Евгений Федорович Богданов. Вьюга --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска --------------------------------------------------------------- I На улице потревоженным косматым зверем ворочалась непогода. Она замела все пути-дороги, облепила снегом бревенчатые стены Каргополь-города. Вечером дворовая девка Марфушка, пробегая из дома в погреб, увязла в сугробе по пояс, набрала снегу в катанки и, вытряхивая его на кухне, проговорила: -- Прогневили люди господа бога. Вот и удумал он завалить снегом всю земелюшку -- не только человеку, а и лисице не пробраться... В хоромах каргопольского воеводы Данилы Дмитрича Кобелева жарко. Топили березняком, дров не жалели. В спальне, отмахнув в сторону меховое одеяло, густо храпел Данила Дмитрич, утомленный дневными заботами. Рядом, разметавшись во сне, тоненько посвистывала носом его супруга Ульяна, мягкая и горячая. Перед иконой Спаса голубым огоньком теплилась лампада синего стекла. В покоях -- ни звука. Глубокая ночь. Сон сморил всех. Хорошо спалось в тепле под завыванье метели. На сторожевой воротней башне, завернутый в овчинный тулуп, бодрствовал караульный стрелец, рослый мужичина с сивой бородой и кривым носом, по прозвищу Косой. Стрелец косил левым глазом, потому и прилипло к нему такое прозвище. Косой поглядывал в слуховое оконце вниз, на подъезд к воротам. Но, кроме снежной круговерти, ничего не было видно. К перекладине под шатровой крышей башни подвешено на пеньковой веревке чугунное било на случай тревоги. Косой поставил в угол бердыш: "Ни леший не придет в таку пору. Малость вздремну до смены!" -- решил он, сел на чурбан, плотнее запахнул полы тулупа и смежил веки. Но скоро до чуткого слуха Косого донеслись топот копыт и щелканье кнута. Кто-то, подгоняемый ветром, мчался по дороге к крепостце. Стрелец высунул бороду в окошко, вгляделся во тьму. Внизу, в метельной кутерьме, он разглядел промелькнувшую по мосту через скованный льдом ров тройку, запряженную в крытый возок. По бокам и сзади возка на усталых лошадях -- пятеро ездовых* стрельцов. Один из них, приблизившись к воротам, повернул коня боком и древком бердыша забухал по гулкому дереву. * Ездовой стрелец, вершник -- всадники. Волоча полы тулупа по ступенькам скрипучей деревянной лестницы. Косой спустился вниз, открыл ставенек оконца-глазка в воротах, посверлил правым глазом вершника и спросил: -- Кто такие? Чего надобно? -- По делу государеву! Отворяй! -- приказал вершник, нетерпеливо ударяя древком в ворота. -- Погоди, десятника кликну! -- сказал Косой и дважды ударил в висевшую возле ворот чугунную доску. Звон понесся над сонной крепостцой. Вскоре явился стрелецкий десятник. Он тоже спросил, кто приехал, да зачем, и только тогда отворил тяжелые ворота, окованные железом. Возок въехал в крепость, за ним протрусили вершники. Заперев ворота, стрелецкий десятник стал показывать дорогу к воеводским хоромам. Холоп воеводы Молчан, услышав стук в дверь, встал с рундука, застланного овчиной и, накинув полушубок, вышел в сени. -- Воевода дома? -- спросил, спешившись и взойдя на крыльцо, вершник. -- Он спит -- Веди в дом, буди воеводу! Скажи: по делу государеву служилые из Москвы. Да скоро у меня! -- прикрикнул приезжий. -- Люди на улице мерзнут. Молчан разбудил воеводу, и тот, не мешкая, вышел в переднюю, где, скинув шубу, грелся, прислонясь к печке, среднего роста, рыжебородый, сердитый на вид гость с красным от мороза лицом и потрескавшимися губами. -- Здоров будь, гостенек! -- сказал воевода, поправляя подвернувшеюся полу полушубка. -- Чем могу служить, ответствуй! -- Допрежь поведаю, кто я таков, -- отозвался гость и полез за пазуху за письмом. -- Я -- стрелецкий сотник тайного приказа Илья Петрищев*. А прибыл сюда по веленью пресветлого государя Василия Ивановича. Вот грамота. (*За исключением Болотникова и Шуйского, имена в повести вымышленные). Воевода, взяв грамоту, подвинул поближе подсвечник, оглядел сургучную печать, бережно сломал ее, развернул и стал читать бумагу. Потом поднялся, надел шапку из бобра: -- Значит, вора Ивашку ко мне доставили? А где я его содержать буду? У меня ведь доброй тюрьмы нету. -- А што есть? -- Съезжая. Хибарка об одно окошко. При нужде держим в ней куражливых питухов, кабацких затычек да татей. Окно, правда, забрано крепкой решеткой. Убежать нельзя, ежели при хорошем досмотре... -- Там сидит кто? -- Ни души. Взяли вчера питуха Петруху Обросимова. На посаде в кабаке драться полез на целовальника. Держали до вечера, дали тридцать ударов вполплети и выпустили с миром. Не топлено в съезжей, сотник! -- Печь есть? Надо истопить. А как после быть с тем вором -- то дело особое. -- Пойдем в съезжую! Спрятав московскую грамоту в ларец, Данила Дмитрии повел гостя. Возок тронулся за ними. Заспанный сторож Ефимко Киса, он же, при случае, палач, загремел запором, ввел гостей в караулку. Запалил свечу. Московский гость осмотрелся: скамья для охранника, сбитый из плах невеликий, закапанный воском стол. На нем -- хлебные крошки. Напротив входа с улицы -- дверь в комору. В ней -- квадратное окошко с продольными железными прутьями для досмотра за узниками. В караулку выходила топка печи. Гость вошел в комору. Зарешеченное оконце, обращенное на зады к береговой стене укрепления, в углу -- охапка соломы. И больше ничего, кроме коричневых задымленных стен, плохо проконопаченных обындевевших углов да паучьих тенет под потолком. Сотник обстукал, ощупал стены, рубленные из тесаных бревен, проверил, крепка ли решетка, и сказал: -- Добро! Отсель не убежит вор. Распорядись, чтобы караул хороший был да печь бы топили. Стрельцы ввели измученного, озябшего узника, одетого в полушубок, к которому прильнули сенники. На ногах у него -- порыжелые смерзшиеся сапоги, перехваченные у щиколоток кольцами кандалов. Цепь с мороза звенела визгливо, свербила в ушах. Узник стал посреди коморы, опустив руки в овчинных рукавицах, обвел угрюмым взглядом новое жилье. Был он роста выше среднего, плечист. Лицом светел, но бледен и изможден. Глаза большие, темно-карие, жгучие. Узник пронзительно глянул на воеводу, и тот, вобрав голову в плечи, подумал: "Ну и очи у вора! Разбойные, страшные! Тьфу, прости, господи!.." Илья Петрищев, сделав широкий жест рукой, сказал с недоброй усмешкой: -- Вот тебе, вор, Ивашко Болотников, хоромы. Нынь будешь обретаться тут. Хоромы истинно княжеские: печь с изразцами, окно наборное, цветного стекла. Ложе -- он показал на слежавшуюся прелую солому -- перина добрая! Только с бабой спать. Поверх перины -- соболье одеяло. Живи, красуйся! Милостив к тебе государь-батюшка Василий Иванович! Помни его доброту. Тонкие бескровные губы Болотникова скривились в едкой усмешке: -- Воротишься в Москву, -- сказал он сотнику простуженным голосом, -- кланяйся от меня царю. Скажи ему за его щедроты да милости от меня спасибо. И пусть пошлет он мне соболью шубу: холодно тут. А еще передай ему, что просил я тебя, сотника, попотчевать плетьми. Худо ты кормил меня в дороге, да и заморозил вконец. Болотников переступил с ноги на ногу, кандалы звякнули. -- Ишь, чего захотел! -- ощерился Петрищев. -- Мало на дыбе тя ломали, беспутного! -- И тебя дыба ждет. -- Болотников глянул Презрительно, сверху вниз. -- Кому суждено повешену быть, тот не утопнет. Сотник поспешил уйти. Воевода -- за ним. Удивляясь дерзости узника, он быстро закрыл на засов крепкую дверь коморы, оставил караул и приказал топить печь. Гость и хозяин сидели в воеводском доме и бражничали. Илья Петрищев чуть захмелел от вина. Слипались веки от усталости. Борясь с дремотой, сотник говорил: -- Стрельцов своих завтра ушлю в Москву. Сам остаюсь тут. Велено мне досматривать за государевым преступником. Не серчай, воевода! Тебе царь доверяет, да ведь у тебя и своих забот немало. А этот бунтовщик гораздо большое лихо учинил для государства. -- Разумею, сотник. Обиды быть не может. С тобой и мне легше будет. А скажи, почему не казнили его на Москве? Неужто для того, чтобы усечь ему голову, надо было к нам волокчи вора? Сотник помотал головой, отгоняя сон. Рыжая борода его выставилась вперед. Взял кубок с медом, потянул из него: -- Не ведаю, почему так. Только слышал, будто царь сулил помилованье вору, когда тот сидел в Туле со многим войском. На Москве ежели казнить -- молва пойдет. Вот и убрали его с глаз подале. Надо, чтобы тайно... -- Тут казнить будем? -- Рано об этом. -- Так-так, -- поддакнул воевода. -- Ну, гостенек, мне досыпать некогда: ночь на утро оборотила. А ты ляг, выспись как следует. Хозяин отвел гостя в отдельную горенку, указал ему постель, а после поднял с рундука заспанного холопа: -- Молчанко! Стрельцам, кои на улице, отнеси штоф водки для сугреву. Тем же, кои в съезжей сидят, не давай хмельного. А колоднику дай щей горячих да хлеба. Поди, жрать хочет... -- Сполню, воевода, -- отозвался Молчан и ушел. Повеселевшие стрельцы проворней заходили вокруг съезжей, запохлапывали рукавицами. ...Скоро начнет светать. Над избами, над суметами по-прежнему: скулила вьюга, переметая дороги и тропы. Воевода достал из ларца грамоту тайного приказа и еще раз перечитал ее: Ъ1"...и наказывает тебе государь великий Василий Иоаннович пуще Ъ1глаза беречь вора Ивашку Болотникова, бунтовщика и богохульника, штобы Ъ1он побегу не учинил, людишек боле не смутьянил, аще штоб о заточении у Ъ1тебя того вора лишние не ведали. А вора держать в черном теле, давая Ъ1ему ясти единый хлеб да воду ежедень трижды: об утре, о полдень и веЪ1чером, отходя ко сну... И как опосля быть с вором Ивашкой, тебе послеЪ1дует изустный указ.Ъ0 Ъ1И еще, воевода, штобы ты слушался во всем сотника стрелецкого и Ъ1дворянина Илью Петрищева -- глаз и руки государевы в твоем остроге при Ъ1сидении вора..."Ъ0 Воевода спрятал письмо, запер ларец на ключ, задумался. Данила Дмитрич слыхал о холопском бунте, о том, что осенью прошлого, 1607 года сто тысяч восставших против царя осадили Москву. Шуйский в великой растерянности отсиживался в Кремле. И вел то сермяжное войско на столицу беглый холоп князя Телятевского Иван Болотников. Крупную дичь отправил Шуйский в каргопольскую клетку после того, как хитростями взял ее в полон. Воевода встревожился, но тут же успокоил себя: "Добро, что тайный приказ послал сюда своего доглядчика. По крайности, что случись -- не одному мне в ответе быть. А хранить сию птаху надлежит зело зорко. Тут уж я промашки сделать не должон". Подумав так, воевода отправился в покой досыпать до света. Снял одежду, завалился под теплый ульянин бок. Жена проснулась и спросила: -- Чего стал середь ночи? Дня мало? -- Не скажу. -- А почему не скажешь? -- Из Москвы вора привезли, -- помолчав, не утерпел воевода. -- Забота на мою шею... тьфу! -- А кто тот вор? -- Знать лишне тебе. -- А привез кто? -- Сотник стрелецкой. Дворянин. -- Каков он? -- Молодой. Борода лисая*. Огнем горит. -- Баской** * Лисая -- рыжая. ** Баской -- красивый. -- Тьфу! Тебе што за корысть? Спи! Ульяна вздохнула, улыбнулась и закрыла глаза. II -- Эй, вор! Хлебай щи, покудова жив! -- послышался окрик. Иван Исаевич, неподвижно сидевший в углу, вздрогнул и открыл глаза. Темная фигура отошла от него и скрылась за дверью. Чья-то рука поставила на полку с той стороны зарешеченного окошка слюдяной фонарь. Светлее стало в коморе. На полу -- глиняный горшок, деревянная обкусанная ложка и краюха хлеба на дощечке. Один из караульщиков, приподняв фонарь, заглянул в окошко, потряс бородой, скаля зубы. -- Воевода жалует тя щами со своего стола! Иван Исаевич взял горшок на колени и стал есть. Пусть смеются эти ублюдки. Ему надо набираться сил, чтобы вырваться на волю. Воля! Добудет ли он ее?.. Окончив еду, Иван Исаевич поднялся с соломы, подойдя к окошку, попытался заговорить с караульщиками: -- Спасибо, брат! -- Леший тебе брат! -- глухо донеслось из караулки. -- Не ведаю, куда пеня привезли? Скажи, стрелец! -- Нам растабарывать с тобой не велено! Иван Исаевич, волоча по полу цепь, прошел по коморе взад-вперед, погрел коченеющие руки о стену печки. Приблизился к оконцу, что выходило на улицу, оглянулся, потряс руками решетку. -- Решетку добрые мастера ковали! Не первый ты щупаешь, да зря! -- из караулки в комору заглядывал стрелец, ехидно щурясь и елозя бородой по обоконью. Казалось, стрелец сидит за решеткой, а не он. Болотников. Иван Исаевич отошел от окна. Затекшие обмороженные ноги плохо слушались, подгибались в коленях. Снять бы сапоги; погреться у печи, да как снимешь, если ноги в железах? "Решетка крепка. Стены -- тоже. Половицу не поднимешь, подкопа не сделаешь. Днем и ночью будут следить стрелецкие вороны... Головами небось отвечают за меня", -- думал он. Иван Исаевич силился угадать, куда его привезли. Но как ни напрягал память -- напрасно. Ехали долго. Он потерял счет дням. В пути его почти не выпускали из возка. Лишь на двух неведомых ямах обогрели да накормили горячей пищей. А так: сунут под полог возка краюху хлеба да баклажку с водой -- и все... По приметам да обрывкам разговоров Иван Исаевич предполагал, что везут куда-то на Север. Мороз становился все лютей. "То ли Вологда? То ли Устюг Великий? -- Неведомо..." И зачем его привезли сюда в это, судя по всему, глухое место? Сохранит ли Шуйский, как обещал при переговорах под Тулой, жизнь ему и Илейке Муромцу? Эх, да чего стоят царевы обещания! Разве мало супротивников царских болталось на виселицах, корчилось на кольях, обливалось кровью четвертованными на Лобном месте?.. А тело все еще болит после пыток в тайном приказе. Трещали кости, терял сознание, но лишнего не сказал. В памяти вставало недавнее. ...Пытошная башня в Кремле. Горит очаг. Возле него -- железные прутья да клещи. Пока они холодны. Царь не велел пытать Болотникова горячим, чем озадачил дьяка тайного приказа Окольницына. Дьяк терялся в догадках, почему царь решил испробовать узника лишь плетью? А Шуйский собирался отправить Болотникова в глухомань, и надо было, чтобы он имел силы не умереть в дороге. -- Все, что скажешь, милостью обернется для тебя, -- предупредил дьяк, глянув на Болотникова и подвинув к себе бронзовую чернильницу с гусиным пером. -- Утайки быть не должно! Великий государь должен знать правду! От языка твово зависят твои суставы, кости да воровская спина! Болотников молчал, расслабив связанные за спиной руки, но голову держал дерзко и прямо. Дьяк начал допрашивать: -- Что обещал князьям Мосальским да Долгорукому за измену государю? Болотников подумал и ответил спокойно: -- Обещаний никаких не давал. -- Зачем тогда они к тебе пришли? -- То у них на уме и осталось, а мне неведомо. -- Во лжи мало толку! -- нахмурился дьяк. -- Что сулил холопам в подметных письмах? -- В тех письмах говорил народу правду. -- За сколь злотых продал душу свою проходимцу Лжедмитрию -- Мишке Молчанову? И за что купил тя Шаховской? -- С ними дела не имел. Во всем все от себя вершил. -- Опять ложь! -- крикнул дьяк и дал знак палачу. Тот взмахнул плетью, ожег спину узника. Болотников от неожиданности вздрогнул, но устоял на месте. -- Умыслил Лжедмитрия посадить царем и получить от того себе выгоды? Так? -- Неправда это. -- Правда! Нам ведомо! -- А ведомо, так что спрашиваешь? Дьяк взбеленился: -- Шкуру спущу! -- Тебе не привыкать то делать... -- Молчи! Говори дале: Прокопка Ляпунов что измышлял против государя? -- То -- ему ведомо, а мне -- нет... -- Тебе неведомо? Так... Клещи вон изготовлены! Паленое мясо с тебя полезет клочьями! Что хотел делать, ежели бы в Кремль вошел со своим вшивым воинством? Болотников угрюмо молчал. Палач уже много раз прошелся по его спине плетью. Дьяк вцепился, словно борзая в подранка оленя: -- Что бы стал делать на Москве? Что? Ответствуй! Молчал узник. В пытошную вошли двое, развязали Болотникову руки, вдели их в ременные кольца дыбы, ноги притянули к тяжелому бревну. Что-то хрястнуло, заскрипело, как колодезный ворот, и Болотников повис на дыбе с вывернутыми суставами. Острая боль прорезала тело. На миг сознание помутилось, голова склонилась на грудь. В лицо плеснули водой, и он пришел в себя, замотал головой. Брызги воды летели на дьяка, тот посторонился, повеселел: -- Так-то толковать сподручней, -- и подошел и как будто участливо заглянул в лицо узнику, а потом стал повторять те же вопросы. Болотников молчал. Плеть снова и снова свистела в промозглом воздухе пытошной. Палач взопрел, утирал лоб рукавом рубахи. Дьяк настойчиво спрашивал: -- Государя Шубником звал по какому праву? Молчит Болотников. -- Сколь войска собрал перед походам на Москву? -- Боле, чем у царя, -- поднял голову Иван Исаевич. -- И войско доброе! Не то, что ваши трусливые стрельцы да прелюбодейное боярство! -- Ах, ты вот как! -- задохнулся от злобы Окольницын и сильно ударил узника по скуле. -- Что бы стал делать в Москве? Болотников собрался с силами и сказал, сверкая набрякшими кровью белками: -- Ближних бояр покидал бы с Ивана Великого. Остальных развесил бы по стенам, яко крыс! Дьяк злобно оскалился, подскочил к нему с новым вопросом: -- А что думал с государем учинить? -- Про государя ничего не скажу. А для твоей з... изладил бы добрый кол, вострой! ...Из пытошной Болотникова без памяти унесли в тюрьму. Иван Исаевич чувствовал себя худо: ноги совсем отказывали, в голове будто кто бил в набат. Он поплелся в угол и лег на солому. Долго лежал неподвижно, потом стал сгребать к бокам солому, чтобы хоть немного стало теплее. Когда стал засыпать, услышал, как за дверью тихо говорили стрельцы: -- Кинуть ему, ай нет? -- Не ведено! -- То так. Не велено... Но смерзнет вор. -- Смерзнет. Кинь, пожалуй. -- Ответ держим оба, коли воевода лаяться будет. -- Да уж так. Кидай! Сквозь дрему Иван Исаевич слышал, как кто-то вошел и набросил на него какую-то одежду. Стало теплее. Узника сморил сон, тревожный, глухой, как вьюжная ночь. Иван Исаевич будто провалился в пропасть. А вьюга за стеной то улюлюкала, то выла по-звериному тоскливо и надсадно, и съезжий домишко вздрагивал от ударов ветра. Стрельцы на улице, пока не пришла смена, продрогли до костей. И воеводская чарка не помогла. На рассвете воевода поспешил к съезжей -- проверить, не случилось ли чего ночью. Стрельцы, вытоптавшие торную тропу вокруг домишка, спросили: -- И днем тут стоять? -- Стоять. Смена будет! -- ответил Кобелев. Внутренняя охрана бодрствовала. Один стрелец мерял караулку шагами, другой за столом лепил безделку из хлебного мякиша. -- Как вор? -- спросил воевода, заглянув в оконце. -- Щи ел. Спит. Вечор окошко щупал, решетку шатал. -- Шатал-таки? Ах, тать! Всяка тварь, попадя в неволю, вырваться норовит... -- Будешь ли, нет ли ругать нас, -- сказал стрелец, сидевший, у стола, -- мы ему попону кинули, не закоченел бы... -- Ладно. Пускай. Ну, зрите в оба! Утеклецом будет -- ваши головы с плеч! -- Бдим, воевода! -- Щей ему дали единый только раз. Велено кормить вора хлебом да водой. Молчанко будет ему приносить. Разумеете? -- Разумеем! III Днем ворота старинной крепостцы отворяли настежь, чтобы стрелецкие жены, дворовая челядь воеводы и прочие люди могли пойти на посад, на торг или в Христорождественский собор на богослужение. Крепости-острожку уже более ста лет. Стены и башни изрядно подточены временем. Башен семь -- одна въездная, "воротняя", и шесть "затинных" с бойницами и чугунными пушками. В лихие времена за стенами укрывались от врагов посадские, купеческие да ремесленные люди и духовенство. Крепость огрызалась пушечным да фузейным огнем, поливала незваных гостей кипящей смолой со стен, стойко выдерживала осаду и прогоняла недругов лихими вылазками. Днем в башне дозорного не было. Стрелец-караульщик в овчинном тулупе и лихо заломленной шапке стоял у открытых ворот. В руке -- бердыш, за кушаком -- пистолет. Стрелец посматривал на проходящих и проезжающих и, приметив подозрительных, загораживал дорогу. Осторожно, будто слепая лошадь, по склону земляного вала через ров спускалась узкая наезженная дорога в посад. Там, на базарной площади, перед гостиным двором бывал торг, обыкновенно по понедельникам. Торги назывались "сборами". В понедельник второй недели великого поста -- первый сбор, на следующей неделе -- второй, и затем -- третий. Летом самая людная и бойкая ярмарка бывала в Иванов день. За площадью, белокаменной громадой, высился собор. Неведомые зодчие построили его при Иване Грозном. Богомольцы шли сюда замаливать грехи, кланяться чудотворному образу казанской божьей матери. Вокруг площади -- бревенчатые дома с высокими окошками, резными наличниками и подзорами. В домах побольше жили каргопольцы побогаче, а на задах в беспорядке -- курные избы посадских: скорняков -- белковщиков, бондарей, кузнецов, сапожников и катовалов. Понедельник, как и предыдущие дни, был вьюжный, серый. Побывав в съезжей, воевода направился домой. Гость только что встал с постели и умывался на кухне из медного рукомойника, подвешенного на витой цепочке. Рукомойник вертел луженым носиком во все стороны. Стряпуха Прасковья старалась накормить огромную жаркую печь с прожорливым устьем, без конца совала туда на деревянной лопате сляпанные из теста караваи. Пахло кислыми щами, обгорелым сосновым помелом и свежеиспеченным хлебом. На лавке, у тусклого оконца, Марфушка ощипывала большую жирную курицу, кидая перья в решето на полу. Петрищев кончил плескаться водой. Стоявшая рядом Ульяна подала ему утиральник беленого полотна с вышивкой. Гибкая, будто без костей, спина хозяйки согнулась в полупоклоне. Праздничный сарафан колом стоял на бедрах. Сотник принял утиральник, глянул на Ульяну, улыбнулся: -- Благодарствую, хозяюшка. Добра водица с ледышками. Такой умываться шибко приятно. А принимать утиральник из твоих рук -- много приятней. Увидев вошедшего мужа, Ульяна отступила от сотника и ответила степенно: -- Рады угодить тебе, гостенек. Пойдем-ко теперича к столу! Петрищев похлопал Марфушку по плечу и сказал: -- Эх, младена! Тебя бы малехонько пощипать так-то! Марфушка толкнула ногой решето под лавку, покраснела. Передник у нее холстинный, с лентами по подолу, кофтенка с заплатками на локтях. Лицо белое-белое, красивое, большеглазое. Матовая кожа словно бы светилась при золотистом утреннем луче, пробившемся в окошко сквозь иней. Сотник полюбовался девушкой и довольный своей шуткой пошел следом за хозяевами в покои. В обеденной палате был щедро накрыт стол. Братины с медом, пивом, квасом, серебряный кувшин с редкостным белым португальским вином -- дар купцов воеводе, всевозможные закуски. Все расставлено на тканой с набойчатыми рисунками скатерти. -- По столу видать -- справно живешь, воевода! -- одобрительно заметил сотник. -- Какое ноне житье! -- ответил Данила Дмитрич, кося хитрыми глазами куда-то в угол. -- На кормлении пробавляемся скудно. Не прежние времена. Вот государевы наместники -- те жили куда против нас богаче! -- Ноне что-то бояре в наместники в ваши края боле не просятся, -- сказал Петрищев. -- Или края эти зело оскудели? -- Оскудели, сотник! Ой, как оскудели. На торге, кроме тощей говядины да ободранных зайчишек, почитай, ничего боле и нету. А по осени привозят мне мужики тоже не больно приглядный харч. Ну, кушай, гостенек, что бог послал! -- воевода налил в кубки. Обильно угощая сотника. Данила Дмитрич нетерпеливо поглядывал в окошко. На улице вроде бы стало светлее, вьюжит меньше. Воеводе до зарезу надо было съездить на посад по своим делам. Он сидел как на иголках, беспокойно ерзая на стуле. Гость это заметил: -- Чегой-то ты, Дмитрич, все ерзаешь? Уже не положила ли голуба Ульяна тебе горячих угольев, а? Ульяна всплеснула руками: -- Такого и в мыслях не держу, чтобы горячих угольев своему муженьку насыпать! Воевода опрокинул стопку меда и решился сказать прямо: -- Надо бы мне, дорогой гостенек, оставить тебя на время малое, отлучиться на посад по торговым делам. -- Ну, ежели так, то... -- гость повел оком на хозяйку, -- торговые дела промашки не терпят. Они яко железо в горне: перегорит -- плохо, и не докалится -- тож не ладно. Знаю, сам в Москве в суконном ряду лавчонку держу. -- На обратный путь для твоих стрельцов я сготовил все, что потребно. -- Добро, добро! Метель на какое-то время затихла. Ветер налетал лишь порывами. Ульяна выбежала на крыльцо проводить мужа. Сани-кресла давно уже ждали. Воевода тяжело сел на разостланный поверх сена ковер. Молчан на облучке взмахнул кнутом. Ефимко Киса с плеткой за поясом едва успел вскочить сзади на полозья. Ульяна вернулась в дом, поеживаясь от стужи. Данила Дмитрич вскоре миновал крепостные ворота и помчал к торгу. Сугробы курились дымными вихорьками, будто по ним, взметая пыль хвостами, бегали белые лисицы. Стало совсем светло, мороз пощипывал носы. На городскую площадь прибывали подводы из ближних деревень -- Калитинки, Гужова, Ловзанги, Надпорожья, Залесья. Андомские гончары выгружали из розвальней на утоптанный снег горшки, крынки, ладки, масляники, цветочники. Подходили посадские хозяйки, смотрели товар, пробовали его на звон. Толстая старуха в овчинной шубе, с головой, закутанной черным полушалком, взяла на ладонь горшок, козенками постучала по его каленому боку, прислушалась: дребезжит или нет? Баба в шубе-пятишовке разложила на рядне прямо в санях глиняные игрушки. Утушки, медвежата, коровушки -- детишкам утеха. Возле бабы толпились замурзанные, посиневшие от холода посадские ребятенки, просили подудеть в утушки-свистульки. Товар у бабы шел не ходко: у покупателей в карманах -- ветер. Она поглядывала только, чтобы игрушки не растащили. Но вот подошла купчиха Серебрина -- тощая, длинная, в лисьей шубе до пят и кашемировой цветастой шали. За руку она вела купеческого наследника лет семи от роду. У наследника румяные щеки, нос пуговкой, глазенки глуповатые, но живые. На нем белая шубка, расписные катанки и лисья, как у стрелецкого сотника, шапка. Купчиха сказала: -- Выбирай, дитятко, что те по душе! Мальчишка стал вертеть игрушки в руках, рассовывать их по карманам. Торговка угодливо подсовывала ему то медвежонка, то пастушонка с рожком. Набив карманы игрушками, наследник взялся за материнскую шубу, опасливо косясь на посадских детей. Купчиха отсчитала торговке деньги и ушла, бережно охраняя свое детище. Старик-бондарь степенно похаживал вокруг ушатов, треногов, колодезных черпал, схваченных железными обручами. По соседству с ним ловзангский санный мастер немало места занял полозьями розвальней, расписными дугами с кольцами для колокольчиков, а гужовец, подслеповатый старикашка с поделками из еловой драни -- коробами, бураками, полубурачьями расположился на виду у всех, посередке базара. Но и его товар шел плохо. Покупатели все больше тянулись к хлебному ряду, где торговали ячменем, овсом, толокном, мукой, редькой, сушеной и пареной брюквой. Людно было у рыбного ряда, где на прилавках грудами лежали мороженые налимы да сиги, а в плетеных коробах -- тихмангский сущик да лекшмозерские ряпусы. За всеми этими товарами расположились возы с говядиной, зайчатиной, битой дичью, домашней птицей. Мухортые мужицкие лошаденки обындевели от хвоста и до ушей. Крестьянин из Гужова разрубал топором мерзлую коровью тушу. К нему подошел посадский в тулупе. Он был навеселе. Громко крикнул: -- Своей ли смертью умерла животина? Из-за спины гужовца вывернулась бойкая жонка в суконном полукафтанье: -- Чирей те на язык! Растелиться не могла коровушка. Прирезать пришлось! -- То-то и видно, что не могла. Синяя вся, как у дьячка Мигуева носина! -- отозвался посадский. -- Сам-то синий! Отойди, греховодник! Посмеиваясь, посадский отошел. В гостином ряду, в низеньких лавчонках с откинутыми, кованными полосовым железом ставнями купчишки торговали мукой, сукнами, белеными холстами, солью и постным маслом. В особом ларе ошевенские монахи продавали сальные и восковые свечи, кипарисные афонские крестики, медные литые складни. К ним подходили посадские жонки да монахини. Поверх теплых полушубков черницы надели долгополые монашеские одежды и оттого были толсты и неповоротливы. А в соборе, что на берегу Онеги, шло богослужение. Там кончалась заутреня. В сизой дымке тускловатого дня ярым огнем светились стрельчатые, забранные решетками окна. Воевода подкатил к рыночной площади под зычное гиканье Молчана: "Эге-ей! Доро-гу!" Народ расступался, шарахался в стороны. Воевода молодцевато выскочил из саней и пошел по рядам, орлино поглядывая на народ, расправляя плечи под крытой сукном дорогой шубой. По пятам за ним следовал Ефимко Киса, саженного роста мужик, угрюмый, бородатый, в лисьем треухе. Он поглядывал по сторонам, поигрывал ременной плеткой, как бы высматривая, кого бы вытянуть ею по спине. Нос у Кисы побелел, и он украдкой от воеводы тер его шерстяной варежкой. Воевода дал знак Молчану следовать за ним с санями, а потом для порядку закричал на весь торг: -- Расселись, как курицы-паруньи! Сколь говорить вам, чтобы всяк знал свое место! Гончары чтоб в одном месте, бондари -- в другом, а убоину везли бы подале, к гостиному двору, да рубили бы не на плахах, а на чурбаках! -- Да ить все едино, воевода, что тут -- что там! -- бойко заговорил щуплый сизолицый мужичонка с парой деревянных грабель, купленных про запас, к лету. -- Только бы товару поболе! -- Было бы все едино, так ходил бы ты не в штанах, а в бабьем сарафане! -- сказал воевода. Мужичонка прыснул в рукав и скрылся в толпе. Грабли поплыли над головами людей с базара к кабаку. Воевода пошел к саням с битыми зайцами. Хозяин успел незаметно прикрыть товар рядном, но Данила Дмитрич бесцеремонно откинул рядно и стал бросать в свои сани заячьи туши, выбирая покрупнее да помясистее. Хозяин, переступив с ноги на ногу, не утерпел: -- Хватит, Данила Дмитрич! Оставь для торговлишки. Мне надоть деньжонок выручить да обувки робенку справить. А жонке шаль кашемирову купить -- наказывала... -- Купишь! Добра у тя зайчатина. В другой раз привези, уважь воеводу! -- ответил Кобелев, направляясь к мясникам. Подойдя к мужику с бычьей тушей на розвальнях, он показал, как отрубить кусище побольше, пожирнее, с "сахарной" костью. Молчанко подхватил отрубленное мясо, унес к саням. А Данила Дмитрич уж двинулся к возам с битыми тетерками, рябчиками да курами. Из-за возов показался пьяный Петруха Обросимов, тот, что сидел в съезжей избе и получил тридцать ударов вполплети. На нем лапти с серыми суконными онучами, овчинный, подпаленный с левого боку полушубок. Шапку Петруха потерял, и длинные спутанные волосы его поседели от инея. Завидев воеводу, Петруха завопил с притворным восторгом: -- И-и-их, боярин-воевода! Друг ты мой сердешнаи! -- Цыц, пьянчужка! Опять в съезжую захотел? То место, на котором сидишь, уж не болит? Поправилось? -- Малость зажило! А съезжая у тя, бают*, занята! Сажать теперича некуды! * Баить -- говорить. Ефимко Киса вышел из-за спины воеводы: -- Берегись! А то попотчую тя с правого плеча! -- Берегусь! Береженого бог бережет! -- крикнул Петруха и убежал в сторону. Там заприплясывал на снегу под хохот толпы, запел хрипло кабацкую песню: Ах, береза, ты моя береза!.. Все мы пьяны, ты одна твереза... Петруху дергали за рукава, допытывались: -- Кто в съезжей ноне сидит? -- Бают, ночью кого-то привезли? -- Из самой Москвы! -- Скажи, Петруха, ежели знаешь! Петруха перестал скоморошничать. Он вроде бы протрезвел и, воровато оглянувшись, зашептал: -- Бунтовщика привезли. Против царя шел! А кто по имени -- не ведаю... Петруха исчез в толпе. Мужики сбились в кучу, зашептались. Молчан старательно укрыл мешковиной воеводин припас и следом за хозяином двинулся к гостиному ряду, к лавке купца Воробьева, с которым Даниле Дмитричу предстояло решить одно коммерческое дело. Обиженные воеводой крестьяне роптали вслед: -- Тать денной... -- Объедало, опивало! -- Горло широко, брюхо прожорливо! -- Наел шею-то на наших хлебах! Однако роптали так, чтобы воевода не услышал -- боялись. IV Съезжий домишко занесло снегом чуть ли не до крыши. Метель скреблась в слюдяное оконце, кидалась к углам, к стрехе, просилась в тепло. Узник с головой укрылся рядном, что бросили ему стрельцы подмял под себя всю солому, какая была. Его лихорадило, и он силился согреться своим дыханием. Стрельцы в караулке гоготали, беззлобно ругались, играя в козни. Стучали кости-бабки, что-то тоненько позвякивало стеклянным звоном. Тайком от разводящего десятника караульщики распивали полуштоф водки, закусывали ржаным пирогом с рыбой. Аппетитно чавкали, поводя по-песьи по сторонам бородами. А вьюга выла тоскливо, безысходно и, словно замерзающий бродяга, теперь уже ломилась в двери. Но нет ей ходу в тепло, и от лютой злобы она ярилась на людей, все закидывая, залепляя снегом. Временами ночь, сжалившись, набрасывала на узника мягкое темное покрывало сна, и он забывался. И видел он ковыльное, иссушенное полуденным солнцем Дикое поле. Тусклое, похожее на расплавленное стекло знойное небо, марево, дрожащее у окоема. Слышался топот копыт казачьих скакунов, от которого тяжко стонала земля. Трепался на ветру атаманский бунчук, сверкали булатные сабли. Рты всадников чернели в едином крике: "А-а-а!" Налетели на татарскую конницу, сошлись в отчаянном бою. Падали головы с плеч. Пронзительно и тревожно ржали кони с опустевшими седлами, отбегали прочь от побоища. В месиве людей и лошадей хрястали сабельные удары, слышались предсмертные вопли. Казачьи и крымские кони, осатанев, грызлись, чуя непримиримую вражду своих седоков. Иван Исаевич наотмашь ударил кривой и быстрой, как молния, саблей по голому плечу татарина. У того бешмет разорван в клочья, смуглое тело лоснится от пота. Татарин молча повалился с седла, и тут же кто-то со страшной силой вырвал из седла и Болотникова. Шею его намертво схватил татарский аркан. Крымец поскакал прочь, волоча за конем Ивана. Тот потерял сознание. Очнулся лишь в татарском стане, в плену. А где же побратимы казаки? Опять отступили перед тысячной татарской ратью, усеяв Дикое поле трупами, умножив число вдов и сирот? ...Вонючий и душный трюм турецкой фелюги. Ивана продали в рабство в Стамбул. Гребцом-колодником на галере богатого купца плавал он под палящим солнцем из Стамбула в Трапезунд и Каир... А после -- военный корабль. Фелюги турок схватились в морском бою с немецкими парусниками. Болотников попал в плен к немцам. Те увезли его в Венецию. Оттуда удалось выбраться в Германию, а потом в Польшу. Скитанья по Европе закалили бывшего холопа, познал он и военное дело, и все превратности жизни. Стал думать. Впереди -- возвращение на Родину. А кем вернется? Прежним беглым холопом князя? И что его там ждет? Нападут на след, схватят, закуют в кандалы. Жди тогда княжеской "милости"! Нет, уж если вернуться, то так, чтобы богач и властолюбец князь московский Телятевский, бывший его хозяин и владыка, затрепетал от страха, услышав имя Ивана. Много беглых холопов на Руси скрывается по лесам да понизовым донским станицам. Собрать вместе -- сила. Да если еще черносошные пахари, да посадские люди, да казаки? Пойдет с ними Иван гулять по боярским усадьбам белой злой метелью, леденя жестокие княжеские душонки. Отплатит за все сполна. Глядишь, одолеет рати Шуйского и даст народу хорошего царя, своего, мужицкого, справедливого... Он видел -- Русь ждет. Она -- как омет соломы: кинь клок зажженной пакли -- обернется таким пожаром, что не потушишь! ...Стучат костяшками сторожа, забавляясь, как дети малые. Чуть захмелели от выпитого тайно зелена вина. Забылся в тягостном, бредовом сне узник. Мнится ему, что в небе над ним ярко палит южное солнце. Скрипят тяжелые весла в уключинах галеры, лается, помахивает бичом надсмотрщик, чернобородый мускулистый турок со злыми глазами с красными прожилками в белках. Нестерпимо блестят в солнечных бликах волны. Волны теплого, опалово-зеленого моря... А воеводе на узника наплевать. В хоромах у Кобелева пир горой. Не уймутся гость и хозяин, пока не упьются в усмерть. Данила Дмитрия угощает московского сотника от всей широкой души своей: "Знай наших, каргопольских! И мы -- не последняя спица в государстве российском! И каргопольский воевода ни в хлебосольстве, ни в удали не уступит всем прочим". Сотник Петрищев сидит в красном углу, под божницей с образами и медными складнями. На нем -- просторная рубаха с затейливой рязанской вышивкой. Огненно-рыжая борода золотится при свете свечей в шандалах. Рукава сотник засучил до локтей, чтобы сподручней было доставать с блюд закуски. По правую сторону сотника -- хозяин, тоже по-домашнему, в рубахе беленого полотна. Ульяна -- веселая, румяная -- в дальнем конце стола, напротив сотника. Не устает подавать мужчинам то одно, то другое кушанье. Когда уж Петрищев испробовал, кажется, все, что было на столе, и почувствовал немалую тяжесть в животе, взгляд его упал на штоф зеленого стекла, наполненного чем-то непонятным. -- Что это, хозяюшка? -- спросил он, указав на штоф. -- А это рыжики. Неужто я тебя, гостенек дорогой, и не попотчевала ими? Ох, растяпа! Забывчива стала. Она торопливо схватила штоф и стала его трясти над глиняной глазированной тарелкой. Из горлышка посыпались мелкие, словно пуговки, и красные, как сотникова борода, рыжики. Сотник потянулся вилкой к тарелке. Хозяин удержал его: -- Рыжички, дорогой гостенек, идут только со стопкой, и не с малой, а с большой. Нуко-ся! У воеводы, когда выпили, занялся дух, и он поспешил хлебнуть квасу. А гость, отведав рыжиков, помотал от удовольствия головой, придвинул тарелку к самому носу и набросился на каргопольское лесное диво. И после мясного, рыбного, медовых пряников да масленых колобов пошли у него без задержки в утробу и рыжики. Сотник ел и жмурился от удовольствия: -- Мм-м-м... вот так харч! Вот так скус! На Москве не едал таких! -- Такие только в наших сосняках после дождя вылупливаются, -- певуче тянула хозяйка, щуря, словно сытая кошка, хмельные глаза на гостя. Воевода обернулся к двери, хлопнул в ладоши. Появился заспанный Молчан. Данила Дмитрич подал ему стопку вина, кусок пирога. Молчан выпил, крякнул. -- Кличь песельниц! -- приказал воевода. -- А не поздно ли? Уж спят, поди, девки! -- Кличь. Буди всех! Молчан ушел. Хозяйка отправилась на кухню и велела Марфушке, сидевшей за прялкой, принести из подклета холодного квасу, а после вернулась к столу и полюбопытствовала: -- А ты, гостенек, жонку имеешь ли? И есть ли робята? -- Есть и жонка, и робята, -- ответил Петрищев. -- Оженил меня батюшка рано, еще и осьмнадцати годков не было. Петрищев икнул, погладил себя по тугому животу и посмотрел на хозяина. Тот чуть-чуть покачивался на стуле. -- Огруз маленько, -- оп