казались ему смирительными рубашками. Карусельщик глядел на него с пониманием. - Выпей чаю, - предложил он, протягивая в ладонях буроватую жидкость. Упрямец жадно глотнул, посмотрел на прыщавое истощенное лицо алкоголика, успокоенно вздохнул. - Так я и знал, что это вытрезвитель... - Что ты делаешь, Аглая? - спросила Пиф свою дочь. Девочка сидела на ступеньке в доме, где были выбиты все стекла. Солнечный свет ломился в оконные проемы, которые были тесны для него. На коленях Аглаи лежала сгоревшая книга, и черными были ее страницы. - Я читаю, - сказал ребенок. Пиф села рядом, заглянула в черноту сгоревших листков. - И что здесь написано? - О, - сказала Аглая, просияв улыбкой, - всякий раз - разное... С пустым ведром прошел мимо них наверх Комедиант. Пиф заметила вдруг, как красив он и каким усталым он выглядит. Набрал полное ведро чаю из ванны и вниз пошел, тяжело ступая. Все немило было ему в раю Хозяина. А Голос визгливо бранился, сидя на плече Комедианта: - И чай этот дрянь! - плюнул на пол. - И ванна грязная! - пнул ванну. - И бабы на лестнице сидят, шагу не ступить! - нарочно задел. Комедиант скрылся за холмом, сложенным старыми консервными банками, и только Голос доносился еще: - ...и рай этот ваш ебаный!.. Пиф покраснела от злости и открыла уже рот, чтобы обматерить вдогонку своего давнего друга, как вдруг заметила, что Аглая плачет. Что смотрит Аглая на Комедианта во все глаза и слезы текут по круглым детским щекам. - Почему ты плачешь? - спросила у дочери Пиф, удивившись. - О, я жалею его, - ответила Аглая. - Я жалею его, мама. - Почему? Разве он не один из нас? - Он скоро умрет, - сказала девочка. - Какие глупости, - отрезала Пиф, глядя, как Комедиант показывается из-за холма на тропинке, как спотыкается и щедро плещет чаем себе на ноги. - Какие глупости, Аглая. Разве мы уже не мертвы? - Разве мы мертвы, мама? - удивленно спросила Аглая, и Пиф вдруг вспомнила: ее дочь не знала другой жизни, кроме посмертной. Как дети, рожденные во время войны, не знают ничего о мире. - Смерть - она там, - сказала Аглая и махнула рукой в сторону солнечного света. И ослепительный свет солнца показался вдруг ее матери страшным. - Und das Licht scheint in der Finsternis, und die Finsternis hat es nich ergriffen... - читал Пастырь нараспев. Чумазый подросток терся у входа в храм, то и дело вытягивая тощую шею и засовывая любопытную физиономию в распахнутые врата. Подросток был худ и очень подвижен; на смуглом круглом лице поблескивали узкие глаза; слегка выпяченные губы шевелились, как будто повторяя слова, доносившиеся из храма. Растрепанные черные волосы подростка кое-как заплетены в тоненькую косичку. Мальчик был бос, в рваной рубашке с плеча рослого мужчины, которая доходила ему до колен. В темноте вечной ночи смутно поблескивал храм. Это было шестиугольное сооружение со стенами из рифленого стекла темно-синего цвета, с вечным не-небом вместо крыши, с облачным покровом вместо пола, и облака в храме были чернее китайской туши. В этой черноте почти целиком терялась облаченная в темные одежды фигура Пастыря, над которым, в бессветном воздухе, висела, раскинув руки, светящаяся фигура. К ней и обращался Пастырь, вознося свои молитвы, и невидимый хор еле слышно пел откуда-то из-под крыши. Подросток мялся на пороге, не решаясь войти. Его разрывали на части любопытство и страх. А хор продолжал петь, и Пастырь продолжал читать, а светящаяся фигура парила над головами и неожиданно вспыхнула, как будто в нее ударила молния. При этой ослепительной вспышке вдруг высветился город-призрак - огромный город, почти до основания разрушенный бомбежками. Он был виден как бы с высоты птичьего полета. На месте стеклянного храма оказался другой, вернее, руины другого - от него осталась только одна стена, наполовину рухнувшая, похожая на сломанный зуб. На этой стене висело распятие. Оно становилось все больше и больше по мере того, как яркий свет угасал, и город исчезал в надвигающейся темноте. И наконец оно стало большим, горящим; оно словно впитало в себя весь израсходованный на вспышку молнии свет, и медленно слилось с повисшей в воздухе бесплотной фигурой. - Вот ты где, паршивец! - сказал кто-то в темноте и ощутимо схватил подростка за ухо. - Ай! - вскрикнул мальчик и попытался вывернуться. - Что ты здесь делаешь? - Ничего плохого, господин! - поспешно сказал мальчик. Постепенно перед ним стала вырисовываться фигура рослого мужчины в военной форме. Щуплый азиатский подросток казался рядом с ним совсем ребенком. - Пойдешь со мной, - распорядился мужчина. - Нет, пожалуйста, - взмолился мальчик. - Здесь так красиво. - Не рассуждать! - рявкнул мужчина и больно вывернул ухо. Мальчик запыхтел. - Я сказал, что ты пойдешь со мной, и точка! Беспризорникам здесь не место. - Я не беспризорный, - сказал мальчик. - Да? - Мужчина откровенно не поверил. - А чей же ты, в таком случае? Долгая пауза. - Забыл, - признался мальчик. - А здесь как оказался? - хищно насторожившись, спросил мужчина. - Пришел. - Как пришел? - продолжал допытываться мужчина. - По... облакам. Я... - Ты сбежал? Мальчик отвернулся. Пастырь в храме замолчал, прислушался, потом пошел к выходу - и вот он уже стоит в дверях. - Что здесь происходит? - осведомился он. - Неужели нельзя было отнести ваши служебные дела подальше от Божьего храма? - Божьего! - фыркнул офицер. - Скажите лучше - "моего", это будет вернее. - Мое дело Божье, - твердо произнес Пастырь. - Прошу вас, уйдите. Воспользовавшись заминкой, подросток вывернулся из твердых рук офицера и бросился к Пастырю. - Господин! - закричал он. - Скажите ему, что я ничего не делал. Я только подглядывал. Я ничего не украл. Пастырь поглядел на вороватого мальчишку, перевел глаза на офицера. - Почему вы ополчились на него, сударь мой? Ребенок-то чем вам не угодил? - Я... Черт побери, я не ополчался! - разозлился офицер. - Я хочу забрать беспризорного мальчишку в приют, вот и все. Нечего ему шляться где попало. - Я и сам мог бы воспитать ребенка, - холодно произнес Пастырь. - И получше, чем вы и подобные вам. По крайней мере, здесь не богохульствуют. - Еб твою... - начал офицер и споткнулся. Пастырь взял мальчика за руку. - Пойдем со мной, дитя мое. Но подросток присел и выдернул руку. - Нет, - сказал он тихо. - Пожалуйста, отпустите меня. - Он пойдет со мной, - сказал офицер. - Я и спрашивать никого не стану. Я лучше вас знаю, где его место. - Какое место лучше храма? - вызывающе спросил Пастырь. - Рай, - сказал офицер. - Вы уверены, что мальчику будет там хорошо? - Меня не интересует, будет ли ему хорошо. Он должен находиться там, где его место. - Кто определяет, где чье место? - Сам человек. Как правило. - В таком случае, давайте спросим его, - предложил Пастырь. - Может быть, он выберет меня. - Еще чего! - возмутился офицер. - Я и спрашивать не стану. Я сказал - "как правило". К тому же, и не человек он вовсе... - Вы противоречите сами себе, господин офицер. - Я представитель закона и не могу противоречить сам себе. Я логичен, милосерден и справедлив, - заявил офицер. Пастор воздел руки. - Милосердие не бывает справедливым, - сказал он. - Милосердие не бывает логичным... - Хватит болтать, - проворчал офицер, снимая с пояса наручники. Но худые запястья подростка выскользнули из них, и офицер бросил наручники себе под ноги, выругавшись последними словами. - Хотели заковать в железо свободную волю? - осведомился Пастырь. - Иди ты в жопу со своей свободной волей, - посоветовал офицер. - Я здесь для того, чтобы соблюдался закон. Будешь много болтать - я и тебя арестую. - Мальчик пойдет со мной. - Мальчик будет препровожден туда, где ему место. .................................... Так стояли у открытых ворот стеклянного храма и спорили о душе Мирры смертный Пастырь, погибший в авиакатастрофе, и бессмертный ангел-хранитель, и никак не могли договориться между собой. Это был рай. Полный аромата цветущих кустов и деревьев, полный благоухания трав и пения птиц. Это был рай, где все любили друг друга и были прекрасны и молоды. Это был рай, где не угасало солнце, где блаженство порой становилось нестерпимым. И все чаще Аглая плакала по ночам от страха, и все мрачнее становился Комедиант, и все тише играла шарманка Карусельщика, и все яростнее звал "сестрицу" Упрямец с кровавой раной на животе, и все сильнее сжималось сердце у Пиф, которая теперь любила и жалела всех... Мирра бродила по саду и звала свою душу. Но она не знала, какое имя носит ее душа, и потому кричала только: - Эй ты! Где тебя носит, ты? А Беренгарий, листавший свою черную книгу, поднимал голову, слушая ее крик, и говорил вполголоса: - Ах, Мирра. Что есть человек, как не слепец на краю обрыва, потерявший проводника и надежду? И все же они были счастливы - семь праведных в раю Хозяина. Ангел-хранитель забыл о них, и они стали процветать. Пиф поняла это однажды, и тогда она сказала: - Сдается мне, мы потому и создали рай, что позабыл нас наш ангел. Но всем остальным тотчас же показалось, что именно их посетила та же мысль, и они стали ожесточенно спорить: кто первым подумал о том, что без ангела гораздо лучше. Они сидели кружком на полу в полуразрушенном доме с выбитыми стеклами и поносили своего ангела. И у каждого нашлась своя обида. - Он издевался надо мной, - сказала Пиф, - в тот час, когда я так нуждалась в поддержке, - в час моей смерти. - Он превратил мой Голос в животное, - прошептал Комедиант, а Голос завопил не своим голосом. - Он не сказал мне ни одного слова, как будто я не человек, - обиженно пробубнил Карусельщик. - Алкоголики - они тоже чувствуют. У них тоже душа есть. И шарманка прохрипела несколько тактов, прежде чем замолчать навеки. А Беренгарий сказал: - Он посмеялся надо мной, отправив сюда книгу, которую я не могу прочесть. - Я думала, он мой отец, - сказала Аглая, - а он мне никто. Он лжец. - Его попросту не существует, - заявил Упрямец. - Я покажу вам, подонки, как меня не существует! - заревел страшный голос откуда-то сверху. Затрещал и обвалился потолок, жалобно звякнули последние еще не выбитые стекла, и в потоке солнечного света, в фонтанах пыли, щепок, осколков ввалился в дом ангел. Был он крылат и прекрасен, и эта красота вызывала странное ощущение: как будто пронзает тонкой иглой, смешивая ужас и наслаждение. - Разбаловались! Праведники, мать вашу!.. Ангел топнул ногой, и стены рухнули. Подняв голову, Пиф увидела, что лежит в неловкой позе посреди развалин, на пустыре, где полно мусорных куч, где к небу возносят бессильные пальцы разломанные железобетонные конструкции с когтями-арматурой. Безумная музыка пронеслась над свалкой, как вихрь, и мгновенно стихла. "Все симфонии мира", - смятенно подумала Пиф. Под развалинами шевелились люди. Ее товарищи. Ее близкие, с которыми она прожила все эти годы. И только дочь лежала как мертвая. Но ангел не дал ей времени оправиться от потрясения. - Пизденыш, - проговорил он с отвращением. Она увидела его ноги в сапогах. В хороших офицерских сапогах, начищенных до блеска. И увидела свое лицо, отраженное от их почти зеркальной поверхности. Впервые за все эти годы она посмотрела на себя, и от красоты собственного лица у нее захватило дыхание. А потом ее лицо исказилось, взмыло в воздух, и ангел изо всех сил пнул Пиф ногой. - Ах ты, ленивая скотина!.. Ослепительный свет. Детский крик. В это мгновение Пиф успела подумать: кричит новорожденная Аглая. Но тут же вспомнила: дочь ее уже выросла. И тотчас навсегда забыла об этом.