венного ребенка. Я передам ваш ответ совету комитета, и он пришлет вам формальное предложение выступить кандидатом на парламентских выборах. - Прощайте. Теперь я уверен, что кресло в парламенте останется за нами! На следующее же утро все местные газеты объявляли, что на предстоящих парламентских выборах представителем радикалов выступит Джемс Терн, эсквайр, доктор медицины. Доктор Терн является столь ярым противником вакцинации, что несмотря на то, что ему несколько раз угрожало преследование, он упорно отказывался сделать прививку даже своему единственному ребенку. Немного ниже в той же газете упоминалось о том, что кандидатом консервативной партии на этих выборах будет сэр Томас Кольфорд. Таким образом жребий был брошен: я перешел Рубикон. ГЛАВА VIII Браво, антивакцинисты! Неделю спустя, борьба была в полном разгаре. И что это была за борьба! Даже и предания не сохранилось в Денчестере о другой подобной борьбе. Сэр Томас Кольфорд был очень богат; это знали все, и носился слух, что он готов, в случае своего избрания, доказать свою благодарность за оказанную ему честь и доверие весьма выдающимся образом, а именно: городской госпиталь сильно нуждался в новом флигеле, и сэр Кольфорд, как говорили, готов был выстроить и обставить его всем необходимым за свой счет. Кроме того, 40 акров принадлежащей ему превосходной земли врезались в городской парк, и, говорили, будто сэр Кольфорд выражался в таком тоне, что эти 40 акров несравненно важнее для города, чем для него самого, и что он надеется, что они когда-нибудь перейдут городу. После этого неудивительно, что его кандидатура была встречена местной прессой с большим энтузиазмом. Меня же называли авантюристом, напоминали о том, что я подвергался судебному преследованию. Меня выставляли социалистом, который, не имея никакой собственности, рассчитывал поживиться чужой, и рехнувшимся антивакцинистом, который для того, чтобы приобрести несколько голосов, готов был заразить целый город самой ужаснейшей болезнью. Из всех обвинений это последнее было единственным, кольнувшим меня в самое сердце. Сэр Джон Белль, мой исконный недоброжелатель и один из главных сторонников сэра Томаса Кольфорда, выступив на трибуну, обратился к согражданам с речью, в которой уговаривал их не вверять своих политических интересов человеку, опозорившему свое сословие. Эта речь произвела, как и следовало ожидать, немалое впечатление на слушателей, и можно было думать, что мое дело проиграно, тем более что за последние годы ни один радикал ни разу не отваживался оспаривать у консервативных кандидатов право представительства в парламенте. Но в Денчестере имелся громадный контингент избирателей, состоящих на работе в кожевенных заводах или занимающихся оптовым изготовлением обуви, т.е. рабочих и почти социалистов в своих понятиях и воззрениях. Эти люди, проводившие целые дни в душном помещении завода, а ночи в жалких бараках на окраинах города, единственных убежищах рабочего населения в городах, где квартиры дороги, питали сильное озлобление к высшим классам общества и, как следовало ожидать, готовы были подать голос за всякого, кто обещал сделать что-либо для улучшения их доли. За этой группой избирателей следовала вторая группа людей, которые подавали голос за либералов потому только, что их отцы и деды были сторонниками этой партии. Затем шли избиратели, которые были до сего времени консерваторами, но, оставшись недовольны правительством за его внешнюю политику, или по другим причинам, решили перейти на сторону другой партии. Кроме того, были еще сторонники всевозможных дурацких "идеи", от которых также можно было рассчитывать на несколько избирательных голосов. Таковыми были противники намордников для собак, члены общества покровителей рабочих лошадей, члены общества безусловной трезвости и даже члены общества противников оказания медицинской помощи младенцам. Потакая в своей речи слабостям всех этих маньяков, я мок рассчитывать на несколько десятков голосов. Но антивакцинисты, как они себя называли, насчитывались здесь сотнями, так что свыше 20% детей, рожденных в последние годы, не было вакцинировано. Некоторое время попечительство о народном здравии почти бездействовало, но при выборе нового кандидата, по настоянию врачебной управы города, началось преследование лиц, не сделавших своим детям обязательных прививок, установлены были штрафы и всякого рода наказания, которые до того озлобили население, что сторонники антивакцинации размножались с каждым днем. В Денчестере главное большинство антивакцинистов было радикалами, но насчитывалось еще несколько сот человек антивакцинистов консерваторов. Вот если бы удалось привлечь и их на мою сторону, радикалы восторжествовали бы! На первом же митинге, после речи сэра Томаса Кольфорда, представитель партии антивакцинистов поднялся и спросил его, намерен ли он стоять за отмену закона об обязательной прививке оспы. А нужно сказать, что на этом же самом митинге сэр Джон Белль только что обвинял меня в горячем сочувствии антивакцинации и тем самым до некоторой степени связал руки своему кандидату, так что сэру Томасу не оставалось ничего другого, как объявить, что он склонен освободить всех сознательных и резонных противников прививок от взысканий, но прямого ответа на вопрос не дал. Тот же самый вопрос был предложен и мне. Я воспользовался этим случаем, чтобы произнести целую речь, которая была покрыта громкими восторженными аплодисментами. Я взывал к матерям в таких трогательных выражениях, что многие женщины разразились слезами, я взывал к их мужьям, призывая их, как свободных сынов Англии, протестовать против насилия, против нарушения их родительских прав, и предлагал им посадить меня в парламент, чтобы я мог поднять там свой голос в защиту их невинных детей, над которыми насильственным образом проделывается операция, зачастую влекущая за собой самые ужасные последствия. Когда я окончил свою речь и сел, вся громадная толпа избирателей, - в зале собралось более 2000 человек, - поднялась и приветствовала меня громкими криками одобрения: "Мы вас проведем в парламент! Мы свободные люди, никто не может нас принуждать делать то, чего мы не желаем! Оставив в стороне все другие вопросы, я всецело посвятил себя вопросу антивакцинации. Мы забросали избирателей брошюрами и статьями о вреде прививок, о вакцинном тиранстве, о детоубийстве, об обмане доверчивых людей и т.п. Все это было иллюстрировано изображениями страдальцев; распространяли фотографические снимки детей, пострадавших от последствий злокачественной лимфы или неопрятного ухода, показывали эти снимки в виде туманных картин во время публичных чтений, а также в читальнях, портерных и трактирах, наиболее посещаемых беднейшим населением. Трудно себе представить, как все это действовало на толпу. Эти легковерные люди были глубоко убеждены, видя эти единичные случаи и не имея представления об ужасах самой оспы и страшной заразительности этой болезни, что врачи из корыстных целей хотят отравить телячьим ядом все население. Против меня ополчалось все, что было более интеллигентного в городе. Из палаты лордов прибыл для личного вмешательства в это дело известный своим красноречием член палаты. Он произнес блистательную речь. Но меня удивило то обстоятельство, что, явившись сюда для противодействия антивакцинистской агитации, он только мимоходом коснулся этого вопроса, подробно распространяясь обо всем остальном и напирая главным образом на "широкие задачи будущего". Год спустя я имел удовольствие слушать этого самого выдающегося оратора, теперь уже порицающего преследования антивакцинистов, убеждающего палату общин уступить требованиям антивакцинистов и ввести билль об освобождении родителей и опекунов, не желавших прививать оспу своим детям, от всякого рода преследований и взысканий. Его воззвание не пропало даром; билль прошел в несколько измененном виде, и двадцать лет спустя я дожил до результатов его успеха. Наконец наступил день баллотировки. В восемь часов утра на все баллотировочные ящики были наложены печати, и самые ящики отправлены в городскую ратушу, где должен был происходить подсчет голосов в присутствии лорда-мэра, кандидатов и других должностных лиц. Вскрывали ящик за ящиком и доставали из них бумажки, складывая их двумя отдельными кучками: одни за Кольфорда, другие за Терна. В половине десятого начался подсчет голосов. Оказалось, что кандидат консерваторов имел тридцатью пятью голосами больше кандидата радикалов. Но вот распечатали последний большой ящик. Сэр Томас Кольфорд и я стояли со своими агентами, каждый на одном из концов стола, в почтительном молчании, ожидая результатов выборов. - Как стоят цифры? - спросил агент консерваторов. - Кольфорд - 4349, Терн - 4327, да еще две пачки несчитанных! Агент вздохнул с облегчением; я видел, как он пожал руку сэра Томаса, очевидно, поздравляя его, так как теперь уже не сомневался в торжестве своей партии. - Как видно, игра наша проиграна - шепнул я Стефану Стронгу. Я заметил, что лицо его в этот момент было мертвенно бледно, а губы подернулись синевой. Я испугался за его больное сердце. - Вам следует, мистер Стронг, поскорее отправиться домой, - сказал я ему. - Выпейте чего-нибудь снотворного, лягте в постель и постарайтесь заснуть! Между тем, пачка билетов была вскрыта, и подсчет голосов продолжался: первый голос был за меня, затем девять билетиков подряд за Кольфорда. Теперь вопрос о кандидате совершенно уже утратил всякий интерес, так как результат, казалось, был ясен для всех. Послышался шепот поздравлений и сожалений. Чиновник продолжал считать. Чтобы одержать верх, из сорока остающихся голосов двадцать два должны были быть за меня, а это казалось делом совершенно невозможным. Счетчик продолжал считать вслух: - Десять голосов за Терна, один за Кольфорда, шесть, десять, пятнадцать за Терна. Говор в толпе присутствующих снова замер; все стали прислушиваться к счету; на лицах отразилось напряженное ожидание. Оставалось всего четырнадцать записок, и чтобы взять верх над моим противником, надо было, чтобы из них одиннадцать голосов были за меня. - Шестнадцать, восемнадцать, двадцать за Терна, - продолжал свой счет чиновник-счетчик, и всеобщее напряжение становилось все заметнее и заметнее. Еще два голоса за меня, и сэр Томас Кольфорд останется за флагом... Глаза всех были устремлены на руки счетчика; по правую и по левую его руку возвышались груды бумажек, справа - за Кольфорда, слева - за меня. - Двадцать один за Терна, - продолжал счетчик, - двадцать два. И билетик снова ложится налево. - Клянусь небом, вы его побили! - воскликнул Стефан Стронг. Оставалось еще семь билетов. - Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять за Терна! - раздался голос чиновника. - Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять за Терна, все за Терна. В этот момент из груди Стронга вырвался сиплый, почти нечеловеческий крик. - Наша взяла! Браво, антивакцинисты! - И он без чувств упал навзничь. Я склонился над ним, разорвал ворот его рубашки. В это время агент консерваторов потребовал от имени сэра Томаса Кольфорда, чтобы подсчет был еще раз проверен. Я при этом не присутствовал, стараясь вместе с другим доктором привести Стефана Стронга в чувство в одной из маленьких, смежных с большой залой, комнат. Мы немедленно вызвали его жену. Войдя в комнату, она взглянула на больного мужа, затем перевела на меня вопросительный взгляд. - Он еще дышит! - ответил я. Маленькая женщина молча опустилась на край ближайшего стула и, молитвенно сложив руки, произнесла тихим покорным голосом: - Если на то воля господня, дорогой мой Стефан будет жив, а если нет на то воли божией, то он умрет! Эту самую фразу она повторяла время от времени все тем же покорным тоном, пока не наступил конец. По прошествии двух часов, кто-то постучался в дверь. - Уйдите! - крикнул я. Но стучавший не желал уходить, так что я принужден был отворить ему дверь. Это был мой агент, который взволнованным голосом шепнул мне: - Счет был совершенно верен, у вас семью голосами больше! - Хорошо, - ответил я, - скажите, чтобы нам прислали сюда еще спирту! Стефан Стронг открыл глаза, и в тот же самый момент к нам донесся торжествующий крик толпы, собравшейся на площади в ожидании результата выборов. Этот крик приветствовал лорда-мэра, который, согласно обычаю, объявил народу с балкона ратуши о результатах выборов. Умирающий вопросительно устремил на меня свой взгляд, так как уже не мог говорить. Я постарался объяснить ему, что был избран большинством голосов, но он не понимал меня. Тогда у меня явилась счастливая мысль: на полу валялась голубая розетка консерваторов, я поднял ее, снял с своей груди розетку цвета радикалов и, держа по одной в каждой руке перед глазами умирающего, поднял вверх оранжевую розетку радикалов, а голубую розетку консерваторов бросил на пол. Он понял мой маневр. Улыбка искривила на мгновение его изменившееся лицо, и с последним предсмертным усилием, он прошептал: - Браво, антивакцинисты! Затем он закрыл глаза, и мне показалось, что наступил конец. Но в следующий момент он снова раскрыл их и посмотрел в упор сперва на меня, потом на свою жену, сопровождая этот взгляд едва приметным движением головы. Я не понял значения этого взгляда, но жена поспешила ответить: - Не тревожься, Стефан, я тебя понимаю! Еще минута, - и все было кончено. ГЛАВА IX Карьера и деньги Так как у страха глаза велики, то мое избрание в глазах правительства приняло вид грозного предостережения. Газеты говорили довольно свободно о "знамениях времени", о "торжестве радикалов" и "силе и значении антивакцинистов", вселяя страх в робкие сердца консерваторов. Незаметно мне удалось добиться назначения особой комиссии для обсуждения вопроса об антивакцинации, и билль об уничтожении закона обязательной прививки был внесен в парламент. Первоначально он был препровожден в постоянный комитет и в конце концов поступил на обсуждение палаты. Тогда начались горячие прения. Даже президент палаты произнес по этому поводу блистательную речь. При этом надо отметить странный факт, что хотя девяносто девять из каждых ста лиц, составлявших в то время палату общин, были глубоко убеждены в необходимости оспенных прививок, ни один из них не решился протестовать против билля. Очевидно, урок, данный Денчестером, не пропал даром, и потому, каковы бы ни были их убеждения и взгляды по этому вопросу, все они были уверены, что, заявив о своем несочувствии, лишатся половины голосов на следующих выборах. Билль этот прошел также в палату лордов и стал парламентским актом. Глубоко убежденное в том, что принудительная мера вакцинации необходима, правительство тем не менее предоставило отдам и матерям в угоду их личным предрассудкам право подвергать своих беззащитных детей опасности ужаснейшей болезни и даже смерти. Карьера моя в течение многих лет была исключительным рядом удач и успеха во всех отношениях. Карьера блестящая и почетная, но вынуждавшая меня к большим расходам. Я, конечно, не имел ни времени, ни возможности заниматься медицинской практикой, и если мог просуществовать столько лет в парламенте, то только благодаря щедрости моего покойного друга Стефана Стронга. Когда он умер, то оказалось, что он еще богаче, чем о нем думали. Он оставил чистыми деньгами 190000 фунтов, кроме недвижимой собственности в виде магазинов, складов товара, домов и земли. За исключением тех 10000 фунтов, положенных на мое имя, все остальное было завещано им безраздельно жене, которая могла распоряжаться наследством по своему усмотрению. Я узнал об этом из уст самой миссис Стронг, когда возвращался вместе с нею с похорон моего покойного друга. - Дорогой мой Стефан оставил вам только 10000 фунтов, доктор, - сказала она, покачав головою. - Без сомнения, если бы бог дал бедному моему Стефану время распорядиться, он оказался бы более щедрым по отношению к вам. Зная, как высоко он ценит вас и помня, что вы, в угоду ему, отказались от призвания и посвятили себя делу той партии, которой он был горячим сторонником, я уверена, что он хотел, чтобы я обеспечила вас материальными средствами, как это сделал бы он сам, если бы был жив. Это именно он и хотел сказать мне, когда смотрел на меня так упорно перед смертью. Я это тогда же угадала по его глазам. И потому, доктор, пока у меня будет хоть что-нибудь, вы никогда не будете нуждаться. Я отлично понимаю, что член парламента - немалая фигура, и что он должен жить согласно своему положению, а на это нужно немало денег. Но я полагаю, что если я ограничу свои личные расходы 500 фунтами в год и выделю еще 1000 фунтов на фонд антивакцинистов и общества сопротивления надеванию намордников на собак, да еще на общество для отыскания десяти исчезнувших колен израилевых, то мне возможно будет ежегодно уделять вам до 1200 фунтов. - Но, позвольте, миссис Стронг, я не имею никакого права рассчитывать на какую-либо поддержку с вашей стороны! - Доктор, я только исполняю волю моего дорогого Стефана, который желал, чтобы я обеспечила вас, располагая его же деньгами, которые послал ему господь, быть может именно для того, чтобы дать возможность такому талантливому человеку, как вы, свергнуть тиранию правительства. Я не стал более возражать, и с тех пор стал получать аккуратно назначенную ею сумму по полугодиям, каждое первое января и первое июля. Но с течением времени мною стала овладевать тревога, миссис Стронг начинала постепенно слабеть умом, с трудом узнавала людей и не усваивала самых простых вещей, понимать же что-либо в делах совершенно перестала. В течение некоторого времени ее банкиры продолжали еще выплачивать мне по прежним письменным предписаниям, но когда узнали о ее состоянии, то прекратили выдачу мне денег. Я очутился в крайне затруднительном положении. Никаких сбережений у меня не было и, забросив за эти семнадцать лет врачебную деятельность, я, конечно, не мог уже рассчитывать на практику. Оставаться членом палаты я мог очень недолго - пока мне верили в долг, пока продавалось и закладывалось приобретенное мною небольшое движимое имущество. Всего этого мне хватило на целых полтора года, но скоро мои денежные затруднения стали известны всем, и меня уже встречал далеко не прежний дружелюбный прием, так как в Англии неимущие, конечно, не могут рассчитывать на популярность. Наконец, дело дошло до последней крайности. Никогда еще, с того самого дня, когда, вернувшись из зала суда после процесса моего с Кольфордом, я сидел перед рюмкой с раствором синильной кислоты, не чувствовал я себя таким пришибленным и обескураженным, как теперь. Тем более, что я был уже не молод и не способен начинать жизнь сызнова, и положительно не знал, чем прокормить себя и дочь, и мне не к кому было обратиться за помощью и за поддержкой. Измученный и удрученный, вернулся я вечером к себе после долгого бесцельного шатания по улицам. В прихожей на столике я нашел телеграмму и равнодушно вскрыл ее на ходу, направляясь к дверям своего кабинета. Телеграмма от одного из первых адвокатов в Денчестере была такого содержания: "Наша клиентка миссис Стронг скончалась внезапно сегодня, в три часа пополудни. Необходимо видеть вас. Можете ли быть завтра в Денчестере? Если нет, просим указать, где и в какое время позволите ожидать вас в Лондоне". "Ожидать меня в Лондоне?" - подумал я. Представитель такой большой фирмы едва ли побеспокоился бы приехать в Лондон ради меня, если бы он не имел сообщить мне что-либо чрезвычайно важное и приятное для меня и для него самого. Вероятно, миссис Стронг оставила мне сколько-нибудь денег или даже назначила меня своим единственным наследником. Уже не раз в моей жизни счастье оборачивалось ко мне лицом в тот самый момент, когда я стоял на краю гибели. Я дал ответную телеграмму: "Буду в Денчестере в 8.30." Вскочив в пролетку, первого попавшегося извозчика, я поспел на вокзал как раз вовремя, чтобы захватить поезд, отходивший в Денчестер. У меня в кармане было так мало денег, что едва хватило на билет третьего класса. Я поехал со скорым поездом, но путь показался мне бесконечно длинным и утомительным. Вот, наконец, платформа станции Денчестер. "Если поверенный имел сообщить мне что-нибудь важное, он, наверное, вышлет кого-нибудь из своих служащих встретить меня, если же это что-либо выходящее из ряда обыкновенного, то он сам явится сюда", - думал я. Когда поезд подкатил к станции и пополз мимо мокрой асфальтовой платформы, я на минуту закрыл глаза, чтобы отсрочить хоть на мгновение горечь своего разочарования. Когда я раскрыл их снова и взглянул в окно, первое лицо, бросившееся мне в глаза, была красная и самодовольная физиономия самого главы фирмы, выглядывавшая из мехового воротника его щегольского пальто. От волнения я едва удержался на ногах. Адвокат увидел меня и кинулся ко мне. Вид у него был сияющий и в то же время полный достоинства. - Дорогой сэр, - начал он, - надеюсь, что моя телеграмма не обеспокоила вас! Но новость, которую я имею для вас, такого рода, что я спешил сообщить вам ее возможно скорее! - Не трудитесь извиняться. Однако будьте любезны сказать мне, какую другую новость, кроме печальной новости о смерти жены моего бедного друга, имеете вы сообщить мне? - О, да вы, вероятно, уже знаете, - ответил адвокат, - хотя покойница упорно настаивала на том, чтобы хранить это в тайне от вас! - Я ничего решительно не знаю, - прервал я его. - В таком случае, я весьма счастлив, что могу обрадовать вас такой счастливой новостью! - затараторил разом повеселевший поверенный. - Честь имею сообщить вам, в качестве душеприказчика покойной клиентки моей, миссис Стронг, что вы назначены ее единственным наследником. Я с трудом удержался на ногах. - Можете ли вы назвать мне приблизительно цифру моего наследства? - спросил я, несколько овладев собою. - В точности я сейчас несколько затрудняюсь, но вы знаете, какая она была экономная и бережливая женщина, а ведь капиталы растут, ох, как растут! Я полагаю, что это будет около 400000 фунтов! - Неужели? Но ведь покойница была не в полном рассудке, как же она могла сделать свое завещание? - Дорогой сэр, завещание было написано ею вскоре после смерти мужа. Но она настоятельно требовала, чтобы это оставалось для вас тайной и когда-нибудь стало для вас приятной неожиданностью. ГЛАВА X Дженни встречается с доктором Мерчисоном Никто не оспаривал моих прав на наследство, так как завещание было неоспоримо, а родни или близких у покойной миссис Стронг не было. Когда стало известно о крупном наследстве, доставшемся мне, популярность моя возросла еще более не только в Денчестере, но и в Лондоне. Но, кроме удовлетворения своего личного честолюбия, я преследовал еще другую цель: дочь моя, Дженни, стала взрослой девушкой, красивой и хорошо образованной. Кроме того, она унаследовала от своей покойной матери остроумие и самостоятельный, даже своевольный характер. Понятно, что я мечтал для нее о самой блестящей партии. Но до сих пор не мог подыскать для нее подходящего человека, так как ждал непременно пэра или многообещающего политического деятеля. Я нанял превосходный дом и жил на широкую ногу, давая парадные обеды, на которых считали за счастье присутствовать люди самого избранного общества. Ум и привлекательность, а быть может и богатство молодой хозяйки, привлекали к нам множество искателей и друзей. В ухажерах и поклонниках не было недостатка; в одну зиму ей было сделано три предложения, но она отказала всем наотрез. На первые два отказа я не сказал ей ничего, но последний огорчил меня и я высказал ей это. Она выслушала меня спокойно и сказала: - Я очень сожалею, что мне приходится огорчать тебя. - Но выйти замуж за человека, который мне не по сердцу, это, быть может, единственное, чего я не могу сделать даже ради тебя! - Но в таком случае обещай мне, Дженни, что ты не дашь никому слова без моего согласия! - воскликнул я. Она минуту колебалась, но затем сказала: - Какой смысл говорить теперь о таких вещах, дорогой отец, когда я еще не видала ни одного человека, женой которого пожелала бы стать. Но если ты так хочешь этого, я готова обещать тебе, что когда встречу человека, который мне будет по душе, но которого ты почему-либо не пожелаешь видеть моим мужем, то я в течение трех лет не дам ему решительного ответа. Но, - добавила она, - я почти уверена, что этот избранник мой будет не граф и не пэр. - Ах, Дженни, как можешь ты так говорить! - Что же тут удивительного, отец. Как часто я слышала от тебя во время твоих публичных лекций, что люди все равны, за исключением рабочих, которые лучше других, и что, "сын труда" достоин руки каждой девушки в государстве! - Я этого не говорил уже многие годы, - возразил я с досадой. - Да, отец, ты не говоришь этого с тех пор, как умерла бедная миссис Стронг и завещала тебе все свои капиталы, и всякие лорды и леди стали посещать наш дом. Не так ли, отец? - И она вышла из комнаты. В августе, когда заседания в парламенте прекращаются, и для членов парламента наступает каникулярное время, я с дочерью переезжал в свое загородное поместье на окраине Денчестера. Здесь у нас был прекрасный старинный дом, стоявший посреди громадного парка, в живописной местности, славящейся превосходной охотой. На окраине этого поместья, даже занимая часть его, расположилась убогая пригородная слободка, предместье Денчестера, населенное исключительно беднейшими рабочими. Дженни до тех пор не давала мне покоя и не переставала мучить меня, пока я в угоду ей не отстроил для них несколько десятков образцовых коттеджей, с электричеством и водопроводом, что, впрочем, оказалось совершенно бесполезной затеей, так как рабочие продолжали ютиться все в тех же убогих лачужках, а отстроенные мной коттеджи сдавали в наем за грошовую плату служащим, клеркам, и мелким чиновникам. В недобрый час, при посещении семейства Смис, поселившегося в одном из наших образцовых коттеджей, Дженни познакомилась с доктором Мерчисоном, молодым человеком, лет тридцати, находившимся на службе в этом приходе, и потому пользовавшим всех больных в нашем околотке. Эрнест Мерчисон был ширококостный мускулистый шотландец, с резкими крупными чертами лица и глубоко сидящими большими и ясными глазами. Он был не речист, прям и резок до грубости. Но как врач он пользовался заслуженной репутацией, действительно знал и любил свое дело и считался лучшим врачом в Денчестере. На нем-то и остановился выбор моей дочери, и его она одарила той привязанностью и расположением, которых тщетно добивались от нее самые блестящие молодые люди высшего лондонского света. Случилось это так: в одном из образцовых коттеджей поселилось семейство Смис. Мистер Смис был композитором, а супруга его, рожденная Самуэльс, была та самая маленькая девочка, которую я вылечил от рожистого воспаления после прививки злокачественной лимфы. В некотором роде эта девочка была первым шагом к моему благополучию и благосостоянию, и я невольно питал к ней чувство, похожее на признательность. У Смисов было двое детей - девочка лет четырех и маленький восьмимесячный мальчик. Как-то эти ребятишки схватили коклюш и Дженни пошла навестить их и принесла девочке коробку конфет в подарок. В то время, как она была там, прибыл доктор Мерчисон. Он приступил к осмотру больных детей, как вдруг ему попалась на глаза лежавшая у кроватки девочки коробка сластей. - Это что такое? - резко спросил он. - Это мисс Терн принесла в подарок Тотти! - ответила мать ребенка, указывая глазами на Дженни. - Тотти не должна кушать сластей до тех пор, пока не поправится! Продолжая осмотр, доктор внимательно оглядел ручку девочки и, покачав головой, сказал: - Я не вижу меток от прививки! Отвергаете ее значение? Или просто по небрежности? Тут миссис Смис вспыхнула от негодования и рассказала всю свою историю и историю своего братца, который умер от прививки в страшных мучениях, и при этом показала доктору метки на своей толстой руке. - Хотя я сама и не помню этого, но знаю, что доктор говорил моей матери, чтобы я никогда не давала прививать оспу моим детям. - Доктор! - гневно воскликнул Мерчисон. - Это был не доктор, а идиот, сударыня, идиот, или, вернее, какой-нибудь политический агитатор, готовый продать свою душу за один избирательный билет! При этих словах Дженни гневно поднялась с своего места, и глаза ее вспыхнули негодованием. - Прошу извинения, что прерываю вас, сэр, - сказала она, - но тот господин, о котором вы выражаетесь так резко, - доктор Терн, мой отец, член парламента от этого города! Доктор Мерчисон смотрел некоторое время в упор на Дженни, которая в гневе была так хороша, что на нее всякий невольно загляделся бы, затем просто и, нимало не смущаясь, ответил: - В самом деле? Я не интересуюсь политикой и потому не знал об этом. Это уже совершенно вывело Дженни из себя и, боясь дать волю своему языку, она повернулась и ушла. Она уже прошла через палисадник и собиралась отпереть калитку, когда услышала за собой быстрые и уверенные мужские шаги, обернувшись, она очутилась лицом к лицу с доктором Мерчисоном. - Я поспешил нагнать вас, мисс Терн, чтобы извиниться перед вами. Я не знал, конечно, кто вы, и не имел намерения оскорбить ваши чувства, но должен вам сказать, что придерживаюсь твердых убеждений относительно прививки, а потому выразился несколько резче, чем бы следовало! - Другие люди, сэр, также имеют свои убеждения! - возразила Дженни. - И, быть может, не менее твердые, чем ваши. - Я это знаю, - сказал он, - и даже знаю, чем это должно кончиться рано или поздно, вы и сами это увидите, мисс Терн, если доживете до того времени. Теперь, конечно, нам бесполезно спорить об этом. - И, приподняв шляпу, он еще раз извинился и поспешным шагом вернулся в коттедж. Некоторое время Дженни очень была сердита на доктора Мерчисона, но затем рассудила, что все же он извинился перед ней, и что, кроме того, он сделал свое обидное замечание под влиянием невежества и предрассудка, а потому заслуживает сожаления. Затем она вспомнила, что, возмущенная его словами, она забыла даже сказать ему что-либо в ответ на его извинение и в конце концов после нескольких случайных встреч с ним пригласила его на чашку чая. Я не стану останавливаться на подробностях этого злополучного романа. Несмотря на то, что я был страшно против ухаживания доктора Мерчисона, должен сказать, что этот молодой человек, при внешней грубости и резкости обращения, имел доброе сердце, нежные чувства и честный, справедливый взгляд на жизнь. Дженни серьезно привязалась к этому человеку. В конце концов он сделал ей предложение, и в одно прекрасное утро - я как сейчас помню, что это было в первый день Рождества - они вместе вошли ко мне в библиотеку, где я работал, и объявили, что любят друг друга и желали бы вступить в брак. Мерчисон приступил прямо к делу, которое он изложил совершенно просто, в двух словах, открыто и мужественно. Он сказал, что вполне понимает всю затруднительность своего положения, так как Дженни богата, а он не имеет ничего, кроме своего заработка, но все же он просит моего согласия на их брак, изъявляя полную готовность подчиниться всякому моему благоразумному требованию. Для меня это сватовство было большим ударом. Я надеялся видеть дочь женой пэра Англии и вдруг вижу ее нареченной невестой какого-то приходского костоправа. Все мои надежды на блестящее будущее, на продолжение моего рода в знатной семье, разом рухнули. И вот, вместо того, чтобы радоваться тому, что составило бы счастье моего единственного ребенка, я возмутился и вознегодовал. По природе своей отнюдь не горячий и не резкий человек, я на этот раз вышел из себя и отказал наотрез в своем согласии, причем угрожал даже лишить дочь наследства и оставить ее без гроша. Но эта угроза только заставила молодых людей улыбнуться. Тогда я ухватился за другое: вспомнив обещание Дженни отложить на три года брак с человеком, который почему-либо покажется мне нежелательной для нее партией, я напомнил ей об этом обещании и потребовал исполнения его. К немалому моему удивлению, после короткого совещания в полголоса, Дженни и ее жених согласились исполнить мое жестокое требование, заявив, что они готовы расстаться на три года, но что по прошествии этого времени будут считать себя вправе обвенчаться с моего согласия, а в крайнем случае и без него. После этого они в моем присутствии поцеловались и простились на три года. И никогда не пытались нарушить данного обещания. Правда, они встретились один раз, но судьба столкнула их случайно. ГЛАВА XI Появление странного человека Половина назначенного мною срока для молодых людей уже миновала. Мы с Дженни снова находились в Денчестере; был август. Все это лето было чрезвычайно холодное; в июле по вечерам приходилось зажигать камины, чтобы согреться. Но в августе наступила чуть не тропическая жара. Особенно жаркими были ночи, и даже в тенистом парке Ашфильда было душно. В один из таких вечеров я пошел прогуляться за ограду парка и очутился в большом прекрасном сквере, разведенном на пожертвованном мной акре земли перед школьным зданием, стоявшим как раз против задних ворот моего парка. Сквер предназначался мной для детских игр и для прогулок обитателей образцовых коттеджей и всего предместья. В центре сквера находился фонтан, ниспадающий в широкий мраморный бассейн, а вокруг него, на расстоянии, были расставлены чугунные скамейки, на одной из которых я и расположился, прислушиваясь к плеску воды и любуясь пестрой гурьбой ребятишек, игравших на площадке у фонтана. Вдруг, случайно подняв глаза, я увидел человека, приближавшегося к фонтану с противоположной стороны сквера. Он находился более, чем в пятидесяти шагах от меня, и потому лица его я не мог разглядеть, но во всей его наружности было нечто такое, что сразу привлекло мое внимание. Без сомнения, это был бродяга; одежда на нем была грязная, рваная; поля шляпы наполовину оторваны, пальцы торчали из дырявых и стоптанных сапог. Незнакомец продвигался вперед медленным шагом, вытянув вперед шею и не отрывая глаз от воды; время от времени он поднимал свою исхудалую руку и нетерпеливым движением почесывал себе лицо и голову. "Этот бедняга мучается жаждой", - подумал я. И, действительно, едва он добрел до фонтана, как опустился на колени перед бассейном и жадно принялся пить. Когда он утолил свою жажду, то сел на край мраморного бассейна и вдруг окунул в него свои ноги вместе с сапогами. По-видимому, прикосновение воды было ему приятно, так как одним быстрым движением он весь погрузился в бассейн и уселся на дне его, точно в обширной ванне, причем на поверхности воды осталась одна только голова его с огненно-красным пылающим лицом; шляпа слетела с головы и плавала на поверхности. Этот непривычный поступок бродяги вызвал веселый смех детей. В одну минуту они обступили бассейн, дразня находившегося в нем человека. Мне почему-то вспомнился пророк Елисей, преследуемый и осмеиваемый детьми, и ужасная участь, постигшая этих детей. Без сомнения, жара расстроила мои нервы в этот вечер. Но каково же было мое удивление, когда я, как бы в подтверждение только что ожившей в моем воображении картины, услышал слабый надорванный голос бродяги: - Перестаньте смеяться, дети, перестаньте, не то я вылезу из этой мраморной ванны и защекочу вас! Но эта угроза еще более рассмешила детей, которые принялись кидать в него мелкими камешками и прутиками. Сначала я думал было вмешаться в это дело, но, питая глубокое отвращение ко всякого рода скандалам, решил позвать полисмена для водворения порядка. Я направился к месту, где рассчитывал его найти, но так как там его не оказалось, то направился в другой конец сквера, надеясь найти полисмена там. По пути я должен был пройти мимо фонтана и увидел, что бродяга сдержал свое слово: он выбрался из бассейна и, кидаясь то вправо, то влево, отряхиваясь как мокрая собака, ловил детей одного за другим, щекотал и целовал, заливаясь безумным хохотом. Мне стало ясно, что человек этот помешан. Как только он меня увидел, то выпустил последнего ребенка, которого он прижал к себе. Я заметил, что это была маленькая Тотти Смис. Дети в испуге разбежались во все стороны, а бродяга побрел по направлению к городу, все тем же медленным равномерным шагом. Проходя мимо меня, он оглянулся и скорчил по моему адресу ужаснейшую гримасу; теперь только я разглядел это страшное лицо. Оно все было покрыто оспой. Меня охватило чувство невыразимого ужаса. Следовало немедленно предупредить полицию и санитарные власти, так как бродяга был в самом разгаре ужасной болезни. Но я не сделал этого, не сделал потому, что боялся вопроса: "Пророк, где же твоя вера?" Нет, все это были пустяки, игра расстроенного воображения, действие жары на мои переутомленные нервы. Этот бродяга был просто пьян или же не в здравом рассудке и страдал какой-нибудь накожной болезнью, столь обычной между этого сорта людьми. Как мог я допустить себя до такого нервного возбуждения! Я пошел домой, тщательно выполоскал рот, опрыскивая все свое платье крепким раствором марганцево-кислого калия, так как, хотя мое безумие было очевидно, тем не менее, никогда не мешает быть осторожным, особенно в жаркую погоду. Но меня не покидала мысль о том, что будет, если оспа распространится среди такого населения, как население Денчестера и сотни других городов Англии. Со времени торжества билля о предохранительных прививках, уже много лет тому назад, как на то и рассчитывали антивакцинисты, закон о предохранительных прививках стал мертвой буквой среди по меньшей мере 75% народонаселения Англии. Спустя пять лет после утверждения билля, самый закон об обязательной прививке перестал существовать на практике. Многие ленивые и нерадивые люди называли себя убежденными противниками прививки для того только, чтобы избавиться от лишних хлопот, как они назвали бы себя убежденными противниками чего угодно, что им почему-либо не нравилось или причиняло беспокойство. Если бы мы такую агитацию повели против грамоты, то я полагаю, что по прошествии нескольких лет, 25% детей не посещало бы первоначальных школ. Таким образом случилось так, что жатва была готова, и только ждала беспощадного серпа болезни. Уже раза два были случаи, когда этот серп готов был начать свою работу, но был остановлен применением жестокого закона об изолировании больного. У некоторых африканских племен есть обычай, когда в каком-нибудь краале появится оспа, тотчас оцепить оградой этот крааль и пред