оставить его населению или умирать, или выздоравливать, как судьбе будет угодно - гибнуть с голода или прокармливаться, но ни под каким видом не выпускать ни одного живого существа из зараженного места. Во время бездействия закона о прививке подобное же правило применялось в случаях оспы в Англии, благодаря чему страшный час расплаты и отдалялся до сих пор. Но чем дальше отдалялся этот час, тем ужаснее должна была быть расплата, как за долго отсроченный догл. Пять дней спустя после моей встречи со странным бродягой, я прочел в газетах, что неизвестный человек, очевидно, мой бродяга, скончался в убежище в Писокингаме прошедшей ночью. Доктора Бутт и Кларксон, которые были приглашены для освидетельствования трупа, утверждают, что смерть последовала от натуральной оспы. Тело будет схоронено со всеми необходимыми предосторожностями за оградой кладбища. Эта смерть вызвала тревожные опасения в местном населении; бродяга, как говорят, пришел в Писокингам из Денчестера, где он, как слышно, перебывал в нескольких убежищах и ночлежных домах и общался с другими бездомными бродягами, так как его болезнь не была еще обнаружена, и он ни на что не жаловался. Та же газета помещала вслед за вышеприведенным известием небольшую заметку от редактора, в конце которой говорилось, как и подобало антивакционистскому органу: "Страх перед этой отвратительной болезнью, который во времена наших отцов доходил почти до безумия, уже не мучает нас, ибо нам хорошо известно, что ужасы этой болезни были сильно преувеличиваемы, и что справиться с ней можно легко, посредством изолирования, не прибегая к так называемым предохранительным прививкам, отвергнутым в наше время половиной населения Англии. Тем не менее, принимая во внимание, что этот несчастный бродяга в течение нескольких дней бродил по улицам нашего города, ночевал в ночлежных домах и приютах для бродяг, следует довести об этом до сведения властей, чтобы они были настороже. Мы не желаем, чтобы эта старая язва - оспа снова подняла голову и простерла над нами свою тощую руку, тем более теперь, когда ввиду близких выборов наши оппоненты не преминули бы воспользоваться этим пугалом для своих целей". Неделю спустя, я открыл свой политический поход при громадном стечении народа. До последнего момента не являлось никаких кандидатов, и я начинал уже думать, что и на этот раз без оппозиции удержу за собой свое место в парламенте, как это было уже столько раз, как вдруг заявлено было имя, и имя моего давнего соперника - сэра Томаса Кольфорда. Его появление в качестве кандидата значительно осложняло дело, и теперь мне опять приходилось бороться и оспаривать у него свое дальнейшее политическое существование. Во время моей речи, которая была принята громкими криками одобрения, так как я все еще был очень популярен не только среди низших классов населения, но даже и среди умеренных радикалов, я подверг рассмотрению речь сэра Томаса, обращенную к избирателям, в которой он, хотя и с большой осторожностью, агитировал за введение вновь старого закона об обязательной предохранительной прививке. Из негласных источников вся программа Кольфорда была мне досконально известна еще за несколько дней, но тогда в ней этого параграфа не было, очевидно, он добавил его впоследствии, на основании каких-нибудь слухов, дошедших до него. - Что вы можете думать, - воскликнул я, обращаясь к избирателям, - о человеке, который в наши просвещенные дни помышляет навязать свободным сынам Англии насильственным образом варварский прием вакцинации? Уже много лет тому назад мы отбросили этот обычай, как отбросили некогда бывшие в ходу орудия пытки, теперь возбуждающие удивление и отвращение наших современников! И благо было бы мне, если бы я на этом остановился, но, увлекшись своей идеей и громкими криками толпы, я продолжал развивать свою мысль, позабыв на мгновение о страшном призраке бродяги с огненно-красным лицом, преследовавшим меня, как кошмар. - Вспомните, друзья, - говорил я, - о том, как наши противники предсказывали, что не пройдет десяти лет с момента утверждения билля об уничтожении обязательных прививок оспы, как она уничтожит половину населения. Но вот уже прошло почти двадцать лет с того времени, а мы здесь, в Денчестере, за весь этот долгий период времени меньше страдали от оспы, чем в пору обязательных прививок. За все эти девятнадцать-двадцать лет было не более трех случаев оспы в пределах всего нашего округа. - Да, но теперь их уже пять! - раздался чей-то голос из глубины залы. Я приподнялся, выпрямился во весь рост и готов был поразить своим бичующим словом этого лживого болтуна, как вдруг передо мной воскрес образ бродяги с воспаленным лицом, я почувствовал себя сраженным, обессиленным и сразу перешел к вопросам иностранной политики. Но с этого момента весь пыл моего красноречия, вся сила, убеждения, которые я умел вкладывать в свои слова, меня покинули. По окончании митинга я прежде всего бросился разузнавать, и оказалось, что в различных частях города было действительно семь смертных случаев, и что трое умерших были дети школьного возраста. Один из них, как выяснилось впоследствии, играл у фонтана недели две тому назад и участвовал в сцене с бродягой. Остальные же двое детей бродягу даже не видели. Из Денчестера зараза распространялась повсеместно, несмотря на строжайшее изолирование, применяемое властями во всех случаях заболевания для того, чтобы задушить болезнь в самом ее зародыше. Об оспе никто не говорил, только изредка проникали откуда-то смутные слухи. Но мало кто интересовался ими, так как все мы в это время всецело были поглощены вопросом выборов и животрепещущим вопросом дня, вопросом о пиве, его чистоте, т.е. отсутствии в нем примесей, способе производства и способах его распространения и продажи. Что же касается меня лично, то я боялся наводить справки или разузнавать от кого-нибудь об успехах заразы, и подобно страусу, зарывался головой в сыпучие пески политики. Но в душе я не находил себе минуты покоя, и страшный кошмар оспы преследовал меня повсюду. ГЛАВА XII Признаки заразы Вскоре мне стало ясно, что борьба партий в Денчестере обещает быть очень упорной. Избиратели, бывшие в течение стольких лет моими верными сторонниками, на этот раз проявляли признаки недоверия. Может быть, в них говорило желание перемены. Для меня же самая мысль о поражении казалась невыносимой. Я не щадил ни средств, ни усилий и работал так, как не работал даже в первые годы своей политической деятельности. Почти ежедневно устраивал митинги, распространял листки и брошюры, а мои агенты по целым дням обходили все кварталы и дома города, собирая голоса в мою пользу. Во главе одного из отрядов моих агентов стояла Дженни, и я редко встречал не только девушку, но даже мужчину, одаренного таким верным политическим чутьем. Однажды вечером после усердной дневной работы, Дженни усталая возвращалась домой. Проходя мимо образцовых коттеджей, она вздумала зайти отдохнуть на одну минутку к миссис Смис. - Я вам рада, как всегда, мисс, - сказала молодая женщина, встречая ее у калитки палисадника, - но сегодня вы застаете меня в большом горе: моя малютка заболела, она, бедняжечка, вся горит, как в огне. Я послала уже за доктором Мерчисоном. Не хотите ли взглянуть на нее? Мы положили ее в первую комнату! Дженни с минуту колебалась. Она сильно устала и спешила домой со своими записями и отчетами, но миссис Смис казалась такой измученной и, по-видимому, так нуждалась в сочувствии! А, быть может, возможность увидеть хоть на минутку любимого человека, заставила девушку зайти в коттедж. В углу комнаты на дешевой тростниковой кроватке лежал больной ребенок, в ногах кроватки играла старшая девочка, Тотти. Судорожный припадок у малютки прошел, и она сидела, обложенная подушками; ее белокурые волосы разметались по плечам, а щеки пылали ярким лихорадочным румянцем. Она барабанила ручками по одеяльцу и, увидав мать, закричала: - Мама, возьми меня!.. Возьми меня!.. Мне хочется пить... пить!.. - Вот она весь день так... Все пить просит, а сама вся горит, - пожаловалась мать и утерла передником слезу. - Если вы, барышня, подержите ее минутку, я сейчас приготовлю ей питье... Дженни взяла малютку на руки и заходила с ней взад и вперед по комнате, укачивая ее, пока мать пошла приготовлять питье. Случайно подняв глаза, она увидела стоявшего в дверях доктора Мерчисона. - Дженни! Вы здесь! - радостно воскликнул он вполголоса. - Да, Эрнест, как видите. Крупными решительными шагами он подошел к ней, наклонился и поцеловал прямо в губы. Взяв ребенка из рук своей невесты, он посадил его к себе на колени. Дженни показалось, что он был чем-то сильно поражен. Затем, вынув из кармана маленькое увеличительное стекло, он стал внимательно разглядывать лобик ребенка, как раз у корней волос, после чего осмотрел шейку и кисти рук и, не сказав ни слова, положил малютку в кроватку. Когда Дженни подошла, чтобы взять ее на руки, он сделал знак отойти в сторону, и обратился к только что вернувшейся в комнату со стаканом лимонада матери ребенка с несколькими короткими вопросами. Затем он повернулся в сторону Дженни и сказал: - Я отнюдь не желаю пугать вас, но для вас было бы лучше уйти отсюда. К счастью, в то время, когда вы родились, - добавил он с легкой улыбкой, - еще не было моды среди докторов быть антивакцинистами. У этого ребенка оспа! - Оспа! - воскликнула Дженни и добавила несколько вызывающим тоном. - Прекрасно, вот теперь мы увидим, кто прав в своей теории: вы сами видели, что я держала на руках этого ребенка, а между тем мне никогда в жизни не было сделано предохранительных прививок. Мой отец не допустил бы этого, и я слышала, что этим он выиграл свой первый доступ в парламент. Услыхав это, Мерчисон на мгновение точно окаменел; казалось, он готов был лишиться чувств, он хотел сказать что-то, но язык не повиновался ему. - Негодяй! - воскликнул он, наконец сдавленным шепотом и прервал себя на этом слове, закусив губу так, что из нее брызнула кровь. Несколько овладев собою, он обратился к Дженни с видимым усилием и заговорил спокойным, хотя несколько глухим голосом: - Быть может, еще не поздно... Да, мне кажется, что я могу еще спасти вас! - И из бокового кармана своего сюртука он достал маленький футляр с инструментами. - Будьте добры обнажить вашу левую руку, - добавил он, - по счастью, у меня есть с собой свежая лимфа. - К чему? - спросила она. - Я немедленно сделаю вам прививку. - В уме ли вы, Эрнест? - воскликнула молодая девушка. - Ведь вы же знаете, кто я такая, знаете, в каких воззрениях я воспитана... Как можете вы думать, что я позволю вам ввести этот яд в мою кровь? - Послушайте, Дженни, вы не раз говорили мне, что любите меня... Что я настолько дорог вам, что вы готовы были бы пожертвовать своею жизнью ради моего счастья. Вот настала минута доказать искренность ваших слов, я прошу вас, Дженни, сделайте уступку моему безрассудству! Неужели вы не можете сделать для меня даже этого? - Эрнест, если бы вы требовали от меня чего-либо другого! Все, чего бы вы ни захотели, я готова сделать для вас, все, только не это!.. - Но, бога ради, почему же? - воскликнул он. - Потому, Эрнест, что сделать то, о чем вы просите, значило бы признать отца моего обманщиком и лгуном и показать всем, что я, его дочь, от которой он вправе более, чем от кого бы то ни было, ожидать поддержки, не верю ни в него, ни в его учение, которое он так настойчиво проповедовал в течение двадцати лет! Когда Эрнест Мерчисон понял, что никакие доводы и убеждения не в силах поколебать слепой верности этой девушки, он в порыве отчаяния решился прибегнуть к насилию. И вот он неожиданно обхватил ее за талию, силой бросил в кресло и принялся ланцетом разрезать рукав ее платья. Но она сумела вырваться из его рук и сидела перед ним с лицом разгневанной богини. - Вы позволили себе то, Эрнест Мерчисон, чего я никогда не прощу вам! Знайте, что с этого момента все между нами кончено! Идите своей дорогой, а я пойду своей! - Навстречу смерти, Дженни, - прибавил он. Она ничего не ответила и, выйдя из дома, направилась к своей калитке. Отойдя шагов десять или пятнадцать, она оглянулась и увидела любимого ею человека, стоявшего у дверей. Он закрыл лицо обеими руками, и глухое рыдание потрясло всю его мощную фигуру. С минуту Дженни стояла в нерешимости: ужасно было видеть этого сильного, сдержанного человека, всегда столь уравновешенного и твердого, рыдающим, как ребенок, на глазах у всех. И она поняла, как сильно должно было быть то чувство, которое могло довести его до этого. Дженни почувствовала, что никогда еще не любила его так сильно, как в эту минуту. Но вдруг ей вспомнилось его оскорбительное обращение с нею. Она призвала на помощь всю свою волю и твердым торопливым шагом зашагала к калитке отцовского парка. Тогда Дженни не сказала мне ничего об этом, но впоследствии я узнал все до мельчайших подробностей от нее самой и частью от миссис Смис. Она не упомянула даже, что заходила в коттедж, пока, чуть не неделю спустя, во время завтрака одна из наших слуг с испугом и ужасом не объявила нам, что ребенок Смис умер от оспы в городском госпитале, да и старшая девочка тоже опасно больна. Меня это страшно поразило - ведь эти люди жили почти у самой ограды нашего дома. Я вспомнил, что своими глазами видел, как рыжий бродяга прижимал к себе эту девочку; вероятно, она занесла в дом заразу, от которой умерла ее маленькая сестренка. - Дженни, - сказал я, когда слуга удалился, - слышала ты о малютке Смис? - Да, отец, я знала, что у нее оспа еще неделю тому назад! - Так почему же ты не сказала мне об этом? И откуда ты это знала? - Я не сказала тебе, дорогой мой, потому, что тебя даже самое упоминание об этом тревожит, особенно же теперь, когда ты и без того так озабочен выборами. Я знала об этом потому, что была у Смис и нянчила малютку и носила ее на руках как раз в тот день, когда приехал доктор и сказал, что у нее оспа. - И ты нянчила этого ребенка! - воскликнул я, вскочив со стула и трясясь весь, как в лихорадке. - Боже правый, дитя, что ты сделала! Ведь ты заразила весь дом! - Так именно утверждал и Эрнест, т.е. доктор Мерчисон, и хотел, во что бы то ни стало, сделать мне прививку. - О-о... и что же? Ты позволила ему? - Как ты можешь спрашивать у меня такие вещи, отец? Вспомни только, что ты мне постоянно говорил, чему учил и меня и всех. Я сказала ему... - И она в кратких словах рассказала мне, что произошло между ней и доктором Мерчисоном. - Я подразумевал не то, видишь ли... - ответил я, когда она замолчала. - Я полагал, что ты под влиянием неожиданности... впрочем, ты, как всегда, поступила разумно и правильно. - И, не будучи более в состоянии сохранять самообладание, сознавая, что я сбиваюсь и путаюсь в словах, я под каким-то предлогом встал из-за стола и вышел из комнаты. Я говорил о ее разумности, когда это было чистейшее безумие! Ах, зачем этот Мерчисон не сумел настоять на своем! Ведь у него было больше, чем у кого-либо, власти над ней. Но теперь уже было поздно... Теперь уже никакая прививка не могла спасти ее, разве только, если она каким-нибудь чудом не оказалась бы невосприимчивою к заразе, на что едва ли можно было надеяться. Насколько известно, не было даже примера, чтобы человек, которому не было сделано предохранительных прививок, находясь в непосредственной близости больного оспой, после того, как уже показалась сыпь, мог остаться невредимым. Иначе говоря, через каких-нибудь несколько дней моя Дженни, моя единственная дочь сделается жертвой одной из самых ужаснейших болезней. Мало того, так как никогда в жизни ей не было сделано прививок, то болезнь должна была проявиться у нее во всей своей силе, тем более, что тот вид оспы, который свирепствовал теперь в городе, был такого рода, что больше половины случаев были смертельны. Ужасно было и то, что и я ни разу не делал себе прививок после того, как они были сделаны мне в раннем детстве, т.е. лет пятьдесят тому назад, так что и я оказывался беззащитным. Я с радостью бежал бы из города, но как я мог сделать это чуть не накануне выборов? Я не смел даже дать заметить испытываемого мною чувства ужаса, так как все сказали бы: "Видите ли вы этого висельника, который бледнеет при виде веревки?" С тех пор, как была уничтожена обязательная прививка оспы, мы противодействовали оспе системой строжайшей изоляции. Но как я мог отправить свою дочь в одну из этих заразных ям, где бы она на глазах целого Денчестера служила явным и неопровержимым доказательством лживости моего учения? ГЛАВА XIII Время жатвы Прошло еще пять дней; для меня это были пять дней невыразимой пытки, пять дней томительного страха и ожидания. Каждое утро я ожидал появления Дженни за завтраком с замиранием сердца, тем более ужасным, что я должен был скрывать его от нее, от моей чуткой, проницательной Дженни. Страх быть разгаданным ею был до того велик, что я едва смел поднять на нее глаза, когда она входила в комнату. На пятое утро она несколько запоздала к завтраку, что было совершенно необычайным случаем, так как Дженни вставала очень рано. Она казалась несколько бледнее обыкновенного, быть может, вследствие жары. - Ты запоздала сегодня к завтраку, Дженни? - заметил я небрежно. - Да, дорогой мой, я проснулась с головной болью. Теперь все прошло. Я полагаю, это от жары! С этими словами она по обыкновению поцеловала меня. - Да, конечно, от жары! - подтвердил я, и мы сели за стол. Во время завтрака я неотступно наблюдал за Дженни. Она делала вид, что пьет чай, и на тарелке у нее лежало крылышко дичи, но я заметил, что она ничего не ест. Если Дженни заражена, если она умрет, то я - я, и никто иной, - буду ее убийцей и не по неведению и заблуждению, а сознательно, из-за себялюбивых целей, из-за своей жалкой трусости! После завтрака я отправился собирать избирательные голоса произносить речи на митингах. Но что это был за ужасный для меня день и как я проклинал теперь тот час, в который начал торговать своей честью и продал свои убеждения за место в парламенте, за жалкую и дешевую популярность! Если бы Стефан Стронг не смутил меня тогда, моей Дженни была бы привита оспа, и хотя он до самой смерти своей был мне добрым другом, я в этот день проклял его память. Я вернулся домой как раз вовремя, чтобы успеть переодеться к обеду. В этот день я ждал к себе гостей, и Дженни в качестве хозяйки присутствовала на этом обеде. Та вялость и утомление, которые замечались в ней утром, теперь совершенно исчезли, она была чрезвычайно весела, оживлена и остроумна. Никогда я не видал ее столь прекрасной, как в этот вечер: яркий румянец оживлял ее лицо, глаза горели каким-то особенным блеском, затмевая блеск бриллиантовой диадемы, сверкавшей у нее в волосах. Но я заметил, что она опять ничего не ела, зато, вопреки привычке, выпила несколько стаканов шампанского. Прежде, чем я успел избавиться от своих гостей, она ушла к себе наверх и легла спать, так что в этот вечер я не имел случая поговорить с ней. После ухода гостей, оставшись один, я удалился в кабинет и, закурив сигару, предался мыслям. Теперь я уже не сомневался в том, что этот яркий румянец на ее щеках был не что иное, как скрытая лихорадка оспы, и что ужасная зараза свила себе гнездо под моей кровлей. Я был разгорячен, так как выпил много вина за обедом, но при мысли об этом, я весь леденел от ужаса. Да, Дженни заразилась оспой, но она была молода и могла выздороветь, я же должен был заразиться от нее и уже, конечно, умереть. "Весьма возможно, что я уже заразился", - думал я. А в этот самый момент семя страшной болезни уже начало свою разрушительную работу. "Но если даже и так, - простонал я, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку, - если даже и так, то, быть может, еще не поздно!" Я имел у себя запас свежей лимфы, так как только на днях приобрел ее, чтобы демонстрировать перед моими слушателями во время лекций и пояснять им ужасные последствия прививки. Допустим, что я сделаю себе два-три надреза ланцетом на левой руке, - кто может узнать об этом? Легкое воспаленное состояние руки не помешает мне присутствовать на митингах, а сквозь рукав моего сюртука никто не увидит этих ранок! Что удерживало меня от того, чтобы тут же, не задумываясь, привить себе оспу? Право утешаться сознанием своей добросовестности, при полном сознании своей неправоты, риск быть обнаруженным и выведенным на чистую воду, что, конечно, было бы ужаснейшей катастрофой, о которой я боялся даже подумать! Но что могли значить какие бы то ни было возражения в сравнении с чудовищной заразой, похитившей моего отца и схватившей за горло мою единственную дочь, с тем ужасом, какой она всегда вселяла в меня. Нет, я сделаю это сейчас же! Я встал и запер на замок дверь кабинета. О другой же двери, ведущей в наши спальные комнаты, я не подумал, так как Дженни давно легла спать, кроме нее там никого не было. Скинув сюртук, я засучил левый рукав рубашки, зажег маленькую спиртовую лампочку, чтобы стерилизовать ланцет, приготовил костяную палочку и вскрыл крошечный пузыречек с лимфой. Затем, расположившись в своем рабочем кресле таким образом, чтобы свет от электрической лампочки падал прямо мне на руку, я сделал на ней ланцетом пять глубоких надрезов, из которых выступила кровь, и снабдил каждую из ранок порядочной дозой спасительного вещества. Таким образом, операция была сделана, и теперь я сидел смирно, не шевелясь, свесив руку через спинку кресла, чтобы кровь могла хорошенько засохнуть, прежде, чем я спущу рукав рубашки. Вдруг я услышал позади себя легкий шорох и, обернувшись, очутился лицом к лицу с Дженни. Она стояла у дверей, ведущих в наши комнаты, и опиралась рукой на спинку кушетки, словно ноги отказывались держать ее. Я видел ее всего одну секунду, но в эту секунду уловил в ее глазах выражение ужаса и отвращения. В следующий момент я уже повернул кнопку, и комната утонула во мраке; мерцал только слабый свет спиртовой лампочки. - Отец, - спросила девушка, и голос ее из темноты звучал как-то отдаленно и глухо, - что ты сделал? - Я споткнулся и ссадил руку об угол камина... - начал я говорить первое, что пришло мне в голову, но она не дала мне закончить. - Ах, сжалься же, сжалься надо мной, отец! - взмолилась она. - Я не могу слышать, как ты говоришь неправду! Ведь я же видела все своими глазами!.. Наступило молчание, которое среди окружающего нас мрака казалось еще томительнее и ужаснее. Но вот Дженни заговорила снова: - Неужели, отец, у тебя нет слова утешения для меня? Неужели я должна буду уйти так? Скажи мне, как это ты, воспрепятствовавший сотням и тысячам людей делать себе и своим детям прививку, теперь тайно сделал ее себе? Если ты считаешь прививку действительным средством против заразы для себя, то почему же ты не позаботился о том, чтобы эти прививки были сделаны и мне, твоему единственному ребенку? Зачем ты уверял людей, что это вредный и глупый предрассудок? Ах, отец, отец, ответь мне! Объясни мне все это, не то я чувствую, что сойду с ума! Тогда я заговорил в свою очередь: - Сядь, Дженни, и слушай, и пусть в комнате будет темно, так мне легче говорить. И я рассказал ей вкратце, но с полной ясностью и без всяких утаек все. Я каялся перед ней во всех своих слабостях, обнаружил всю свою душу. Дженни не проронила ни слова, но когда я кончил, она воскликнула: - Бедный отец! Бедный, бедный отец мой! Почему ты не сказал мне всего этого несколько лет тому назад, когда я стала взрослой и могла уже понимать тебя? Ну, да что пользы теперь говорить об этом? Я пришла сказать тебе, что я очень больна, я знаю, что я заразилась этой ужасной болезнью. О, если бы я знала две недели тому назад всю истину, я позволила бы Эрнесту привить мне оспу. Зажги свет, я хочу еще раз взглянуть на тебя. Мы уже больше не увидим друг друга. Я запрещаю тебе входить в мою комнату, и скорее наложу на себя руки, чем допущу это. Нет, нет! Не подходи ко мне, не целуй меня! Прощай, отец! Прощай! Теперь, когда я все знаю, я даже рада была бы умереть, если бы только я не встретила Эрнеста... - С этими словами Дженни повернулась и вышла из комнаты, медленно и с трудом взбираясь по широкой дубовой лестнице, ведущей в ее комнату, из которой она уже больше никогда не вышла. Через сутки выяснилось, что Дженни заболела оспой, той злокачественной оспой, которая свирепствовала в городе, унося каждый день десятки новых жертв. Однако ее не отправили в госпиталь, так как я держал ее болезнь втайне. Я пригласил к ней сиделку, которой недавно была привита оспа и которую я нарочно выписал для нее из Лондона. Лечением я заведовал лично, хотя и не навещал и не видел больной, потому что боялся разнести заразу по всему городу, переходя от больной на митинги и собрания. Что касается меня лично, то я уже не опасался заразы, так как по прошествии недели у меня назрели четыре крупных нарыва, которые служили мне гарантией безопасности. Прошло еще шесть дней; наступил канун избирательного дня. Во время перерыва я вырвался домой и к великой своей радости узнал, что Дженни, которая в течение последних двух суток находилась между жизнью и смертью, теперь чувствует себя заметно лучше. Она сама даже сказала мне это через дверь и пожелала мне успеха на митинге, так что я ушел от ее двери почти счастливый. Но после того, как я уехал, Дженни сразу сделалось много хуже, и она почувствовала, что настал ее последний час. Тогда она приказала сиделке написать от ее имени телеграмму доктору Мерчисону. "Приезжайте немедленно. Умираю. Хочу вас видеть". Полчаса спустя Мерчисон стучал у дверей ее комнаты. Она попросила сиделку накинуть ей простыню на лицо, чтобы он не мог видеть, насколько оно обезображено болезнью и оставить ее наедине с женихом. - Послушайте, - начала она, когда доктор Мерчисон сел подле ее постели, - я умираю от оспы и послала за вами, чтобы попросить у вас прощения. Теперь я знаю, Эрнест, что ты был прав, но узнать об этом мне было так тяжело, что сердце мое надорвалось... Он молчал, опустив голову низко на грудь. Отрывистыми фразами она передала ему то, что узнала от меня. Час спустя ее не стало. Мерчисон до последней минуты не отходил от нее. Не помня себя от горя, он кинулся домой, переменил платье и прямо направился в земледельческое собрание, где я говорил речь перед толпой избирателей. Это был очень многолюдный и бурный митинг; умы всех были взволнованы и омрачены слухами о возрастающем с каждым днем числе смертей от оспы, так что даже самые надежные мои сторонники начали уже колебаться и ставить себе вопрос, действительно ли так неоспоримы мои крайние взгляды относительно предохранительных прививок. Тем не менее, моя речь, в которой я умышленно избегал вопроса о вакцинации, была принята если не с энтузиазмом, то во всяком случае с надлежащим уважением. Я закончил ее блестящим воззванием к народу, прося его оставаться и на этот раз верным великим принципам свободы. Напомнил им, что на страже этих великих принципов я стоял в течение двадцати лет и что охранять их, для избравшего меня своим представителем народа, было всегда моею гордостью, а потому еще раз просил их завтра, в решительный момент выборов, подать голос за того, кто в течение двадцати лет не переставал служить верой и правдой их интересам и быть неустанным поборником их прав. Когда я окончил свою речь и сел, приветствуемый громкими криками одобрения, послышался голос из глубины залы, из темного угла галлереи: - Я желал бы спросить доктора Терна, верит ли он в действие предохранительных прививок. Все собрание разразилось сдержанным смехом; сам председатель поднялся с места и, улыбаясь сказал: - Я, право, не вижу никакой надобности обращаться с этим вопросом к мистеру Терну, который более двадцати лет в глазах целой Англии считался одним из ревностных поборников антивакцинации. - Я повторяю свой вопрос! - снова сказал тот же голос. Это упорство, по-видимому, смутило председателя. - Если неизвестный потрудится выступить открыто, вместо того, чтобы скрываться там, в темном углу галлереи, то я нимало не сомневаюсь, что доктор Терн удовлетворит его любознательность. Под сводами галлереи произошло движение, и кто-то стал прокладывать себе дорогу сквозь толпу. Но вот таинственный судья мой подошел к самой эстраде и в рослой могучей его фигуре я сразу узнал жениха дочери, доктора Эрнеста Мерчисона. - Я спрашиваю вас, сэр, - сказал он тем же резким металлическим голосом, - верите ли вы сами или нет в действие предохранительных прививок? Что мог я ответить? - Я полагаю, сэр, что, как вам уже сказал господин председатель, вся моя общественная деятельность за последние двадцать лет отвечает вам за меня. Взгляды свои я достаточно часто высказывал публично, устно и письменно, и, мне кажется, они известны здесь всем. Тогда Эрнест Мерчисон отвернулся от меня и обратился к собранию: - Граждане Денчестера! - возгласил он таким звучным громовым голосом, что взгляды всех присутствующих обратились на него. - Все вы, конечно, знаете, что, по мнению доктора Терна, предварительная прививка бесполезна, даже вредоносна. Проповедуя открыто эти убеждения, он помешал сотням и тысячам людей сделать себе и детям своим эти прививки. Теперь я прошу его подтвердить всенародно свои убеждения, обнажив здесь, в присутствии всех, свою левую руку. В собрании поднялся страшный шум, послышались голоса: "Да, да! Стыдитесь!" "Нет, пусть покажет!" Мои сторонники возмущались и роптали во всеуслышание, для меня же все сливалось в дикий гул, и только невероятным усилием воле я вернул себе самообладание и, обращаясь к толпе, проговорил: - Я - здесь, чтобы давать ответы на все, о чем бы меня ни спросили, но я прошу защитить меня от оскорблений! Толпа шумела и волновалась, а Эрнест Мерчисон стоял неподвижно, спокойный, и неумолимый, как рок, как смерть, рядом со мною, а когда шум стих, он снова возвысил голос: - Я еще раз повторяю свой вопрос. В городе свирепствует оспа, люди умирают сотнями, и многие поспешили предохранить себя от заразы, сделав себе прививку. Пусть же доктор Терн докажет нам, что он этого не сделал и в доказательство обнажит здесь перед нами всеми свою левую руку! Председатель собрания взглянул на меня пристально, и я заметил, что губы его слегка побледнели и дрогнули. - Объявляю митинг закрытым! - громогласно заявил он. Я поспешил сойти с эстрады. Вдруг голос, неумолимый голос рока прозвучал над самым моим ухом: "Убийца! Я обнаружу то, что ты желаешь скрыть!" И прежде чем я успел опомниться, Мерчисон схватил меня правой рукой за горло, а левой сорвал мое платье и белье с такой силой, что в одно мгновение обнажил мое плечо, и предательские знаки оспы предстали глазам всех, как явные улики моего позора. Я лишился чувств, но в тот момент, когда сознание покидало меня, я услышал дикий крик ярости, сорвавшийся с уст сотен и тысяч обманутых мною людей, и эти крики и проклятия преследуют меня с тех пор повсюду. Они заставили меня покинуть родину, и даже теперь, даже здесь не дают мне покоя... Повесть моя окончена, больше мне сказать нечего.