распущенными волосами, настигнутой сатиром, Клод перевел взор на де Сези и молитвенно сложил руки: - Продолжайте, граф, во славу святой девы Марии. - Извольте. Король Людовик склоняется к мысли, что будущее Франции зависит от победы меча императора Фердинанда. Разумеется, при нашем скромном содействии на берегах Босфора. Но король Густав-Адольф, скандинавский белый медведь, и царь Михаил, московский бурый медведь, не соблазнятся никаким искусственным медом. Они рычат, выпуская острые когти. - Священные ножницы Ватикана могут остричь их. Да помогут в этом святому отцу апостолы Петр и Павел. Аминь! - Аминь! - Де Сези устремил молитвенный взор к потолку и некоторое время пребывал в созерцательном безмолвии. - Россия потворствует Швеции, - возобновил он разговор, - в Сечь, так называется область Запорожского войска, проникли интриганы Густава-Адольфа. Им ведомо, что казаки реки Днепра обладают высокими свойствами настоящих солдат, выносливостью и большой подвижностью, и что они под польским флагом участвовали в европейских сражениях на стороне Габсбургов, или же в отрядах "лисовчиков", или же в составе иных войск короля Сигизмунда. Военачальникам шведов, помимо того, казаки известны по событиям тысяча шестьсот тринадцатого - четырнадцатого годов, когда полковники Барышников и Сидорка, бросив лагерь гетмана Ходкевича, нанялись на службу к шведскому полковнику Делагарди. - Рассказывают, что казаки, стоя на лошадях, сумели оторваться от земли и врезались в огни шабаша, обворожив своей бесшабашной удалью ведьм. Семьдесят семь польских ведьм не замедлили отдаться запорожцам, остальные остались верными своему козлу. - Семьдесят семь из них обнаружили здравый смысл. Мне об этом говорили Квестенберг, советник Фердинанда II, и однорукий барон Ливонский, высказывая о запорожских казаках мнение Валленштейна, превосходно помнящего, что не кто иной, как казаки, в Хотинской войне с турками спасли Польшу от ужасного разгрома. - А теперь интриганы Густава-Адольфа намерены перетянуть казаков реки Днепра в ряды шведского войска? - Да, очевидно, в этом глазная цель их миссии: поднять восстание казаков против польской короны и воспользоваться услугами России, единоверной с казацкой Сечью, и этим значительно пополнить свой военный резерв. - Это было бы гибельно для восточной линии битв императора. - Для западной не менее. Слушайте, Клод, вот мой план: короля Людовика надо еще чаще, чем раньше, извещать о действиях казаков Днепра и Дона на землях и реках, прилегающих к Черному морю. Пусть Версаль содрогнется перед возможным нашествием русских казаков в страны европейского мира. Полезно сравнить этих казаков с монголами, недаром у них общий военный символ: древко с привязанным к нему конским хвостом. Стоя на лошадях, они способны перемахнуть через Босфор и Дунай, а во Франции, как вы догадываетесь, больше чем семьдесят семь ведьм. Представляя королю Людовику события в выгодном нам свете, мы можем добиться поддержки Франции султану в его движении не на Запад, против войск Габсбургов, а на юго-восток, против шаха Аббаса, якобы науськивающего казаков Дона против турок. О, нам благоприятствует фортуна: грузинский полководец Моурав-бек, Непобедимый, возглавит поход на Восток. - Браво! Вот превосходный маневр, дающий возможность помочь Турции. Служитель Ватикана Пьетро делла Валле прислал в Коллегию пропаганды веры подробную реляцию об этом полководце. Он утверждает, что у Моурав-бека два сердца. Значит, можно будет влиять на одно из них. Вынув кружевной платок с вышитой эмблемой: корона на двух перекрещенных шпагах, де Сези старательно провел им по напудренному лбу, оттененному гофрированными волосами, и, небрежно заложив платок в карман атласного жилета, подошел к иезуиту. Граф явно торопился: - Закончим, Клод, реляцию так: "...Нужно крепко подумать об этих живых людях. Вашего величества посланник граф де Сези. Константинополь. 1629 год". Иезуит подметил желание посла избавиться от него и... совсем не торопился. Но Боно был на страже: заметив нетерпение графа, он простодушно напомнил: - Ваша светлость, вам надлежит выехать к Селиман-паше. Иезуит нехотя ушел. Де Сези никуда не ушел, он ждал Георгия Саакадзе на откровенную беседу. Но откровенность присуща херувимам и эскадронным начальникам, только не дипломатам. Настойчивость де Сези увенчалась успехом. Саакадзе принял наконец приглашение посла и явился в Пале-де-Франс, сопровождаемый Дато, Ростомом и Димитрием. Он отметил убранство дворца со всей откровенностью знатока чудес. В остальном же он сразу дал понять, что он не новичок в дипломатии. Граф досадовал, ибо не любил белых пятен на политической карте. Какую цель преследовал властелин Турции, удостаивая Моурав-бека совместной прогулкой? Только ли как полководец нужен Моурав-бек султану? Понять - значит выиграть. Но при любой ситуации полезно привлечь на свою сторону прославленного грузина. Впервые посетив французский дворец в Пере, Саакадзе держался как сфинкс. На пирах у пашей он уже напомнил графу строфу из Гомера: чеканный ритм, сдерживающий пламя. Несмотря на выпитое душистое и сладкое красное вино, способное свалить и слона, Саакадзе походил на сфинкса под пламенем египетского солнца. С первого взгляда Саакадзе разгадал в де Сези политикана, а француз в Саакадзе - непреклонного государственного мужа. Понятной стала милость султана: Моурав-бек нужен ему для выполнения какой-то чрезвычайной миссии. Это не только интриговало, но и внушало тревогу, и посол короля принялся еще настойчивее добиваться встреч с избранником султана. И вот сейчас, после церемонии приветствий, они расположились в удобных креслах возле зеркального камина. Секретарь посольства, долговязый, с бархатными подвязками на чулках, прекрасно овладевший турецким языком, для пущей важности служил переводчиком, хотя де Сези все, что было ему нужно, отлично понимал сам. - Зачем я, франк, пожелал видеть военачальника Саакадзе в этом дворце? - улыбнулся граф. - О мой бог! Кто же в Стамбуле не хочет видеть как можно чаще столь знаменитого полководца?.. - А все же, господин посол? - повторил на турецком языке вопрос Дато. - Ведь путешественники не смеют отнимать у представителя короля время для праздной, хотя бы и приятной, беседы. - Вы меня пугаете своей скромностью! - сухо ответил де Сези и тут же просиял. - Я надеюсь, что время мы используем для обоюдной пользы. - Какую пользу ищет посол на Востоке? - осведомился Саакадзе. - Тут же, что и вы. Необходимо, и как можно скорее, возобновить войну с шахом Аббасом. - А что необходимо для верховного везира? - Разумеется, не только кофе! Хозрев-паша за войну с опасным Ираном. Но, увы, в Диване заседают старые полководцы, они убеждают молодого султана, что большая часть поражений случалась из-за торопливости султанов, игнорирующих советы опытных диван-беков. Сущая правда! Из-за плохо изученных дорог, в некоторые месяцы превращающихся в море грязи, гибли верблюды, кони, гибли тысячи янычар и сипахов. - Что же предлагает посол? Чтобы верблюды не гибли? - Нет, чтобы кони янычар следовали за опытным проводником. Султан Мурад станет внимать лишь его словам. Необходимо уговорить Мурада немедля начать войну с Аббасом. - Имя проводника? - Моурав-бек! - Это польза для посла. А что для проводника? Гибель янычар и сипахов? Де Сези смутился, но лишь на миг. Саакадзе крутил ус и разглядывал наряд посла. "Слишком много кружев! За ними, как за гребнем волны, не видно человека". Но для Саакадзе он виден. Франк стремится отвлечь турок на линию Ирана. А к чему стремится он, Моурави? К тому же! Это заслуживает внимания. - Хозрев-паша - верховный, везир. Почему он не торопится, если ты во всем с ним согласен, посол? Де Сези слегка откинулся назад, как полагается для позиции перед выпадом шпаги вперед. "О, с этим грузином надо соблюдать все правила дуэли". - Хозрев-паша неустанно заботится о блеске Оттоманской империи. - А посол о чем? - Я?! Я человек с причудами. Мой каприз - не каприз государства. Я хочу собирать ракушки на берегу Персидского залива. Вот и все. - Там редкие образцы, - согласился Моурави. - Есть ракушки, похожие на королевского тигра, так разинуты у них пасти. Проглотить полмира им ничего не стоит. - Беседа с вами - истинное удовольствие! - восхитился де Сези. Он подал знак секретарю посольства. Боне не спеша внес вазу с фруктами, бутылку замороженного шампанского, бисквит и фужеры. Эта пауза понадобилась де Сези для обдумывания того, что было сказано и что надо было сказать. Саакадзе произвел на него большее впечатление, чем он предполагал. В этом герое сочетался дух мифического Кавказа и реального царства Грузии. Этот природный воин способен нанести поражение шаху Аббасу, в котором так нуждается султан. Поверив в возможность победы, Мурад пренебрежет другими возможностями, более призрачными, на Западе, и не преминет отказать в помощи против Габсбургов королю шведов Густаву-Адольфу, к которому так благоволит этот хитрец, патриарх Кирилл. Обо всем этом и словом нельзя проговориться грузину. Он и в безобидной ракушке тотчас разгадывает потайной смысл политического разговора. Димитрий, отпив шампанского, передернулся: - Сладкий уксус! Полторы змеи им на закуску! Де Сези снисходительно улыбнулся и спросил, чем недоволен рыцарь гор? Ростом не совсем точно перевел с грузинского пожелание Димитрия, и переводчик констатировал, что вино славной Шампани показалось грузину нежнее поцелуя гурии, на который он рассчитывает в далеком будущем. Сам же Ростом с удовольствием отпивал размеренными глотками искрящийся напиток и советовал Дато не пренебрегать странным угощением. Чокнувшись с де Сези, Моурави залпом осушил фужер за здоровье посла короля франков, направляющего его политику в верную сторону. Поражение шаха Аббаса укрепит Стамбул на двух рубежах: восточном и западном. - Почему так торопится с войной посол? - поинтересовался Дато, сохраняя невозмутимый вид. - Не потому ли, что шах Аббас мешает французской торговле? - Вы на пути к истине! Моему королю нужно поражение шаха Аббаса. Дружба России и Ирана не нравится его величеству. И потому: "Цетэрум цензэо, Картагинэм дэлендам эссэ!*, то есть: "В остальном полагаю, что Карфаген должен быть разрушен!" Но, насколько я понимаю, для этого Непобедимому надо спешить в Грузию. Плохая дорога - вам не помеха!.. ______________ * Слово римского сенатора Катона Старшего, который все свои речи заканчивал призывом к войне с Карфагеном. - Посол ошибается! Недавним поражением в Грузии я обязан наполовину плохой дороге, размытой дождями и затерявшейся в тумане и тучах... И вот мгла не позволила мне найти правильный путь к сердцу народа... Ну, до этого тебе, посол, дела нет! Я против Дивана не пойду ни по плохой, ни по хорошей дороге... Поездка от Пале-де-Франс до Мозаичного дворца казалась особенно длинной. "Барсы" не нарушали молчания. Завязывался новый узел политики, достаточно тугой. Было ясно, что за спиной де Сези действуют внушительные силы. Но ради каких целей?! Потворствуя чьим интересам?! И кто платит здесь за кровь? - Будем, друзья, настороже! Не нравится мне противозаконная дружба гиены и лисицы. Сам бог повелел им быть в раздоре... Хозрев показывает нам нежную атласную подушку для сна, вышитую мелким бисером. Но бисерные цветы и птицы при тщательном осмотре оказываются янычарами и военными кораблями. Действительность не располагает ко сну. Вторгаясь, эти бисерные злодеи рубят чужой народ и палят из корабельных пушек, покрывая чужой берег дымом и огнем. - Я почти то же самое думал, дорогой Георгий, но мы слишком много бодрствовали, чтобы предаться дреме, да еще на неудобных подушках. - Дато прав. И я скажу такое: мы привыкли спать только на грузинских мутаках, особенно в логове гиены. - Посол хитрит, дорога в Иран у нас с Турцией одна, но... цели разные. И лучше, чтобы друзья Хозрева об этом не догадывались. - Полторы лягушки им на закуску! Пусть для себя стелют атлас. Наши грузинские мутаки способствуют не только отдыху, но и крепким думам. Чуть покраснев, солнце клонилось к морю, откуда подул свежий ветерок. "Барсы" подъезжали к Мозаичным воротам. ГЛАВА ШЕСТАЯ "Барсы" вели счет дням. Поэтому они то вдвоем, то группою слонялись по Константинополю, особенно по торговым пристаням Босфора и по базарам. Разговоры с купцами приносили им чистую прибыль: познание стамбульского мира. Привлекали внимание "барсов" и собиратели масал и знатоки ходиси - преданий. В кофейнях они внимательно слушали меддахов-подражателей, придающих своим притчам аромат арабских сказаний, и чужеземных путешественников, собирателей чудесных историй. После странствий они к "Тысяче и одной ночи" прибавляли тысячу и один день - описания невероятно опасных приключений, в которых они якобы являлись участниками или очевидцами, что давало им право восклицать в своих странах: "О боже! О аллах! О Будда!" "Что сподобил всевышний узреть очам моим!" "Что в своем величии благосклонно представил моим глазам сеятель возвышенных чувств!" "Что в своем милосердии разрешил лицезреть рабу седьмого неба!" "О люди, выслушайте притчу о посланце из царства жизни!" "О посланце из царства смерти!" "О небесной деве, разбрасывающей цветы у подножия бронзового пророка!" "О... выслушайте! Ибо многое должны запомнить и юноши и старцы!" И соотечественники с благоговением, восхищением и изумлением внимали "Мудрости лжи" и "Невероятной правде"... - Послушайте, "барсы", о чем кричит этот обманщик в чалме? "Нет истины кроме истины! - надрывался сказитель. - Знайте, правоверные; ценность ковра и ценность жизни познается с изнанки!.." "Барсы" торопливо вышли из кофейни. Они хмуро вникали в суть турецкой пословицы: "Птица не пролетит, караван не пройдет, пустынны дороги Анатолии". - Э-э, Ростом, так было, так есть, так будет! - Ты о чем? - О мудрости лжи. - А ты забыл, Элизбар, как мы часами простаивали с открытым ртом и закрытыми от благоговения глазами на базарных площадях Носте, Тбилиси или Гори, слушая окруженных почетом носителей чудес? - Все это хорошо, - вздохнул Матарс, - но сейчас нам нужно другое. - Еще бы не другое! - с досадой сказал Пануш. - В Картли должны знать, что время освежающего дождя близится. А здесь базары кишат сказителями, а не купцами из Грузии. - Почему бы Вардану Мудрому, любителю почета и уважения, не догадаться пригнать в "средоточие мира" караван? - Караван? - Ростом пожал плечами. - Удостой, Элизбар, мой слух - с чем караван? - Конечно, не с грузом улыбок или слез. Ну... скажем вежливо, с кизяками. Внезапно Ростом остановился и стал разглядывать четки, висящие над синей дверью, за которой виднелась небольшая лавка. На пороге стоял турок, перебирающий алые бусы. Приятные черты лица придавали ему сходство с веселым ученым из сказки, а почти праздничная одежда выявляла его отношение к торговым будням, всегда таящим в себе возможность необычайных встреч и разговоров. Перехватив взгляд Ростома, устремленный на турка, Элизбар шепнул: - Я тоже его узнал. Он был на берегу Босфора в первый день нашего приезда. - И держал эти же четки, похожие на раскаленные угольки. Сам не знаю почему, но запомнил это, как яркий сон. - Уж не он ли прислал те четки, которым Георгий доверяет самые сокровенные мысли? - Похоже, что именно он. - Выходит, следует узнать причину такой щедрости. - И заодно оплатить то удовольствие, которое доставляют Георгию семнадцать мудрых советников. Купец продолжал спокойно наблюдать за "барсами". В глубине лавки поблескивали удивительные четки, словно глаза неведомых обитателей морских глубин. Странный товар на полках заинтересовал Элизбара, а позади его Пануш и Матарс силились рассмотреть содержимое лавки. Пануш, подтолкнув друга локтем, сказал по-грузински: - Не иначе, как Элизбар возлюбленную обрел, подарок подбирает. Турок приветливо улыбнулся: - Видно, аллах по своей справедливости послал удачу чужеземцу, раз веселье искрится в ваших глазах. - Э-э, ага купец, ты угадал, мы за удачей на базар пришли. Не торгуешь ли ты этим товаром? - Торгую, ага... Имени твоего отца не знаю. - И хорошо делаешь, ага купец, многое знать тоже не очень полезно. А если понравлюсь, зови Элизбаром. Видно, воинская осанка, черная прядь, будто крылом пересекшая чуть покатый лоб Элизбара, орлиный взгляд, отражавший удаль, пришлись по душе купцу. Он сдержанно, но приветливо улыбнулся. - А почем у тебя окка мелкой удачи? - берясь двумя руками за притолоку, осведомился Пануш. - С мелочью, ага, овечий шайтан возится. Лучше спроси: почем окка крупной. - Согласен, - вступил в разговор Матарс. - Почем окка крупной удачи, вмещающей в себе победу над врагом, судьбой и смертью? - Аллах да будет тебе покровителем, эфенди! Похоже, что ты уже купил крупную удачу, ибо расплатился за нее глазом. - О-о, ага, ты мудрец или шутник! Мы должны расплатиться за огонь и за лед. Не тот ли ты, кого разыскиваем? Имя его подобно янтарю четок. Жаль, твоего не знаем. Купец, пропустив мимо ушей упоминание о четках, сказал: - Пророк подсказал отцу назвать меня Халилом, я покорился. Хотя сам назвал бы себя Рагибом, эфенди. - Почему, ага? Халил очень, очень красивое имя. - Видит аллах, ничего не говорящее. - А Рагиб? - Говорящее о многом. - Он что, тучи заставлял греметь? - Видит улыбчивый див, не было этого, но было другое. Рагиб много сделал приношений книгами, значит, аллах внушил ему мысль облагораживать души людей... Но почему меня не удостоил всевышний хотя бы догадкой - просить эфенди грузин переступить порог моей скудной лавки! Халил приложил руку ко лбу, губам и сердцу. - Спасибо, войдем. И пусть за нами поспешит к тебе счастье. - Машаллах! Одну лишь пылинку приметил Ростом в этом помещении, и то на рукаве у себя. Дерево блестело здесь, как стекло; куски воска отсвечивали голубым огнем. Закрыв глаза, можно было вообразить, что находишься в саду, так густо был насыщен тут воздух нежным запахом роз. И товар в этой лавке был необычайный. Стены, сплошь увешанные четками, образовали самые причудливые арабески всех цветов радуги. Казалось, что в сплетениях невероятных растений запутались тропические птицы. Красота коллекции четок, очевидно привезенных из разных стран и в разное время, являла резкий контраст с незамысловатой, отчасти даже примитивной обстановкой. Но в этом было и преимущество: ничто не отвлекало глаз от античных экземпляров, хранящихся в узких ящичках, обитых ярко-зеленым бархатом. Прозрачные крышки из натянутого рыбьего пузыря позволяли любоваться янтарем и костью всевозможных оттенков, хризолитами, агатами, кораллами. Четки, выделанные из бирюзы, походили на кусочки замороженного неба. На бархате возлежали, словно гаремные красавицы, четки из жемчуга молочного и розоватого тона. С потолка спускались четки из каких-то странных блестящих камней, и их с неменьшим любопытством разглядывали "барсы". А Матарс, как к живым цветам, прильнул к четкам из толченых лепестков роз, издававшим тонкий аромат. В этом ярком окружении за стойкой на высоком табурете сидел юноша лет семнадцати. Одежда на нем отличалась изяществом, красивые черты лица - благородством. На его слегка вьющихся волосах задорно торчало феска кораллового цвета, а с пояса хозяйственно свисала посеребренная цепочка с ключами от ящичков. "Барсы" переглянулись: "Уж не этот ли юноша принес четки Георгию?" Но он и глазом не моргнул, что знает их. У противоположной стены стояла широкая тахта, убранная дорогим ковром и подушками. Не успели "барсы" устроиться на ней, как, по знаку Халила, юноша установил перед ними арабский столик с разнообразными четками. На немой вопрос друзей Халил ответил: "Так надо". Коснувшись четок, к которым было подвешено сердце из красного янтаря, Ростом подумал: "Придется купить, хоть и не собирались". Сравнив столик с дном сказочного бассейна, Элизбар стал разглядывать решетчатое окно, пропускавшее мягкий свет, в голубоватой полосе которого словно дымились пурпурные, бархатисто-оранжевые и бледно-розовые розы, расставленные в горшках на широком подоконнике. Привычка все замечать приковала взор Матарса к внутренней двери, неплотно завешенной ковром. Сквозь просвет в глубине виднелись чистые циновки, разложенные на полу. Пануш перехватил взгляд друга и забеспокоился: "Уж не к разбойникам ли попали?!" Но вслух вскрикнул: - О ага Халил, сколько ни путешествовал, такой приветливой лавки нигде не видел! - Аллах подсказал мне, что так приятнее. Если, помимо воли человека, судьба повелела стать ему купцом и на весь базарный день приковала, подобно сторожевой собаке, к лавке, то не следует ли собачью конуру превратить в киоск? - Не иначе, ага Халил, как ты перестарался. А то почему отсюда не хочется выходить? - По доброте дарите мне внимание, говорят - грузины все вежливые. - Напрасно смущаешься, правда есть правда! Но если не купцом, то кем бы ты хотел быть? - Аллах свидетель, по своей воле - путешественником, ради познания и спасения своей души. Хотел бы записывать все виденное и слышанное, ибо что другое, как не возвышенные слова, облагораживает и отводит от черных мыслей? - Значит, мечтаешь стать книгописцем? - По-нашему - ученым. - А разве, ага, над тобою есть хозяин? - Видит пророк, есть. Больше, чем хозяин. - Кто? - Мать. - Мать?! - Ростом оглянулся на бесцеремонно хохочущего юношу. - Это так, ага Халил? - Свидетель святой Осман, так... Ты, короткошерстный заяц, чему смеешься? Ступай к кофейщику. И еще, Ибрагим, возьми... - Поднос со сладостями? - живо отозвался Ибрагим. - Может, мед мотылька? Нет? Тогда хал... - Да убережет тебя пророк! Остальное бери все, что подскажет тебе добрая совесть, а не ифрит. Но Ибрагим, взяв из-под стойки несколько монет, уже умчался. - А почему, ага Халил, старшая ханым желала видеть тебя лишь купцом? - По велению аллаха все предки моего отца и сам отец были купцами. Торговля драгоценностями и благовониями делала всех богатыми. Но отец говорил: "Хорошо и купцу знать книги". Меня учил раньше ходжа, затем четыре года я познавал мудрость в рушдийе, уже собирался перейти в медресе... Но как раз в это время небо нашло своевременным отозвать отца к себе. Слез моя мать пролила столько, что, стань они бусами, хватило б на тысячу тысяч четок, ибо отец за красоту и нежное сердце сильно любил ее и не пожелал ни новых жен, ни наложниц. А странствуя по разным землям за товаром, а также из желания узнать хорошее и плохое о чужих странах, проведал, что гарем для женщин унижение. Тут он решил, что Мухаммед не всегда справедливо поучал, а потому и с меня взял слово не подчиняться в этом корану. Однако протекли дни, как слезы, оставив на щеках матери следы-морщинки. Как-то выпрямив согбенную спину, она сказала: "Знаю, мой сын, ты ученым хотел стать, не любишь торговлю. Кисмет! Должен стать купцом, ибо больше некому заменить отца. Иди и продолжай его дело, а он, взирая на тебя с высоты седьмого неба, пусть спокойно наслаждается раем". Я не счел возможным сопротивляться, хотя шум шелка не мог заменить мне шелеста страниц. Но не к чему огорчать уже огорченную. Лишь для приличия я просил дать мне два базарных дня для раздумья. В мечеть за советом я не пошел, ибо пяти молитв, которые Мухаммед положил на каждый день правоверному, достаточно для того, чтобы аллах сам помнил о наших желаниях, а лишнее напоминание о себе может показаться назойливее овода. Поразмыслив, я нанял каик и переправился в Скутари. Подымаясь от берега в гору, засаженную платанами и кипарисами, предался размышлению: почему платан сажают при рождении правоверного, а кипарис над гробом? Разве это не придумали византийцы? Войдя на кладбище, я стал читать надписи, надеясь найти в них совет и поучение. Сильный запах кипариса способствовал умиротворению. И так я переходил от одного тюрбэ к другому, от мраморных колонн, увенчанных вызолоченным или раскрашенным тюрбаном, к саркофагам с высеченными звездами и полумесяцем. Живые напоминали о мертвых, но мертвые паши и везиры не способствовали найти живую мысль. Тогда я обратился к столбикам с изваянною чалмой и полуистертыми надписями. Что обнаружил я здесь, кроме главного богатства подземного царства - молчания? Пустоту надземного. Лишь слова на обломке мрамора одного капудан-паши: "Он поставил руль на румб вечности, ветер кончины сломал мачту его корабля и погрузил его в море благоволения аллаха", - вызвали у меня мысль, что Сулейман Мудрый был прав: "Все суета сует". А надписи на скромных надгробных плитах: "Белая голубка торопливо улетела из гнезда скорби, чтобы получить место среди гурий рая", или: "На скрижалях судеб значилось, что Айша, красивейшая из цветов в цветнике жизни, сорвана со стебля на семнадцатой своей весне", отуманили мое сердце, ибо печальна на земле жизнь мусульманки. Под небом Скутари я еще раз сказал себе: "Нет, с помощью справедливости не причиню зла той, кого полюблю". Разобрав надпись на камне, под которым покоился певец: "Соловей на одно мгновение пленил рощу земли, чтобы навек завладеть травинкой эдема", я, не останавливаясь у хвалебных надписей улемов, отошел к дальнему углу. Там камни не отражали возвышенное, простой народ не смел изречениями тревожить глаза знатных прохожих. Но народ перехитрил самозванных хозяев земли, и, проходя, каждый правоверный вглядывался в изображение и восклицал: "Этот шил одежду, - на камне вырублены ножницы! А этот строил дом, - иначе незачем было его близким высекать на камне топор. А вот изображение бритвы, значит владел ею цирюльник. А на этом мраморе весла, значит: "гребец Босфора наконец доплыл до вечной пристани!.." Все это хорошо, подумал я, но ни рощей, ни травинкой, ни топором, ни эдемом я торговать не буду. И, оставив царство кипарисов, я поспешил в долину Бюйюкдере, в царство платанов. Слава аллаху, это не произошло в пятницу, когда правоверные осаждают богатые фонтаны и приятные, покрытые пышной зеленью, площадки. И воскресеньем не назывался этот день, когда сюда стекались гяуры отведать сладость прохлады и насладиться красотой, созданной аллахом в день милостыней. Уже солнце, окунувшись в огонь и кровь, собиралось покинуть ради ночного покоя небосклон, когда я готов был предаться отчаянию и возроптать на Мухаммеда, не желающего снизойти до совета мне. Но тут внезапно глаза мои узрели теспих - мусульманские четки. Они размеренно двигались в бледно-желтых пальцах. Машаллах! Смотрю и изумляюсь: бусы передвигаются, и в каждой из них солнце, облитое огнем и кровью, легкие воды Босфора и что-то другое, что нельзя описать. Потом догадался: мысль! Тут я решился узнать, кто владетель четок. Прислонясь к платану, он, не замечая земли, смотрел далеко за пределы уходящего солнца. Белоснежная кисея, обвивавшая его феску, говорила о его учености. Я даже пошутил сам с собой, "О Мекка, первый раз вижу улема, предавшегося размышлению". И тут ясно: четки отражали мысли, пришедшие из дальнего края, может оттуда, откуда каждое утро восходит солнце, еще бледное от сна, еще холодное от спокойствия неба... А раз так, я поспешил домой: "О моя прекрасная мать, сам Мухаммед поставил на моем пути мысль, и сопротивляться не к чему. Я продам лавку отца и открою свою. Во имя аллаха, торговать буду четками!" "О Абубекр, воплощающий в себе правосудие! О Омар, отличающийся твердостью! О Осман, подающий пример скромности! О десять пророков, блистающих мужеством! Не оставьте моего сына в его заблуждении!" Подождав немного, мать вздохнула, так как никто из четырех первых калифов и десяти пророков не подал голоса. "О мой сын, что могут дать тебе четки?" Я подумал: мысль! - и торопливо ответил: "Богатство!" Где-то стояли кипарисы и против них платаны. "Богатство? - удивилась мать. - От четок?" Свет стоял против мрака. "О моя мать! - протянул я руки к небу, словно хотел снять с золотого гвоздя луча воздушные бусы. - Увидишь, большое богатство, ибо я овладел тайной обогащения". Подумав, мать сказала: "Пусть сначала будет по-твоему. Только знай, если четки не обогатят тебя, клянусь Меккой, ты вернешься к большой торговле". Меня уже ослепил блеск бус, я согласился: "Хорошо". И устроил себе эту лавку. - И что же, - спросил Элизбар, - лавка обогатила тебя? - Свидетель Мухаммед, нет! Но богатство моего отца выручило лавку. - А как же ханым, успокоилась? - Во славу пророка, на борьбу с желанием матери сделать меня богачом я призвал союзником хитрость: каждый день вынимаю из сундука оставленные мне отцом пиастры или аспры и вечером, возвращаясь домой, отсыпаю из мешочка перед матерью то, что вынуто из отцовского сундука. Она радуется и удивляется, как могут четки приносить такую прибыль. Потом, тщательно пересчитав, прячет монеты в свой сундук, говоря: "Твое". Через каждые четыре полнолуния я напоминаю: "Моя добрая мать, настало время пополнить товаром лавку". Мать достает из сундука монеты отца - столько, сколько надо, и, пожелав удачи, передает мне. Я осторожно спускаю полученное из сундука матери обратно в сундук отца и снова каждый вечер приношу ей мнимую прибыль. О Мухаммед! Ваш смех, эфенди, выражает одобрение. Все же два раза в год мы с Ибрагимом закупаем новый товар, и так как все знают, что у меня лучшие четки и я выручаю только расход, привыкли не торговаться. Так я отвоевал у судьбы тишину в лавке и покой души, а главное - время для начертания того, чему сам был свидетель и о чем рассказывали. И на путях, и в караван-сараях. "Барсы" искренне восхищались выдумкой удивительного турка. Добродушное выражение лица, свободного от морщин, и пушистые усы делали Халила особенно обаятельным. Помолчав, он в свое оправдание сказал: - Видит аллах, я не хотел обманывать мать, но так как убытков она от этого не терпит, то и обмана нет. Судьба меня тоже обманула, и я даже терплю убыток, ибо редко путешествую и мало записываю. Но надежда не покидает меня, и я жду. Когда мой Ибрагим еще немного подрастет и поймет, что жадность не украшает дни жизни, я вспомню о кораблях и верблюдах. - Непременно будет так, - пообещал Матарс. - Красивый у тебя сын, ага Халил. - Аллах еще не додумался, как сына иметь без жены. Ибрагим - сын соседки, что живет в третьем доме справа от дома моей матери. Но если у меня родятся хоть десять сыновей, все равно Ибрагим - мой старший сын. - А я решил... - замялся Элизбар. - Так с тобою... - Невежлив, хочешь сказать, эфенди? Привык, "ягненок" с шести лет у меня. Раньше не догадался учить вежливости, а в семнадцать лет поздно. Предопределение аллаха... Это еще можно терпеть, и даже все остальное не опасно, если б не халва. - Халва?! - удивились "барсы". - Эту сласть сильнее, чем своих братьев, любит он. Едва солнце благосклонно сбросит на землю еще короткие лучи, уже Ибрагим бежит за халвой. Три акче каждый день, расточитель, на халву тратит. Я раньше поучал: "Ибрагим, пробуди свою совесть! У тебя два брата и сестра, купи им лучше лаваш. А он смеется: "Все равно всех не накормишь. Пусть хоть один сын будет у матери сытый и красивый. Бедность не большое украшение, а от сытых даже шайтан убегает, не любит запаха еды". Я промолчу, ибо сам научил его недостойным мыслям. Но, видя, как он старательно поедает халву, не вытерплю: "Ибрагим, разве Мухаммед не наставлял, что милосердие приближает человека к Эдему?" А этот ягненок, не подумав и четверть базарного часа, отвечает: "Видит небо, ага Халил, я не тороплюсь в Эдем. Пусть Мухаммед более достойных призывает". Сперва я сердился, а теперь, когда ему семнадцать, поздно поучать, тем более... он прав. - Но, ага Халил, что ты усмотрел плохого в халве? - Да не будет сказано, что Халил придирчив. С шести лет я учил его читать не только коран, но и те книги, которые лежат вот тут, на верхней полке, учил переписывать не только коран, но и сказания, тихо напевать звучные песни, учил соединять и разъединять числа. Потом сам читал ему "Тысячу и одну ночь", учил любоваться антиками, красивыми садами, освещенными солнцем или луной, учил радоваться приливу и отливу Босфора, находить радости в познании истины, а он всем откровениям предпочитает мизерную халву! Это ли не насмешка? - А мне, ага Халил, сразу понравился его благородный разговор, и вид его приятен, - сказал Ростом. - И передо мной он таким предстал, - заметил Дато. - Не удостаиваете ли меня утешением? Или правда, - Халил с надеждой оглядел "барсов", - заметили в нем отражение солнца? - Еще как заметили! - с жаром проговорил Матарс. - Недаром за сына приняли. - Видит пророк, почти сын. Давно было, прибегает сюда жена чувячника, что раньше за углом моего дома в лачуге жила, и плачет: "Ага Халил, возьми моего сына в лавку прислужником. Трое у меня. (Потом еще двоих успела родить, пока не случилось то, что должно было случиться). И ни одному кушать нечего". "Как так нечего? - удивился я. - Разве твой муж не зарабатывает?" А она еще громче плачет: "Кушать должны пятеро, а проклятый аллахом хозяин за одного платит и все грозит выгнать". - "А сколько лет твоему сыну?" Женщина заколебалась, затем твердо сказала: "Больше семи". Тут я неосторожно подумал: права женщина, прислужник мне нужен; хватит беспокоить старую Айшу, - дома работы много, и еще сюда спешит: воду принести, цветы напоить, ковер вычистить, порог полить. "Хорошо, говорю, приведи сына, о плате потом сговоримся". - "Какая плата, ага? Корми хоть раз в день и... может, старые шаровары дашь? - просияв, сказала и убежала, а через час привела. Долго с изумлением смотрел я на... Нет, это был не мальчик, а его тень. Лишь грязные лохмотья, спутанные волосы, голова в паршах, желтое лицо убеждали, что он обыкновенный, похожий на всех детей, снующих по базару и вымаливающих подаяние у ворот мечети. Оглянулся, а от женщины даже следа не осталось. "Тебя как зовут?" - спрашиваю. Поднял на меня мальчик глаза и весело говорит: "Во славу шайтана, Ибрагимом". - "Почему в таком разговоре шайтана вспомнил?" - "А кто, как не он со своей женой, нас, словно отбросы, из своего жилища выбрасывает?" - "Аллаха надо вспоминать, Ибрагим". - "Аллаха? Тогда почему он ангелов белыми и сытыми создает, халвой насильно кормит, а нас грязными и голодными?" - "Тебя кто в такое святотатство вовлек, щенок?!" - "Никто, ага, - осклабился, - сам догадался. Не трудно: на базаре толкаюсь целый день голодный, слова сами в башку прыгают". Тут я смутился. "Идем, говорю, я тебе полью на руки, потом покушаешь". - "Не беспокойся, ага, я привык: раньше надо заработать, потом..." Я совсем рассердился. "Если не будешь слушать меня, говорю, я палку для твоей спины вырежу из кипариса или платана". Эти слова он сразу понял, вышел за порог, покорно подставил ладони, я старательно поливал; воды на целый дождь хватит, а руки все черные, - не иначе как в бане надо тереть, чтобы соскоблить наросшую грязь. Дал ему лаваш, баранину, поставил чашу с прохладительным лимонным напитком, а сам отвернулся: сейчас, думаю, рычать от жадности начнет. Но в лавке так тихо, как и было. Повернулся, смотрю - мой Ибрагим в уголок забрался и медленно, как сытый купец, откусывает то лаваш, то баранину и спокойно приникает к чаше. Машаллах! Я тогда, на свою голову, кусок халвы ему подсунул. С жадностью проглотил: джам, джам, пальцы облизал и крошки с пола поднял. С тех пор - эйвах! - при слове "халва" дрожит. Позвал я хамала, велел домой бежать за служанкой Айшей. Принеслась старая, дух не может перевести: "Что? Что случилось?!" - "Ничего, говорю, не случилось, вот прислужника себе взял". Посмотрела Айша на "прислужника" и сперва расхохоталась, затем браниться начала: "Эстек-пестек! Разве четырехлетний обязан кувшин поднимать?" Я молчал. Когда служанка живет в доме ровно столько, сколько тебе самому лет, она имеет право и ругаться. Но вот она устала, и я сказал: "Айша, не притворяйся злой, отведи Ибрагима в баню, найми терщика на четыре часа..." - "На четыре часа? Он и за два с твоего прислужника грязь вместе с кожей снимет!" - "...И пусть даже пылинки на нем не останется, - продолжаю я, будто не расслышав. - Пока будет мыться, купи одежду и на запас... только дешевую не бери, непрочная. Цирюльнику прикажи красиво обрить". Посмотрел на меня Ибрагим (О аллах! Как посмотрел! Одиннадцать лет прошло, а все помню) и говорит! "Ага Халил, мне не семь и не четыре, а ровно шесть лет вчера исполнилось". - Видишь, ага Халил, за твое доброе сердце, аллах послал тебе радость. - А что потом было? Ибрагим полюбил тебя и забыл родных? - Удостойте, эфенди чужеземцы, меня вниманием. Не сразу все пришло: семь месяцев откармливала его Айша. Затем пришлось новую одежду покупать, - красивый, высокий стал. Учителя, как уже сказал, не взял, сам учил. Айша жалела его, продолжала сама убирать. И тут в один из дней, как раз под пятницу, приходит в лавку чувячник и смиренно кланяется: "Да наградит тебя аллах! Помог ты нам, сына взял, - чуть с голоду не умер. Младших больше кормили... Сегодня решил, пора сына повидать, и еще... может, поможешь: три мангура очень нужны". Я дал пять мангуров и говорю: "Во славу аллаха, вот Ибрагим". Чувячник смотрит, потом обиженно говорит: "Я своего Ибрагима хочу видеть". - "А это чей?" - "Чей хочешь, ага, наверно, твой". Тут Ибрагим засмеялся: "Ага отец, это я". Чувячник от удивления слова не мог сказать, поклонился, ушел. Через пятницу опять заявился и сразу двадцать слов высыпал: "Я, ага Халил, за сыном пришел". - "Как за сыном? Жена твоя совсем мне его отдала". - "Меня не спросила. Мы бедные, за такого мальчика купец Селим много даст". - "А ты сколько хочешь?" - говорю, а сам чувствую: сердце сжалось. А чувячник взглядом Ибрагима оценивает, боится продешевить; наконец выдавливает из себя, как сок из граната: "Каждую пятницу по пять мангуров". Я обрадовался, хотя знал, что все берущие мальчиков в лавку три года не платят, лишь кормят не очень сытно и раз в год одежду старую дают. Схватил он пять мангуров, а в следующую пятницу приходит и говорит: "Все соседи-моседи смеются - за такого мальчика меньше шести мангуров нельзя брать". Еще через пятницу запросил семь. Я дал. Потом восемь - дал, девять - дал, десять - тоже дал. В одно из новолуний вдруг приходит и требует учить Ибрагима чувячному делу. Двенадцать, пятнадцать мангуров даю, а он и слушать не хочет: "Отдай сына!" Я рассердился, и он кричать начал. Народ сбежался. Чувячник руками машет, как дерево ветками, по голове себе колотит: "Аман! Аман! Сына не отдает! Любимого сына!" Тут мне умный купец Мустафа посоветовал: "Отдай, ага Халил; раз требует - не смеешь удерживать, кади все равно принудит отцу вернуть. Не срамись, а Ибрагима четки обратно приманят, четки - судьба!" - "Ну что ж, говорю, бери". А Ибрагим повалился в ноги, плачет: "Не отдавай, ага, я никуда не пойду!" Народ уговаривать стал: "Иди, Ибрагим, аллах повелевает отца слушаться". Чувячник, как лягушка, надулся, - никогда такого внимания к себе не видел, важно так сквозь зубы цедит: "Одежду всю отдай!" - "Какую одежду?.." - "Как какую? Я пять пятниц хожу, каждый раз новую на нем вижу. Заработанную, значит, от