ниточке и поднесь висят все его дела и непрочные успехи правления, сколь временен и преходящ круг жизни земной, и что, кроме величия божия, прочно и истинно в этом мире! И, верно, прав покойный преосвященный Петр, что не дано Господом ему, Калите, узреть величие царствия своего и славу русской земли, а токмо с вершины глянуть мысленным оком на землю обетованную, яко и днесь, из тьмы шатра, в залитые солнцем, волшебные, полные весенней прелести и красы сияющие дали. ГЛАВА 64 В начале сентября в Москву прибыло новогородское посольство. Привезли великому князю черный бор. Уже на подъезде послы узрели необычайное оживление в городе. Над Кремником стояла, не расходясь, туча пыли. Глухо ухало, скрипели возы, смачно чавкали секиры древоделей. Цепочка верхоконных новогородцев, облепленная глазеющими московлянами, втянулась в уличную суету. На последней подставе послы приоделись и ехали теперь, посверкивая парчою, посвечивая шелками, дивя горожан алым веницейским бархатом - скарлатом. Селиверст Волошевич заботно оглянул хвост своего посольства, где в кожаных кошелях везли серебро и подарки князю: сибирских соболей, рыбий зуб, дорогое лунское сукно и северный жемчуг. Федор Оврамов, приметя беспокойство Волошевича, сощурил в улыбке морщинистое, потное, в густом летнем загаре лицо. - Не боись! Молодчи доглядають! Они сблизили коней и поехали бок о бок, почти касаясь стременами. - Строитце князь Иван! - с легкою завистливою досадой сказал Селиверст. - В пору ему придет наше серебро! - Ну, до Господина Нова Города ишо далеко ему! - возразил Оврамов. - Наши ти костры с камени складены, да и Детинец владыко Василий весь, поцитай, камян ноне свершил! - Мужиков, одначе, нагнано! - Церного народу у его хватат, ето верно! Ноне, как с хлебом управят, почнет новы прясла да костры рубить... Торопитце! - Торопитце... - раздумчиво протянул Волошевич. - Как ищо урядит с Тверью нонеце? Могли бы наши и поупрямить маненько с бором! - Отдано, дак цего жалеть! Всею вятшей господой да и вечем решали! - весело отмолвил Федор Оврамов. - А поизвелся в Орде, поди! Назаймовал у купчей по грамотам! Их встречали. Расталкивая толпу, встречь скакали молодшие княжого двора. Порушенными, полуразобранными воротами послов проводили в пыльный, схожий с разворошенным муравейником Кремник. Часть клетей и хором с обрыва была вовсе снята. Сотни потных мужиков в посконных рубахах, немилосердно измаранные землею и глиной, иные распояской, с распахнутой грудью, подвязав лишь волосы кожаными гайтанами, рыли ямы, закладывали в откосы москворецкого берега дубовые стволы с отростками сучьев, на которые клались, уже поперек, опорные бревна, и все засыпали утолоченной глиной и землей. На зиму Иван ладил рубить новый Кремник, просторнее прежнего, и до осенней распуты велено было все подготовить к началу работ: укрепить склон и заложить основания прясел и костров городовой стены. Людей на помочи собирали аж из Владимира и Переславля. Кабы не великокняжеский запрос - самим бы москвичам и не осилить накоротке эдакого труда! Работали споро, и новгородцы, увидя строительство Калиты в полный разворот, улыбаться перестали и даже почуяли смутную тревогу, как после оказалось, не зряшную. Пока княжой дьяк Кострома пересчитывал веские продолговатые гривны, сопоставляя полученное с расходами недавней поездки великого князя в Орду (очень и очень не хватало новгородского серебра, чтобы покрыть все ордынские протори и убытки!), пока творился пир на сенях княжого дворца и Калита, чествуя послов, гадал и думал, как и чем еще залатать глубокие раны, нанесенные его казне Узбеком, - пока все это творилось на Москве, из Литвы в Русь спешил скорый гонец с вестью, которая могла многое и во многом изменить в делах господарских и не одной даже Владимирской волости. Гонец уже миновал Волок Ламской и, пересаживаясь с коня на конь, не останавливаясь, мчал к Москве. Уже отшумел пир и, отпущенные на покой, удалились новогородские слы. Уже подпившие бояра разбрелись и разъехались по своим хоромам. Уже Симеон, проводив отца до родительского покоя, улегся рядом со своею литовской женой и замер, уставя в потолок бороду. Отец был хмур и нерадошен нонеча: двух тысяч недоставало им, сказал Иван сыну, чтобы свести концы с концами на сей раз. Две тысячи серебра! Подумать - и то страшно. С кого, и как, и где взять эдакую непредставимую мзду? Уже и Калита, помолясь, возлег на ложе, огладив и перекрестив посунувшуюся к нему молодую жену. Поняла: устал, и не до нее. Присмирела, прижалась щекою к его плечу, к прохладной, тонкого полотна, рубахе. Ни разу и голоса не возвысил, а все боялась, робела своего супруга, даже и его тишины, за которой - женским чутьем понимала - иногда творилось нечто, хотя и непонятное ей, но запредельно страшное... Темной сентябрьской ночью гонец (останови - упадет ничью и уснет, лежа на земле) въезжал в Кремник. Снятый с коня у ворот дворца, только пробормотал: <Самому князю великому, в руки...> Гонца увели, вернее - унесли, влив по дороге ему в рот чашу горячего вина с медом, а грамота вознеслась на сени и здесь замерла было в неуверенных руках постельничего. Но, точно почуяв или догадав нечто, Калита в сумраке опочивальни открыл глаза и, зацепив ухом смутное шевеление где-то там, за стенами, стараясь не разбудить жены, приподнялся на локте. Слуга, чумной со сна, вскочил и побежал босиком, на цыпочках, вызнать, в чем дело. Вскоре великий князь, в накинутом сверх белья ордынском стеганом халате, уже сидел за налоем и читал при свете единственной свечи измятую грамоту, из коей явствовало, что Гедимин, вечный соперник, нависший над западными границами Руси, тяжко занемог, оставляет Вильну младшему, Евнутию, и стол литовский намереваются делить сейчас его многочисленные сыновья. Быть промеж них брани междоусобной! А ежели так... Посадить Наримонта-Глеба на литовский стол, а там, глядишь... И с Новгорода теперь мочно спросить... Сна - как не бывало. Ум работал с лихорадочной быстротой. Как ни повернет в Литве (да и Гедимин еще не умер!), пока они там не урядят, не вступят ни во что. Сейчас, именно сейчас надо торопить смоленский поход! А с Новым Городом так: послам - ничего не говорить, отпустить с честью. А вслед - своих послов. Пущай Новгород воротит ему - запрос царев, вторую дань, вытребованную с него Узбеком! И - не отступать! Ежели потребует дело - послать рать на Торжок! А гонца наградить! - подумалось тут же. Награждать за хорошую службу Калита не забывал никогда. Он еще посидел, свернув в трубку грамоту. Вызвал боярина со сеней и шепотом отдал наказы. Потом спрятал грамоту в окованный железом ларец, потянулся, почти сладострастным кошачьим движением выгибая спину, задул свечу и, улыбаясь в темноте, полез в постелю. Ульяна вздрогнула, невесть чем испуганная. Калита потрепал ее по щеке и, засыпая, подумал, впервые, кажется, за все эти долгие годы: кто же кого переживет? Он Узбека или Узбек его? А через два дня пришла другая грамота, из Орды. И вести были тревожные. Возлюбленники Александровы сумели-таки напеть в уши Узбеку. Доверенный боярин писал, что без великого князя или, по крайности, сынов его никакого дела вершить немочно, понеже доброхоты тверского князя тако глаголют: вот Александр и сам едет, и сына своего послал, а Иван ни сам не едет в Орду, ни сына никоторого не шлет, стало быть, лихо мыслит альбо на Тверь, альбо на самого кесаря ордынского! <Еди сам вборзе али уж сынов шли! - писал боярин в конце грамоты. - Иначе не вем, како ся и поворотит тута!> Иван отложил послание, задумался. Ехать теперь в Орду, отослав посольство в Новгород с требованием запроса царева, он не мог. Да и... нельзя ему быти тамо! Аще убьют Александра при нем - его же и овинят! Аще без него - возложат хулу на кесаря ордынского. А явить надо было покорство. Полное. Такое, дабы и Узбек ся удоволил досыти! А значит, надо было посылать сыновей. Всех троих вместе. <Весь род в руки твои предаю...> Тогда поверит! А ежели? Симеон застал отца сидящим перед налоем и бережно разглаживающим руками ордынскую грамоту. - Чти! - приказал Калита. Симеон прочел. Паки прочел и паки. Бледнея, взглянул на отца: - Нать ехать мне, батюшка. Возможно, и с Ванятой... - И с Андреем тоже! - подсказал Калита. - Мне самому ныне скакать в Орду неможно. Без меня все зде порушит. - Помолчав, он прибавил устало: - Похоти Узбековы! Учнет играть нами, яко кошка мышью. Не хотел я того, а достоит тебе ехати, сын! С братьями. Всем троим. Яко на суд или на милость ханскую. Без вас ничто ся не содеет в Орде! - Понимаю, батюшка. И сам бы тя не пустил! - Ну, понимаешь, дак поезжай не стряпая! И... не суди, коли что! - выговорил Калита непривычным для него жалобно-беззащитным голосом. Еще помолчав и пригорбясь, едва слышно примолвил: - Убьют вас - все брошу и уйду в монастырь. Симеон пошел было, но от порога оборотил к отцу и нежданно сурово и строго отмолвил: - Батюшка! Об одном... Ежели Господь попустит... Забудь о монастыре! Не за тем еду к хану, чтобы пропала Москва и все наше дело изгибло! И - вышел. А Калита долго сидел словно в обморочном забытьи, прикрыв глаза ладонью и чуя кожей, сколь, по сути своей, непрочны все его ловчие петли и хитрые замыслы там, в Орде, и сколь опасен путь, по коему отослал он ныне детей и наследников своих. Никогда еще, кажется, власть, за которую дрался он столь упорно и долго, не была так мучительно, так безмерно и столь непереносно тяжела. ГЛАВА 65 Александр до последнего часа не знал, зачем его вызывают к хану. От насильной смерти и до получения ярлыка на великое княжение владимирское - вот сколь широко размахивала ему судьба! Вот сколь наразно приходило гадать и размысливать ныне! Да и свои, из Орды, доносили так и эдак. То пугали, то ободряли надеждами. Почему бы хану, в конце концов, и не воротить ему великий стол? Увы, не одного Александра сбивали с толку Узбековы прихоти! Посол Исторчей еще весною много глаголал о том, что Узбек лишь ищет повода сотворить по воле тверского князя и, наделив великим княжением, вборзе вместе с сыном отпустит его домой. Знал бы Александр, сколь мало осталось жизни врагу его, да и самому Узбеку, и что все, что надо было ему сейчас, - это тянуть-затягивать, как умел тянуть покойный Юрий Московский, и - кто знает? Не поворотилась бы иначе судьба Твери? Но ни тянуть, ни ждать Александр не умел и зазывным речам татарина Исторчея поверил потому, что хотел поверить, хотел скорей кончить, разорвать этот изматывающий круг неуверенности, призрачных надежд и тайных страхов, и - как тогда, как когда-то, бросив горожанам роковое <жечь!> и тем обрек свой город на гибель, а себя на десятилетнее изгнание - так и теперь не выдержал, не вынес того, что его противник, Иван Калита, вынес бы и выдержал седьмикратно. Почем знать? Протяни Александр еще, мог бы и сам Узбек переменить решение, как ни тщательно готовил Калита торжество своей воли в Орде. Только старая мать, великая княгиня Анна, нынче посхимившаяся и ходившая в черном иноческом одеянии (лишь ею и держался в единой горсти тверской княжеский дом!), только она почуяла сердцем гибель и пыталась остеречь сына. Настасья, та в суетах и заботах, в постоянном страхе за Федю, застрявшего в Сарае, как-то на этот раз не сумела почуять беды, далась и сама на обман посулов и обещаний ордынских. - Сын! Послушай меня, старуху, не езди в Орду! - Мне не ехать теперь, мать, - лишить ся придет великого княжения навеки. А тогда - вс╟ впусте, вс╟ как ветром разнесено. Батюшка с Дмитрием не за то погинули! - Сын! Послушай меня, глупую. Я мало уже понимаю, мое время прошло и ушло. Меня, такую, на том свети Михаил, твой отец, и не узнает, поди... Высохла вся, краше в домовину кладут... А только послушай старого сердца моего, не езди! - Я воин, мать! Под жонкин подол мне ся не ухоронить! Чему суждено быть, то пусть и будет. А только, чаю, и Узбеку прискучила Иванова власть. Надо ехать в Орду! - Много годов прожила я на свете и уже, верно, чужого веку остаток живу. И тебя, сын, гляди, по вискам сединою поволочило! Высок ты и статен, и собою хорош, и воин прямой, а только хитрости мало в тебе! Мужества много, а того, что у Ивана, ворога твоего, нет! Погинешь сам и Федю, внука моего, погубишь с собою. Не езди в Орду! Богата торговая Тверь, откупись дарами великими. Не езди, сын, послушай свою старую матерь! - Федор и нынче в Орде. Боюсь, без моего приезду и его не отпустит на Русь Узбек. А заплачено досыти! Да и не откупиться серебром от ханской грозы! А там - дожидай новой рати нахождения, и снова мне убегать в Литву да сидеть десять летов во Пскове! А что станет с землею, мать? Нет, поеду к Узбеку! Выручу сына, а Бог даст, и великое княжение ворочу нашему роду! - На кого оставляешь семью, Сашок? Мне, старой, уже не достанет сил, ни жизни не хватит дожидать возрастия внучат, меньших твоих! На кого оставляешь Тверь? - Костянтин управит за меня, ему не впервой! - Костянтин лежит в тяжкой болезни, да и... Веришь ли ты, Сашок, брату своему? - Верю, мать! - Гляди. А я уж и в нем изверилась. Московка, Юрьевна, как хошь им вертит. Помру - не было бы вам всем худа от нее! - Пустое, мать! То одни сплетни женски! Что ковры она перевесила твои в покоях да княжьих мастериц за свое дело посажала, дак ты и сердце несешь на ее. Жонка - жонка и есь. Век за хозяином, одною мужевой головой оба и думают! - Ослабла я, сын, и верно, мелки свары наши, женские, а только не лежит мое сердце к дочери Юрия! Ее ить отец батюшку твоего убил! - Убил Кавгадый, мать! А приказал Узбек. К нему и еду на поклон нонеча! Самому горька чаша сия, да не уйти! Должно испить до дна! - Не езди, сын! Хошь под жениным подолом, а пересиди грозу! - Поеду, мать. Участь моя нынче в Орде. Ворочусь великим князем всей русской земли, а нет - всяду к батюшке с Митей, в том мире, в горнем, одесную престола господня. Судьбы своей на добром коне не объехати! И он уходит. Высокий. Красивый. Седеющий. Прямой князь, витязь без страха и упрека, щедрый с дружиной, хлебосольный в пирах, храбрый на ловах и на рати, гордый и капризно-невнимательный. Человек, которого можно любить и нельзя, неможно спасти... А великая княгиня Анна, замотав темный вдовий плат и кликнув двоих младших дружинников, проходит, решительная и прямая, висячими переходами на половину своего предпоследнего сына, Константина, и чужой, ненавистной и нелюбимой московской его жены. Она идет к нему, к больному. (Или не столь уж и больному, а лишь укрывающемуся - укрытому ли невесткой - от лица старшего брата и от ее, материного, лица?!) Приход великой княгини нежданен. В бабьей суете, в сутолоке слуг подкатывает, кидается встречу толстоносая московка: - Матушка! Нельзя! Болен! - Пусти. К сыну иду! - говорит она сурово, отводя рукою почти, готовую вцепиться ей в горло Софью Юрьевну. - Матушка! - Пусти! Я его родила! Зарычав, невестка отступает. <Собака и есть!> - думает про себя Анна, пихая неподдающуюся дверь. - Тута пождите! - кидает она своим молодцам и входит в покой. И здесь мечется непутем какая-то из Софьиных девок, мечется, явно не собираясь уходить. - Брысь! Та выбежала стремглав. Анна озирает покой. Устремляет глаза на желтое лицо Константина. Верно, болеет. Ордынская болесть у него, не впервой уже. Как почнет трепать, так и не отпускает несколько дней. - Отвар давали?! - спрашивает она строго. Константин кивает - дергает головой на подушке, глядя на мать блестящими воспаленными глазами. Крупный пот росинками покрывает чело. Анна присаживается на край постели. Шелковым платом утирает лицо сыну. Говорит громко (во время приступов Константин становится приглуховат, иной поры приходится кричать ему в ухо): - Едет Сашко! - Наклонясь, вопрошает требовательно: - Знаешь? Константин вновь кивает-ерзает по постели головой. - Не хочу пускать! Пускать не хочу, говорю! Константин молчит. Расширенным, блестящим взором, в котором сквозит страх, глядит на мать. (Она не знает, а он знает о том: вторая Софьина наушница забилась за полог кровати. Любое его слово будет тотчас передано жене.) - Шкоды, шкоды не было меж вас никакой? Пакости никоторой вы с Софьюшкой ему не содеяли? На смерть ведь едет! Константин потерянно дергается. Глаза матери его ужасают. Кабы не спрятанная Софьина холопка, может, в этот миг он и признался бы о грамоте тайной, неволею, по жениному навету, посланной в Орду... - Нет? Не было?! Поклянись мне, Костянтин! - Крестом... клянусь... - хрипло шепчет он, и крупный пот градинами сбегает с чела на зголовье. Отныне, обманув на кресте родную мать, он уже не человек. Анна встает. Ревниво и отчужденно озирает изложню. Показалось ли, или верно кто-то ся прячет за пологом? От гордости не пошла проверять. Да и сын зело плох. Покой ему надобен. Лишь только за Анной закрывается дверь, в горницу, почти безумная, врывается Софья. (Холопка уже вылезла из-за полога, преданными глазами ест госпожу.) - Костя? Чево она? Чево прошала? Ну! Ну же, говори! Ты ничего не сказал, нет? Поклянись мне! - О здоровье прошала, - шепчет Константин, - я ничего... не сказал... - А ты, полоротая, чего слышала, ну? Говори! - накидывается Софья на холопку. - Прошала, пакости не было ли какой промеж вас и Лексан Михалычем. - И што?! - Костянтин Михалыч изволили отмолвить... - Ну!!! - Отмолвили: <Никоторой>. И поклялись. Софья рушится задом на постель, крупно крестит лоб, бросает устало: - Пошла вон! Потом, оборотясь к Константину, произносит с растяжкой: - У-у-умница ты моя! Хоть тут-то вытерпел, не разнюнил... Слышишь? Но Константин не слышит уже ничего. Он в обмороке. Молодой, красивый, в расшитой шелками рубахе и рудо-желтом летнем тафтяном опашне, прибывает из Кашина младший Михайлович, Василий, юный дядя подрастающих племянников, Александровичей. Целует мать, жмет за плечи Всеволода, Владимиру с Андреем ерошит волосы, подкидывает в воздух меньшего, Махаила, и тот визжит и хохочет, вцепляясь в дядины долгие, шелковые на ощупь волосы. Они пируют на сенях, с дружиною, и хоть нет за столом Константина, но нет зато и московской невестки. И княгиня Анна, сокрывшая в душе вчерашние страхи свои, улыбается сыновьям, открывая в улыбке некогда красивый, теперь уже лишенный многих зубов рот, говорит прежним, полным и <вкусным>, голосом, угощает, предлагая то жаркое, то рыбу, то свежие фрукты и мед, то печенье собственного рукоделья, которым баловала их, маленьких, и сейчас еще нет-нет да и готовит по торжественным дням с помочью старой сенной боярыни своей. И они болтают, дурачатся, поминают забавные случаи на ловах: как Александр повис на дереве, зацепившись за сук кушаком, а конь вымчал из-под него и спокойно стоял рядом, пощипывая траву; или как Василий, перемахивая овраг, сорвался и угодил головой в куст и болтал ногами, пока не подоспели осочники. Смеются княжичи, смеется грудным волнующим смехом Настасья, и молодой деверь нет-нет и поглядывает с легкою безотчетною завистью на красавицу жену старшего брата. И сама Анна смеется дробным старушечьим смехом, смеется, и кашляет, и всхлипывает, и утирает невольные мелкие слезинки кончиком наброшенного на плеча синего шелкового плата. Солнце низит, пробрасывая золото своих лучей сквозь отодвинутые оконницы, и багряно золотит столы, лавки, лица гостей, вспыхивая на серебре и поливной глазури пиршественных столов. Звучат струны домр, гудят и заливаются рожки и сопели, пляшут, размахивая долгими рукавами, скоморохи, а там, за окнами, остывая к вечеру, пошумливает, укладываясь на покой, огромный город, и выкованная из восточной стали громада воды несет и несет гаснущий свет вечерней зари в дикую степь, в Орду, в земли незнаемые, досыти политые слезами и кровью русичей, угнанных туда в полон. Длится пир. Не смолкают веселье и клики. Изрядно захмелели гости. Уже и княгини удалились к себе на покой. А вс╟ еще звучат здравицы, летают с блюдами и кувшинами взопревшие слуги, льются вина и мед, и музыка звучит не смолкая. Назавтра - отъезд. <Ладо мой милый! Хороший мой! Нравный! Гордый мой сокол! Спишь? Спи! Спи, милый. И я посплю рядом с тобою. Быть может, последний раз? Чур меня, чур! Что я! Воротишь домой, ладо, и Федю привезешь с собою. Не нать мне ни княженья великого, ни персидской парчи, ни лалов, ни яхонтов дорогих! Вороти, Господи, ладу милого и любимого моего сына! Боле ни о чем не прошу! Дрема долит, а и заснуть некак! Только глазоньки соткну - словно уже и нет никого со мною! Да нет, вот он, вот, рядом... Устал на пиру. Захмелел. Спит. Спи, ладо! Спи, милый! До зари, до пути, до Орды... И я засну рядом с тобой, князь мой светлый! Пережили мы все, десять летов скитались на чужбине. Даст Бог, переживем и эту беду!> Солнечные брызги дробятся на синей воде. Ветер шумит в листве, холодит лицо. Весь Кашин, почитай, вышел к пристаням, провожать своего князя. Досюда, до устья Кашинки, доплыли по тихой воде. А тут, пока стояли службу у святого Спаса, разыгралась погода немалая. Встал ветр со встречной, ордынской, стороны, едва не опруживало лодьи. Порешили все же не ждать. Епископ с игуменами тверских монастырей, попами и причтом, в парчовом великолепии торжественных одежд, с иконами и хоругвями, выстроились на берегу. Уже не пораз перецелованы все дети, а снова и снова лезут к отцу, обнимают, хватают за бороду, мокрыми ротиками стараются поцеловать в губы. Уже и Настасья, сияющая, вся в росе прощальных слез, разомкнула прощальные объятия, и Василий, обняв и по-мужски крепко трижды поцеловав брата, отступил в сторону. (Мать осталась в Твери, и хорошо, что никто не видел ее тотчас после разлуки, на высоте, в стрельнице княжого терема, одиноко оплакивающую горькими безнадежными слезами уходящий по Волге караван.) - Долгие проводы - лишние слезы! - весело произносит князь, ступая на зыбкие сходни, уводящие его в небытие. И уже некому удержать, некому возопить: <Не езди!> И только ветр, чуя горечь далекого пути, ярится, и свищет, и рвет пену с кипящей воды, и не пускает, и держит княжеские насады. <Не езди! - поет ордынский ветер, сгибая высокие дерева. - Не езди, князь! Зло ожидает тебя в земле незнаемой!> Но не слушают ветра. Мощно вспенивают воду гребцы. Ярится ветр. Вновь и вновь пихает, и бьет насад княжеский, и гонит его встречь воды, в противную, в тверскую, сторону: <Не езди!> Но упорны гребцы, и упорен князь, идущий навстречу судьбе. И смиряется ветр. Медленно, толчками, уходит и уходит княжой насад в далекие дали, в дикие степи, в ничто. ГЛАВА 66 Кончался сентябрь. Осень нагоняла лодьи. Оранжевое пестроцветье берегов и холодный, с запахом горечи вянущих трав ветер, долгими сизыми языками вспарывающий густую синюю воду, треплющий паруса и кренящий княжеские насады. Ветер! Скажи хоть ты, о чем думает человек, плывущий на смерть? Но ветер воет неразличимо, а человек вовсе и не думает о смерти! Даже и зная - не знает, не верит до последнего часу. Кабы верил и знал - многое стало бы иначе, а иное содеялось бы даже и невозможным на нашей земле! Сарай открывается нежданно. Город-торг, большой, шумный, грязный и величественный - величием хищной силы, величием заносчивой власти. Город без стен и даже без путной охраны. Город, гордо не знающий, не ведающий еще, что его нужно от кого-нибудь охранять... Почто не теперь нагрянули на тебя удалые новогородские ушкуйники?! Князя встречают, и первое - крепкое объятие сына. <Федя! Жив! Цел! Ну? Как тут?> - <Плохо. Потом!> Они едут бок о бок, и лицо сына, обожженное солнцем и ветром, кажет очень взрослым, куда более его семнадцати мальчишечьих лет. - Не в пору, отец! Пождать бы! - Звали! - Знаю. - Баба Анна остерегала. Федор взглядывает на отца без улыбки, строго, и тотчас потупляет взор. На нем простая холщовая чуга поверх голубого зипуна, припорошенная пылью, заляпанная по полам брызгами унавоженной грязи из-под копыт. Руки твердо и ловко держат удила отделанного чеканным серебром оголовья. Ноги в востроносых сафьяновых сапогах уверенно стоят в стременах. В Орде выучился сидеть на коне так, что и позавидовать мочно. - Баяли, Узбек воротит нам великое княжение! - уже с промельком сомнения замечает отец. Федор молчит, отвечает спустя время и невпопад: - Данилыч, слышно, детей присылает в Орду. Днями будут. Все трое. - Не верит успеху? - спрашивает Александр. Ему очень нелюбо расставаться с надеждами на счастливый исход его нынешнего приезда к хану. - Пожалуй, наоборот: слишком верит! - отвечает, помедлив, Федор. - Не то бы остерегся, поди! И не столько от слов, сколько от голоса сына Александру становится жутко. Их настигает дружина, своя и ордынская. Чавкают, глухо топочут десятки копыт. Тянутся плетни, мазанки, избы, глиняные заборы голубых и синих, в пестрой глазури, дворцов ордынских вельмож. Они сворачивают, снова сворачивают. Вот наконец рубленые невысокие хоромы с крохотной бревенчатой церковкой под чешуйчатой, из дубовой драни, кровлей - тверское подворье. Князя ждут истопленная баня, обед и ханский пристав, вызывающий Александра через два дня на прием к Узбеку. Вечером, оставшись впятером - отец, сын и трое самых доверенных бояринов, - они обсуждают дела. Дела, прямо сказать, невеселые. И все как-то загадочно. Никто из ордынцев толком ничего не бает. Похоже, все изменилось с последнего наезда Калиты. - Ране бы тебе приехать, княже! - сетует старик Никанор. - Али уж переждать... - Я то же рек! - отрывисто говорит Федор. - Даже коли б и со мною что... - он запинается, багрово краснеет под загаром, отводит глаза. Сердито заканчивает: - Всеволод не дитя. Да и прочие... Бояра супят брови. Грех молвить такое при <самом>, а княжич-то прав! Александр спорит, перечисляет знакомых ордынцев. Он привез подарки - ловчих соколов, сукна, жемчуг, меха, серебро. Он не хочет сдаваться так вот, вдруг и сразу! И бояра кивают послушно: может быть, и передолим, может, и станет по-нашему... Им тоже не хочется верить в роковой исход. И начинается долгая, ежеден без перерыву, как назвал ее сам Александр, мышиная возня. Князь сам объезжает верхом вельмож ордынских, дарит, улещает, упрашивает. Узбек принял Александра также загадочно. Не гневал и не корил ничем, но вроде бы глядел на него из дали дальней, с чужого уходящего берега. И эта остраненность пугала паче царского гнева или державных укоризн. О роковой грамоте, выкраденной у него Акинфичем, Александр, на горе себе, так и не узнал до последнего часу. Привезенные с собою сокровища таяли безо всякого толку. А вельможи все так же говорили наразно, пугая и томя надеждами. Днем толстый краснорожий татарин, качая головой и прицокивая, любуется подарками тверского великого князя, пьет русский мед, обсасывает жирные пальцы и, закатывая глаза, говорит, мешая русские и татарские слова: - Ничего не бойся, князь! Великое княжение получишь! Верна гаварю (это по-русски)! Узбек тебя любит, сын твой любит, спи спакойна, князь! Скоро дома будеши! А вечером другой татарин, тоже плотный, кормленый, жестоко супит брови и тоже качает головой: - Падаркам приму, а только дела твой палахой, князь! Убиту ти быти от царя. Верна гаварю, как себе гаварю! Зачем приезжал, зачем верил? Каму верил? Исторчей верил? Черкас верил? Товлубег верил? Вс╟ вороги твои! Убиту быти тебе теперь от царя! И Александр, воспрянувший было духом после давешнего разговора, снова впадает в отчаяние. Суд над тверским князем свершили тайно. Ни Александр, ни бояре его не знали о том. Споры на совете у хана поначалу разгорелись жаркие. - Э-э, Узбек! Договоры пишут все, и все нарушают их потом! Тверской коназ сидел в Литве и писал под рукой Гедимина, а нынче, слыхать, Гедимин умирает и с ним умирает злоба его! Коназ Александр сам пришел к тебе, значит - не имеет тайной вражды! Бранные слова уносит ветер, а пролитая кровь уходит в землю. Ты оказал милость тверскому коназу два года назад. Коназ изменился с тех пор? Нет! Так не разрушай своей милости, Узбек! Коназа Ивана бойся: он друг только себе самому! Нынче Иван не приехал в Сарай. Что он готовит? Знаешь ли ты? Товлубег говорит: коназ Александр плохой, коназ Иван хороший. Но Товлубег пойдет с Иваном под Смоленск добывать урусутский полон. Почто веришь ему? Товлубег (Товлубий) поднялся, засопев: - Кто не берет добра на войне, тот не воин! Да, я поведу воинов хана на Смоленск! Почему не слушаешь Наримонта, сына Гедиминова? Коназ Александр предал тебя Литве! Ты милостив, Узбек, на горе себе! Брата убили тверичи - простил, сестру отравили - простил. Дойдет черед и до тебя! Вот коназ Иван и вот коназ Александр. Поставь их рядом и помысли, кто из них должен тебя любить и кто ненавидеть? Думаешь, тверской князь не мыслит о мести за отца и брата? Нет, не пустые речи - договор с Литвой! Пусть умрет Гедимин - дети его пойдут против тебя! Ты справедлив и будь справедлив до конца: вырви волчий корень! Имей одного верного тебе раба на Руси - коназа Ивана, а ворога убери! За Товлубегом встал Черкас и тоже потребовал смерти Александру, напомнив, что князь Иван послал в Орду всех своих детей, а младшие дети тверского князя сидят в Твери. За Черкасом встал Беркан и тоже потребовал смерти. Узбек смотрел и слушал задумчиво. Он ощущал, что Калита страшен, но был уже и сам в руках Калиты. Он не любил Черкаса, прозревая грядущие беды от него ханскому дому, но у Черкаса была сила, а с силой приходило считаться неволею. Его, Узбека, вели, как быка на аркане, и он не мог ничего содеять противу, даже если бы и захотел. Так состоялось осуждение Александра, а тверской князь, не зная о том ничего, все ездил и ездил, раздавая бесполезное серебро. Кончался месяц. Косые дожди секли Сарай и вспененную, потемневшую Волгу. Вечерами князь скидывал на руки слуге насквозь промокший и весь заляпанный грязью охабень, тяжело проходил в дымное жило, сгорбясь, издрогший, садился у огня. Федор, чем мог, помогал отцу. Тоже разъезжал, вызнавал, уговаривал. О приезде сыновей Калиты проведал он первый. Повестил отцу. Тот глянул пугливо, покивал головой, промолчал. Ни тот, ни другой не сказали об одновременно возникшей у них отчаянной мысли. Прибудь в Сарай сам Калита, Александр, возможно, и решился бы на встречу с ним. Но пойти к детям врага мешала гордость. Вечерами он подолгу молился. Обманывая себя, просил Господа сподобить его прияти горькую смерть за род христианский. И была отчаянная надежда: быть может, помилует Господь? О том, что его убьют, Александр узнал наверное только за три дня до смерти: прибыл вестник от самого хана... У Александра достало сил никому не сказать об этом. Был канун памяти великомученика Дмитрия. Наутро князь, не сомкнувший очей во всю ночь, причастился святых тайн и исповедался, а после праздника повелел петь вечерню и, отпустив духовника и бояр, улегся спать. Сон не шел к нему. Ждать долее было невыносимо. Князь встал, оделся, не вздувая огня, тихо вышел, стараясь не разбудить слуг, сам оседлал коня. Он не ведал, что Федор не спал тоже и узрел тайный уход отца. До московского подворья было рукой подать, всего две улицы. По слабым отсветам в волоковых окнах догадал с облегчением, что тут еще не спали. Не слезая с коня, постучал в ворота. В ответ раздался заливистый собачий брех. Не отворяли долго. Мелкий холодный дождь не дождь, а противная ледяная морось ползла за ворот. Князь, издрогнув, застучал сильнее. Наконец раздалось недружелюбное: - Кого несет в эку пору непутем? Александр назвал себя. Ворота со скрипом распахнулись. Дворский мялся, подымая чадящий смолистый факел, веря и не веря, оглядывал тверского князя. Наконец произнес опасливо: - Пойду доложу! Александр спешился, ступив прямо в грязь. Собирались слуги. Чем дольше не ворочался дворский, тем все больше и больше доходила до Александра стыдная унизительность и нелепость его приезда. Что он скажет Иванову сыну? О чем станет просить? Наконец дворский вышел и, отводя глаза, пробормотал: - Не приказано принять, княже! Опустив голову, молча, стыдясь самого себя, Александр взобрался в седло... Федор подскакал минуты через две после отъезда родителя. Яростно застучал в ворота. Пихнув слугу, ворвался во двор, смахнув с дороги выбежавшего дворского, обрушился на запертые двери, выкрикнул яро: - Семен! В хоромах молчали. - Семен!!! - страшно, почти срывая голос, прокричал он во второй након. - Это я, Федор! Отца, отца не принял! Перед казнью! Отвори, Семен! Палаты молчали. Федор, рыча, забарабанил в дверь. - Отвори, Семен! Не молить, не плакать - плюнуть в рожу тебе хочу! Холопы, нахрабрясь, взяли Федора за плечи. - Прочь! - выкрикнул он, расшвыривая смердов. - Не отокроешь? - в голос вопросил он молчащую тьму. - Не отокроешь, Семен? Дак помни! Воздастся тебе! Жестокою смертью погинешь, помни мои слова, Семен, не забывай! Его снова взяли за плечи. Федор, ощерясь, вырвал нож. Толпа раздалась. Он прянул к коню, взмыл в седло, бешено, с места, ринул скакуна в опор. Дворский, обморочно наваливаясь на непослушные створы, с треском захлопнул ворота, прохрипел: - Засов! И только ощутив ладонями продернутый в кованые проушины дубовый брус, забормотал, отходя: - Свят, свят, свят! Чур меня, чур! Не виноват, батюшки святы, эк оно пакостливо совершилось-то! В хоромах же в этот час творилось следующее. Семен еще не ложился: писал грамоту отцу. Братья уже задремывали на постеле. Приезд Александра застал его врасплох, и Семен, смутясь духом, разбудил было братьев и сенного боярина. Андрей, моргая со сна, долго не понимал, что и кто. Иван хотел было уже встречать тверского князя, и только боярин сразу сообразил дело: - Нельзя тебе, батюшка, видеться с им! Николи нельзя! Узбека осердишь, отцову волю порушишь! Бесермены скажут, что ты, батюшка, с ими заодно, с тверичами-то, вместях, значит! Дак и его теперича не спасешь, и себе худо содеешь! Боярин был трижды прав, а братьев и будить не стоило. Но, разбуженные, уразумев дело, вдосталь намученные уже тем, что происходило и деялось в Орде от их имени, они не захотели остаться в стороне. Едва боярин выбежал из горницы - отдать приказ дворскому не пускать князя, Андрей кошкою кинулся вслед за ним, выкрикивая: - Стой! Князя не трожь, смерд! Я сам приму Александра! - заносчиво бросил он Симеону через плечо, но не поспел сделать и двух шагов. - Не смей! - С нежданною дикою силой Симеон схватил брата за плечи и ринул его в сторону от дверей. Андрей, не удержавшись на ногах, пал на колена и руки, вскочил, едва не бросился сам на брата, но замер - глаза в глаза. Страшные мгновения оба молчали. Но вот плечи Андрея свело судорогою, он сгорбился, всхлипнув, разжал кулаки и проговорил с обреченностью ужаса: - Мы убийцы! - Да! - жестко отмолвил Симеон. - И я - паче тебя! - Уби... уби... - губы Андрея не слушались. - Да! - повторил Симеон. - Мы убийцы! - Неужели ничего нельзя содеять? - жалобно, впервые подав голос, проговорил Иван. - Ничего. И выбора нет. Это - власть! - сурово отмолвил Симеон. - А я не хочу такой власти! - выкрикнул Андрей. - Ты и не получишь ее, - мрачно возразил Симеон. - Я старший. И в ответе за все. И грех - на мне. Хочешь знать, я уже наказан. Смертью сына. И это не все, а начаток господней грозы... - Отец нас, как котят, бросил сюда, а сам... - пробормотал Андрей,вздрагивая. - Батюшку не трожь! - выкрикнул высоким голосом Симеон. - Ему тяжеле, чем нам! Веси ли вы оба, почто нас троих отослал он в Орду? Может, мы... может, нас... яко Авраам Исаака... на заклание... Дак каково было батюшке посылать нас на смерть?! Ежели бы другояко поворотило здесь, про это ты думал? - А что... Могли разве и нас? - вновь подал голос Иван. - Да! Выбора нет! Кого ни то... нас или их... Теперича Александр Михалыч, а могло, могли мы! Андрей вдруг пал ничью на постелю и зарыдал. - Спи! - примирительно проговорил Симеон. - А я буду молить Господа. В этот-то миг и раздался бешеный стук в ворота. Симеон решительно дунул на свечу и выскочил в сени, прихлопнув за собою и подперев какою-то палкой тяжелую дверь. Руки его, совершенно ледяные, лежали на засове дверей, когда Федор снаружи колотил и кричал поносно. Симеон стоял в полной темноте в одной нижней рубахе, не чуя холода, и только беззвучно повторял, шевеля губами: - Господи, господи, господи... Когда Федор выкрикнул свое последнее, про плевок, Симеон склонил голову (пальцы аж побелели, вцепившись в затвор) и прошептал в темноту: - Ну же, плюнь, плюнь на меня! Хуже я худших на земле! И только когда там, на дворе, со скрипом захлопнулись ворота, Симеон, стуча зубами, на цыпочках прошел в горницу (братья молчали, слава Богу) и, не зажигая огня, ощупью добравшись до ложа, повалился лицом вниз на постель. О ночном событии ни во второй, ни в третий день оба, отец и сын, не говорили друг с другом. Двадцать восьмого октября, в день памяти святых мучеников Терентия и Неонилы и святой мученицы Параскевии, Александр, заметно постаревший за прошедшие сутки, велел служить заутреню и молился долго, с увлажненными глазами. Князев духовник вспоминал потом, что Александр в этот день слушал псалмы Давыдовы и на словах: <Господи, что се умножишася стужающие ми... мнози глаголют душе моей: несть спасения ему...> - прослезился. Так ли, нет, но на позднем утре деятельная натура князя взяла свое. Александр сел на коня и поехал вновь по знакомым ордынцам, перенимаючи вести о казни своей, а доверенного слугу послал к царице за тою же нужою. О полден князь и слуга одновременно воротились в стан. Надежды не было. Более того: надежды не было и для Федора. Александр, растерянный, не зная, как повестить, как высказать, зашел к сыну, но Федор не дал ему говорить. - Знаю, отец! - отмолвил он на молчаливый крик воспаленных родительских глаз. - Да мне и соромно было бы остати опосле тебя, батюшка! - И Александр молча, с благодарным отчаяньем, припал к плечу сына. Взошел духовник, и Александр, скрепясь, приказал петь часы. Торжественное и согласное пение мужских голосов не то что успокоило, но придало мужества предстоящим. Ничего сделать уже нельзя, так хоть погибнем достойно! - казалось, выговаривали величавые гласы византийского молитвословия. Когда кончали, князь ненароком глянул в оконце и увидел князя Черкаса с толпою татар, приближающегося к русской веже. Это шла смерть. Забыв обо всем, Александр выскочил на улицу - то ли драться, то ли возопить безумно... К нему подбежали, не то свои, не то чужие, вырвали оружие, заломили руки назад. Князь остоялся. Жадные пальцы татар срывали с него верхнее платье, золотую цепь, украшения. Пронзительный холод был сладок обнаженному телу, как далекий зов родины. Он не заметил, что Федор, подошед сзади, твердо стал рядом с отцом. Тучный, в лисьей шубе, на длинном породистом коне подъехал Товлубий. С коня, сверху вниз, сузив глаза, уставился на связанного Александра. Ордынец сопел, тщась узреть во взоре тверского князя ужас приблизившейся смерти. Но Александр уже не видел его. Он поднял глаза к небесам, глядя на белое-белое одинокое облако на синем холодном окоеме. Губы сами шептали молитву, а в очах далеким воспоминанием пробежало и сникло осеннее золото листвы... Вот так во время охоты остояться вдруг и, подняв голову, увидеть на зво