен. Рикшу возьми. Хорошо. Конечно, оплачу. И положил трубку. Я задремывал на кушетке. Учитель Бэлшуну закутал меня пледом и в задумчивости сел рядом. Мурзик ворвался в дом спустя четверть стражи. Он был всклокочен и встревожен так, будто ему сообщили, что господин его при смерти. - Где он? - спросил он учителя Бэлшуну, поначалу не разглядев меня под ворохом пледов и одеял. - Здесь. Не ори, разбудишь. Он утомлен. Мурзик нашел меня глазами и, вроде бы, поуспокоился. - Что он опять натворил там, в прошлом? - Погиб под ножами палачей. Трагически погиб, - значительно сказал учитель Бэлшуну. - Ох, беда... - вздохнул мой раб. - Оно и понятно, такой великий, это... незаурядный человек... Это ж какое мужество надо иметь, чтобы возвращаться в прошлые жизни, коли там войны да сражения, битвы да смерти, а покоя нет и вовсе... Я догадался, что учитель Бэлшуну представил моему рабу - возможно, через Циру - мои путешествия как отчаянные предприятия головореза, авантюриста и великого воина. Я ощутил благодарность к этому человеку. Какая деликатность! Они обсуждали мое самочувствие и способы переправить меня домой. Не лучше ли вообще оставить меня у Бэлшуну? Я нарочно лежал, не шевелясь. Пусть думают, что я от пережитых страданий лежу без чувств. Пусть побегают-потревожатся. Наконец они на том и порешили, что трогать меня не стоит. Мурзик заявил, что переночует здесь же, на полу. Учитель Бэлшуну было уже согласился, но тут я решил очнуться и потребовать, чтобы меня перенесли на постель. Мне очень понравились постели в гостинице для приезжих учеников. В конце концов, меня отнесли туда и облачили в батистовую ночную рубашку с кружевами. Вполне вознагражденный за пережитый ужас, я мирно заснул под атласным одеялом. В следующей моей жизни я был женщиной. Толстушкой с длинными черными волосами. Волосы у меня вились. Служанка, суровая старуха, причесывала меня. Она делала это раз в месяц, на новолуние. Расплетала прежнюю прическу и вела меня мыться. Потом принималась расчесывать волосы. Было больно. Она дергала их гребнем, вырывала целые клоки. Когда волосы были расчесаны, я одевался ими до колен - вот такие они были густые, несмотря на злодейства служанки. Я громко плакал, когда она расчесывала мне волосы. Потом она смазывала их жиром и заплетала в восемнадцать косичек. Косички были тяжелые и звенели - она вплетала туда ленты с серебряными украшениями. У меня часто болела голова - волосы тянули меня к земле. Сверху она присыпала мою прическу золотой пудрой. Пудра приставала к смазанным жиром волосам и не осыпалась. Мой муж был старше меня. Мы занимались с ним любовью. Это было неприятно, потому что от него пахло конюшней. Я прежде не был толстым, меня откормили прежде, чем выдать замуж. Мой муж считал, что это красиво. Вообще я считался очень красивой женщиной. Потом в наш город вошли нуриты. Моему мужу отрубили голову, а меня стали пороть и забили насмерть, потому что у нас в доме не чтили пророка Нуру. Я долго не мог прийти в себя после того ужаса, который охватил меня. И хотя умелый голос друга вывел меня из тела бедной толстушки с восемнадцатью тяготящими голову косами, и я наблюдал за поркой как бы с высоты, отстраненно, я все равно не мог отделаться от чувства, что это я лежу там внизу, содрогаясь откормленными телесами под каждым ударом кнута. Что это моя бедная бледная задница трясется, как желе. Что это меня превратили в окровавленные лохмотья. Что это надо мной стоят свирепые, иссушенные солнцем мужчины в черных одеждах, с закутанными лицами. Что это мне нет ни пощады, ни спасения... Я безутешно рыдал и трясся под пледом, а учитель Бэлшуну уж и не знал, что со мной делать. Поил меня виски, пока бутылка не опустела. Гладил по волосам. Уверял, что жизней у меня еще много. - У вас было много жизней, не только эта. - Да!.. - кричал я. - И все такие же. Сперва выясняется, что я банщик в общественной бане, потом какой-то прощелыга-надсмотрщик, а теперь еще и это!.. - Друг мой, что поделаешь... - Но почему, почему другие были рыцарями и прекрасными дамами, а я... Слезы душили меня. Никогда не думал, что буду так оскорблен. - Дружище, - сказал учитель Бэлшуну, - здесь кроется какая-то загадка. Неужели вы отступитесь? Неужели не попытаетесь разрешить ее? Ваш кармический путь оказался сложнее и многообразнее, чем мы предполагали. Неужто это причина бросать начатое? Я отер слезы и проворчал: - Что такое кармический путь?.. В тот день я вернулся от учителя Бэлшуну рано. Шла вторая стража дня. Я открыл дверь дома и сразу учуял запах благовоний. - Кто здесь? - крикнул я. Из комнаты на меня зашипели. Шипели злобно и тихо, но я понял - от меня требуют не греметь, не вопить и не нарушать. Беззвучно ругаясь, я разулся, бросил куртку на пол и в носках пошел в комнату. На диване - на моем, на господском диване - валялся Мурзик. По мурзиковой морде блуждала рассеянная улыбка. В головах у него стояла Цира. Даже не поглядев на меня, Цира успокаивающе сказала Мурзику: - Теперь нас еще больше здесь, в этом прекрасном месте. И мы с еще большим интересом будем слушать твой рассказ, Мурзик. Подчиняясь строгому кивку Циры, я сел на табурет. Некоторое время слушал про окопы. Сотник велел своей сотне окопать лагерь, да хорошенько. А другие сотники этого не сделали. И вот на рассвете следующего дня... Я встал и на цыпочках отправился на кухню. Мне хотелось чаю. Я редко бывал на кухне с тех пор, как в доме завелся Мурзик. Обычно у меня там царила первозданная грязь. Нельзя сказать, чтобы с мурзиковым появлением грязи поубавилось. Просто грязь стала другой, что ли. Запах изменила и фактуру, но никуда не делась. В старом продавленном кресле, где прежде я читал газеты, рассеянно жуя какой-нибудь бутерброд, теперь обитала серая паскуда кошка - Плод Любви. Она встретила меня неодобрительным взглядом глаз-пуговиц. - Брысь, - сказал я, выгоняя ее с кресла. Не теряя достоинства, она спрыгнула, перебралась на подоконник, разместив четыре лапы и хвост между кастрюлей и сковородкой, и оттуда принялась сверлить меня негодующим взором. Я сделал еще шаг и перевернул кошкино блюдце с водой. Я был без тапок и сразу вымочил носки. Выругался. Нацедил себе жиденького вчерашнего чая. Выпил без всякого удовольствия. Вернулся в комнату. Там мало что изменилось. Мурзик продолжал давить жопой мой диван. Цира кивала ему и подбадривала ритуальными словесами, вроде "Если ты хочешь продолжать свой интересный рассказ, то я внимательно выслушаю его". Я снова сел на табурет. От скуки принялся разглядывать Циру. Она вырядилась в белую плиссированную юбку и снова приобрела что-то египетское. До пояса она была совершенно голенькой. У меня дома тепло, да еще калорифер они с Мурзиком включили, поэтому гладкая кожа Циры поблескивала потом. И не только потом, заметил я. Она насыпала на себя голубой и золотистой пудры. При виде золотистой пудры я сразу вспомнил ту несчастную женщину, которой я был в прошлой жизни, и настроение у меня испортилось. А Мурзик говорил и говорил - как прорва. - Этот Шарру-иддин, военачальник-то наш, был воин хоть куда. И собой красавец. Росту огромного, бородища чернущая, глазищи как у газели, только не пугливые, а наглые. У них-то, у коз всяких, даром что баб красивых с ними сравнивают, зенки наглющие, замечала? Ну вот. Воины - те сохли по нему, будто девки. А уж про девок и говорить нечего. И вот завел себе Шарру-иддин новую женщину... Ах, какая была!.. Хоть и блядь - вот уж за парасанг видно, что блядь - а красавица! Огонь была блядь. Две косищи волоса кучерявого - аж в стороны торчат, такие густущие да пушистые. Лицом смугла, почти черна. Губы толстые, она их светлым перламутром красила. В общем, страхолюдина, а глаз ведь не отвести было! Что-то в ней такое таилось... Еще чуть-чуть добавь здесь или там - и все, урод уродом. Вся ее красота будто по ниточке ходила - качнись влево-вправо и все, разобьешься... Эта девка была тоже вроде воина. Мечом махаться горазда. В бой он ее, понятно, не брал, а на всякие воинские потешки с собою водил. И вот раз устроили у нас - это в мирное время было - одну потешку воинскую. Оградили луг - большой был луг, зеленый, только что скосили его - веревкой с флажками цветными, воинов собрали и биться затеяли. Ну, шутейно, конечно, мечами тупыми. А только даже и тупым мечом тебя по голове огреют - печаль настанет. Мы с сотником в этой потехе участия не принимали. Не позвали нас. Только кто знатный - те бились, а мы с сотником что, черная кость. Мы издали смотрели - и то нам радостно было. Господин Шарру-иддин со своей красавицей в первом ряду бились. Славно бились, красиво. Никого даже не покалечили, только искусность свою показывали, себя тешили. Все были немного пьяны. Вином силы подкрепляли. Так заведено было, чтоб веселее. И вдруг попало господину Шарру по руке. Рассекли ему руку - хоть и тупое оружие, а все же тяжелое. Как ни крути, а ощутимо бьет. Кожа на тыльной стороне ладони лопнула, густая кровь и потекла - широко хлынула. А та красавица - она уж сильно сладкого вина напилась, видно было - как увидела кровь своего возлюбленного, так задрожала вся. Слезами залилась. На колени перед ним пала, кровь любимую губами унимать принялась. Целует ему кровавые руки, а сама плачет и рубаху на себе рвет - перевязать. Засмеялся тут господин Шарру, взял ее на руки. Оба кровью перепачканы, оба пьяны да красивы - так и ушли с потешки на луг миловаться... - Ну а ты что испытывал при этом, Мурзик? - осторожно спросила Цира. - Это затронуло твои глубинные комплексы? Выявило твою подавленную сексуальность? - Что я... Мы с сотником поглядели на них да порадовались... Такую красоту, как в тот день, мы с ним только через несколько весен увидали - когда город Урук грабили... Да и то, Цирка, что Урук вспоминать. Хоть и красивый был, когда его нам на разграбление отдали, а все же каменный. А тут - плоть живая... Был еще день, помню, бились мы с утра до ночи. На реке какой-то бились. Я и названия той реки толком не знаю. Мутная была, обмелевшая. Ползла, будто змея, меж скользких берегов. Бой тяжкий, до ночи крошились, наутро опять хотели за оружие браться, да господин Шарру отступать велел. Вышли мы из боя и отошли всей сотней на закат солнца. И вот лежу я на горячей траве, пальцами ее перебираю... Мурзик замолчал. - И что? - спросила Цира. - А ничего, - ответил Мурзик и засмеялся. - Живой я был, вот и все... - Та-ак, - сказал я Цире, когда она вывела Мурзика из транса. - Значит, ты теперь машинистом работаешь, поезда в былые жизни водишь, в свисток дуешь и за рычаг тянешь? Наш паровоз назад лети, в Уруке остановка?.. Цира холодно смотрела на меня. Мурзик, наконец, сообразил, что валяется на господском диване в присутствии хозяина, и забился, как рыба, выброшенная на берег. Цира властным жестом велела ему отлеживаться. - Я ведь, Даян, маг высшего посвящения, - высокомерно произнесла Цира. - И действия мои не обсуждают. - Да? - переспросил я, по возможности иронично. Цира не смутилась. - Во всяком случае, не осуждают. Сегодня я ничего дурного не сделала. - Кто позволил класть Мурзика на мой диван? - зарычал я. Она передернула плечами. Остренькие грудки колыхнулись, золотая пудра вспыхнула. - Я не в первый раз кладу его на твой диван, - заметила она, - и ущерба тебе от того никакого не было. - Сучка, - простонал я. - Боги, какая же ты сучка. Мурзик слез с дивана и, пошатываясь, ушел в коридор - подбирать мою куртку и чистить ботинки. Цира холодно посмотрела мне в лицо и неожиданно протянула ко мне руки. Тонкие горячие пальчики ухватили меня за уши. Повинуясь, я приблизил лицо к ее лицу. Широко расставленные глаза Циры сонно блуждали по сторонам, губы приоткрылись. - Глупые вы все, - прошептала Цира. И потащила меня на диван. Полстражи спустя я лежал в ее объятиях и взахлеб, обиженно, рассказывал о своих неудачах в прошлых жизнях. Я не собирался ей этого рассказывать. Но почему-то вдруг мне стало казаться, что Цира может изменить мое прошлое к лучшему. Что именно она в состоянии нащупать что-то такое, отчего я сразу увижу себя кем-нибудь получше банщика. Теперь я был согласен хотя бы на десятника. Вон, Мурзик - даже сотником стать не мечтает. Командует себе десятком и счастлив. Цира села, пригладила волосы. Она все еще носила строгое каре, подражая жителям древнего Мицраима. Перегнувшись через меня, наклонилась за брошенной на пол юбкой. - Помяли, - с сожалением сказала она, встряхивая белую ткань. И принялась облачаться. Я привстал и погладил ее грудь. Она не обратила на это никакого внимания. Думала о чем-то. Надела белую прозрачную блузу. Темные соски и золотая пудра просвечивали насквозь. Это было еще красивее, чем просто голенькая Цира. - Можно? - крикнул из кухни Мурзик. - Да, мы закончили, - отозвалась Цира. Мурзик подал обед. Он действительно стал куда лучше готовить. Я посмотрел на Циру с благодарностью. Наверняка она научила. Цира не позволила мне гонять раба. - Нет, Мурзик, ты должен взять третью тарелку и обедать вместе с нами. - Еще чего! - возмутился я. - Где это видано, чтобы рабская прислуга жрала за господским столом? - Это тебе он рабская прислуга, - сказала Цира с металлом в голосе. - А для меня такой же мужчина, как и ты. И кое в чем даже получше. Мурзик побагровел. Я знал, о чем он думает. Он думает о том, что на третьем этаже государственного экзекутария есть кастрационный зал. И еще о многом другом, столь же неприятном. - Кроме того, - продолжала Цира, - в прошлом мы все не раз побывали и господами, и рабами, так что разницы никакой нет. Все, Даян, источилась разница. - Она потерла пальцами. - Вот так, как клинья с сырой таблички. Каждый из нас обременен кармическим путем. Долгим, трудным, кровавым. В общем, Мурзик, бери третью тарелку и садись. Мурзик жалобно посмотрел на меня и пошел за третьей тарелкой. Вместе с Мурзиком из кухни притекла кошка. Мурзик сел на табурет, взял тарелку на колени и принялся жевать, стараясь чавкать потише. Время от времени совал кошке кусочки мяса. Мы ели запеченную курицу с картофельным пюре. В том, что Мурзик начал доверять картошке, я также увидел заслугу Циры. Стояла гробовая тишина. Потом Цира заговорила. Я давно уже заметил, что в самой дурацкой ситуации она не чувствует ни малейшей неловкости. Более того, с каким-то извращенным удовольствием сама же эти ситуации и провоцирует. - Друзья мои, - начала Цира. Мы с Мурзиком посмотрели на нее с одинаковым изумлением. Цира чуть улыбнулась. - Да, вы оба одинаково дороги мне. Я трахаюсь с вами. Каждый из вас доставляет мне особенное удовольствие. Вы ведь не похожи друг на друга... Мы не раз видели друг друга голыми и беспомощными, так что стыдиться нам нечего. Проблемы Даяна в его прошлых жизнях, мне кажется, легко разрешимы. Ему нужно всего лишь снять те блоки, которые не позволяют сознанию переместиться в более древние жизни. В те жизни, где он имел славную и героическую биографию. Страх перед погружением в древность - вот что мешает... Она говорила довольно долго и, как я запоздало сообразил, совершенно опозорила меня перед моим рабом. С другой стороны, сомневаюсь, чтобы Мурзик многое понял из речей Циры. Наконец Цира отложила на край тарелки обглоданную куриную косточку, деликатно промокнула губы носовым платочком и заключила: - Я берусь отвести тебя, Даян, в глубокую древность. В глубочайшую, седую древность. Такую, что при одной мысли захватывает дух. Думаю, что учителю Бэлшуну это не под силу. Он слишком авторитарен. Он подавляет твое эго. Он и мое эго пытается подавить, но это не так-то просто сделать с магом высшего посвящения. - А где ты получала свое высшее посвящение? - спросил я. И тут же испугался: - То есть, если нельзя, то не говори, конечно... - Да нет, отчего же нельзя... - Цира тонко улыбнулась. - Можно. Я получала магическое посвящение, Даян, храмах Темной Эрешкигаль, что в подземных пещерах на восемнадцатой версте Харранского шоссе... Небось, и не слышал о таких? - Спаси Инанна, нет. - О, Эрешкигаль... - Взгляд Циры чуть затуманился, но почти мгновенно прояснился. - Ладно, это вам неинтересно. Вы мужчины, а в эти храмы допускаются только женщины. Она поднялась, легким шагом направилась к двери. На пороге чуть помедлила. Мурзик поставил свою тарелку на пол и пошел провожать ее. Я слышал, как они возились в коридоре. Мурзик надевал на нее легкую шубку, застегивал пуговки. Потом натягивал на ее ножки сапоги. Я слышал, как взвизгнула застежка-молния, как прошипела Цира: - Кретин, чулок прищемил... стрелка пойдет... Мурзик покаянно пробормотал что-то. Цира неожиданно засмеялась тихим, сердечным смешком. Хлопнула входная дверь. Мурзик вошел в комнату и развел руками: - Ушла... Я посмотрел на него и неожиданно мне расхотелось бить его по морде. - Прибери все, - буркнул я. - А мне включи телевизор. Найди какой-нибудь фильм с драками. Чтоб побольше крови. На тридцать первом канале Мурзик обнаружил фильм "Безумный киллер-3". Я сказал Мурзику, чтоб оставил - мне, мол, это подходит. Правда, канал ханаанский, "Безумный киллер" шел на непонятном мне языке, но там, хвала богам, почти и не разговаривали. ...И сразу я увидел себя полуобнаженным, волосатым и таким мускулистым, что внизу живота все разом осело и сжалось. Мои руки были как ноги. Мое тело - сплошные мышцы и жилы, скрученные и надутые. Смуглую, почти бронзовую кожу пересекало множество шрамов, старых и недавних. Я стоял в густом лесу. Меня окружало буйство зелени, неистовство растительности. Самая почва под моими босыми ступнями источала животворящую силу, и такова была эта сила, что все вокруг было ею властно пронизано. Воздух был напоен мощью. Я был плоть от плоти этого молодого, яростного мира. И сам я был яростен и велик. - Арргх! - закричал я и захохотал, гулко стуча себя в грудь. - Ххарр-ка! Аннья! Эк-эль-эль-эль... Радостное клокотание вырывалось из моего горла. И природа внимала. И я знал, что повсюду растворено божество. Люди - о, они где-то были тоже. Смутно я понимал, что и я - человек. Но я был настолько больше, настолько могущественнее и сильнее их, этих пастухов в козьих шкурах. Я ловил их скот. Я мог взять козу за задние ноги и голыми руками разорвать пополам. И время от времени так я и поступал. Но потом я встретил... я встретил равного. Его звали... да, его звали Гильгамеш. А я был Энкиду. Вот кто я был. Энкиду. Великий герой. Друг. - Энки! Энлиль! Эль-эль-эль-эль!.. - клокотал я, лежа на диване в своей малогабаритной квартире. Я ощущал невнятное присутствие Циры и Мурзика. Они были рядом. Я смущал их. От этого мне было еще радостнее. Я грозно рычал. Теперь мне было внятно каждое слово из тех, что я произносил в тот день, когда свалился почти без чувств от усталости и недосыпания и заговорил на непонятном языке. Это был мой язык. Это была речь Энкиду. - Друг мой, нам было бы легче понять тебя, если бы ты говорил по-вавилонски, - мягко уговаривала меня Цира. Ничтожная маленькая Цира. Я могу схватить ее за ноги, как козу, и разорвать пополам. И печень вывалится из ее бессильного тела, и я поймаю эту печень на лету зубами и начну жевать, и моя борода покраснеет от живой крови... Я не желал слушаться уговоров Циры. Кто она такая, чтобы я говорил с ней на ее птичьем, свиристящем наречии? Я буду говорить языком мужчин! Я буду говорить языком богов! Я буду говорить тем языком, каким разговаривал с Гильгамешем! - Гильгамеш, хаа...аан! Р-кка! л'гхнма! Эк-эль-эль-эль! Энки, Энки, Энки! А-а-а!.. Неожиданно оттуда - из жалкого земного бытия бедного ведущего специалиста - донесся еще один голос. Это не был голос бедной маленькой Циры. Это был голос мужчины. Голос Равного. Он пророкотал: - Кхма-а! Эль-аанья! Энкиду, лгх-экнн! Ннамья! Все мое существо радостно встрепенулось навстречу сородичу. - Ннамья! - закричал я. - Эль-энки? - Энкиду! - звал меня голос. - Ио-йо-кха, Энкиду! - Кха-кхх! - ответил я. - Ты возвращаешься в свое тело... медленно, медленно... - вклинилась Цира в беседу двух мужчин, двух могучих воинов. - Заткнись, жалкая баба! - проорал я на ее наречии и снова перешел на свой родной язык. Но Цира не унималась. - Твое сознание опускается к твоему телу... к телу твоего нынешнего воплощения... оно входит в твое тело... по счету "гимл"... алеф... бейс... гимл! Она хлопнула в ладоши, и я умер. Я открыл глаза. Я плавал в собственном поту. Дернув ногой, я сбросил с себя одеяло. Цира была очень бледна. Она вся тряслась, глядя на меня. Мурзик поднял одеяло и отложил его в сторону. Потом намочил полотенце и принялся обтирать меня, задрав на мне рубаху. - Эль-эль-эль... - затрепетало у меня в горле. - Нньямья, господин, - отозвался Мурзик. - Экхха? - Хранн... - сказал я и стянул рубаху через голову. - Э кваа-ль кх-нн? Мурзик кивнул. - Нхнн-аа... И вытащил из шкафа свежую рубашку. Тут я вдруг понял, что происходит что-то не то. Впервые в жизни я видел Циру растерянной. Она ничего не делала, ничего не говорила. Она молча смотрела на нас с Мурзиком широко распахнутыми глазами. - Ты что, Цирка? - спросил ее Мурзик почти весело. - Мальчики... - пролепетала Цира. - Что это было? - Да ты же сама отправила господина в прошлое. Ты же сулила ему, что быть, мол, ему великим героем? Вот он и оказался великим героем! Да я ль в том сомневался, подруга! Кем ему еще быть, господину-то моему, как не героем! Вон какой ладный молодец! Я помог Мурзику натянуть на меня свежую рубашку. Встал, расправил плечи. Радость еще не вполне оставила меня. Цира, побелев, как сметана, шагнула ко мне навстречу и вдруг преклонила колени. - Ты чего? - смутился я. Радость в моей груди вдруг разом потухла. - Господин Энкиду, - молвила Цира. - Я обрела тебя. Я поднял ее и поцеловал. - Что, теперь не будешь с Мурзиком трахаться? - Как ты велишь... - прошептала Цира. - О, я сразу увидела, сразу... Но я не ожидала, что ты - Энкиду... - Слышь, Цирка, - спросил Мурзик, бесцеремонно плюхаясь на мой диван, - а кто такой Энкиду? Ты б хоть пояснила, а то неловко как-то... Все про него речи, а я и не ведаю, об чем беседа... Повернувшись к Мурзику, но не ускользая из моих объятий, Цира молвила торжественно: - Энкиду был велик и дик, он скитался по лесам и дружен был с великими древними дикими животными. Но вот однажды он встретил женщину. То была блудница, а блудницы не ведают страха - все мужчины пред ними равны. И возлег он с нею и познал ее... - Что? - переспросил Мурзик. - Оттрахал, Мурзик, выеб он ее, - пояснил я моему рабу. Цира покорно повторила: - И выеб Энкиду блудницу и взял из ее рук молоко и хлеб. И стал Энкиду как все люди. И боялись Энкиду, ибо был он велик и страшен. Но вот повстречал он Гильгамеша, и оказались они равны друг другу. И побратались они, сделались как братья... Много подвигов совершили вместе, но потом, когда настал час умирать Гильгамешу, выступил перед богами Энкиду и принял на себя смерть, что назначалась побратиму... На глазах у Мурзика выступили слезы. Настоящие слезы. - Вот, значит, каков он был - Энкиду, - прошептал Мурзик. И тоже преклонил колени. - Энкидугга, кур-галль хкханн, эллилль-нна! - Эллиль-нна мес-гахк, Мурзик! - милостиво молвил я и протянул ему руку. Мурзик поцеловал мне руку. Он глядел на меня с искренним обожанием. И тут я вспомнил магнитофонную запись. Я расхохотался. Теперь для меня в этом не было загадки. Я поливал отборнейшей бранью всех и вся, вот что я говорил. Я был Энкиду в том сне. Смертельная усталость позволила снять все барьеры, что стояли между мной нынешним и великим героем Энкиду, которым тоже был я, только сотни поколений назад. И... Но почему Мурзик понимает мою речь