и  Автандилу  полное  выздоровление.  Спокойно
поезжай.
     Шах Аббас задумчиво,  покрутил кольцо с черным карбонатом.  Он вспомнил
восхищение ханов  на  утренней беседе,  когда он,  "солнце Ирана",  посвятил
советников в  свое  решение оставить Паата заложником.  И  сейчас,  мысленно
повторив арабскую мудрость, шах Аббас любовно посмотрел на Саакадзе.
     - Мой верный сардар, разлука с тобой тяжела. В утешение пусть останется
со мной Паата.  Его доблесть и мужество,  как в зеркале,  отразят преданного
мне Георгия Саакадзе.
     На секунду, только на секунду, Георгий потерял себя. Он чувствовал, как
сжимается его сердце,  как одеревенели ноги.  От ужаса он словно опьянел. Но
сколько шах ни вглядывался, он видел только неподвижное лицо и ясный взгляд.
Георгий спокойно проговорил:
     - Шах-ин-шах,  я сам хотел просить тебя о такой милости.  Где, как ни у
источника мудрости, Паата почерпнет знания и силу?
     "Саакадзе одержит победу и над грузинами",  -  облегченно подумал шах и
разрешил Саакадзе для скорейшего разгрома Теймураза взять с собой "барсов" и
грузинскую свиту.
     Прощаясь,  Георгий рассказал шаху смешной случай с дервишем, который по
ошибке вместо дыни съел кусок подошвы и уверял, что разница только во вкусе.
Шах расхохотался.
     Около мавританских дверей Давлет-ханэ Эрасти держал под уздцы Джамбаза.
Шахские слуги  толпились у  дверей,  склоняясь до  земли перед эмир-низамом.
Внезапно  Эрасти  качнулся,  задрожал,  глаза  до  боли  открылись:  Георгий
Саакадзе не может вдеть ногу в стремя?! У Эрасти всю дорогу стучали зубы. Он
знал - случилось непоправимое несчастье.
     Тяжело прошел в  грузинскую комнату Саакадзе.  Лязгнул засов.  До  утра
Эрасти прислушивался к тревожным шагам Георгия.
     В эту ночь и Нестан переживала большое горе.  Шах снова оставляет ее на
год  в  Исфахане в  залог  верности Зураба.  Нестан  вспомнила мудрый  совет
Георгия,  данный ей полгода назад:  "Если хочешь скоро увидеть Картли, убеди
шаха в  своем спокойствии к  Зурабу.  Скажи о  желании стать женой Даутбека,
прими магометанство.  Даутбек для нашей Нестан тоже пойдет на это.  Конечно,
все  сделаем для  виду.  Шах  забудет о  тебе,  а  в  Картли  снова  станешь
христианкой и женой Зураба".
     - Почему я тогда высмеяла Георгия? - рыдала Нестан.
     Зураб  гладил  золотистые волосы,  целовал  теплые  губы.  Зурабу  жаль
Нестан,  но острой боли он не чувствовал. "Неужели разлюбил? - удивлялся он.
- Может,  отвык?  Почти три года не видел.  Нет,  если бы любил,  десять лет
можно  не  видеть,  сердце не  устанет помнить".  Он  постарался скрыть свою
холодность под щитом нежности и утешения.  Он уверял,  не более трех месяцев
пройдет, и они снова будут вместе и навсегда забудут горечь расставанья.

     "Барсы"  возбужденно готовились к  походу.  Они  бесконечными хлопотами
торопили время.  В  кайсерие закуплены дорогие  подарки для  всех  друзей  и
родных.  Даже Папуна, третий день ходивший сумрачным, набил хурджини разными
лентами и игрушками.  "Для новых "ящериц",  -  говорил он,  вздыхая. И Паата
вместе  с  Хорешани усердно выбирал подарки для  матери,  братьев и  сестер.
Только Эрасти не  покидал порога грузинской комнаты.  Он  никому не сказал о
странном  состоянии Саакадзе,  но  не  отходил  от  него,  стараясь  угадать
малейшее  желание.  Георгий  продолжал  молчать,  не  желая  мешать  друзьям
насладиться сборами в дорогую Картли.
     - Эрасти,  а ты почему не идешь на майдан?  Или решил своей жене и сыну
кислое лицо привезти в подарок? - спросил Георгий. - Завтра выступаем.
     - Батоно! - мог только выговорить Эрасти.
     - Папуна, прошу, пойди с Эрасти и купи для Русудан красивую шаль, а для
детей...
     Голос Георгия дрогнул.
     - Э,  Георгий,  что  ты  последние дни  глаза прячешь?  Лицо на  шафран
похоже, а виски сединой занесло, - укоризненно покачал головой Папуна.
     Георгий схватился за виски.  Он круто повернулся к зеркалу, с тревожным
вниманием разглядывая свое лицо.
     - Друг Папуна,  купи и  мне  подарок -  черную краску,  ибо  даже я  не
доверяю полководцам, седеющим в ночь перед походом!
     Когда  все  ушли,  Георгий обнял Паата и  запер на  засов дверь.  Паата
удивленно следил за отцом.
     - Мой  сын,  мой  любимый сын,  я  хочу  поговорить с  тобой  об  очень
большом...
     - Мой отец, я слушаю, как слушает воин звуки боевой трубы.
     - Я хотел говорить с тобою о родине,  мой сын. Ты вырос здесь, вдали от
нашего солнца,  вдали от грузинского народа, чувствуешь ли ты связанным себя
с Грузией? Ведь тебе пришлось даже принять магометанство.
     - Отец, я согласился сделать это ради родины, ради тебя. Этого требовал
шах, я не противился тебе. Да, я вырос в Иране, но я рос у тебя, мой отец, у
тебя, чье сердце наполнено большой болью за родину. Я грузин, мой отец!
     - И если придется доказать это, мой сын?
     - Я не задумаюсь отдать свою жизнь за нашу Картли.
     - Паата,  ты уже раз обещал мне это...  Мой Паата,  у  тебя благородное
сердце  Русудан,  твоей  матери...  Многое  может  произойти...  Мне  тяжело
говорить,  но знай,  настало время доказать родине,  что все мои помыслы - о
ней.
     - Не надо,  мой отец,  не говори,  я все понял... Помнишь, отец, раз на
пасху в  Носте я  упал с дерева.  Мать старалась скрыть испуг,  а ты сказал:
"Хорошо, что не с коня, этого я бы тебе не простил..."
     - Шах требует мое сердце в  залог верности...  Мой мальчик,  я вынужден
оставить тебя...  будь мужествен...  О пережитом мною в эти дни никто, кроме
тебя, пусть не знает... Но у меня теплится надежда...
     - Да,  мой отец.  Ты  не думай больше об этом.  И  матери скажи,  пусть
радуется другим сыновьям... Я с гордостью буду думать о твоем решении.
     - Наша жизнь,  Паата,  короткая,  но дела наши переживают нас.  Не умею
утешать...  Сыновей своих я всегда учил смотреть опасности в глаза. Но знай,
тебя люблю,  как жизнь,  как солнце...  И если бог тебя сбережет, клянусь до
последнего часа  помнить сегодняшний день и  все  твои желания выполнять как
раб.
     - Если бог меня сбережет,  я  клянусь не измениться и снова отдать свою
жизнь моему повелителю, Георгию Саакадзе.
     Георгий обнял Паата, и они крепко поцеловались. Больше не говорили. Они
урвали у жизни три часа молчаливого страдания.
     Георгий встал,  плечи  его  разогнулись,  глаза снова вспыхнули.  Паата
поразило,  с  какой твердостью легла тяжелая рука Саакадзе на эфес меча.  Он
содрогнулся: "Сколько жизней за мою отнимет у шаха мой большой отец!"
     Когда "барсы", Папуна и Эрасти вернулись, слуги сказали: батоно Георгий
и Паата уехали прощаться с Эреб-ханом.
     Эрасти вскочил на коня и ускакал искать Саакадзе.
     - Что-то скрывает от нас Георгий, - заметил Даутбек.
     - Наверно, плохое: хорошим сразу делится, - пробурчал Папуна.
     Ночью Саакадзе перед зеркалом тщательно закрашивал виски.
     - Шах не любит серебра, - с усмешкой сказал Георгий.
     - А что любит шах?
     - Ценности.
     И Саакадзе рассказал Папуна о предстоящей временной разлуке с Паата.
     - Временной?  Кого  ты  утешаешь,  Георгий?!  Или  собираешься  обратно
вернуться? - Папуна встал, сделал несколько шагов и, пошатываясь, направился
к дверям.
     - Куда, мой Папуна?
     - Пойду успокою Эрасти,  он  три ночи не  спит:  думает,  что несчастье
случилось с нашей Русудан.
     Георгий с  необыкновенной теплотой взглянул на  друга.  Папуна  утешает
меня...  Что, если бы еще худшее обрушила на нас судьба? Шах мог потребовать
приезда Русудан с детьми.  Вот у Теймураза уничтожил семью, - думал Георгий.
- А потом - еще неизвестно... Нет, все известно".
     Иранские войска ждали сардаров за стенами Исфахана: сто тысяч сарбазов,
готовые ринуться на окончательное уничтожение Кахети и усмирение Картли.
     Симон с царскими почестями ехал в середине войска. Зураб Эристави рядом
с Саакадзе.
     Окруженные минбашами, юзбашами и онбашами, Карчи-хан и Вердибег наконец
выехали из своего дворца.
     "Барсы" пережили вчера ужас расставания с  Паата.  Сегодня они  веселы,
ибо подозрительный перс в  последнюю минуту мог задержать их в Исфахане,  но
не задержал.
     Паата  и  Сефи-мирза  провожали уходящих  из  Исфахана  до  загородного
дворца.  Паата ехал рядом с отцом и Папуна,  думал,  какое счастье ехать так
рядом  до  самой  Картли.  Внутреннее пламя не  отражалось на  лице  Георгия
Саакадзе. Он, улыбаясь, смотрел на Паата, давая ему советы.
     - Береги коня, тот не воин, кто не умеет беречь коня!
     В загородном дворце первый привал.
     Ночь Саакадзе провел без сна.  Паата,  положив голову на  могучую грудь
отца, молчал. Да и о чем говорить? Все равно все предопределено.
     Георгий гладил волнистые волосы сына и осторожно прикоснулся к его шее.
Пальцы Георгия похолодели, он сдавленно вскрикнул и прижал к себе Паата.
     Ранний  свет.  Как  спешит  иногда неумолимое время.  Уже  утро...  еще
минуту, мгновение удержать!
     Трубит труба!  Все в движении. Войско с минбашами уже выстроено. Все на
конях.  На верблюдах тянется бесконечной вереницей обоз с шатрами, одеждой и
едой.
     Вышел  Георгий из  дворца последним.  В  окне  стоял  безмолвный Паата.
Георгий  вскочил  на  Джамбаза,  задержал горячившегося коня.  Последний раз
встретился глазами с сыном. Резко повернул коня и, не оглядываясь, поскакал.
     Взметнулась пыль, обволакивая дорогу.

     Восемнадцать дней пути.  Пройдены пески,  долины, плоскогорья. Весенние
дороги среди зеленеющих лесов.  Бурно несущиеся реки. Водопады, сбрасывающие
каскады пенистых вод.  Призывные песни птиц.  Но  войско ничего не замечает.
Оно тяжело поглощает пространство. Уже позади остался Ширван.
     И каждый день Саакадзе считает:  "Мой Паата сегодня жив...  Да пребудет
над ним щит Георгия Победоносца".
     В пути Симон пробовал сблизиться с Саакадзе, но он был занят. На "Копье
Ирана" шах  возложил всю  заботу о  войске.  Надо кормить сарбазов,  кормить
ханов, их многочисленные свиты.
     О грузинах заботился Папуна.
     На военном совете Саакадзе говорил:
     - Надежнее,  храбрый из храбрых Карчи-хан, на обратном пути разделаться
с  Кахети.  Много возьмем добычи и  выполним волю  шах-ин-шаха.  Если сейчас
начнем  разрушать  Кахети,  картлийцы  не  успокоятся.  Войско  у  них,  мне
лазутчики  в   деревнях  говорили,   наготове  стоит.   Говорят,   у   одних
Мухран-батони   и   Ксанского  Эристави  больше   двадцати  тысяч   отборных
головорезов. Баадура Эристави тоже забывать не следует. Он за владения будет
помогать  князьям.  Нет,  сначала  хитростью разобщим их,  потом  поодиночке
перебьем.  Раньше возведем на престол Симона,  лотом он будет действовать по
нашему желанию.  И  еще  Зураба надо,  по  приказу "льва  Ирана",  утвердить
владетелем, тогда Арагвское войско пойдет за нами.
     Карчи-хан согласился с  доводами Саакадзе.  Также и с посылкой "барсов"
вперед - одних в поисках запасов, других - уверить кахетинцев и картлийцев в
доброжелательстве шаха.
     Этими  мерами  Саакадзе  решил  насколько  возможно  уберечь  народ  от
разграбления.
     Но была и еще одна цель.
     Элизбар,   Матарс,  Пануш  и  Папуна  отправились  вперед  с  хурджини,
наполненными туманами и абазами.
     Карчи-хан не одобрял расточительства:  зачем платить,  если можно даром
брать. Саакадзе снова напомнил о возвращении. Сейчас лето. Если все насильно
забирать, народ в лесах и горах укроется со скотом и хозяйством.
     Карчи-хан  смирился,  прибавив:  "На  обратном пути  камня на  камне не
оставим. Пусть трепещут грузины: идут львы грозного "льва Ирана".
     Папуна  с  "барсами"  поскакали "перед.  Галопом  въезжали  в  деревни.
Звонили в колокола. Созывали народ.
     Уговаривали не  сопротивляться силе.  Лучше отдать часть,  чем лишиться
всего.  Но  скоро  наступит  время,  свободно вздохнет народ  и  еще  больше
разбогатеет.
     Народ  слушал,   понимал  необходимость,   продавал  и   даром  отдавал
требуемое.  Но Папуна тихо советовал не вводить персов в  соблазн и половину
скота  прятать  в  лесах  и  далеких  пастбищах.   Крестьяне  благодарили  и
отправляли в горы также красивых девушек и женщин.
     Симона  и  ханов  встречали лучшим  вином  и  едой.  Подносили подарки.
Карчи-хан  разделял  с  Симоном  царскую  еду  и  мало  обращал  внимания на
недовольных сарбазов.
     - Аллах! Так мы угощаемся в Иране, - говорили одни.
     - Если пророк допустит уйти, как пришли, за что же рисковать жизнью?
     - Непобедимый обещал  большую добычу на  обратном пути,  -  успокаивали
другие.
     Карчи-хан  ежедневно  по  наказу  шаха  отправлял  в  Исфахан  гонца  с
донесением о действиях верного сардара.
     На  стоянке  у  Какабети,  уединившись в  лощине,  Саакадзе беседовал с
Зурабом.  Князь  сначала  ужаснулся,  но  затем  поклялся памятью  Нугзара в
верности Георгию Саакадзе.
     Потом Саакадзе долго совещался с "барсами".
     На  рассвете Дато  и  Ростом  с  десятью арагвинцами поехали в  Картли.
Даутбек и Димитрий с остальными на север Кахети,  Гиви и Эрасти остались при
Саакадзе.
     Хорешани выехала с Дато, она собралась в Носте к Русудан.
     В Греми кахетинцы встретили Даутбека и Димитрия сдержанно.  Не слезая с
коней,  "барсы"  проскакали  разрушенный  город  и  направились  к  епископу
Цилканскому.  Разговор длился  несколько часов.  Даутбек передал епископу от
Георгия Саакадзе план спасения Кахети и просил тайно оповестить народ и быть
готовым по  первому зову  Саакадзе поднять оружие  против врагов.  Арагвинцы
рассеялись  по  деревням.   С  большой  осторожностью  они  сообщали  народу
спасительную весть.  На  другой день,  епископ вызвал священников и  поручил
незаметно подготовить народ.  Для  большей  безопасности Даутбек и  Димитрий
просили епископа не осведомлять князей, ставленников шаха.
     По Кахети пошел сдержанный гул.  Шептались в  деревнях,  в  городах,  в
монастырях, в церквах.
     Охотно продавали Папуна скот,  охотно облагали себя и  тихо спрашивали:
"Когда?"
     - Скорее, чем облако перевалит через эту гору, - отвечал Папуна.
     Дато спешно,  минуя Тбилиси,  поскакал в Кватахевский монастырь. Ростом
остался в Тбилиси.
     Амкары с нескрываемой радостью слушали Ростома.  Конечно, они покорятся
воле шаха и со знаменами встретят магометанина Симона...  С сегодняшнего дня
амкарства спешно начнут готовить подковы и точить шашки.
     Вечером  Ростом  виделся  с  духанщиком Панушем,  а  наутро  в  Имерети
поскакал верный человек к азнауру Квливидзе с письмом от Ростома.
     "...Время пришло вернуться,  Георгий тебя  ждет.  Мы,  "барсы",  сейчас
разъезжаем по Картли,  подготовляем достойную встречу Карчи-хану и иранскому
войску. Пора и тебе прославить имя шах-ин-шаха. Собери верных союзу азнауров
и  сообщи им:  Георгий скоро позовет азнауров на славное дело.  А если будут
допытываться, говори смело - на азнаурское".
     Арагвинцы-разведчики растекались по Картли подобно ручейкам.
     Дато  вернулся в  Тбилиси  вместе  с  Трифилием,  но  разными дорогами.
Настоятель тотчас направился к католикосу. Дато - в духан "Золотой верблюд".
     Сидя в потайной комнате духана, Дато и Ростом делились впечатлениями.
     - Наш  Гиви прав,  персидский кремень вмиг разожжет пожар.  Не  успеваю
бросить слово, как люди радостно хватаются за оружие, - говорил Ростом.
     - Везде так...  Хорошо,  люди не совсем потеряли веру в Георгия. Только
избегают вспоминать о нашествии шаха... - Дато вздохнул.
     - Домой заезжал?
     - Заезжал.  Все здоровы,  отец еще больше разбогател. Моим именем народ
устрашает. Я не успел, а он настоящим князем стал.
     - Нехорошо, Дато, ты всегда своим отцом недоволен.
     - Сам знаю,  нехорошо,  только не  согласен с  ним.  Времена для Картли
тяжелые,  дружнее грузины должны быть,  иначе толстых и  тощих,  как говорит
Папуна, одинаково проглотит перс. А отец такое не хочет понять... Твоих всех
видел. Миранда как роза расцвела, дети как два яблока. Тебя ждут.
     - В Носте был?
     - Был... Хорешани отвез.
     Помолчали.
     - Как Русудан? - отрывисто спросил Ростом.
     - Сначала  побледнела,  за  сердце  схватилась...  Часа  два  без  слов
сидела...  Потом посмотрела на меня невидящими глазами.  Испугался, я думал,
ум потеряла.  Наконец заговорила.  Ростом,  как умеет говорить наша Русудан!
"Ты,  Дато,  не беспокойся,  я  все сумею пережить.  Не для себя с  Георгием
живем..."  В  этот день Трифилий привез ей Автандила и Бежана.  Умный монах.
Застывшее лицо  Русудан  порозовело.  Год  не  видела  сыновей,  хотя  рядом
находились.  Боялась, Шадиман за ней неотступно следит. Лазутчики каждый шаг
Русудан знают.  "Значит,  скоро свершится желанное,  раз ты,  отец Трифилий,
открыто мне  сыновей привез?"  -  спросила Русудан.  -  "Уже  свершилось,  -
ответил Трифилий, - Георгий вырвался из кровавых лап шаха, теперь вся страна
во имя церкви обнажит меч..."
     - Монах думает, Георгий старается только ради церкви?
     - Э,  Ростом, пусть думает, что хочет. Сейчас разбираться не время. Все
должны объединиться,  даже  враждебных князей примем,  если придут.  А  наша
церковь, правду сказать, немало борется с персами.
     - Выгодно,  потому.  Мусульмане раньше всего  церкви уничтожают:  не  в
мечети же священникам богатеть?
     - Вот ты столько лет из одной чаши с Георгием яд пил, а дела церкви для
тебя - темный лес.
     - Я не такой сильный,  как Георгий.  Пусть мои дети,  как хотят, живут,
лишь бы целы были.
     - Не продолжай,  Ростом! Паата... За эту жертву, будь у меня две жизни,
обе отдал бы Георгию.
     - Я тоже жизнью не дорожу, но хочу распоряжаться только своей.
     - Об этом у нас разные мысли.
     - Мысли разные, а путь один. Думаю, и конец от бога одинаковый получим.
     Дато махнул рукой и пошел посмотреть,  не прислал ли за ним Трифилий. И
точно,  в "Золотом верблюде" сидел переодетый монах:  завтра католикос будет
тайно беседовать с посланниками Георгия Саакадзе,  азнаурами Дато Кавтарадзе
и Ростомом Гедеванишвили.


        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     В  Телави вошли  только Симон,  Зураб,  Карчи-хан,  Вердибег,  свита  и
охрана.
     Войско расположилось у  наружных стен.  Сюда тянулись арбы и  верблюды,
доставлявшие хурджини с мясом, зерном и сушеными плодами. Вокруг шатров день
и ночь пылали костры.
     Вердибег протестовал.  Его  выпуклые глаза сверкали.  Ему  надоело быть
вежливым с кахетинцами.  Пусть его сарбазы повеселятся немного.  И еще - где
красивые девушки? Весь путь проехали, кроме высохших свиней - никого.
     - Но  мудрый  шах-ин-шах  -  да  живет  он  вечно!  -  переселил  почти
пол-Кахети в Иран, - напомнил Саакадзе. - Тогда отобрали красивых девушек. А
за два года новые не могли вырасти - не сливы...
     Вердибег бушевал,  пригрозил сам поискать женщин.  Он нюхом чувствует -
они где-то поблизости. А драгоценности монастырей? У него есть опыт. Недаром
в   прошлом   нашествии  он   прославился  двумястами  головами  кахетинцев,
отсеченными им лично. А кто извлек из монастырей большую добычу?
     Карчи-хан слушал спор. Сардары и минбаши поддержали храброго Вердибега.
Им, шайтан свидетель, тоже нужны красивые девочки и золотые кресты.
     - Монастырские богатства два года назад взяты, а если новые накопились,
успеем захватить на  обратном пути.  Но  кто  теперь помешает мне  выполнить
повеление шах-ин-шаха, пусть не обидится, лично голову снесу. Ни один сарбаз
не войдет в Телави. Отважному Карчи-хану я уже говорил об этом.
     Минбаши испуганно посмотрели на  Саакадзе:  если  так  дерзко говорит с
ними, значит, шах дал на это право.
     Ни один сарбаз по приказу Саакадзе не вошел в Телави.
     Правитель  Кахети  Пеикар-хан,  ставленник  шаха  Аббаса,  распоряжался
страной как  покоритель,  взыскивая огнем и  мечом огромную дань  для  "льва
Ирана" и не меньшую для себя.  Такое правление не способствовало возрождению
разоренной некогда  богатой  страны.  Жестокий  Пеикар-хан  свирепел,  когда
сборщики клялись, что брать нечего. Он немедленно посылал карательные отряды
в  деревни.  Начинался беспощадный грабеж и избиение непокорных.  Вот почему
все князья заперлись в  замках и крепостях и укрыли в них свою собственность
- крестьян. Эти замки, хорошо укрепленные, были недоступны Пеикар-хану.
     - Именно там крестьяне заняты выделкой шерсти!  -  кипел Пеикар-хан.  -
Именно там сокровище Кахети -  шелковичные черви, тучами облепляющие тутовые
рощи.  Князья через горные,  неизвестные ему, Пеикар-хану, дороги отправляют
караваны в  чужие земли.  Они богатеют,  а  что имеет он,  тень шаха Аббаса,
Пеикар-хан?
     Он был бессилен,  ибо хитрые князья,  обходя его,  посылали шаху Аббасу
совместные караваны с данью,  наложенной на них. Посылали подарки и послания
с выражением преданности.  И шах Аббас не отвечал Пеикар-хану на надоедливые
жалобы о непокорности князей.
     - Разве власть без богатств не  напоминает хромого верблюда?  А  дворец
без  красивого  гарема  не  похож  на  бесплодную  пустыню?  А  роскошь  без
спокойствия  -  на  сладкое  тесто,  кипящее  в  сале?  -  жаловался  сейчас
Карчи-хану  правитель  Кахети.   Он   разжег  воображение  ханов  несметными
богатствами "шелковичных князей",  настаивая на немедленном нападении,  суля
всем ханам обогащение, а Ирану - выгоды.
     Карчи-хан  поспешил отправить на  шутюр-бааде  гонца  к  шаху  Аббасу с
подробным описанием дел  в  Кахети.  Он  ждал указаний из  Исфахана.  Сам он
пообещал  Пеикар-хану  все  драгоценности  князей  разделить  честно.  После
избиения непокорных картлийцев обратный путь будет веселым и прибыльным.
     Саакадзе знал о  сговоре ханов.  И  в  темные кахетинские ночи он  тоже
сговаривался с  архиепископом Голгофского монастыря Феодосием,  митрополитом
Никифором,  архиепископом Арсением. Это высшее духовенство Кахети, связанное
в Константинополе с патриархом греческой церкви,  имело связь и с московским
Филаретом. Высший духовный сан не помешал им, по поручению Теймураза, искать
защиты от шаха Аббаса и  у  "неверных" турок.  Они ездили и  в  Русию,  и  в
Стамбул.
     Кахетинская церковь  впаяла  в  рукоятку меча  Георгия Саакадзе золотой
крест.  В  кахетинскую Тушети  выехали  Даутбек  и  Димитрий с  грамотами от
архиепископа Арсения.
     Грамоты получили и Элизбар,  выехавший в Хевсурети, и Матарс с Панушем,
выехавшие в Пшавети.
     Ростом и  Папуна направились по пути в Картли сгонять из деревень отары
для иранцев и рассказать народу о предстоящей большой охоте.
     Через горы  перелетали радостные слухи.  По  лесам слышались торопливые
шаги.  Из деревни в деревню ходил мествире, раздувал гуда и пел песни времен
Давида Строителя.  Люди шептались, тихо смеялись и прятали слишком радостный
блеск глаз.
     Зураб  Эристави с  усиленной охраной  выехал  в  Тбилиси.  Он  передаст
католикосу грозное  повеление  шах-ин-шаха  водворить на  царство  Симона  и
подготовить торжественную встречу новому царю Картли. Так велит Георгий.
     Карчи-хан одобрил стремительность Саакадзе.

     В изгибах гор брызгами разлетались лучи раннего весеннего солнца.
     К  Панкисскому ущелью подъехали Даутбек,  Димитрий,  Элизбар,  Матарс и
Пануш.  Здесь их  пути расходились.  "Барсы" обнялись и  пожелали друг другу
счастливого возвращения.  Даутбек  и  Димитрий  свернули к  горе  Тбатани  в
кахетинской Тушети, примыкающей к берегу кахетинской Алазани.
     Пануш, Элизбар и Матарс до полудня ехали вместе вдоль бурно разлившейся
весенней Иори.  Всадники то круто поднимались в гору, и кони, хрипя, шли над
пропастью,  то стремительно спускались вниз.  Высокая трава выпрямила сочные
стебли. Кони по голову тонули в зеленых волнах.
     Элизбар,  Матарс и Пануш глубоко вдыхали горную свежесть. Лица их сияли
счастьем. Наконец и им Георгий доверил важное дело.
     - Приедешь,  Матарс, помни, все общества надо объехать, не то обидятся.
Но раньше заручись поддержкой габидацурского хевисбери.
     - Знаю,  Элизбар,  три дня монахи в  Греми учили,  на память заставляли
повторять  названия   обществ:   Габидацурское,   Гоголаурское,   Чичейское,
Чаргальское,   Ахательское,   Кистаурское,   Матурельское,   Цоцкораульское,
Уканапшавское, Цителаурское, Удзилаурское, Кацапхевское. Я на всю жизнь вбил
в голову двенадцать гвоздей.
     - О-о, - рассмеялся Элизбар, - у хевсур, спасибо, только пять: Арабули,
Чинчараули,   Архотиони,   Шатилиони  и  Пирикитское.   У  тушин  тоже  есть
Пирикитское.  Хорошо живут,  дружно,  никогда не воюют между собой, как наши
князья, лягушачьи потроха!
     Переговариваясь,  друзья  незаметно  въехали  в  извилистое ущелье.  По
сторонам поднимались высокие скалистые горы.  Холодные голубые ручьи спадали
с каменных уступов в Иори.
     Напоив  коней,  "барсы"  распрощались.  Элизбар свернул направо и  стал
подниматься по тропинке вверх в Хевсурети. Матарс и Пануш из ущелья свернули
в буйно разросшийся лес. Исполинские дубы, буки, белые тополя склонялись над
орешником,  кизиловыми зарослями.  Тропа круто поднималась вверх,  извиваясь
над  крутизной.  Лес  поредел.  Он  перемежался полянами,  поросшими высокой
волнующейся травой.  На скатах чернели пашни. Сакли пшавов едва виднелись на
высотах.
     К  Матарсу и Панушу подошли вооруженные пшавы.  Отсюда начиналась узкая
тропа в Габидацурское общество.
     Матарс посмотрел на  караван лошаков,  навьюченных бурдюками с  сыром и
маслом.  Они направлялись в Кахети.  "Как раз для персов везут",  -  подумал
Матарс.  Пшавы вежливо выслушали Матарса, пропустили, но из предосторожности
послали вслед "барсам" двух вооруженных.

     В Телави оживление.  Карчи-хан сегодня выезжает в Картли. Войско и обоз
выступили еще вчера.
     Симон нетерпеливо поглядывает на далекие горы.  На выхоленного жеребца,
цвета каштана, надевают чепрак с изображением меча Багратидов.
     Изумился Карчи-хан, услыхав о намерении Саакадзе мирным путем заставить
тушин признать власть шаха Аббаса и платить Ирану дань шерстью и скотом. Как
Саакадзе рискует без войска отдаться в руки врага?!
     Саакадзе объяснил о законе гостеприимства тушин. Он, Саакадзе, едет как
гость,  с одним оруженосцем. Это значит - он невредимым догонит Карчи-хана у
ворот Тбилиси.
     Карчи-хан  запротестовал:  жизнь Непобедимого подобна черному карбонату
на  мизинце шаха  Аббаса.  Разве не  падет гнев  "льва Ирана" на  персидских
сардаров, не сумевших уберечь жизнь истребителя османов?
     Глаза  Саакадзе насмешливо сузились.  Он  вынул  из  бешмета  ферман  с
печатью: "О Мохаммет! О Али! Шах Аббас, раб восьми и четырех".
     Карчи-хан  низко склонился.  В  фермане шах-ин-шах поручал Непобедимому
покорить грозному Ирану царства и ханства.  Карчи-хан больше не возражал, он
понял, шах доверил лично Саакадзе, своему амарану, Кавказские горы.
     Сидя с  Вердибегом за  кофе,  Карчи-хан негодовал.  Не  ему шах поручил
внешние   дела   Ирана,    а   опять   Саакадзе.   Этот   Непобедимый   стал
неприкосновенным, и куда он дальше поднимется, один аллах знает.
     Вердибег успокоил отца.  Гостеприимство тушин?! Оно не для Саакадзе! Он
крепко  прикован и  колеснице шаха  Аббаса.  Если  тушины,  иншаллах,  убьют
Саакадзе,  тем  лучше.  Слишком  долго  осыпает  шах-ин-шах  милостями этого
грузина.  В таких случаях сами ханы должны помогать шайтану убирать с дороги
пожирателей шахских наград.
     Карчи-хан согласился и даже обеспокоился: вдруг Саакадзе раздумает.
     Утром Саакадзе, проводив Карчи-хана и Симона, сменил богатый персидский
наряд  на  грузинскую  чоху  и  золотой  ятаган  -  на  шашку  Нугзара  и  в
сопровождении Эрасти свернул напрямик к тушинской Алазани.
     Лес  густел.  Стада оленей перебегали тропу.  Где-то  слышалась тяжелая
поступь   медведя,    где-то   таинственно   взвизгивали,   пищали,   кто-то
предупреждающе  рявкнул.   Эрасти  на   всякий  случай  попробовал  шашку  и
приготовил стрелу. Кони осторожно переступали по едва заметной тропе. Эрасти
казалось,  он всю жизнь блуждает по лесу,  никогда не выберется из чащи.  Но
вот  залаяла собака.  Кони пошли быстрее.  Вскоре всадники проехали душистую
прогалину, где паслись огромные стада буйволов и быков.
     Георгий, разговаривая с Эрасти, торопливо взмахивал нагайкой.
     Похолодало.  Всадники пересекли лощину и  опять въехали в дремучий лес,
перевитый плющом и  ползучими растениями.  У  крутой горы  они  спешились и,
держа на поводу коней,  продолжали путь,  делая круги и обходы,  спускаясь и
поднимаясь.
     Над деревьями взвился голубой дымок.
     Георгий свернул к аулу Паранга.  Еще издали он услышал гул голосов.  На
холме тесным кругом стояли тушины:  впереди старые,  позади молодые.  Бросив
Эрасти  поводья,  Георгий  приблизился к  жертвеннику Хитано.  Устроенный на
развалинах церкви  святого Георгия,  Хитано  считался важнейшим жертвенником
горной Тушети.
     "Жертву приносит главный жрец,  -  решил Георгий,  -  значит,  у  тушин
большое событие, а храбрецы не любят, когда нарушают торжество".
     Не выходя из-за огромного дерева, он наблюдал за праздничным обрядом.
     Вокруг  жертвенника стояли деканозы со  знаменами и  священной утварью.
Главный  жрец  держал  пучок  пылающих  свечей  и   священное  знамя.   Жрец
величественно обернулся к востоку и,  потрясая знаменем,  протяжно, нараспев
читал молитву:
     "Боже великий,  да восхвалится и прославится имя твое, ибо небо и земля
суть царство твое!  И пресвятая дева Мария,  матерь божия!  Прослави,  боже,
твоих  святых,  покровителей наших,  через  которых изливается на  нас  твоя
милость.  Святой Георгий Цоватиставский,  святой Федор!  Вам  приносятся сии
малые и скудные дары,  примите их достойно и свято,  требуйте их от нас и не
лишайте нас своего покровительства и ходатайства у бога.  Умножьте в люльках
чада, хлебоедов, оруженосцев, родоначальников, кисти врагов на наших дверях.
Пошлите обилие и  богатство,  умножьте скот и  земные плоды наши.  Взрастите
родителям  детей,  не  имеющим  даруйте  их.  Удостойте нас  лето  встретить
благополучно и  с победою над врагами.  Не передавайте в руки мусульманские,
сопутствуйте нам  вашей помощью при  переходе из  долин в  горы  и  обратно.
Врагов и злонамеренных людей,  идущих на стада наши,  совращайте с пагубного
пути их, и призовем ли вас против врагов, не отказывайте в прославлении имен
ваших.  Пошлите успех в набегах и охоте.  Преследуем ли врагов,  помогайте в
погоне,  защищаемся ли  от  них,  посылайте  помощь.  Даруйте  избавление от
усиливающегося врага,  от всяких бед,  зараз,  проклятий,  злого привидения,
наводнения,  разрушения гор, завалов, огня - с коленопреклонением молим вас!
Аминь".
     - Аминь твоей благодати!  -  И  народ поспешил приложиться к  священным
знаменам и реликвиям.  Главный жрец поднял руки к небу.  Тушины благоговейно
пали на колени. Из рукавов главного жреца вылетели два белых голубя.
     Деканозы громко возвестили: божество в образе голубей присутствовало на
торжестве и вдохновляло главного жреца.
     Белые пятна таяли в синеве.
     Народ восторженно приветствовал улетевших голубей.
     Деканоз взял  горящий уголь и  сжег  клок  шерсти на  лбу  каждой овцы,
обреченной в жертву.  Послышалось жалобное блеяние.  Другой деканоз взмахнул
священным кинжалом  и  оросил  жертвенник кровью.  Затем,  обмакнув палец  в
теплую кровь,  начертал у  себя на  лбу  кровавый крест.  Такой крест ставил
деканоз поспешно подходившим тушинам.
     Георгий подошел к хевис-бери.
     - Марш-ихвало! - приветствовал Георгий главу народа. - Ходи невредимым!
     - Георгий Саакадзе! - пораженный, вскрикнул Анта Девдрис.
     Тушины на  миг окаменели.  Широко раскрытые глаза не  мигая смотрели на
виновника  гибели  тушинских  витязей  в  Греми.   Крестились:   может,  это
наваждение?  Может,  это Мегой? Некоторые похолодевшими руками дотрагивались
до жертвенника, другие невольно хватались за оружие.
     - Марш-ихвало! - громко повторил Георгий. - Я к вам в гости пришел.
     Тушины  отдернули руки  от  оружия,  словно прикоснулись к  раскаленным
углям.
     - Если в гости пришел, садись на почетное место, - сказал Анта Девдрис.
     Тушины молча расселись вокруг, и пир начался.
     Георгий  взял  щепотку  соли  и  крестообразно посолил лепешку.  Тушины
исподлобья наблюдали за Саакадзе, удивляясь знанию тушинских обычаев.
     Громко восхищался Георгий скачкой джигитов, меткостью стрел и плясками.
     Анта Девдрис выбирал лучшие куски для гостя и до краев наполнял чашу.
     Молодые витязи,  засучив рукава, метали кинжалы в кожаный щит, висевший
на далеком дереве.
     Георгий взял у  Мети,  младшего сына Девдрис,  лук  и,  натянув тетиву,
метнул  стрелу.  Высоко  парящая птица  оборвала полет  и,  перевернувшись в
воздухе, камнем упала на жертвенник.
     Деканозы встрепенулись.  Они  оживленно истолковали такое падение птицы
как хорошее предзнаменование. Лица тушин посветлели.
     Нысытившись трапезой и  увеселениями,  деканозы поднялись и,  оканчивая
праздник, величаво обошли вокруг жертвенника и вернулись к народу.
     Поднялись  и  остальные.  Торжество  закончилось,  народ  расходился по
саклям.  За  Анта  Девдрис и  Саакадзе на  почтительном расстоянии следовали
группы тушин. Эрасти на поводу вел коней.
     Только сейчас Георгий спросил - почему праздник в будничный день.
     Анта Девдрис сурово взглянул на Саакадзе:
     - Два года назад тушины хотели спуститься на помощь царю Теймуразу,  но
вероломный шамхал  вторгся  в  Тушети.  Давно  хотели  отомстить,  все  было
некогда:  четыре войны  с  негойцами и  чарильцами и  три  набега закончили.
Сейчас  празднуем победу  и  над  шамхалом.  Передай  шаху:  большая дань  и
многочисленный скот достались тушинам в добычу.
     - Передам,  если  когда-нибудь встречусь.  А  много  у  вас  убитых?  -
переменил разговор Георгий.
     - Убит только один,  остальные пали в честном бою.  Бедный Ите,  -  вот
идет, сын его бежал и убит врагом.
     - Убит сын?  -  Голос Георгия дрогнул.  -  Но  Ите у  жертвенника пел и
веселился!
     - У  нас не оплакивают трусов,  -  холодно сказал Анта,  -  и  выражать
сожаление родственников о смерти труса считается оскорблением.
     - И  я  бы оскорбился,  -  сказал Георгий,  остановившись у дверей,  на
которых  синели  прибитые  кисти  человеческих  рук.   Георгий  не   скрывал
восхищения.
     - Храбрец, добывший такие славные трофеи, достоин носить имя витязя!
     - Это дом хелхоя,  сын его пал в бою.  Вот отважные воины оказали честь
родным павшего.  Мой  младший сын тоже убил пять шамхальцев,  ему пятнадцать
лет,  а он уже трижды дрался с врагами. Сыновья наши дружили, потому мой сын
восемь кистей прибил к дверям родителей храбреца,  а к моим две кисти,  но я
не обеднел... Старшие сыновья пригвоздили двадцать шесть, вся дверь украшена
вражескими кистями.
     - Ты счастливый, Анта... И мы любим нанизывать на плетни головы врагов.
     - Головы врагов тоже хорошее украшение,  -  вежливо заметил Анта,  -  а
как, солите?
     - Просаливаем немного, лучше сохраняются.
     Георгий знал обычай тушин:  о важном не беседуют на ходу.  Надо покорно
подчиниться закону гостеприимства.
     Каменная башня  возвышалась над  богатой  саклей.  Семья  Анта  Девдрис
радушно встретила гостя.  В  честь Георгия зарезали корову.  Задымился очаг.
Спешно готовили разные кушанья.
     Молодые дочери Анта  внесли подносы.  В  чашах краснело вино и  пенился
ячменный налиток.  Девушки  настойчиво угощали  Георгия  и  Эрасти,  просили
выпить за их здоровье.
     Так тушинки встречают гостя. Георгий залюбовался. Длинное черное платье
из  тонкой шерстяной ткани  резко оттеняло свежую белизну лица,  оживленного
румянцем и черными красивыми глазами.
     Георгий  скользнул по  пестрому  поясу  младшей,  туго  перетянутому на
гибкой талии.
     Девушка,  постукивая  узорчатыми читами,  обтягивающими стройные  ноги,
просила гостя еще выпить чашу вина.
     Георгий незаметно остановил взгляд на унизанном серебряными пластинками
и  разноцветным бисером нагруднике.  Девушка,  вспыхнув,  отвела  глаза.  На
белоснежной шее зазвенело ожерелье, в ушах беспокойно качнулись серьги.
     "Если в  бою  уцелею,  непременно женю Даутбека и  Элизбара на  дочерях
Анта,  -  подумал  Георгий,  -  верность тушинок будет  лучшей  наградой для
"барсов".
     Внесли кушанья. Анта поднялся и стоя стал угощать Георгия. Только после
долгих просьб и уговоров Анта согласился сесть и разделить с гостями ужин.
     Георгий  мысленно пожалел,  что,  уступая настойчивости хевис-бери,  по
горло насытился у  жертвенника.  Но  ради успеха дела решил есть,  насколько
хватит мужества.
     Девушки с еще большей настойчивостью уговаривали гостей утолить голод и
жажду.
     Старшая, отбросив с покатых плеч черные косы, придвинула поднос с медом
и  сыром.  На  руках  зашумели браслеты.  Эрасти едва  сдержался,  чтобы  не
поцеловать тонкие пальцы, унизанные перстнями, так шумело у него в голове от
пива.  Эрасти чувствовал,  что пища у  него уже лезет из  ушей.  Он умоляюще
смотрел на Саакадзе. Но Георгий знаками приказал ему есть.
     Наконец мучительный ужин  кончился и  женщины удалились.  Эрасти ушел к
коням. Георгий начал разговор: несметные силы персов снова переступили порог
Кахети. Что ждет кахетинцев? Но он, Георгий Саакадзе, поднял меч и призывает
тушинское общество на помощь благородному делу.  Наконец он добился,  -  шах
Аббас  доверил ему  иранское войско.  Час  мести настал!  Церковь с  ним.  И
Георгий протянул грамоту.
     Анта  долго  вертел  вощеную  бумагу,  увенчанную  крестом,  и  наконец
попросил Георгия "оживить слова".
     Георгий  медленно  прочел  обращение к  тушинам  архиепископа Феодосия.
Упомянув о власти бога над человеком,  зверем и птицей и сравнив шаха Аббаса
с  сатаной,  превращающим дерево в пепел,  воду в песок,  а человека в прах,
Феодосий сулил  земные и  небесные блага  всем  сражающимся с  собакой шахом
Аббасом:  "Выкажи ныне веру свою во Христа,  храбрость,  мужество и братскую
любовь", - закончил Георгий.
     Внимательно выслушав, Анта сказал:
     - Если враги нашли дорогу, - не устанут играть шашкой, пока им кисти не
отрубишь.  Такой у шакалов характер.  Но с тобой у нас не общая дорога. Ты с
персом против грузин шел, значит, против тушин.
     Георгий согласился.  Но  ошибка воина во имя благородной цели не должна
тревожить мудрого  мужа.  И  Георгий,  понизив  голос,  откровенно рассказал
старому Анта о пережитой трагедии у теснин Упадари.
     Но  сейчас не  время копать прошлое,  надо спасать Кахети и  Картли.  А
разве  Анта  рассчитывает на  доброту  персов?  Или  шах,  поработив Кахети,
позволит тушинам  пользоваться пастбищами?  Алванское поле  в  опасности.  А
разве перс снова не  поможет шамхалу?  Что  выиграют тушины,  отказавшись от
благородной и выгодной помощи?
     Анта  указал Саакадзе на  неприступность гор.  Сейчас тушины разгромили
шамхалат и,  если надо будет,  еще не  раз выйдут на  охоту за кистями.  Без
пастбищ тушины, конечно, не могут жить, поэтому всегда помогали кахетинцам и
теперь помогут.
     Но  Георгий  уловил  колебание Анта  и  поспешил  привести  еще  больше
доказательств.  Он пошел на унижение и  признался,  что был обманут коварным
шахом.
     Черная ночь опустилась на  аул  Паранга.  Деревья словно надвинулись на
угрюмые стены  башен.  Только  в  темном  провале неба  ярко  горела большая
звезда. За аулом выли волки, доносилось неясное бормотание медведя.
     В  саклях  мерцали непривычные поздние огоньки.  Тушины  не  спали.  За
горящими  очагами   взволнованно  говорили  о   Георгии  Саакадзе.   Старики
удивлялись его спокойствию,  молодые - отваге. Зачем пришел к ним непонятный
гость? С нетерпением ждали рассвета.
     ...Анта  долго  молчал.  Наконец он  обещал Георгию утром поговорить со
старейшими.
     - Э,  Георгий, увяз ты в думе черной, как буйвол в тине болотной. Но не
печалься,  ложись, пусть будет мир под кровлей моей. Завтра народ на площади
соберем. Наша молодежь любит лишний раз замахнуться шашкой.
     Георгий знал,  общественные дела решал хевис-бери со старейшими аула, и
хотя им беспрекословно повиновались, но обычай требовал все дела выносить на
обсуждение народа.  Георгия беспокоило решение старейших,  и  он готовился к
разговору на площади.
     Одеяло,  тюфяки из взбитой шерсти,  мутаки,  наваленные на тахту,  - но
напрасно  Георгий  пытается  заснуть.   "Добиться  помощи   тушин,   значит,
приблизить победу.  Где теперь "барсы",  мои бедные друзья?  Скачут по  всей
Картли,  по грузинским землям,  выполняя мой замысел.  Главное -  объединить
всех.  Даже  князьям  кланяюсь.  Но  я  добьюсь  признания азнаурского дела.
Сначала надо  изгнать персов,  потом...  Нет,  Шадиман,  раньше буду  думать
только о персах".
     Ночью  Георгию  мерещились пролетающие всадники,  дикое  ржание  коней,
тревожный рокот рога.  Он  вскакивал,  всматривался в  темноту,  зарывался в
одеяло,  но  сон  бежал от  него.  Саклю наполняли кровавые видения.  Вот  в
пропасть  скатываются кизилбаши.  Вот  на  измятую  долину  упала  последняя
картлийская дружина.  "Береги коня,  береги  коня!"  -  слышит  Георгий.  Он
отбросил одеяло, вытер мутакой холодный пот и призывал утро.
     Наконец  рассвет.  Голубое  небо  на  востоке подернуто розовой дымкой.
Горный воздух наполнен ароматом лесов.  За  цепью черн