Елена Хаецкая. Дорога Бальтазар Фихтеле долго ходил вокруг толстых стен доминиканского монастыря, где, как ему сказали, разместился инквизиционный трибунал. Жители Хербертингена посматривали на Бальтазара с опаской: чуть не по пояс забрызган дорожной грязью, вооружен длинноствольным пистолетом, нескладный долговязый детина - он не мог вызывать доверия. Да еще разыскивает инквизиционный трибунал. Новость о прибытии чужака мгновенно облетела все кварталы, прилегающие к монастырю, и когда Бальтазар направился туда, его провожали десятки глаз - любопытствующих, встревоженных. И шепоток. Посланец из Рима? Важная персона, прибывшая с вестями? Раскрыто новое злодейство дьяволопоклонников? Бальтазар, естественно, ничего этого не заметил. Шел своей нелепой походкой, раскачиваясь и размахивая руками, погруженный в свои мысли, пока не уперся длинным носом в толстую монастырскую стену. Поднял глаза. О подвигах Иеронимуса фон Шпейера в Хербертингене он был уже наслышан. Местные кумушки страшным шепотом перечисляли ему имена сожженных ведьм. Мракобес с нескрываемым удовольствием отправил на казнь двух повитух, промышлявших изъятием младенцев из чрева непотребных девиц. Припугнул заодно и самих девиц. Кроме того, за Мракобесом и его товарищем, Гаазом, числилась целая секта бесноватых баб, занимавшихся коллективным онанизмом и промышлявших по округе порчей и сглазом. Главу секты, Верховную Жрицу, по слухам, велел изнасиловать, что и было исполнено солдатами местного гарнизона. Впрочем, все это слухи... Неплохо зная Иеронимуса, Бальтазар Фихтеле ни секунды не сомневался в том, что отец инквизитор вытворил все то, что ему приписывают. Возможно, и не только это. Страшновато было студенту. Но деваться некуда - послан за Мракобесом. Долго ходил вокруг да около, как будто прицеливался. Три этажа, подвал - вон то самое здание, из-за стены видать. Толстые стены, как у крепости. Тяжелые двери, обитые железом - как будто плющ вырос на досках, впился в их поверхность, растопырил пальцы-листья. Покружив так и эдак, Бальтазар смирился с тем, что иного выхода нет, кроме как постучать. И стукнул. Раз, другой. В оконце каземата мелькнул огонек, шевельнулась тень. Бальтазар замер. Лязгнул засов, и тяжелая дверь - такая неприступная - отворилась без худого слова. Знакомый голос произнес из темноты сада: - Входи, Фихтеле. Ежась, бывший студент вошел. Цитадель мракобесия, столь охотно раскрывшая ему свои объятия, не была ни мрачной, ни холодной - по крайней мере, на первый взгляд. И Ремедий Гааз, с которым он столкнулся нос к носу, мало чем отличался от того, прежнего. Широкое крестьянское лицо, ясные глаза. В руке свечка, воск стекает на пальцы - подсвечника не то нет, не то не нашел. Ремедий вовсе не был удивлен неожиданным появлением Бальтазара. И, кажется, не обрадовался встрече. Бальтазара это вдруг царапнуло. Все-таки не первый год знакомы... Ремедий повернулся, пошел через сад. Фихтеле поплелся за ним. Они вошли в дом, где Ремедий сразу нырнул в узкую, как ущелье, лесенку и лихо побежал наверх, показывая дорогу. Бальтазар - следом. О нижнюю ступеньку споткнулся, едва не упал. Ремедий привел его в большую комнату с низким потолком и узкими окнами, выходящими в сад. Бальтазару невольно подумалось о том, каким старым был этот монастырь. С него, собственно, и начался город Хербертинген. На массивном обеденном столе Бальтазар увидел разобранную аркебузу, несколько промасленных лоскутов, шомпол. Очень большой кусок хлеба с прилипшим к нему куском жареного мяса непринужденно соседствовал с оружием. Тут же стоял гигантский кубок, наполовину наполненный местным красным вином. И треснувший рожок для пороха, пустой. - Садись, - сказал Ремедий своему гостю. Водрузил свечку в канделябр, где стояли еще четыре, запалил их тоже. Поискал в полутьме, чем-то грохнул. Булькнула жидкость, как в алхимическом тигеле. Наконец, перед Бальтазаром был поставлен второй кубок, с таким же красным вином. Бальтазар отпил и по-дурацки сдавленно хихикнул. Как вчера расстались, черт побери. Как будто не лежит между ними Раменсбург и все, что там случилось. - Черт побери, Ремедий, - начал Фихтеле и тут же прикусил язык. Ничего умнее не придумал, как поминать нечистого в присутствии инквизитора. Ремедий сунул в рот остатки мяса, приложился к вину и, все еще жуя, потянулся к своей аркебузе. - Не знал, что ты еще и механикус, - заметил Бальтазар еще более неуклюже. Ремедий не ответил, возился с замком. Чувствуя себя дураком, Фихтеле усерднее налег на вино. - Зачем пришел? - спросил вдруг Ремедий. Бальтазар поперхнулся. - Так, повидаться, - выдавил он наконец. - А раньше почему не приходил? Там, в Раменсбурге? Глаз не поднимает от своей работы, спрашивает как бы между делом. Аккуратно, точно двигаются грубые руки Ремедия, крестьянина и солдата. Монашеская одежда на нем выглядит сущим недоразумением. - Все не мог поверить, Ремедий, что это ты, - выпалил Бальтазар. - Мог бы спросить, - спокойно сказал Ремедий. Бальтазар промычал что-то невнятное. Свечки трещали в тишине. Хорошенькая встреча двух бывших ландскнехтов, товарищей по оружию. Одному на все насрать, другого разбирает желание удрать куда глаза глядят. - Проклятье, Ремедий, я боюсь тебя, - сказал Фихтеле, подавленный. Ремедий оперся подбородком о ладонь, уставился на него. Если бы Фихтеле, когда молол языком у солдатского костра, почаще взглядывал в сторону Гааза, он узнал бы этот взгляд - простодушный и испытующий. Как всякий крестьянин, Ремедий не доверял никому. И, как всякий крестьянин, все равно попадался на удочку. Но в те дни Фихтеле мало обращал внимания на Ремедия. Ему интересно было в компании Шалька, который и заразил бывшего хайдельбергского студента тем, что Эгберт называл "пороховой горячкой". - Помнишь ту женщину, Рехильду Миллер? - неожиданно спросил Бальтазар. Ремедий кивнул. - Красивая, - сказал он просто. Бальтазар покусал губы. - Она, эта женщина... Хильда... была моей любовницей, - сказал Бальтазар. - Ну, недолго, но все же... - Мы знаем, - сказал Ремедий. Бальтазар опешил. - Почему тогда вы не арестовали меня? - Не было смысла. - Никогда не понимал нашего капеллана, - сказал Фихтеле и покачал головой. Ремедий пожал плечами. - А кто тебя просит понимать его? - Я видел, как Рехильда изгоняет болезни, - сказал Бальтазар. - Вы за это убили ее? - Дар целительства - дар власти над людьми, - сказал Ремедий Гааз, явно повторяя не свои слова. Сам бы никогда не додумался. Бальтазар смотрел на своего бывшего товарища во все глаза. Задрав монашеские одежды повыше колена, Ремедий поставил аркебузу на пол, между ног, и принялся шуровать шомполом. - А власть над людьми - это гордыня, - заключил Ремедий. - Смертный грех. Бальтазар дернул углом рта. - У меня поручение к Иеронимусу, - сказал он. - А, - отозвался Ремедий. - Понятно. Бальтазар помялся еще немного, потом спросил: - Ты можешь его позвать? Ремедий молча встал, сгинул в недрах большого дома. И Бальтазар остался один в пустой темной трапезной. Свечи, аркебуза, вино в бокале. Он покачал головой. Он не видел Иеронимуса полтора года - с тех пор, как тот покинул Раменсбург, оставив после себя дурную память, страх и мертвую Рехильду Миллер. А не разговаривал с ним и того больше. Года четыре. Еще с тех времен, когда оба таскались со Сворой Пропащих под знаменами бесноватого Лотара. Бальтазар Фихтеле так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, как вошел Иеронимус. Вздрогнул, увидев перед собой того, о ком только что думал. - Можно подумать, вы появились из-под земли, отец Иеронимус, - сказал Фихтеле. И опять прикусил язык. Иеронимус хмыкнул. - А ты все такой же еретик, Фихтеле, как я погляжу, - заметил он. - До сих пор дуализмом балуешься, а? Фихтеле побледнел. - Прости, - тут же сказал Иеронимус. - Я не должен был так шутить. - Шуточки у вас, отец капеллан, - пробормотал Фихтеле. И опять невпопад сказал, сам почувствовал. Иеронимус ждал, пока Фихтеле придет в себя. И как ни странно, Бальтазар постепенно успокаивался. Допил вино, потер пальцами лицо. Мракобес заговорил первым: - Как живешь, Фихтеле? После смерти Рехильды Миллер Бальтазар недолго оставался в Раменсбурге. Боялся. Только дождался доротеиных родов. Он был очень привязан к своей сестре и не скрывал этого. Эгберт изводился страхами за жену и будущего ребенка. А Бальтазар - тот слишком был подавлен гибелью своей любовницы, которая не любила его. Когда у Доротеи начались схватки, оба свойственника ушли в кабак к Готтеспфеннингу. Под вечер туда явилась Катерина Харш, помогавшая при родах. Мужчины к тому времени уже безнадежно напились. Женщина сурово поглядела на них и объявила, как отрезала: "Мальчик". - Как Доротея, здорова? - спросил Иеронимус. Бальтазар кивнул. Тогда Иеронимус произнес имя, которое Бальтазар боялся услышать. - А Николаус Миллер? - Николаус умер. После публичного сожжения Рехильды Николаус Миллер заперся в доме, никого не желал видеть. Ждал, пока к нему придут, арестуют, начнут допрашивать. Никто не пришел. О нем словно позабыли. Миллер перестал ходить в церковь. Отец Якоб несколько раз пытался достучаться к нему, но Николаус не открывал. Прислуге было запрещено вступать в разговоры с кем-либо. Кончилось тем, что отец Якоб, человек грубый и решительный, призвал к себе несколько горняков и при их содействии выломал дверь в доме почтенного гражданина Миллера. Николаус публично был объявлен одержимым. Обезумевшего от горя старика силой вытащили из дома. Отец Якоб принялся выхаживать его. Лечение заключалось в том, что священнослужитель поливал больного отборной бранью, заставлял есть мясо даже по постным дням, таскал на службы, а по вечерам рассказывал все, что происходит в городе. - Честно говоря, я думал, что от такого лечения Николаус помрет через неделю, - сказал Бальтазар Фихтеле. - Но он начал оживать. Тогда отец Якоб во всеуслышанье заявил, что бесы изгнаны и Николаус Миллер возвращается к полноценной жизни. Проклятье, так оно и было. Никогда не думал, что отец Якоб способен творить чудеса. - От чего же тогда умер Николаус Миллер? - спросил Иеронимус, слушавший очень внимательно. - С ним случился удар, - сказал Фихтеле. Прислуга Николауса разыскала Бальтазара вечером в воскресный день, в кабаке, пьяного. Повисла у него на рукаве, умоляя идти с ней. Спьяну Бальтазар принял ее за потаскуху и с радостью согласился. "Только у меня денег сейчас нет. В долг поверишь?" - сказал он, заранее зная, что не заплатит. Девушка заверила, что денег не нужно. Это еще больше подняло дух подрывника. Она притащила его в дом. - Так спешила, будто ей черти на пятки наступают, - рассказывал Фихтеле. - Я грешным делом подумал, что девице очень приспичило, и радовался, предвкушая удовольствие. Каково же было мое негодование, когда в постели я обнаружил разбитого ударом старика! Он помотал головой. - Я был так пьян, что решил, будто это соперник, и попытался выбросить его из кровати. Только когда он заговорил, я узнал его. Он назвал имя Рехильды. Тогда я начал трезветь. - Что он сказал? - тихо спросил Мракобес. - А? - Бальтазар вскинул глаза, встретил внимательный взгляд, покраснел. - Всякие глупости, как любой больной старик. Напомнил мне о том, что я любил его жену. Якобы это чувство делает нас близкими людьми - его и меня. Назвал ваше имя. Тут у меня подкосились ноги. - Бальтазар криво пожал плечами. - Нагнали вы тогда на нас страху... Миллер заметил это, хотя и был очень болен, и предложил мне присесть на его кровать. Я едва не рухнул прямо на него. Он сказал, что умирает. Хотел проститься со мной. Так глупо все вышло, блядь... - Так ты попрощался с ним? - спросил Иеронимус. Бальтазар кивнул. - Я сказал ему: "До свиданья, господин Миллер", - мрачно поведал он. Фихтеле привез письмо от Лотара Страсбургского, на службе которого нынче состоял. Граф Лотар настоятельно просил Иеронимуса фон Шпейера незамедлительно прибыть в Страсбург. - "Доверие мое к Вашей опытности, давнее наше знакомство и уверенность в компетентности уважаемого корреспондента..." - Иеронимус оторвался от письма, перевел взгляд на Фихтеле. Тот сидел в кресле напротив, настороженный, точно в любую секунду готов выскочить в окно и дать стрекача. - Ты, небось, сочинил? - спросил его Иеронимус. - Я. Иеронимус бросил письмо в угол. - А что, собственно, просил передать граф Лотар? - "Так передай Мракобесу, говнюк: всех недоебанных дур доебать жизни не хватит. Пусть в Страсбург едет. Нужен". Выпалил единым махом и на Мракобеса посмотрел испуганно - не сердится ли. Иеронимус только и сказал: - Завтра выезжаем. До Страсбурга путь неблизкий, а Иеронимус - скучный попутчик; либо спит в телеге, зарывшись в солому, либо молча смотрит на дорогу. Лошадью правили по очереди то Бальтазар, то Ремедий. Оба вооружены; коме того, в телеге лежала аркебуза. Часть пути до Клостерле проделали без помех; дважды ночевали в деревнях, под крышей, и трижды - в телеге. Спасибо, ночи в августе еще не слишком холодные. На шестой день пути Бальтазар Фихтеле резко натянул поводья и сквозь зубы вымолвил: - Дождались! Большое дерево простирало тяжелый сук над лесной дорогой. На этом суку болтался повешенный. Когда телега остановилась, босые ноги мертвеца с синими лунками ногтей ткнули Бальтазару прямо в лицо. Мертвец был богато одет - красный камзол с прорезными рукавами, штаны желтого бархата. На лбу черное пятно - видно, перед тем, как повесить, оглушили дубиной. С убитого сняли только сапоги. Видно, очень понадобились кому-то. В телеге зашевелился Иеронимус. Высунулся, поглядел. Ремедий спрыгнул на землю, прикинул так и эдак и полез на дерево, желая перерезать веревку и снять мертвеца. Бальтазар заметно нервничал, подергивал поводья, озирался по сторонам. Он не верил, что разбойники далеко ушли. - Очень уж похоже на засаду, - сказал он, поймав взгляд Иеронимуса. - А это и есть засада, - отозвался Иеронимус. Он тоже выбрался из телеги и успел как раз вовремя - подхватить тело повешенного, чтобы не упало на землю. Ремедий, сидя на ветке верхом, сунул нож обратно в ножны и начал спускаться. Труп уже закоченел. Иеронимус точно полено поддерживал. Из-за куста вылетела гизарма, пропахала острием мягкую почву, упала у ног Иеронимуса. Тот отступил на шаг, поглядел, шевельнул бровью. - Вылезайте, ублюдки, - сказал отец инквизитор. Кусты зашевелились, на дорогу вышли шестеро. Все как на подбор заросли бородой до глаз, облачены в жуткие лохмотья, на шее - тяжелые железные кресты - с могил, что ли, сковырнули? Вооружены причудливо и разнообразно: от катценбальгеров, коротких мечей, любимых ландскнехтами, до алебард. Мародеры мародерами. Только у одного ружье. Он и выступил вперед, смерил путешественников надменным взором. Заговорил, обращаясь к Иеронимусу, - признал в нем старшего: - Оставь то, что тебе не принадлежит. Иеронимус поглядел на разбойника поверх головы трупа. - Человеку в этом мире не принадлежит ничего. Разбойник звучно шмыгнул носом. - Мертвеца брось. Иеронимус подчинился. Тем временем Ремедий был уже на земле. Щуря глаза, оценивал силы разбойников, прикидывал, как ловчее добраться до аркебузы. О том же, судя по беспокойным взглядам по сторонам и на телегу, размышлял Фихтеле. Выказав изрядную сноровку, один из грабителей неожиданным ударом оглушил Ремедия - более опасного, чем тощий Фихтеле. Второй с удивительной ловкостью обыскал его, отобрал нож, сорвал с пояса рожок с порохом, после чего отошел - рожа постная, смиренник и праведник. Ремедий остался лежать на земле в неловкой позе. Через секунду шевельнулся, простонал, оперся на локти. Потом поднялся на четвереньки. - Помогите ему! - сказал Иеронимус. Так властно сказал, что один из лохматых бородачей закинул длинный меч в ножнах за спину и наклонился над Ремедием, подхватил его, помог встать на ноги. Двое других были заняты - выпрягали лошадь и потрошили телегу. Бальтазар Фихтеле мрачно смотрел на них. - Кто вы такие? - спросил Иеронимус с любопытством. - Читать умеешь? - поинтересовался предводитель шайки. - Да. Тот сунул ему под нос кусок плохо выделанной телячьей кожи. Разбойник явно не был знаком с письменностью, поскольку продемонстрировал документ - вернее, то, что считал документом, - вверх ногами. Иеронимус осторожно взял грамоту, перевернул ее надлежащим порядком и прочел: "Сим удостоверяется, что легат Ордена нищенствующих богомольцев и христотерпцев уполномочен действовать во имя прославления веры Христовой и во благо дела ордена по своему усмотрению, против злоупотреблений, злоказ и разврата богачей, а также для наставления невежественного люда на путь истинный путем показа личного примера и примера на других. Варфоломей Лихтенбергский, наместник". Чернила, которыми было написано воззвание, были плохими, и буквы кое-где расплылись от едкого разбойничьего пота. Внимательно прочитав воззвание несколько раз, Иеронимус возвратил его разбойнику, который торжественно осенил себя крестом, после чего спрятал свою драгоценность под дерюжной рубахой. - Понял? - торжествующе сказал разбойник. Иеронимус кивнул. - Расскажи мне об этом Варфоломее. Разбойник тут же стал очень серьезным. - Святой человек, основатель нашего Ордена, - заговорил он торжественным тоном. - Он принадлежал к богатой семье и сам был изрядным богачом, занимался же торговлей и на том наживался, забыв завет Иоанна Златоуста, говорившего: "Ремесло купца неугодно Богу". И вот однажды, вместе с другими богачами-купцами, Варфоломей сел на корабль и отправился в далекое путешествие, а именно - в Константинополь, где собирался продать свой товар и купить другой, чтобы здесь опять продать и получить еще больше денег. Так плыли они день и другой, а на третий разразилась буря. Если бы корабль не был так нагружен товарами, он бы выдержал стихию. Но алчность купцов погубила их жизни. Все пошли ко дну, спасся один лишь Варфоломей. И когда боролся за свою жизнь, то слышал, как одна волна кричит другой: "В пучину купцов, в пучину их!" И звезды на небе переговаривались: "В ад пойдут, в ад!" И морские гады смеялись в глубине: "В геенну их, в геенну!" И тогда понял он тщету богатства, осудил все, к чему стремился прежде. С превеликими трудами и лишениями добравшись до дома, Варфоломей раздал имущество нищим и основал свой Орден. Теперь мы спасаем других от страшной пагубы иметь имущество, а тех, кто не желает спасаться, предаем мученической смерти, чтобы хотя бы так они могли загладить свою вину перед Господом и избежать страданий ада... Иеронимус выслушал этот рассказ совершенно спокойно, только под конец спросил своего собеседника: - Как тебя зовут? - Витвемахер, - был ответ. - Делатель вдов. Телегу сожгли, аркебузу забрали, лошадь выпрягли и пустили на волю - негоже одному созданию властвовать над другим. Ремедий угрюмо смотрел на происходящее, но не вмешивался. Всех троих провели по потайным лесным тропам к убогой хибаре, где размещалась резиденция наместника Варфоломея. Некогда на этой поляне стояла небольшая деревня. Осталась заросшая травой яма - на месте колодца, где давно сгнил сруб. Кое-где лежали кучи камней, отмечая те места, где когда-то были сложены печки. Огненной метлой прошлась по этим местам бесконечная война. Деревню сожгли уже несколько лет назад, золу смыло дождями, а оставшиеся бревна давно пошли на растопку. Варфоломей оказался стройным молодым человеком с тонкими чертами лица, светлыми вьющимися волосами и сумасшедшими глазами. Как и его последователи, он был облачен в рубище, на шее носил такой же тяжелый железный крест и сверх того - кандалы и цепи на руках. При каждом движении они оглушительно звенели. Он ждал на покосившейся ступеньке крыльца. Легкий ветерок шевелил его волосы. Варфоломей впился в пленников взглядом, приоткрыл рот. Светлые глаза широко раскрылись, зрачки сузились, превратились в две точки. Витвемахер сделал знак своим соратникам. Иеронимуса и двух его спутников выволокли вперед, хотя ни один из них не сопротивлялся, и грубо бросили на колени перед молодым человеком в грязных лохмотьях. Варфоломей, не моргая, смотрел на них своими безумными глазами. - Кто такие? - спросил он отрывисто, точно тявкнул. Голос высокий, ломкий. - Путешественники, - сказал Иеронимус. - Кто такие? - прокричал наместник. - Кто? - Два монаха и солдат, - сказал Иеронимус. Бальтазар видел, что Мракобес не боится. Любопытствует и забавляется. Бывший хайдельбергский студент скрипнул зубами. Под костлявое колено Бальтазара попал острый камешек, и Фихтеле мечтал передвинуться на другое место, но сволочные грабители крепко держали его, не позволяли шевельнуться. Цепи громыхнули, когда наместник скрестил на груди руки. - Не торговцы? - Нет. Варфоломей посмотрел на Витвемахера. Тот посторонился, пропуская другого разбойника, видимо, умевшего говорить более складно. - Пусть блаженный Верекундий поведает. - Вот как было дело, - заговорил блаженный Верекундий. - Мы спасли несколько душ, вынужденно и против своей воли загубив при том грешные тела. Мы не вдруг приняли такое тяжкое решение. Тебе хорошо известна наша мягкость, отец. Нет, сперва мы долго увещевали их, сначала добром, потом пытками. Все это мы делали ради их спасения. Ибо сказано, что богатые будут гореть в аду. Так поступили мы и предавались молитвам и покаянию, когда явились эти неразумные грешники... - А! - зарычал Варфоломей. - Грешники! Грешники! Он уставился прямо в глаза Иеронимусу - так, словно хотел выпить его душу. - Вы грешники? - Да, - сказал Иеронимус. Варфоломей опустил ресницы - пушистые, как у ребенка, - прикусил губу, помолчал. Не открывая глаз, спросил еле слышно: - Вы раскаиваетесь? - Да, - ответил Иеронимус серьезно, без тени улыбки. - Вы искренне раскаиваетесь? - Да, - повторил Иеронимус. - Я готов выслушать твою исповедь, - пробормотал Варфоломей, словно во сне. Иеронимус помолчал немного, прежде чем заговорить. - Я убивал, - сказал он. - Я прелюбодействовал... Варфоломей открыл глаза. В них горели желтые огни восторга. И он закричал: - Чем же ты отличаешься от меня? Ничем! Ты - я! - Все мы дети господни, - согласился Иеронимус и посмотрел на наместника снизу вверх. Неожиданно Варфоломей разрыдался. Его острые плечи дрожали, цепи звенели, крест на груди бурно вздымался и падал. Сквозь рубище видно было, как ходят его выпирающие ребра. Иеронимус встал с колен и обнял наместника. Содрогаясь от слез, Варфоломей с готовностью припал к его груди. Иеронимус провел рукой по растрепанным светлым волосам. - И вы вступите в Орден? - спросил Варфоломей сквозь слезы. - Я уже в ордене, - сказал Иеронимус мягко. - Настоящий, взаправдашний служитель церкви, - всхлипывал Варфоломей, - в моем Ордене. Я благословен! Мы благословенны! Ремедий и Бальтазар все еще оставались на месте. Ремедий так и стоял на коленях, приоткрыв в изумлении рот. Выпустив наконец Иеронимуса, Варфоломей метнул взгляд в сторону его товарищей. В глазах наместника сверкали слезы. - Вы голодны, братья мои, - от всей души проговорил Варфоломей. - Но у меня есть, чем накормить вас. К обеду у наместника подавали суп из сорняков, плохо пропеченный мокрый хлеб из грубой муки и вареную с чешуей рыбу. - Знать б заранее, что они так плохо питаются, - прошептал Ремедий на ухо Бальтазару, - положили бы их голыми руками. Голодный - не воин. Бальтазар выругался сквозь зубы. Больше всего раздражал его невозмутимый вид Иеронимуса. Вечером, перед тем, как устроиться на ночлег, Фихтеле улучил минутку и спросил Иеронимуса: - Зачем вы ломали эту дурацкую комедию, святой отец? Иеронимус высокомерно посмотрел на него. - Какую комедию? - С покаянием... На это Иеронимус сказал: - Ты всегда был плохим христианином, Фихтеле. И почти сразу же заснул, не пожелав продолжать разговор. Наутро наместник Варфоломей объявил, что желает отправиться в Страсбург вместе с Иеронимусом, дабы попытаться распространить свет истины на этот город. Он справедливо полагал, что, опираясь на авторитет священнослужителя, который, к тому же, близко знаком с графом Лотаром, ему будет легче добиться внимания. Фихтеле исступленно мечтал о том, чтобы случилось какое-нибудь стихийное бедствие и избавило их от присутствия наместника Варфоломея и его блаженных головорезов. Он пыхтел и злобствовал до тех пор, пока Витвемахер, дружески ухмыляясь, не вернул ему пистолет. После этого Бальтазар немного успокоился и подобрел. Ремедий отнесся к новшеству безразлично. В его недолгой жизни не бывало еще так, чтобы ему самому приходилось принимать какое-нибудь важное решение. Всегда находился человек, который все решал за Ремедия Гааза, так что ему оставалось только подчиняться. День и еще полдня они плутали по лесу - наместник Варфоломей глубоко зарылся в дебри. К полудню второго дня вышли на большую дорогу, которая, по уверению Варфоломея, должна привести прямо к Страсбургу. В бытность купцом (при этом воспоминании наместник истово крестился и плевался) он не раз ходил по этим дорогам в обе стороны, так что с таким проводником путники достигнут Страсбурга скорее, чем рассчитывали. Ссылаясь на свой опыт, Варфоломей уверял, что нынешнюю ночь они проведут под крышей. Это было очень кстати. Близость осени давала о себе знать. По ночам уже начинались заморозки на почве. Поэтому когда впереди показался трактир - как и предсказывал Варфоломей, которому Фихтеле не очень-то верил, - все вздохнули с облегчением. Но попасть под крышу оказалось не таким простым делом, как казалось поначалу. Завидев толпу бродяг, в дверях несокрушимой стеной выросла хозяйка трактира. Была она худой, мослатой, с бесцветными волосами, уложенными под чепец, востроносая и горластая. - Добрая женщина, - отечески обратился к ней наместник Варфоломей и патетически потряс скованными руками. - Мы мирные путники, пусти нас добром во имя милосердия... Женщина прервала его. - Убирайтесь, бродяги, - сказала она, вытирая нос фартуком. - Эй, не распускай язык, чертова баба, - возмущенно сказал Витвемахер и показал ей аркебузу. - А то всажу в тебя пулю, будешь знать. Богачка. - Сукин сын, - выразительно произнесла женщина. - Срала я на твою аркебузу. Она сунула руку под фартук, шевельнула спрятанным на поясе пистолетом. В этот момент Ремедий узнал ее. - Бог ты мой, - ахнул бывший солдат. - Да это же Эркенбальда! Он сразу помрачнел. Вспомнил бывшую товарку по скитаниям. У нее снега зимой не допросишься - с капитаном Агильбертом были два сапога пара. Тот тоже только на оплеухи был щедрый, а что до денег - удавиться был готов за гульден. Ремедий потянул наместника Варфоломея за рукав. Тот обернулся, и серые истовые глаза уставились на Гааза нетерпеливо. - Что тебе, неразумное дитя? - Пойдем отсюда, - сказал Ремедий. - Она нас не пустит. - Дорожит своим добром? - хищно спросил Варфоломей. Дернул ртом, дрогнул ноздрями. Эркенбальда щурила глаза, оглядывая толпу оборванцев. В этот момент за ее спиной показался слуга, дюжий парень с ведром в руке. В ведре что-то дымилось, клубилось, парило - явно съестное, судя по запаху. По толпе бродяг пробежало волнение. Запах был мясной. - А чего, - простодушно сказал парень, - пустили бы божьих людей хотя бы в сарайке переночевать, а, хозяйка? Доброе дело зачтется. А накормить их можно хотя бы этим. "Это" оказалось вареной требухой, которую Эркенбальда распорядилась скормить свиньям, прежде чем зарезать их на колбасы. Эркенбальда фыркнула. Ей тоже не по душе было вступать в неравный бой с десятком вооруженных мужчин, пусть даже оборванных и голодных. - Ладно, пусть, - проворчала она. - Только в дом ни ногой. И посуды не дам. Пусть из ведра хлебают. В эту ночь они досыта наелись горячих потрохов и заснули вповалку на соломе. Разбудил их все тот же парень, трактирный слуга. Ранним утром всунул в приоткрытую дверь лохматую голову, впустив в душное пыльное помещение свет холодного осеннего утра, шевельнул тяжелым плечом. - Хозяйка велела передать, чтоб вы убирались. Ночь прошла. В полумраке зашевелились тела, громыхнули цепи. Парень хмыкнул. - Чудно, - сказал он. - Будто обоз арестантский. Давайте, бродяги, уходите поскорей. Она сказала: если вы еще четверть часа будете пердеть в ее солому, она сама в вас пернет из аркебузы. И хихикнув, прикрыл за собой дверь. Варфоломей сел, протер глаза. - Экая скверная неблагочестивая баба, - заметил он. - Трясется за свое добро, по всему видать. Может, задержаться здесь, дабы сия заблудшая душа... - Мы торопимся, - сказал Иеронимус. На опавших листьях, на траве поблескивал иней. Через час солнце растопит его, станет теплее. Только это и утешало Бальтазара Фихтеле. Бывшего студента распирало от возмущения. Надо же, какая гордячка. Со старыми товарищами как со скотом. И впрямь стоило бы проучить ее. Чтоб неповадно было впредь. Не успели путешественники выбраться из сарая и кое-как протереть глаза, как из дома показалась сама хозяйка. - Вы еще не убрались? - гаркнула она. Шагнула, грохнув о крыльцо деревянными башмаками. - Может, хоть воды горячей у нее попросить? - нерешительно шепнул Бальтазар Ремедию. Ремедий поглядел на хозяйку с тоскливой злобой. Он-то хорошо ее знал, стерву. Только головой покачал. - Да ведь она нас и не узнала, - продолжал Бальтазар с тихой надеждой. - А вот если к ней признаться, напомнить о том времени, когда скитались вместе, воевали бок о бок, терпели лишения... Ведь когда-то мы все... Не дослушав, Ремедий досадливо махнул рукой. - Не узнала она нас, как же. У этой суки глаз, как у орла, а нюх почище собачьего. Идем лучше, не позорься. Так отбреет... Под пристальным взглядом Эркенбальды, державшей аркебузу, разбойники один за другим покидали двор. Последним шел Фихтеле - опустив голову, шаркая ногами. Он нарочно прошел возле самого крыльца и, не поднимая глаз, чтобы не разорвалось от злости сердце, пробормотал: - Прощай, Эркенбальда. - Будь здоров, Фихтеле, - равнодушно отозвалась женщина. По дороге шел человек и плакал. Был он среднего роста, волосом светел, рот имел большой - про таких говорят "губошлеп". Одет в дорогие одежды, но шел пешком и не имел при себе никакого имущества. Разбойники нагнали его, окружили со всех сторон. Но и в толпе незнакомцев продолжал человек заливаться слезами, не глядя ни влево, ни вправо. Безутешен был он, как душа, ввергнутая в муки чистилища. Тогда Иеронимус фон Шпейер спросил его: - Как тебя зовут? Человек ответил: - Михаэль Клостерле, отец мой. - Куда ты идешь? - спросил Иеронимус. - Куда глаза глядят, - был жалобный ответ. - Ибо нет у меня ни кола ни двора. - Как же случилось, что потерял ты и кол и двор? Разбойники обступили собеседников теснее, любопытствуя услышать ответ. - Было у меня некоторое имущество, - начал рассказывать Михаэль, - я занимался торговлей и дело мое поначалу процветало. Но потом мой лучший друг, мой компаньон, которому я доверял, и моя невеста, которую я любил, сговорились за моей спиной и вместе предали меня. Я потерял все, чем владел, лишился любимой девушки, утратил веру в людей - и вот иду по дороге один. Эта история очень понравилась Варфоломею. Он протолкался к Михаэлю поближе и впился в него жадным взглядом. Но Иеронимус не дал наместнику рта раскрыть, заговорив первым: - К чему ты стремишься? - К духовному совершенству, - сказал Михаэль. - О отец мой, знали бы вы, как стремится душа моя к совершенству! - Почему же ты плачешь? Разве ты не определил еще своей цели? Михаэль удивленно посмотрел на монаха сквозь слезы, покусал свои толстые губы. - Определил, но... - Назови ее, - сказал Иеронимус. - Одень ее в одежды из слов. Михаэль подумал немного. - Сначала я хочу разбогатеть. Заработать хотя бы несколько тысяч гульденов. Возможно, на торговле. Да, скорее всего, именно на торговле. А потом от всего отказаться и дать обет нищенства... Глаза Варфоломея пылали. Он подпрыгивал на каждом шагу, желая вклиниться в разговор, - понравился ему Клостерле. Так понравился, что сил нет. Но между Варфоломеем и Клостерле оставался Иеронимус фон Шпейер, который продолжал свои ненужные расспросы, мешал завести настоящую душеспасительную беседу, не позволял завербовать в орден нового подвижника. Иеронимус сказал совсем тихо, так что Михаэлю пришлось наклонить голову, чтобы расслышать: - Те, кто был богат, а затем отказался от роскоши и дал обет нищенства, не имели изначально таких намерений. Как можно разбогатеть, не стремясь к тому всей душой? Если твоя цель - заработать тысячу гульденов, значит, ты должен молиться на тысячу гульденов, не позволяя себе отвлекаться. Никому еще не удавалось наполнить сундуки золотом, мечтая избавиться от него. Михаэль приоткрыл рот, лихорадочно изыскивая ответ. Варфоломей сверлил Иеронимуса гневным взглядом: какие глупости проповедует монах! - Как же мне достичь совершенства? - спросил Михаэль, растерявшись. Иеронимус ответил: - Освободись от лицемерия. Варфоломей наконец оттеснил Мракобеса и встрял в разговор. - Приди в наши объятия, сын мой! - вскричал он. И раскинул руки, насколько позволяли ему цепи. Дорога вела по долине. Справа и слева вздымались лесистые горы, густая зелень лесов уже тронута осенней сединой. - Сдается мне, мы проходили здесь когда-то с Агильбертом, - проворчал Ремедий наутро третьего дня пути, разглядывая местность. Бальтазар, к которому он обращался, пожал плечами. Ремедий продолжал: - Вон там, видишь - маленький городок? Разве ты не помнишь? Это Айзенбах, мы разграбили его, когда ушли от Эйтельфрица... - Меня с вами тогда не было, - сказал Фихтеле. Прищурил глаза - хотел получше разглядеть городок. - И правда, - согласился Ремедий. - Забыл. Мы тебя после подобрали. Айзенбаха достигли в час пополудни. За те семь лет, что минули со времени разгрома, город отстроился, восстановил стену, углубил рвы, ощетинился решетками. Братской могилы, куда ландскнехты закопали, не разбирая, и горожан, и своих, не осталось и следа. Ровная зелень травы, красная черепица, виноградные горы, все выше и выше, к самому небу. Разбойники поглядывали на Айзенбах, как голодный на кусок пирога - слишком большой, чтобы можно было проглотить одним махом. У Варфоломея чуть слюни не потекли, когда он прошел по мосту, заплатив городской страже пошлину за вход - откуда-то из-под лохмотьев вытащил несколько затертых монет. В поисках харчевни вышли на площадь - тесную даже для такого маленького городка, как Айзенбах, - и попали на представление бродячих комедиантов. Телега загромоздила подходы к маленькому фонтану, посреди которого высилась новенькая деревянная статуя святого Георгия, раскрашенная синей, золотой и красной краской. На телеге, чтобы всем было видно, разместился механический театр. Нищенствующие подвижники затесались в толпу зевак и, задрав головы, с интересом уставились на спектакль. Ремедий дернул Бальтазара за рукав, шепотом спросил: - Сегодня что, воскресенье? Бальтазар пожал плечами. - Наверное... Ремедий что-то посчитал про себя, загибая пальцы. Охнул. - Третьего дня, стало быть, пятница была... - Ты что, Ремедий Гааз, совсем дурак? - раздраженно сказал Бальтазар. Ремедий кивнул, искренне удрученный. - Я мясо ел, - сказал он. - В постный день. - Какое мясо? - Эркенбальдины потроха, - пояснил Ремедий и плюнул от души. - Проклятая баба, загонит меня-таки в ад... Бальтазар даже отвечать не стал. Что с дураком разговаривать. Он хотел посмотреть театр. Разомкнулись деревянные шторки, открывая спрятанный в тяжелом резном корпусе вертеп, где жили своей таинственной жизнью два деревянных шута и большое тележное колесо. И шут в красном колпаке обхватил обод колеса, пытаясь вскарабкаться наверх; и шут в синем колпаке уцепился за колесо с другой стороны, стараясь обернуть его на себя. Несколько секунд колесо хранило равновесие, а потом стало поворачиваться, вознося красного шута и подминая синего. - Что наверху, то внизу, - с важным видом произнес Михаэль Клостерле, наблюдая за механическими фигурами. Представление в маленьком вертепе заканчивалось. Синий шут лежал раздавленный под колесом, на его курточке проступило багровое пятно, из нарисованного рта вытекла струйка нарисованной крови. Красный его соперник лежал животом на вершине и победно болтал руками и ногами. - Что было наверху, окажется внизу, - сказал Михаэль. - В таком случае, какой смысл в победе, если она всего лишь на миг? - поинтересовался наместник Варфоломей, который за эти дни полюбил философствовать на пару с новообращенным. - Если колесо повернется снова, чтобы сбросить победителя, оно вознесет на вершину раздавленный труп, - медленно и значительно проговорил Клостерле. - Подумай сам, велик ли смысл оказаться наверху первым? Варфоломей опустил веки, покивал, довольный мудростью своего собеседника. - Вопрос в том, от чего зависит твое вознесение? Иеронимус, стоявший впереди, вдруг повернул к наместнику голову, на мгновение глянул прямо ему в глаза. - От колеса, - сказал он. Варфоломей сразу утратил охоту продолжать разговор. Не любил он спорить с Иеронимусом. Деревянные дверцы, тихо скрипнув, закрылись. Двое шутов исчезли за ними. Комедианты стали обходить толпу, собирая деньги. Тем временем Варфоломей протолкался вперед, вскарабкался на телегу, вознес руки над головой, оглушительно загремел цепями. Толпа снова притихла, думая, что это продолжение спектакля. - Дети мои! - завопил наместник Варфоломей. - Покайтесь! Подумайте, какому греховному делу сейчас предаетесь, несчастные! Ибо так было устроено, что, подобно десяти хорам ангельским, созданы десять хоров среди человеков. Первые три управлять поставлены, и это - священники, монахи и мирские судьи. Остальные же предназначены подчиняться, и среди них назову тех, кто изготавливает одежду и обувь, тех, кто работает с металлом, тех, кто строит дома, кто кормит голодных и желающих утолить голод, кто сеет хлеб и убирает урожай, а также те, кто врачует. И подобно тому, как десятый ангельский хор предался сатане, десятый хор людей отпал от святости. В него входят актеры и комедианты, и вся их жизнь - сплошной грех, и души их обречены на погибель... Он долго еще кричал, к полному недоумению толпы. Стали уже раздаваться свистки. Двое комедиантов, довольно дюжие молодцы, принялись спихивать проповедника со своей телеги. Варфоломей отчаянно сопротивлялся и призывал всевозможные проклятия и небесные кары на головы нечестивцев, действующих, несомненно, по наущению дьявола. Несмотря на свое довольно хилое сложение, бывший купец обладал удивительной верткостью и цеплялся за телегу, как пиявка. Стоило отодрать его пальцы от кр