довал с Давыдом и Жеребцом, внимательно приглядывался к молодому городецкому князю. У Василия Ярославича наследников не было, и костромские бояре нет-нет да и задумывались о будущем. Впрочем, младший брат Невского был еще не стар, наследники могли и появиться. Андрей к девятнадцати годам выровнялся. Еще раздался в плечах. Юношеская нескладность ушла. В порывистых движениях, резком повороте головы, широких, легко сходившихся над переносьем в гневную складку бровях начал проглядывать характер. Он уже не смотрел так завороженно в рот Жеребцу. В думе, закусив нижнюю губу и пристально глядя на говоривших, что-то решал сам и иногда, сбивая бояр с толку, вдруг резко отвергал всеми принятое или так же резко требовал иного решения. У Андрея до свадьбы не было времени толком поговорить с Семеном Тонильевичем, чего так хотели Давыд с Жеребцом. Голова кружилась от вина, музыки, шума, томительного ожидания первой супружеской ночи. Вперекор всем обычаям и порядкам он приехал накануне к Давыду один, без слуг и провожатых. Бросив коня на заднем дворе, прошел, минуя столовую палату, прямо на женскую половину хором. Пихнув растерявшуюся мамку, потребовал: - Вызови! И когда Феодора, легкими ногами простучав по лестнице, растерянная и рассерженная сбежала к нему на галерею, Андрей, не слушая и не понимая ничего, подхватил девушку, поднял, прижав грудью к своему лицу, одолевая царапающие руки и горячий злой шепот: - Завтра, завтра же, Господи! Сором, увидят... Чуть было не понес наверх, опомнился. Подержал еще, стиснув, слушая и не слушая судорожные укоры, всхлипы и жесткие толчки маленьких девичьих рук. Ковшом холодной воды плеснула мысль, что брак - это не только и не столько то, чего добивался он и чего страстно хотел теперь, а и что-то другое, трудное и сложное, и, быть может, не всегда радостное, к чему он совсем не готов и о чем не задумался до сих пор ни на мгновение... И от этой холодной мысли сами разжались руки, и он почти враждебно посмотрел сверху вниз в ее выписные, с капельками злых слез, глаза, увидел обиду и ярость и, совсем отрезвев, отступил на шаг, а она потупила очи, исподлобья, все еще сердито, взглядывая на князя, и вдруг, почуяв, верно, его досаду, жалобно приоткрыла коралловый рот, беззащитно уронила руки, постояв так мгновение, повела закинутой головой в жемчужном очелье, потянулась к нему, легко переступив, коснулась чуть влажными тонкими пальцами в серебряных перстнях его щеки, прошептала: - Ведь завтра, завтра же, милый! И, увернувшись от ринувшегося было к ней Андрея, которому кровь снова мгновенно ударила в голову, исчезла. Только плеснул по воздуху голубой шелковый подол да стремительно протопотали по лестнице легкие алые выступки. Давыд Явидович, что давно уже стоял за дверью галереи, ловя миг, когда надо будет войти, отвалился к стене, облегченно перекрестившись, когда малиновые каблуки зеленых востроносых новгородских сапог молодого князя с грохотом просыпались вниз по ступеням. Андрей, никого и ничего больше не видя, выбежал на двор, пал на коня. Все, включая венчание в храме и бешеную езду на ковровых расписных санях, Андрей почти не помнил. Где-то пели, где-то толпились и поздравляли, еще прежде мать благословляла его старинной иконой и, благословляя, некрасиво плакала. Немного пришел в себя он уже только когда приехали от венца, за большим столом. Феодора в венчальном уборе, в белой шелковой фате, в саяне из серебряной парчи, с серебряными же, сканного дела, пуговицами прежней владимирской работы, в сплошь затканном розовым новгородским жемчугом уборе, с тончайшими, тихо звеневшими золотыми подвесками в волосах и большими, старинными, тоже золотыми колтами над ушами, в которых переливались драгоценные аравитские благовония, была чудно хороша. Глаза ее под выписными бровями сияли, как яхонты, и длинные ресницы, от которых тень падала на матовые щеки, слегка вздрагивали, когда она взглядывала на Андрея восторженным и гордым взглядом. Пировали на сенях княжеского дворца. На улице стоял мороз, и в просторной, без печей, с широкими окнами палате поначалу пар подымался от дыхания гостей, что в шубах и шапках, опашнях, душегреях, вотолах собрались за столом. Постепенно, однако, палата нагревалась от множества собравшихся, да и стоялый мед и красное фряжское, вперемежку с огненною ухой, мясом и дичью, что еще дымились и шипели, доставленные прямо из поварни, делали свое дело. Шубы и опашни расстегивались, сдвигались, а то и сбрасывались шапки, платы боярынь опускались на плечи. Александра, красная, решительно распахнула свой бобровый коротель. Свадебные песни сменились плясовыми, и вместо молодки, что с деревянной тарелью обходила, кланяясь, гостей после каждого очередного величания, в палате явились скоморохи и лихо забренчали и загудели в свои гудки, сопели, домры и балалайки. Крики и здравицы потрясали хоромы, и уже Жеребец, сверкая зубами в черной бороде, выпутался из лавок и столов и пошел вдоль палаты плясом, раскинув длинные руки, озорно и свирепо поводя белками налитых хмелем глаз, и уже обнимались и хлопали друг друга по плечам и спине за столами, и уже иной гость с отуманенным взором съезжал с лавки, пьяно икая, когда Андрей, у которого закружилась голова, покинув новобрачную, вышел из палаты. Сени с хоромами и теремом соединялись крытым висячим переходом. И тут, на переходе, возвращаясь в сени, Андрей столкнулся со старшим братом, что тоже выбрался из-за стола прохладиться и был, как понял Андрей, уже совершенно пьян. С хмельным упрямством он уцепился за Андрея: - Погоди! Постой! Гребуешь мной? И ты тоже гребуешь, и мать... Думаешь, пьян? Да, пьян! Пьян! Он сгреб Андрея за грудь с неожиданной дикою силой, притянул к себе и, жутко и жалобно заглядывая в глаза, выдохнул: - Ты почто меня пригласил? Думашь Митьке назлить етим? А он на тебя с...! Я труп! От меня смердит! - крикнул он, дыша перегаром в лицо Андрею. - И ты труп, и он! Батя, думашь, проклял меня одного? Он всех нас проклял! Он вверг нож в ны! - горячечно бормотал Василий, сведенными судорогой пальцами сжимая Андрееву грудь. - В нас теперя правды нет, мы - для себя самих! Мы будем резать брат брата, как Каин Авеля. Мы сами себя зарежем! Андрей вырвал наконец, мало не порвав, бархатный зипун из скрюченных пальцев Василия и оттолкнул брата. Тот качнулся к стене и, видя, что Андрей уходит, бросил ему вслед: - Митьки берегись! Он больше тебя похож на батю! Хочешь власти под ним - бери Новгород! Андрей обернулся, сжав кулаки. - Ты тут с бабой... - глумливо продолжал Василий. - И с тобой! - гадливо скривясь, оборвал Андрей. Василий скверно захихикал: - С бабой и со мной! Вот именно, с бабой и со мной! А он там стратилат! - Василий шутовски поднял растопыренные ладони. - Он ратью правит! - крикнул Василий вослед уходящему Андрею и сгорбился, цепляясь за оконный косяк. Отвращение, жалость к погибшему брату и смутный ужас чувствовал Андрей, пробираясь на свое место в красном углу, и опомнился лишь, когда Феодора сжала ему руку своими прохладными пальцами и, тревожно заглядывая в глаза, тихо проговорила: - Ты что, Андрюша? Осердил ли кто? Светлый мой! Он даже не сразу понял, что она впервые сейчас назвала его домашним детским именем... Ночь прошла нелепо и жалко. Ни восторга, ни гордости не испытал он от закушенных губ и сдавленных стонов девушки. И только утром, когда в стену холодной изложницы гулко ударили глиняные горшки и раздались зычный глас Жеребца и веселые выкрики дружек, а сваха гордо понесла казать гостям замаранную сорочку новобрачной, и Андрей, заскрипев зубами, уткнулся лицом в перину, Феодора, уже переодетая, подошла, уселась рядом с ним на постель и, бережно проведя по щеке влажными пальчиками, вдруг ткнулась лицом в разметанные кудри Андрея и задышала, заплакала, жаркими слезами поливая затылок супруга. Андрей перевернулся в постели и, увидев ясные и какие-то новые, смягченные ее глаза, привлек молодую жену лицом к своей груди, и так они и сидели молча несколько мгновений, пока нетерпеливые крики дружины за стеной не заставили их подняться и выйти к гостям. И это только и была, пожалуй, их первая брачная ночь... Олфер, приглядевшись к молодому со своим обычным усмешливым прищуром, позже, наедине, проронил: - Не горюй! Гляди кречетом! Девка не баба, ее когда ищо приохотишь... И тотчас, не давая Андрею вскипеть, перевел речь на другое: - Ты с Семеном баял? Повидь! Не то уедет, а мужик крутой! Он и в Литве и в Орде бывал, людей повидал, толмачит по-всякому. При батюшке твоем высоко взлетел, да не усидел... А все ж у Василья нынь главным воеводой! Глава 14 Путного разговора у Андрея с Семеном Тонильевичем не вышло, однако, и на этот раз. Семен оказался ему не по зубам. Андрей стеснялся, дичился, сидел, напряженно выпрямившись, и не мог позволить себе, как в дружеских беседах с Жеребцом, ни расслабиться, ни повести плечми, ни начать расхаживать по палате. Почему-то упорно припоминалось, что перед ним человек, помнящий пиры и приемы Юрия. Меж тем Семен держался легко, с непринужденной почтительностью, мягкостью движений напоминая большого пардуса. "Не смеется ли он надо мной?" - беспокойно думал Андрей. Возраст Семена был так же трудно уловим, как и его душа. В холеном, ладно скроенном теле еще не чуялось ни лишнего жира, ни старческой грузности. Седина почти не угадывалась ни в светлых волосах, ни в золотистой, красиво подстриженной бороде. Гладкое лицо молодил легкий ровный загар, не сошедший за зиму. Лишь мелкие морщинки в наружных уголках глаз не давали слишком ошибиться. Да, этому человеку, который равно разбирался в тонкостях соколиной охоты и византийского украшенного энкомия, было уже немало лет! (Много за сорок, как докладывали Андрею.) - Я знал вашего батюшку! - сказал он Андрею еще при первой встрече, и непонятно было, то ли "вы" - знак византийской церемонной вежливости перед князем, то ли это намек на всех них, детей Александра, вкупе. На миг ему показалось даже, что Семен в чем-то уравнял себя с покойным отцом, от чего вся кровь тотчас ударила Андрею в голову... Досадуя на себя, Андрей не мог все же побороть жадного интереса к тому, что знал Семен Тонильевич об его отце, о сложных и малоизвестных Андрею отношениях Александра с Ордою и Западом. Семен рассказывал, не досказывая, подчас намеками, смысл которых ускользал от Андрея, но ему было стыдно переспросить. "Из-за чего он поссорился с отцом?" - гадал Андрей, но так и не решился спросить. Семен Тонильевич принадлежал к роду старых владимирских великих бояр, выходцев из Киева, из которых мало кто остался в живых. Чудом спасся во время Батыева погрома; на Сити потерял отца и братьев: сумел подняться и опять чуть не погиб, но вовремя изменил Андрею Ярославичу; долго был в Орде, где научился бегло говорить по-татарски и по-персидски; из-за чего-то в последние годы поссорился с Александром и снова чуть не погиб; во время Неврюевой рати потерял первую семью; в Орде женился на татарке, которая умерла, оставив ему сына; был послом в Литве и в землях Ливонского ордена; хорошо знал латынь и греческий; мог, не задумываясь, перечислить всех византийских императоров, начиная с божественного Константина и до Юстиниана, и от Юстиниана до последних Палеологов. Он, действительно, помнил от детских лет пышный двор и торжественные приемы Юрия Владимирского, красно украшенные проповеди тогдашних иерархов церкви; ценил прозрачное плетение словес Кирилла Туровского и соколиную охоту, секретами которой овладел в Сарае; был знатоком восточных булатных клинков, набор которых также вывез из Орды. Среди знатной боярской молодежи Костромы Семен Тонильевич был жестоким идолом и пользовался славою великого воина, хотя не выиграл (но и не проиграл) ни одного настоящего сражения. Андрея Городецкого Семен, приглядываясь к нему на свадьбе, а особенно теперь, во время беседы, постиг вполне. - Молод, а порода видна! - сказал он Олферу Жеребцу, а для себя самого заключил: - Горд и до власти жаден. Может расшибется, как молодой сокол, но может и воспарить... При умном наставнике... Если я этого захочу! (Захочет ли он - Семен сам про себя, однако, еще не решил.) Давыд с Жеребцом, как говорится, взяли Семена за бока. Однако на все их подходы и приступы он отмалчивался или переводил речь, соскальзывая на пустяки. В последний день они сидели у Давыда втроем и пили, отослав слуг. Жеребец, багровый от вина, раздраженный Семеновыми недомолвками, пошел напрямую. Не слыша остерегающих покашливаний Давыда, он выложил разом все, что надумали они вдвоем: и о владимирском столе, и о власти, и о том, чтобы объединить страну отсюда, из Городца. Семен, поморщиваясь, откидывался на скамье, тряс головой: - Ну и переобуетесь из сапогов в лапти! Это же смешно! Что ваш Городец с мерей с этою, с мордвой толстопятой... Ну и торговля ваша туды ж, и Нижний! Одного татарского тумена хватит, чтобы здесь остались одни головни от всей вашей торговли! Сколько ты, Олфер, заможешь выставить ратных?! - Он насмешливо и высокомерно приподнял брови. - Ну, чего ж баять попусту?! Сейчас, ежели собрать в один кулак Владимир, Суздаль, Ростов, Переяславль, Тверь, Новгород да Смоленск с Рязанью... И то не хватит! А кто соберет? Ярослав?! Ему одного Нова Города не собрать! - Ну и не Василий твой тоже! - вскипел Жеребец. - Недаром квашней прозвали! Семен пристально поглядел ему в глаза, задержав взгляд. Олфер потупился. - Налей меду, - спокойно сказал Семен. Жеребец послушно поднял кованый кувшин. Давыд Явидович, пошевелясь, тихо выронил: - Выходит, окроме татарского царя и силы нет на Руси? - Вместо Золотой Руси - Великая Татария! - мрачно прибавил Жеребец. Семен потянулся ленивым кошачьим движением, закинул руки за голову, поглядел вверх. - Ты знаешь Восток, Олфер? Эти тысячи поприщ пути... Глиняные города... Жара... Бирюзовое небо... Курганы... Ты думал, Олфер, что такое Орда?! Та же мордва, черемисы, булгары, буртасы, татары, аланы, половцы, кыргызы, ойраты - кого там только нет! Бесермен полным-полно. Но все - в кулаке! Восток безмерен. Он бесконечен, как песок. Ты знаешь, Олфер, почему Александр вынимал очи этим дурням, что затеяли с новгородскими шильниками противустать хану? Почему выгнал Андрея, отрекся от Даниила Галицкого, не принял папских послов? Он понял, что такое Восток! Запад вседневен. Города, городки, в каждом свой герцог или граф, господа рыцари, господа купцы, господа суконщики... А там - море. Тьмы тем. Тысячелетия. Без имен, без лиц. Оттуда исходит дух силы. Закручивает столбом и несет, и рушит все на пути, и вздымает народы, словно сухой песок, и уносит с собой... Это смерч. Пройдет, и на месте городов - холмы, и дворцы повержены в прах, и иссохли арыки, и ворон каркает над черепами владык, и караваны идут по иному пути... А погляди туда, за Турфан, за Джунгарию, в степи, откуда зачинается, век за веком, этот великий исход, - и не узришь ничего. Пустота. Редкая трава. Юрта. Пасется конь. Над кизячным костром мунгалка варит хурут. И до края неба - ни второй юрты, ни другого коня, ничего! И из пустоты, из тишины степей исходят тьмы и тьмы и катятся по земле, неостановимые, как само время... Это смерч. Сгустившийся воздух. Дух силы. Сгустившаяся пустота степей. Жеребец, не понявший и половины сказанного, долго и мрачно вперялся горячечным зрачком в гладкое лицо Семена. Наконец, двинув желваками скул, отмолвил хрипло: - Так что ж? Подчиниться Орде? Опустить руки?! Семен медленно улыбнулся, полузакрыв глаза, и, все так же закинув руки за голову, глядя вдаль, сквозь стены, суженными, потемневшими зрачками, тихо произнес: - Орду надо крестить! Давыд с Жеребцом переглянулись, едва не ахнув. - Под татарским царем, хошь и крещеным... Семен опять поморщился, встряхнулся, разом переменив положение холеного тела. - Брось, Олфер! Не одно тебе: по-русски али по-мерянски лопочут смерды, абы давали дань! Ну, переженимся на татарках! У меня у самого была жена татарка, сын растет... А как назвать? Хоть Татария, хоть союз, что ли, товарищество, империя, хоть Великая Скуфь! Владимир крестил Русь и утвердил язык словенск пред всеми иными. Крести Орду - будет то же самое! Нам нужна эта сила! Сила степей, одолившая мир! А князя вашего свозите в Ростов, не то совсем задичает... - Ну, увернулся! - обтирая пот, толковал Жеребец, проводив Семена. - Не скажи! - возразил Давыд. - Я слыхал, что Семен князю Александру советовал поднять татар на совместный поход против Запада. Баял так: мол, католики подымаются, на Святой земле ожглись, теперича на Русь, на славянски земли полезли. Орденски немцы, свея, а там енти, латины, кои Цареград-то было забрали... Их нонь, толковал, бить надо, докуль поздно не станет! Нет, он тут не темнит! - А все же не сказал, с нами он ай нет? - И не скажет. Не столь прост! - Давыд подумал, склонив голову, потом поглядел на Жеребца: - Одно сказал все же! В Ростов Андрея свозить! - Думашь... - Семен ничего зря не бает! - решительно подтвердил Давыд. Глава 15 За свадьбой Андрея Жеребец припозднился с обычным своим объездом княжеских волостей и воротился из полюдья уже по весеннему, рыхло проваливающемуся снегу. Гнали скот. Волочили телеги с добром, мехами, портнами, хлебом и медом. Гнали связанных полоняников, нахватанных в лесах за Волгой. Кони вымотались, холопы и дружина тоже. Все не чаяли, как и добраться до бани, до родимых хоромин, до постелей и женок, что заждались своих мужиков, до жирных щей, пирогов и доброго городецкого пива. Олфериха охнула, увидя мужа с рукой на перевязи. С мгновенным страхом подумала о сыне: Олфер возил десятилетнего Ивана с собой. Но тот был цел, и сейчас, весь лучась обветренной докрасна веснушчатой рожицей, косолапо слезал с коня. В пути, от усталости, вечерами глотал слезы - Жеребец сына не баловал, - теперь же был горд до ушей: как же, дружинник, из похода прибыл! Жеребец, невзирая на рану, дождался, когда заведут телеги, загонят полон и спешатся ратники. Убедился, что людей накормят, что баня готова для всех (бани здесь, в Городце, рубили на новгородский лад, в печах мылись редко), выслушал, не слезая с седла, ключника и дворского, послал холопов доправить до места княжой обоз и только тогда тяжело спешился и, пошатываясь, полез на крыльцо. Жена, успевшая послать за бабкой-костоправкой, семенила следом, хотела и не решалась поддержать мужа под локоть: Жеребец слабости не любил ни в ком, в том числе и в себе. В горницу, едва уселись, ворвался младший "жеребенок" - Фомка Глуздырь, ринулся к отцу. Жеребец едва успел подхватить сорванца здоровой рукой. Мать заругалась: - Батька раненый, а ты прыгаешь, дикой! Фомка отступил и исподлобья следил, как отец, с помощью матери, распоясывается, сдирает зипун и стягивает серую, в бурых разводьях, волглую от пота, грязи и крови рубаху. Девка внесла лохань с горячей водой. Олфериха сама стала обмывать руку вокруг раны. - Ладно! В бане пропарюсь! - отмахивался Олфер. Скоро привели костоправку. Жеребец, сжав зубы, сам рванул заскорузлую, коричневую от присохшей руды тряпицу. Гной и кровь ударили из распухшей руки. Старуха, жуя морщинистым ртом, щупала и мяла предплечье, наконец, поковыряв в ране костяной зазубренной иглой, вытащила кремневый наконечник стрелы. В дверь просунулась голова дворского, Еремки. Холоп попятился было, но Жеребец окликнул его: - Лезай, лезай! Еремей, согнувшись в дверях, вошел и стал, переминаясь, переводя глаза с лица господина на рану. - Вон еще какими о сю пору садят! - усмехнулся Жеребец, кивая на вытащенный кремень. - Добро, не железный еще! - Камень хуже! - возразила старуха. - Камень-кибол, камень-латырь, камень твердый, камень мертвый, камень заклят, синь камень у края мира лежит... - Ну ты, наговоришь - на кони не вывезти будет! - прервал ее Жеребец. Старуха ополоснула кремень, сунула его под нос боярину: - Гляди! На острие наконечника виднелся свежий отлом. Она вновь начала тискать и мять руку, и Жеребец, изредка прерывая разговор с Еремеем, поскрипывал зубами. Могучие плечевые мышцы боярина вздрагивали, непроизвольно напрягаясь, черная курчавая шерсть на груди бисерилась потом. Наконец, вдосталь побродив в ране своим крючком, костоправка вытянула отломок стрелы и, отложив крючок, принялась густо мазать руку мазью, накладывать травы и шептать заклинания. - Кого убили-то? - спрашивала Олфериха, помогая старухе. - Сеньку Булдыря. Ну, мы их тоже проучили! Я сам четверых повалил. Более не сунутся. Все мордва проклятая, язычники. Прав Семен, давно бы надо окрестить в нашу веру! - Мордва да меря - хуже зверя! - поддержал разговор Еремей. - Меря ничего, мордва хуже! - возразил Олфер. - Меря своя, почитай! Ты сказывай, сказывай, чего без меня тут? Еремей уже доложил вкратце о делах домашних и теперь передавал ордынские и владимирские новости. Досказав, осмелился и сам спросить, удачен ли был поход? - Князя удоволим! - ответил Жеребец, которому старуха начала уже заматывать руку свежим полотняным лоскутом. - Далече зашли нонь, за Керженец, до самой Ветлуги, и еще по Ветлуге прошли! - На Светлом озере не бывал ли, боярин? - спросила старуха, собирая в кожаный мешок свою снасть, берестяные туески с мазями и травы. - Где град Китеж невидимый пребывает? - Врут, нету там города! - отверг Жеребец. - Ой, боярин, - покачала головой старуха, - не всем он себя показыват! Татары тож узреть не замогли! В ком святость есь, те и видят. На Купальской день о полночь звон колокольный слышен и хоромы явственно видать. Вот тогды поезжай, только не со грехом, а с молитвою, и ты узришь. Олфериха проводила старуху, вручив ей серебряное кольцо и объемистый мешок со снедью. Костоправка приняла и то и другое спокойно, взвесив мешок, потребовала: - Пошли какого ни то молодца до дому донести! Слава костоправки шла далеко, и плата была соответственной. - Как с бани придет, перевязь смени, да мази той положишь еще! строго наказала она боярыне. - А к ночи не полегчает, зови! Олфер не поспел изготовиться к бане, как прискакал князь. Прослышал, что Жеребец ранен в схватке. Запыхавшись, вошел в покой. Жеребец встал поклониться. - Сиди, сиди! - остановил его Андрей. - В плечо? Как давно? - Пятый день. Дурень, без брони сунулся! - Цела будет рука-то? - Чего ей! Вона! Жеребец трудно пошевелил пальцами. На немой вопрос князя успокоил: - Вызывали уже! Ковыряла тут добрый час. - Все ж ты осторожней, Олфер. Мне без тебя... - хмурясь, промолвил Андрей. Жеребец весело показал зубы: - Еще поживем, княже! - Ну, ты в баню походишь? - догадался Андрей. - Не держу! Жеребец поднялся, придерживая руку. Перед тем как кликнуть холопа, спросил: - Митрий Лексаныч, сказывают, с полоном из чудской земли воротилсе? Как там, в Новгороде, не гонят Ярослава еще? Андрей посмотрел в глаза своему воеводе, не понимая. - Мыслю, - понизив голос, пояснил Олфер, - ордынский выход придержать нать. Как оно чего... Куды повернет! И вновь показал, осклабясь, крупные лошадиные зубы. Глава 16 Четверо голодных сорванцов сидели, поджав ноги, в самодельном шалаше в дубняке на склоне оврага и спорили. Они уже твердо решили бежать в Новгород, и остановка была лишь за тем, как добыть лодку и где достать хлеба на дорогу. И то и другое требовалось украсть, и воровство это было серьезное, для которого у ребят не хватало ни сноровки, ни дерзости. Матери-то и за чужую морковь готовы были кажинный раз уши оборвать! - А чего! До Усолья можно и на плоту! А там у кого ни то стянем! тараторит Козел, зыркая глазами на товарищей. - Шею намнут в Усолье, тем и кончитце! - остуживает его Яша, крупный, толстогубый, с угрями на добром широком лице. Рябой Степка Линек, младший из сыновей Прохора, слушает их полунасмешливо, насвистывая. Предлагает: - У кухмерьских у кого угнать, чай? - Или у твово батьки! - горячится Козел. - Мово батька лодью трогать нельзя, сам знаешь, - спокойно отвергает Линек и прибавляет: - Хлеба где взять? Из дому много не унесешь! - С княжой пристани... - нерешительно предлагает Яша. - Там кули лежат с рожью и сторож один. Он когда спит, можно с берегу пролезть и куль тиснуть. Нам куля, знашь, на сколь хватит! Федю такие мелочи, как лодка и хлеб, интересуют мало. Он откидывается на спину, подложив под голову руки, и, вздохнув, роняет: - А что, братва, примут нас новгородские? - А чего не принять?! - Козел поворачивается к нему еще более заострившейся за последний год мордочкой с оттопыренными ушами. - Мы в дружину пойдем, немцев зорить будем! - В дружину мальцов не берут! - отверг Линь. - Тебя любой немец долонью хлопнет, ты и сдохнешь! - Да?! А это видел? - Чего! - А чего! - А ничего! Козел с Линем задираются уже без толку. Кончается тем, что Козел кидается на Линя и опрокидывает его на спину, но Линь вывертывается и, в свою очередь, прижимает Козла к земле. - Дело говорим, а вы тут! - кричит на драчунов Яша. Линь, наконец, отпускает Козла, предварительно щелкнув его три раза по лбу. Успокоившись, еще дуясь друг на друга, приятели вновь усаживаются кружком, и Федя начинает сказывать, полузакрыв глаза, и ребята стихают, завороженные. Федя сам не знал, где узнал все то, о чем сейчас, мешая быль с вымыслом, баял приятелям. Одно - приносили калики-странники, другое сказывала бабушка в Мелетове, куда они с матерью ходили на Успеньев день, иное вспоминали старики, побывавшие в дальних городах и землях... Но все это в Фединой голове перемешалось, соединясь в причудливый сплав, и получилась одна, растянутая на много дней, постоянно обновляемая Федей сказка-мечта. И вот уже отпадают досадные домашние злоключения и что нет хлеба и лодьи и маловато лет жизни... Уж прошли годы, уже собрали они дружину удальцов и плывут в Студеное море, где живут одноглазые люди аримаспы с одной рукой и одной ногой, и темно, только сполохи играют, бегают по небу огни, а еще там есть народы, замкнутые в горе, которые просят железа, а за железо дают рыбий зуб и меха. И они там торгуют и сражаются, и вся дружина гибнет от холода и одноглазых людей, и только они одни остаются и плывут назад, и у них полная лодья соболей и горносталей, и серебра, и рыбьего зуба, и всего-всего! И потом они снаряжают новую дружину, куплют себе красные сапоги, и новгородские брони, и шапки с алым верхом, как у самого князя... - Не, мне зеленые! - перебивает Козел. - Ну, тебе зеленые, - соглашается Федя и добавляет: - Жемчугом шиты! Вот так, по краю, и тут, от носка, - показывает он на своей босой ноге. Козел, подавленный, умолкает. Он-то и не видал еще ни разу близко шитых жемчугом сапог. - Молчи, Козел! Вот, Козлище, вечно ты! - шипят Яша с Линьком. Потому что не от лодки и не от хлеба, а от Фединых рассказов возникла у них эта мечта - плыть в далекий Новгород за добычей и славой. ...Потом они плыли на Запад, в немецкие земли, продавали соболей, покупали ипский бархат и золотую парчу, и на них нападали свеи, и начинался бой. Свеи все были в железных кованых заговоренных бронях, и их нельзя было ранить ни копьем, ни мечом, но наши стаскивали их крюками с лодей в море, и свеи тонули, захлебываясь в холодных волнах, а они возвращались с полоном и добычей. - А затем мы вернемся в Переяславль! - Девки-то бегать начнут! - восклицает Яша. - Девки вырастут. Уже пройдет много лет, и нас никто не узнает! важно поправляет Федя. ...Все уже станут старые, дядя Прохор потерял глаза, и они привозят ему волшебной воды. "Ты ли это, сынок?" - спрашивает дядя Прохор Линя, и Линек мажет ему глаза волшебной водой, и дядя Прохор прозревает, но боится признать сына в такой богатой сряде... Федя побледнел от вдохновения. Неважно, что третьеводни его с позором побили криушкинские, а вчера, когда играли в горелки, он никого не сумел поймать и над ним смеялись... Тут он делит и награждает, щедро раздает звания, и Яша, поскольку не знает грамоты, только потому и не становится у него боярином. Затем они вновь отправляются на войну в далекие земли, помогают князю Дмитрию, добираются до Киева и гибнут в бою с татарами, победив самого храброго татарского богатыря... - Други, а ежель Борискину лодью увести? - предлагает Линек. - Стоит без призору, а? - Задаст! - Не задаст! Бориско мужик смиренной. - Мы вернемся из Новгорода и подарим ему лодью с красным товаром! решает Федя, еще не очнувшись, сам завороженный своею повестью. В это время слышится сердитый крик: - Ироды, неслухи окаянные! Домой подьте! Живо! - Матка зовет! - мрачно заключает Линек. Ребята еще сидят поджавшись, гадая, авось пронесет, однако сердитый зов не прекращается, и к нему присоединился визгливый голос Яшкиной старшей сестры, Яша вылазит первый из шалаша, за ним, с неохотою, следуют остальные... Они так и не собрались в свое путешествие, ни в этом году, ни потом, хотя даже бегали на княжую пристань, глядели на бочки и кули с товаром, суету мужиков, что носили, катали, таскали и перегружали, не обращая никакого внимания на будущих храбрых воинов. По дороге домой их ловили криушкинские, и приятели спасались от них по кустам... Подошла осень. Бежать, куда бы то ни было, стало поздно. А тем часом Яшку отдали в Переяславль к сапожнику, учиться ремеслу. Степка Линь все деятельнее помогал отцу, втягивался в хозяйство - все они, прохорчата, были работящие - и все реже вспоминал ихние с Федей замыслы. Феде, который изредка продолжал посещать монастырь, а больше читал дома с братом, тоже некогда стало бегать по оврагам. Грикша учился упорно и в свободное время помогал священнику в церкви, так что матка все чаще перекладывала хозяйственные работы с него на Федора. Федя и вовсе бы бросил книгу, кабы не Грикша. Он нет-нет да и говорил матери, строго сдвигая брови: - Федора тоже учить нать! Нрав у матки со смерти отца заметно испортился. Она сердито швыряла поленья, ворча на Грикшу, как когда-то ворчала на батю: "Ирод, на мою голову!" - дала подзатыльник Проське, та завыла. - Да что ты така поперечная! - срывая сердце, закричала мать. - Ягод не принесла, где-ка слонялась полдня! - Они там испугались все, русалку увидали! - пояснил Грикша. - Да! А мы с девками пошли, - всхлипывая и утирая нос, зарассказывала Проська, - пошли до кухмерьских пожен, а дождик пошел, мы и сели под елку, а потом побежали, глядим, а она-то и вышла из-под елки, и мы бяжим, а она так идет плавно... - Кто ни то из кухмерьских и был-то! - Да! А высокая, с елку вышины, и коса до сих пор. Мы и побежали, и ета русалка дошла до осинника и пропала там. Мы и не смели никуда пойти. - Выдумываешь все! Стойно Федора! - ворчливо отозвалась мать. Присев и горестно подпершись рукой, она неподвижно уставилась перед собою, мысленно пересчитывая нынешний небогатый урожай. - Не знай, нонче баранов резать али додержать до Покрова! Чего делать будем? Как дожить-то до новины? - Доживем! - солидно отозвался Грикша. Он сидел у окошка, ловя скудный свет, разбирал "Устав праздничной службы". - Никанор ищет паренька. Может, Федю отдать ему? - предложил он, не отрываясь от книги. Глава 17 Никанор был старик сосед, тоже княжовский, знакомый и добрый. Он иногда заходил к ним посидеть, побалакать, и необидно подшучивал над Федей. Дети у Никанора были уже взрослые мужики и все "в разгоне": один по кирпичному делу, другой по кровельному, третий кузнечил в Переяславле, и собирались домой они только на праздники. Как потом, много лет спустя, понял Федя, в ту пору Никанор еще не был так стар, как ему казалось. Он просто рано поседел и рано начал лысеть. Но десятилетнему мальчишке Никанор, с его круглой, как у Николы-угодника, бородою, большелобый и морщинистый, казался уже дряхлым старцем. Никанор ходил косолапя, на кривоватых коротких ногах, и так же косолапо, носками внутрь, слегка переваливаясь, ходили-бегали его взрослые сыновья. Когда они, жаркие от выпитого пива, веселые, с женами и детьми набивались в Никанорову избу, хлопали по спине Никанориху, а та, притворно гневаясь, лупила их чем попадя, подымался шум и гам, а Никанор лучился весь, вскрикивая, правил застольем и весело сыпал неподобные слова. А напившись, свирепо таращил светлоголубые глаза в красных прожилках и начинал спорить и хвастать: - Мы с Шалаем вон какие бревна здымали! Тольки двое! - Молчи ты! - обрывала его Никанориха. - Шалай был мужик, дак трое нужно мужиков, што медведь! Он и один бревно здымет! - И я! - тряс головой Никанор. - И я, когда молодой был, меня на селе только Чуха кривой обарывал! А боле никто! Он закашливался, выжимая слезы из глаз, крепко сплевывал себе под ноги и растирал лаптем. А Никанориха опять ругала деда, что не отойдет плевать к печному углу. Федю он полюбил, и Федор привязался к старику. Никанор прежде осмотрел Федин топор, пощелкал, похвалил, спросил: - Батькин? Отец еще, поди, правил? (Плотницкий батин топор со смерти отца лежал в коробьи без дела.) Не сильно ярый топор! - заключил Никанор. - Ярый топор хуже... Потом Федя, надрываясь, вертел тяжелое точило, а дед, взобравшись на скамью и вложив топор в держалку, водил и водил по крутящемуся камню, словно очищая топором с точила бегучую ленту воды, подымал лезвие к носу, проверяя, снова опускал, наконец, когда Федя уже совсем вымотался, разрешал: - Да ты отдохни! Мастеров по топору да по топорищу признают! Мы еще при князь Александре на Клещине терем клали, дак боярин первым делом: "Покажь топоры!" Топор поглядит, похвалит: "Мастер!" Вот! - Никанор клал топор лезвием и кончиком рукояти на бревно. - Так нужно! Помни! Без снаряду нет мастера! - И, усмехаясь, добавлял: - Без снаряду и вошь не убьешь, неготь нужон! Они клали новую житницу у боярина Феофана. Никанор учил Федю, как хитро, вагами, поворачивать тяжелые стволы, закатывая их друг на друга и легко вращая на весу. Сразу поставил затесывать комли, "сомить". - Вот ето сом! А вот ето называтца залапка, - говорил он, делая легкую зарубку-затес на бревне. - Счас оборотим, обрубим, а потом будем палажать второе дерево... Укладывая первые бревна, Никанор долго щурился, приседал, сказывал, как криушкински плотники ровняют ряд "по воды" - глядя на озеро... - Напарью, напарью подай! - кричал он Феде и тут же хвастал: - Видал, Федюха, какая у меня напарья? Ни у кого такой нет! - Через оглоблю смотришь! - окликал его Никанор спустя час. Федя не сразу понимал, вопросительно взглядывал в доброе, хитро сморщенное лицо старика. - С изнутра, от себя надо глядеть, тогда николи не подгадишь! пояснял Никанор. - А так, через топор, не гляди, накривишь! С Никанором работать было занятно и весело. Федя старался изо всех сил. - Не смял жало? - спрашивал старик. - Гляди, етот сук вырубать будешь, не сомни топора! Доставая сточенный брус - поправить топор, - он каждый раз говорил Феде: - Дай направлю и твой! Первое бревно, в котором Федя кое-как сумел выбрать паз, Никанор похвалил, за третье выругал: - Мелко берешь! Только поцеловать придется! Черту подай! Чертой была двоезубая вилка с загнутыми концами. Ею Никанор проскребал след, докуда рубить. - Ежель углем... - несмело предложил Федя. - Виднее! - Черту надо видеть и так! - строго отверг Никанор. - Как кладывашь! - уже орал он на Федора к концу первого дня, и тот готовно брался опять за вагу. Федя был мокрый после работы, но довольный. Хитрое плотницкое дело нравилось ему и раньше. Теперь же, когда открывались потаенные трудности ремесла, о которых, глядя со стороны, он и не догадывался, начинало нравиться еще сильней. И, глядя на положенные ими три венца, он уже и сам видел будущую клеть как бы готовой и говорил дома, что житница у них "красовитая будет!" А потом повторял к месту и не к месту любимую Никанорову пословицу: "Не клин да не мох, дак и плотник сдох!" Между делом старик сказывал ему плотницкие бывальщины, поминал хороших мастеров, и тех, кто жил в соседних деревнях, и покойных, "старопрежних". Он, кажется, помнил про каждый большой дом: кто, когда и с кем его клал, какие мастера что рубили... Рассказывал, как еще в Никаноровой молодости клали они терем богатому купцу на Переяславле и хозяин сам проверял - ощупывая руками каждый ряд - хорошо ли уложен мох. - А надоело! Ряд положим - хозяина зови. Кака работа! Дрын положили ему в паз, мохом прикрыли, он и не почуял, хитро сделали. Ну, погодя говорим: "Глянь, хозяин, што у тя тут!" Он помолчал, ушел к себе. Погодя несет корчагу с медом. Вот, говорит, мужики. Сегодни пейтя, а потом уж на вашу совесть, говорит... И боле не проверял. Они кончали, когда уже подмерзла земля и начали кружиться первые снежинки. Никанор хотел обязательно свести кровлю до снегов, да и уговор такой был с боярином. Заваливать верх, для тепла, порешили муравейником. - Муравейник кладоваешь, николи гнить не будет! - пояснил Никанор. По первому морозу они со стариком ездили в лес, прозрачно-серый и сквозистый в ожидания снега, нагребали муравьиные кучи. - Об эту пору только и берут! - объяснял Никанор Феде. - Мураши куды-то там уходят в землю, у них там и еда и все. Видал белые яйца? Это ихний корм. Муравейник и зимой можно брать, николи не промокает, сверху только корка у его сделатся. Медведь-шатун, быват, пробьет сбоку дыру лапой, выгребет, залезет туда и спит. Мы о прошлом годе за Мауриным пятнали дерева, и большо-ой муравейник! Ну и ето дерево тоже запятнали. А потом Санька Шевляга пошел да и видит: следы-то идут, он там, в муравейнике и сидел! Знатье бы, говорит, обухами забить можно! Зимой у его мясо сладкое, а вот летом уж не такой вкус в ем. Большо-ой зверь! А не ест всю зиму и не худеет он! Он лапу сосет, жир у его к осени на подошвах, и ето у него там переходит как-то, тем и пропитывает себя. С княжичем Данилкой нынче Федя совсем не встречался и вспомнил о нем зимой, когда они работали уже у другого хозяина, в городе, доканчивая обвязку верхней галереи, и услышали, как сосед что-то кричит им со своего двора. Никанор освободил ухо от шапки, и Федя опустил топор, вслушиваясь. - Князь Ярослав помер! Из Орды шел! - прокричал сосед. - Теперь кто ж? - подумал вслух Федя (тут-то и вспомнив "своего" княжича). - Нас не спросят! - отозвался Никанор. Помолчал, тюкнул и, задержав топор, сердито прибавил: - Тут теперь слухать надо: татары бы не пришли! Глава 18 Вскоре Федя узнал, что князь Дмитрий Александрович вновь собирает дружину. Его позвали новгородцы на княжение. Полузабытые мечты вспыхнули в нем с прежнею силой, и Федя горько позавидовал ратникам, что уходили в Новгород, в город-сказку, в город, где остался отцов дом. Дядя Прохор баял про это. А матка как-то в раздражении обмолвилась перед Фросей, не зная, что Федя торчал в избе: - У него там сударушка была, новгороцка, пото надо мной и лютовал! Прости ему, Господи, царствие ему небесное... Все это вызывало у Федора острое любопытство. И то, что у покойного бати была где-то там, в Новгороде, "сударушка", тоже по-новому занимало Федю, рождая к отцу какое-то странное теплое чувство. Он очень вытянулся за год, что работал с Никанором, и уже таскался с приятелями на беседы, где они, "стри