ясовей1, он сидел на нартах с левой стороны, крепко держал вожжу от передового оленя-быка, а в другой руке -- хорей, шест, которым погоняют оленей. Лаврушка молча горбился в задке. Но чем ближе подъезжали к городу, тем он становился беспокойнее. Наконец подал голос: ______________ 1 Ясовей -- проводник, управляющий упряжкой. -- Што за корысть тебе меня везти к воеводе? Никифор молчал. -- Награды не получишь. А мои дружки вам за меня отомстят! На Никифора и это не подействовало. -- Пожгут зимовье и коч ваш пожгут. Смолевый, хорошо гореть будет. Холмогорец невозмутимо дергал вожжу и взмахивал хореем. -- Вы по весне уйдете, а я останусь. Мне тут жить. Жонка у меня, хозяйство. Воевода плетьми измочалит, в железа закует, в Тобольск отправит в воровской приказ. А за што? Вам-то ведь я зла не сделал! Хватит и того, што ты избил меня. За науку спасибо... -- Лаврушка помолчал. -- Пожалел бы... Наконец Никифор отозвался: -- Отпусти тя -- завтра же со своей шайкой налетишь! Как воронье нападете! Знаем таких. Не-е-ет, воеводе сдать -- надежнее. Будут пытать тя... Друзей своих выдашь... -- Так им и выдал! -- зло огрызнулся Лаврушка. -- Слушай, холмогорец, отпусти, Христа ради. Ко мне заедем -- угощу на славу. С собой бочонок вина дам. Вот те крест! -- Мы в походе в чужедальних местах не пьем. Вино нам ни к чему. -- Ну тогда денег. Сколь есть -- все отдам! -- На што нам воровские деньги? -- Ну чего, чего тебе надобно? Экой ты непокладистый! Неужто вы все такие, двинские? -- Все. Отпущу тебя -- как перед товарищами ответ держать буду? -- Скажи -- я упросил, -- у Лаврушки появилась надежда. -- Ни разу ваше зимовье не потревожу! Вот те крест, святая икона! Зарок даю. -- Других будешь грабить. Не утерпишь. -- Не буду. Стану охотой жить, по зимовьям боле не пойду ночами... -- Днями будешь ходить? -- Тьфу! Неужто не веришь? Отпусти -- в ноги поклонюсь. Никифор остановил упряжку, обернулся к Лаврушке, посмотрел ему в глаза испытующе, поиграл желваками, вздохнул: -- Ладно. Жаль мне тебя. Иди с богом. Только помни: придешь к нам с воровством али с местью -- не сносить тебе головы. Двинской народ добрый до поры до времени. Разозлишь его -- берегись! У тя изба тоже не каменная. Запластает1 -- будь здоров! ______________ 1 Запластает -- загорится. -- Спаси тя Христос. Век буду помнить, -- лепетал Лаврушка. Никифор, вынув нож, перерезал веревку у рук, а ту, которой были связаны ноги, по-хозяйски смотал и спрятал. -- Иди да помни! -- Помню, холмогорец! Век не забуду твою доброту, -- в голосе Лаврушки была неподдельная искренность. Он даже прослезился на радостях. -- Прощевай! -- Прощай. Тут недалеко. Сам добежишь. А я в обрат. Самоед оленей ждет. Лаврушка долго махал Никифору вслед, а когда тот отъехал на порядочное расстояние, вспомнил о побоях, в сердцах сплюнул и погрозил в сторону упряжки кулаком. Вернувшись в зимовье, Никифор вошел в избу. На скуластом смуглом лице -- выражение растерянности. Он хмуро снял шапку и хлопнул ею о пол: -- Судите меня, братцы! Отпустил я этого лиходея. Аверьян насупился. -- Пожалел? -- Пожалел. Но не в жалости одной дело... -- Ну, говори, в чем дело? -- Мы тут одни в чужом месте. А ну, как дружки его будут мстить? Пожгут и зимовье и коч -- на чем домой пойдем? Разве будешь все время караулить на улице? Да и напасть могут большой шайкой. Нам не осилить... Вот и отпустил. Он клялся-божился зла нам не чинить... Аверьян подумал и смягчился. -- В этом, пожалуй, есть резон. Мы хоть и не робкого десятка, а все же... Места чужедальние, друзей у нас нету, а недругов полно. Может, так и лучше. Шут с ним. Не кручинься, Никифор. Тосана заявил о себе: -- Говоришь, друзей нет? А я кто вам? Разве не друг? Отпустил Лаврушку -- не жалей. Я еще с ним поговорю. Меня он послушает. У нас с ним торговые дела. Ему без меня не обойтись. -- Ну ладно. За дружбу твою, Тосана, спасибо, -- Аверьян крепко пожал руку ненцу. Потом Аверьян стал расспрашивать Тосану, нельзя ли у местных охотников купить меха на деньги либо в обмен на товары. Тосана ответил: -- Ясак пока не собирали -- нельзя... Но если подумать, может, и можно. Давай я подумаю, через три дня тебе ответ дам. Кое-кого, может, повидаю. Когда Тосана собрался домой, Аверьян подарил ему новый запасный топор. В благодарность за спасение сына. Гурий все думал об Еване: стал бы на лыжи и помчался к ней в чум. 4 Сутки за сутками, недели за неделями прятала полярная ночь в свой волшебный, окованный серебром чистого инея сундук быстро идущее время. И чем больше прятала, тем ближе становился ее конец: дни посветлели. Там, за лесами, за увалами, за реками и озерами, солнце все ближе подвигалось к горизонту. В начале февраля оно, освободившись от ледяных пут, победно засверкает над лесом, и начнется бессменный полярный день. Наступит царство белых ночей. А пока еще лютуют морозы, и в ясную погоду в небе по-прежнему стоит, будто дежурный стрелец в дозоре, круглоликая ясная луна. Посреди чума на железном листе жарко горит очаг, подвешенное к шестам, вялится мясо. Час поздний. Старая Санэ завернулась в оленьи шкуры и уснула. Тосана бодрствует перед очагом, смотрит завороженно на уголья, подернутые серым пеплом. Его рубаха из тонкой замши кажется красной, лицо -- тоже. В руках у него острый нож и кусок дерева. Тосана мастерит себе новые ножны -- старые поизносились. Изготовив ножны из дерева, ненцы оправляют их полосками из латуни и привязывают на цепочку моржовый зуб -- амулет-украшение. У Тосаны до амулета еще дело не дошло. Он только обстругивает заготовку и старательно шлифует ее. Еване при свете очага шьет себе саву -- меховую шапочку. Сава почти готова. Спереди по краю она обшита пушистым собольком. Еване старательно привязывает на тонкие кожаные ремешки к той части савы, которая опустится на плечи и за спину, бронзовые кольца, медные пластинки овальной, ромбовидной, прямоугольной формы. Девушка шьет праздничную саву. Гурий, полулежа на оленьей шкуре, молча наблюдает за ней. Аверьян завернулся с головой в меховое одеяло и спит богатырским сном. Завтра они с Тосаной поедут в ненецкое стойбище, в тундру, менять товары холмогорцев на меха. Тосана уже побывал у знакомых оленеводов и охотников, те пожелали видеть "русского купца из Холмогор" и, быть может, приобрести то, что им надо. Тосана старательно скоблит ножом свое изделие и мотает головой, словно отгоняя назойливых комаров. -- Однако поздно, а спать не хочу. Отчего? -- он оборачивается к Еване. Та пожимает плечами, чуть улыбаясь. Гурий смотрит на ее яркие губы, на ямочки возле них. На чистом лице девушки пляшут отблески пламени. Все это: и чум, и очаг, и тишина, и хозяева в непривычных взгляду Гурия одеждах -- кажется сказкой. В груди у паренька появляется какое-то незнакомое, неведомое доселе теплое чувство. -- Годы, верно? -- ответил Тосана на свой вопрос тоже вопросом. 5 Утром, едва рассвело, Аверьян с Тосаной умчались на оленях в тундру. День был ветреный, облачный, без снегопада. Ветер тянул по сугробам длинные хвосты поземки, мороз отпустил, и было не так холодно, как в предыдущие дни. Аверьян велел сыну возвращаться в зимовье. Гурий, проводив отца, медленно очистил с лыж налипший снег, надел их, но уходить не спешил. Он все посматривал на чум, ждал Еване. Она наконец вышла и направилась к нему, неся лыжи. Еване помнила некоторые русские слова: -- Ты уходишь, Гур? -- спросила она, старательно выговаривая каждый слог. -- Отец велел возвращаться в зимовье. -- Я тебя немного буду про-во-жать... Она надела лыжи и побежала вперед. Гурий пошел следом. Однако догнать девушку было не так-то легко: она бежала быстро, бесшумно. Маленькие резвые ноги в мохнатых пимах так и мелькали. Гурий был тяжеловат, не так ловок, лыжи у него проваливались в снег, хотя и были широкими. Еване, забежав далеко вперед, крикнула: -- Луца1 ходит тихо, как беременная важенка! Гурий, досадуя на себя за свою неловкость, пошел вперед широкими сильными шагами и стал догонять девушку. А она опять начала ускользать от него и вдруг куда-то пропала... Часто дыша, Гурий остановился. Лыжня Еване вела в сторону от прямого пути. Гурий тоже повернул в сторону и опять пошел быстро, сколько хватало сил. Но лыжня тянулась, а девушки не было видно. "Что за черт! Не могла же она в воду кануть!" -- подумал он. Лыжня снова вывела его на оленью тропу, по которой ехали от зимовья. Еване нигде не было видно. ___________ 1 Луца -- русский. Гурий остановился, озираясь по сторонам, но лес был пуст. Красивая исчезла. Гурий закричал во всю мочь: -- Еване-е-е! -- Зачем так громко? Еване -- вот, -- услышал он голос позади. Обернулся -- Еване чуть не наступала ему на пятки. -- Ты, как колдунья, куда-то пропадаешь, -- сказал Гурий. Она не поняла, и он добавил: -- Ты -- шаман! -- Я -- шаман? -- Еване расхохоталась. -- Какой я шаман? Шаманы бывают старые, страшные... Я -- шаман... Нет, просто тебе за мной не угнаться. Гурий приблизился к ней вплотную. Девушка перестала смеяться, посмотрела на него в упор. Но глаза ее в продолговатом разрезе век, черные, блестящие, продолжали искриться смешинками. На ней была надета сава -- шапочка, которую она шила вечером. Круглое белое лицо, чистое, как свежий снег, в обрамлении собольего меха выглядело очень привлекательным. Белый воротник, расшитая паница, красивые пимы -- все сидело на ней ладно, ловко. -- До-сви-данья, -- сняв варежку, Еване протянула ему руку. Гурий развел руками, хотел обнять ее, но она, пригнувшись, ускользнула и побежала обратно к чуму. Остановилась, еще раз сказала: -- До-сви-данья! -- и помахала рукой. Вскоре она скрылась за поворотом. Гурий, постояв, нехотя пошел в другую сторону, к зимовью. -- Увертлива, как рыба в воде, -- пробормотал он. -- Никак не дается в руки. ГЛАВА ПЯТАЯ 1 -- Солнце, солнце! -- закричал Герасим, открыв дверь избы. Все повскакали с мест и выбежали на улицу. Герасим стоял, повернувшись к востоку. Над голыми лиственницами, над колючими зубчатыми елями медленно всходил тускловатый, но сказочно огромный красный диск солнца. Холмогорцы за зиму так привыкли к полярной сумеречности, что, увидев даже такое тускловатое, не очень яркое солнце, щурились и отводили взгляды. Глаза, привыкшие высматривать в синеватой полутьме звериные следы и запорошенные снегом самодельные ловушки, заслезились от света. Все сразу преобразилось. Небо казалось более высоким, лес стал не таким уж непроходимым и страшным, как раньше, по снегу заструились багровые отблески, и поверхность его испещрили синие тени. -- Слава богу, весна близко! -- сказал Аверьян. Он был в одной полотняной рубахе, но не замечал холода. Никифор снял шапку, словно приветствуя день. Герасим обеими руками провел по лицу, облегченно вздохнул, как после долгой и трудной работы. Гурий будто играл с солнцем в гляделки, смотрел, не мигая, на его золотисто-медный лик. Потом, не выдержав, закрывал глаза и улыбался, силясь ощутить кожей лица тепло. Но до тепла было еще далеко. Если бы поморы вспомнили в эти минуты о других людях, которые кочевали в тундре за Полярным кругом, жили на Таймыре, на Ямале, Колгуеве, Новой Земле! Возле убогих чумов, обтянутых ветхими шкурами или берестой, у занесенных снегом охотничьих зимовий и яранг1 люди стояли маленькими и большими группами, кричали и размахивали руками от восторга, приветствуя солнце. Ясное, щедрое -- солнце, дающее жизнь всему на земле, обогревающее своим неиссякаемым теплом. __________________ 1 Чумы, яранги -- жилища народов Севера. Появления солнца ждали не только люди, но и птицы и звери. Далеко на Севере из глубин Ледовитого океана выбирались на льды тюлени, моржи, морские зайцы, нерпы погреть бока в первых солнечных лучах. Тюленихи и моржихи заботливо опекали недавно народившихся детенышей. В тайге Черный Соболь высунул голову из норы, увидел, что посветлело, и, забыв об осторожности, радостно вскочил на поваленное дерево, замер там, жмурясь на красный, сверкающий круг. Перезимовал Черный Соболь. Не попался в кулемку, не сцапали его крепкие когти полярной совы, не разорвала росомаха, мимо пролетели стрелы из луков. И сам еще кое-кого проучил. Заяц-беляк смотрел на солнце, и ноздри и усы мелко-мелко дрожали. Уши торчком, длинные лапы уперлись в снег. Он стоял в тени куста. Ему очень хотелось немножко погреться в солнечном луче, который струился рядом. Но заяц боялся выйти из затененного места: а вдруг кто-нибудь увидит и нападет на него! Но все-таки не выдержал -- прыг на поляну, замер, и белая шерстка на нем стала розовой. Белке на ветке солнце виднее, чем другим обитателям леса. Тоже замерла белочка, села, подняв роскошный хвост, прищурилась на солнце и долго сидела, не шелохнувшись... У своего видавшего виды чума стоял Тосана с непокрытой головой, повернув к светилу испещренное морщинками лицо, смуглое и торжественное. Тосана смотрел на солнце, как на деревянного божка, которого в жертвоприношении только что умиротворил кровью оленя. Рядом с ним -- Еване, стоит, сложив ладони, кончики пальцев у самого подбородка. Жмурится девушка, улыбается. Чуть позади старая Санэ, тихонько опустив шкуру, закрывавшую вход в чум, тоже смотрит на солнце, так и не отняв руки от холодного, припорошенного снегом полога. Вся семья пребывает в благоговейном молчании. Вдали на полянке сбились в кучу олени, стоят, повернув к солнцу рогатые головы. Возле них сидит на снегу Нук и словно пытается распознать солнце по запаху, втягивая воздух носом и деловито помахивая хвостом. * * * Сезон добычи пушных зверей кончался. Соболи стали линять: зимнюю одежку износили, а летнюю еще не приобрели. В марте соболиные пары, резвясь и играя, бегали по насту, радуясь окончанию полярной ночи, а вместе с ней и зимы. У соболей проходил ложный гон1. ___________ 1 Ложный гон -- охотоведческий термин, означающий весенние игры соболей и соболюшек. Не без сожаления расставались холмогорцы с охотничьими тропами: рассчитывали на богатую добычу, на несметные пушные вороха, но каждая шкурка доставалась с большим трудом, и добыли они зверей не так уж много. На всех -- восемьдесят шесть соболей, шестьдесят куниц, тридцать два белых песца, полсотни белок. Еще пять-шесть лет назад в бассейне Таза одних только соболей охотники промышляли по три-четыре сотни на брата. Зверя поубавилось, да и часть соболей, вспугнутая оживлением и многолюдьем в мангазейских лесах, ушла в более глухие места. Ясак ненецкие роды собирали и отвозили мангазейскому воеводе по окончании охоты, выкупая заложников -- аманатов. В стойбищах ненцев и хижинах остяков, куда Тосана возил Бармина покупать меха, приобрести удалось немного. До сбора ясака охотники боялись продавать шкурки, да и товары, которые им предлагал Аверьян, мало привлекали местных жителей. Если раньше, когда промышленные и торговые люди из Двинского уезда здесь только появились и каждая побрякушка, металлическая поделка, лоскут цветного сукна ценились высоко, то теперь этот товар стоил дешево. У заезжих промышленников появился могущественный и богатый соперник в торговле -- Мангазея с обилием самых разнообразных товаров, привозимых купцами с верховьев Оби, с Енисея, из Тобольска и Березова. В торговых рядах можно было купить даже китайский фаянсовый сосуд, перстень с агатом, сердоликом, бирюзой или серебряную иноземную монету для ожерелья туземной модницы, не говоря уже о других ходовых товарах. Все это проникало в Златокипящую торговыми путями через множество рук неведомо откуда и от кого. ...В один из дней вынужденного безделья, перед самой распутицей, холмогорцы перетряхивали свою добычу. Аверьян вынимал из мешков и раскладывал на столе шкурки: не подопрел ли мех, не тронут ли он молью или еще кем-нибудь. Всю зиму поморы сами выделывали меха дружными усилиями, стараясь не повредить ни одну шкурку. Жарко пылала печь. Настежь отворили дверь на улицу, в избу хлынул яркий свет. Собольи меха переливались золотом, искрились. Гурий осторожно потрогал пушистый ворс и разочарованно сказал: -- А черного соболя так и не поймали... Герасим, складывая в мешок беличьи шкурки, заметил: -- Спрятался от нас твой черный соболь. Видно, чует, что мы пришлые люди, не дается в руки. Гурий вспомнил вьюжную ночь, когда чуть не погиб в лесу. -- Сдается мне, что тогда, перед пургой, мы с Пыжьяном шли по следу черного соболя. Я видел, он был темней, чем эти... Он и закружил меня в лесу. Не только я -- Пыжьян дорогу потерял. Пыжьян, услышав свое имя, перемахнул через порог и, подойдя к столу, посмотрел на Гурия. -- Да, Пыжьян, потеряли мы с тобой дорогу! Пес, став на задние лапы, передними оперся о край стола и гавкнул. -- Ишь, какой понятливый! -- рассмеялся Герасим. Все меха были в целости-сохранности. Холмогорцы старательно завязали мешки и спрятали их. -- Теперь посчитаем нашу мошну. -- Аверьян поставил на стол небольшой, окованный медью ларец. В нем лежали три холщовых мешочка с деньгами Аверьяна, Никифора, Герасима. -- Не прозевать бы пушной торг в Мангазее. Как лед тронется, сразу и пойдем. Тобольские кочи, верно, уж после нас придут. -- Думаешь, купцы опоздают? -- спросил Никифор. -- Да у них, поди, в Мангазее приказчики зимуют с деньгами. Все заберут на торге еще до прихода хозяев. Никифор был близок к истине: тобольские промышленники с осени оставили в городе своих доверенных, которые выдали охотникам вперед деньги и продукты и заранее закупили еще не добытых соболей. * * * Наступил апрель. Снег таял. В лесу стало по-весеннему сыро и неприютно, с веток, с еловых лап капала вода -- ни пешком, ни на лыжах никуда не сунешься. Холмогорцы готовились в обратный путь. Разобрали сарай, где хранился у них коч, впряглись в лямки и поволокли его по талому снегу к берегу. Там на самом обрыве расчистили площадку, перевернули судно вверх днищем на плахи, развели костер, разогрели остатки смолы. Решили перед дальней дорогой еще раз осмолить днище. Герасим вытесывал из ели запасные весла, Никифор проверял и чинил парусное полотнище. Гурий помогал отцу: когда смола застывала, снова разогревал ее в ведерке. Ночью ударил заморозок, и образовался крепкий наст. По нему прилетела к зимовью упряжка Тосаны. Позади него на нартах сидела Еване. Тосана, видимо, был в хорошем настроении. -- Как, мороженый парень? Руки-ноги целы? -- весело спросил он. -- Целы! -- улыбнулся Гурий. -- Пойдем в избу. Тосана вошел, а Еване осталась возле нарт и с любопытством рассматривала зимовье -- избушку, амбар на курьих ножках, баню под деревом. Гурий вышел из избы к ней. Еване спросила: -- Зачем вам столько чумов? -- она показала на постройки. -- Раз, два, три... Похоже было, что она училась русскому языку у дяди. Гурий удивился этому и стал объяснять: -- Это -- амбар. Тут мы храним мясо, рыбу. А это баня. В ней мы моемся, -- он показал, как моются. Еване кивнула. -- А мы моемся так, -- она сломала наст, взяла горсть снега и сделала вид, что трет им лицо. -- У нас бани нет... -- и расхохоталась, видимо, представив, как моются русские в бане. -- Пойдем, покажу тебе коч, -- предложил Гурий. По пути к речке он сказал Еване, что скоро пойдет домой, на Двину, что ему очень хотелось поймать здесь черного соболя, но не удалось. -- Черный соболь? -- спросила девушка. -- Они попадаются очень мало... совсем ничего... Я знаю место, где живет Черный Соболь. Его самого я не видела, видела шерсть на сучьях. Он оставил... Это не шибко далеко отсюда. А это что? -- спросила она, увидев судно. -- Такая большая лодка? Ваша? -- Наша. Называется -- коч. Понимаешь? Коч! -- Понимаю. Коч... Гурий стал объяснять устройство коча, рассказал про парус, весла, руль, говорил о том, что при сжатии льдов судно выходит на поверхность и потому не гибнет. -- Хороший коч, -- заметила Еване. Гурий умолк, влюбленно посмотрел на девушку. Она опустила взгляд, стоя в настороженной, выжидательной позе. -- Пойдем со мной в Холмогоры! -- предложил он. -- В Хол-мо-го-ры? Это далеко? -- Далеко. Сюда мы шли все лето. -- Там большие деревянные чумы, да? -- Там много изб. Пойдем, а? Я возьму тебя в жены. Ты согласишься? Я так люблю тебя! Ты мне сразу... поглянулась, еще зимой, когда я обморозился... Еване вспыхнула, посмотрела на него и, вздохнув, покачала головой; -- И ты мне поглянулся. Но... ехать не могу. У меня дядя Тосана, тетя Санэ. Как я их оставлю? Я тут -- дома. И ты оставайся... Гурий долго молчал, смотрел на реку. Он много думал о том, что высказал сейчас Еване. Девушка была очень хороша собой, приветлива, и он ее по-настоящему любил. Но у него и раньше не было уверенности в том, что она может покинуть родные места и поехать с ним на Двину. Он подумывал о том, чтобы ему остаться здесь, жить в семье Тосаны, научиться ездить на оленях, привыкнуть к лесным тропам. Он бы стал хорошим звероловом. Ведь живут же некоторые русские промышленники в становищах, женившись на ненках. Наконец Гурий ответил: -- Я бы, наверное, остался. Разлуки с тобой не вынесу. Но позволит ли отец? Еване заговорила горячо по-своему, потом, спохватившись, стала подбирать русские слова: -- Твой отец? Ты попроси его. Хо-ро-шень-ко попроси! От зимовья донеслось: -- Гу-у-урий! Они вернулись к избе. -- Что же ты гостью куда-то увел? Зови за стол!-- сказал Аверьян. Еване вошла в избу только тогда, когда позвал ее сам Тосана. Поморы усадили девушку за стол и стали угощать ее. Потом Гурий и Еване, воспользовавшись тем, что мужчины заняты разговорами, незаметно ушли из избы. Еване взяла с карт лыжи, надела их. -- Снег подмерз, -- сказала она. -- Надень свои лыжи. Пойдем туда, где живет Черный Соболь. Тут недалеко. Ненцы при перекочевках привыкли к большим расстояниям, "недалеко" Еване оказалось далеким. Около часа они быстро шли на лыжах, изредка оскользясь, проваливаясь в снег, где наст был некрепкий. Но вот девушка замедлила ход, подала знак Гурию, чтобы шел тихо. Потом остановилась, отвела рукой ветку, посмотрела вперед, подозвав Гурия. -- Вон его нора, -- прошептала она. -- Видишь? -- Вижу, -- шепотом ответил он. Они стояли так близко, что Гурий ощущал дыхание девушки на своем лице. Мех савы касался его щеки. Стояли долго, не сводя глаз с собольей норы. -- Может, он не дома? -- прошептала Еване. -- Следов не видно. Не выходил давно... И вот из норы показалась темная мордочка зверя. Он повертел головой туда-сюда. Парень и девушка замерли. Рука Гурия стала тихонько поднимать лук, который он захватил с собой. Но Еване остановила его. Соболь вылез из норы и побежал по поляне. Темный на снегу, большой, с пушистым хвостом, он в несколько прыжков достиг кустарника и скрылся в нем. -- Вот ты и посмотрел Черного Соболя, -- сказала Еване. -- А стрелять не надо. Он шкурку меняет. Мех у него совсем-совсем худой. Явившись Гурию на мгновение, словно по волшебству, с тем, чтобы паренек полюбовался им, Черный Соболь исчез. Гурий и Еване пошли обратно к зимовью. Тосана заезжал на зимовье попутно. Он выбирал место для чума на берегу Таза. В лесу ему стало делать нечего: охота на зверя кончилась, и после ледохода ненец, как всегда, собирался заняться рыбной ловлей. Он присмотрел подходящее место верстах в трех от зимовья холмогорцев и уехал, увезя Еване. Гурий затосковал. Чистое темноглазое лицо Еване, ее нарядная паница и красивая шапочка, опушенная собольим мехом, все время стояли у него перед глазами. Он решил выбрать время и поговорить с отцом. * * * Отец любовь Гурия рассудил по-своему. -- Знаю, знаю. Сам молод был. Как увижу пригожую девку, душа огнем горит. Ночами не спится, днем не сидится. Все это очень даже бывает... Но вот что возьми в толк. Не нашей она крови, хоть собой и хороша. Жить ей в Холмогорах будет несвычно. Родных никого, затоскует по своему чуму, по лесам, где бегает на лыжах, словно олениха в тундре. Она привыкла кочевать, переезжать с места на место, снегом умываться, сырое мясо есть. В избе ей будет душно. Пища наша не придется по вкусу. Кругом живут русские, перемолвиться по-ихнему не с кем. А разве может родной язык забыть? И от великой тоски по дому зачахнет девка. Долго ли живет вольная птица, в клетку заточенная, будь хоть та клетка золотой? Не долго... Стало быть, твоя любовь погубит Еване. И когда она тебе сказала, что к нам не может поехать, не осуждай ее. Гурий, слушая отца, все больше клонил голову, темнел лицом. -- Теперь прикинем, есть ли резон тебе оставаться тут, -- продолжал Аверьян. -- Мы уйдем -- ты останешься. Будешь жить в ихнем чуме, вместе с ними кочевать -- то в лес, то в тундру, то к реке. Скачала, конечно, все будет тебе в диковинку, все внове. И любовь у вас... А потом, верь мне, заболеешь злой тоской по дому, по отцу-матери, братьям, друзьям-приятелям, по двинским волнам, по Студеному морю. И во сне тебе будут грезиться наши поля, пожни, люлька, где качался младенцем... С тоски да безлюдья одичаешь! Начнешь в Мангазею наведываться, топить в кабаке тоску-злодейку. И еще вот что. Без тебя нас останется трое. А путь не близок. В дороге нам придется не сладко, скажу прямо -- тяжело. А что я отвечу матери, когда придем в Холмогоры? Променял, мол, Гурий тебя, родную мать, на тазовскую девицу, остался там... Так что выбрось из головы все это. Забудь. У нее своя жизнь, у тебя -- своя. Да и женихи для Еване найдутся. Тосана сказывал, что скоро к племяннице будут свататься, калым готовят, выкуп... Гурий вздрогнул, в груди заворочалась ревность. А отец повысил голос и закончил уже строго: -- Родительской волей я тебе благословения не даю. Обязан ты идти с нами домой. А эти сердечные дела -- из головы вон. Несколько дней Гурий не находил себе места от переживаний. Он привык беспрекословно повиноваться родительской воле. Как сказать Еване, что отец не разрешил ему остаться на Тазу-реке? Снег растаял, ни пути, ни дороги -- на лыжах не сбегаешь, пешком не пройдешь... "Эх, Еване, Еване! -- повторял Гурий имя девушки, с опущенной головой бродя по зимовью. -- Не судьба нам, видно, жить вместе!" "Забыть!" -- сказал отец. А легко ли? Хитрый Тосана, конечно, заметил, что Еване и Гурий любят друг друга. Он ничего не сказал племяннице, а решил больше не показываться с ней в зимовье и Еване из чума не выпускать. Уйдут холмогорцы, все само собой уладится. 2 Третьи сутки продолжался на реке ледоход. Льдины, обгоняя друг друга и ломаясь, торопились в Тазовскую, а оттуда в Обскую губу. С реки доносились шум, всплески. Солнце нет-нет да и проглядывало из-за низких серых туч. Холмогорцы готовились в путь. Спустили на воду коч и стали укладывать свое добро. С грустью расставались с зимовьем. В лютые морозы, в пургу оно спасало их от холода, стало вторым родным домом. Как хорошо было, измотавшись на лыжне, прийти из леса, посидеть у камелька, поесть горячей похлебки, а после, укрывшись оленьими шкурами, подремывать под неторопливый говорок Герасима, рассказывающего свои байки. По обычаю, поморы, уходя, оставили у камелька охапку сухих дров, на столе -- огниво, холщовый мешочек с сухарями, соль. Случайный путник, выйдя к избе, найдет тут кров, тепло и пищу. Герасим прибил над входом в избу памятную надпись, вырезанную на лиственничной доске: Строил избу Аверьян Бармин со товарищи из Холмогор лета 1610 Большие льды пронесло, пошли более мелкие. Холмогорцы отпихнули коч от берега и со льдом побежали вниз, к Мангазее. Вскоре она открылась на высоком правом берегу такая же молчаливая, загадочная и величественная, какой явилась поморам в день прибытия. Только стены, в которых бревна набухли от весенней влаги, чуть потемнели, да земля под берегом, там, где не были вбиты сваи, кое-где осыпалась. Небо над городом было блеклым, облачным, -- небо ранней северной весны. Однако золоченые купола церквей блистали и были видны издалека. Расталкивая шестами льдины, холмогорцы подвели коч к берегу, в то место, где причаливали осенью. Его узнали по корявой маленькой лиственнице на пригорке. Вешняя вода разлилась широко, затопив берег на добрый десяток саженей. Из нее торчала макушка кола, который осенью вбил Никифор, чтобы закрепить причальный конец. Пришлось забивать другой повыше, на сухом месте. Промышленники прибыли в Мангазею в полдень. Аверьян с Герасимом и Никифором сразу же отправились в крепость узнать, как обстоят дела на торге. Гурия опять оставили скучать возле коча. Завернувшись в оленью доху, он сидел в носу и глядел на берег. Людей почти не видать. Берег мокрый, скользкий, неуютный, делать тут совершенно нечего. Маленький старик в овчинном желтом полушубке с рваными подмышками, из которых торчала шерсть, возился у лодки с большим саком-наметом. Наверное, собирался ловить рыбешку. Двое мальчишек в обтерханных кацавейках со взрослого плеча старались забросить камешки на плывущую вдалеке льдину. Камни они вынимали из-за пазух. Пыжьян, которого поморы привезли с собой, некоторое время сидел рядом с Гурием, но потом, видимо, почуяв родные места и запахи, спрыгнул на берег. Он побегал по жухлой прошлогодней травке, поднял заднюю ногу у причального столбика, оглянулся на Гурия, помахал виновато хвостом и опрометью помчался в город. Напрасно его звал Гурий. Пса, видимо, тянуло домой. Сначала Гурий волновался, но потом успокоился: к дому хозяина дорогу найдет, а то побегает и вернется. И все же следовало бы передать Пыжьяна хозяину с рук на руки да отблагодарить. Всю зиму пес верно служил поморам, в пургу чуть ли не замерз с Гурием под елкой. И если бы не Пыжьян, вряд ли нашел бы их, полузамерзших, Тосана. Гурий со скучающим видом глядел на старика и на мальчишек и думал о Еване. Неужели он больше не увидит ее? Отец говорил, что в Мангазее они пробудут не больше трех дней и пойдут домой вслед за ледоходом. Подойдя к крепости, холмогорцы удивились, увидев множество оленьих упряжек. Казалось бы, распутица, ни троп, ни дорог, ни пройти, ни проехать, а тут -- упряжки. Прибыли, видимо, охотники из становищ на торг. "Прозевал меха, ой, прозевал! -- встревожился Аверьян. -- Верно, уж все продали, заплатив ясак". Поморы прибавили шагу, прошли воротами въездной Спасской башни. В крепости у торговых рядов немалое скопление людей. Среди них -- ненцы, остяки. Они толпились возле прилавков. Тут же шныряли приказные и требовали у охотников показать бумагу об уплате ясака. "Безбумажных" тащили к ясачной избе. На плечо Аверьяна легла чья-то рука. Бармин обернулся и увидел высокого дьяка в нарядном серо-зеленом кафтане. -- Когда прибыл, холмогорец? Каково промышлял? -- спросил дьяк. Аверьян повнимательней всмотрелся в лицо приказного и вспомнил, что это Аверкиев, тот самый, который осенью помогал ему советами. -- Припомнил? -- дьяк улыбнулся тонко и хитро. -- Ясак-то внесли в казну? -- Не успели. Только пришли с зимовья. Куда вносить-то? -- Пойдем, укажу. -- Дьяк деловито зашагал по тесовым мосткам, холмогорцы -- за ним. У ясачной избы была очередь. Стояли в ней все больше охотники-одиночки. Каждый платил за себя. У всех мешки с добычей -- у кого меньше, у кого больше. -- Вот здесь, -- сказал дьяк. -- Нам бы поскорее, -- неуверенно проговорил Аверьян. -- Надо домой. Коч под берегом стоит. Экой хвост выстоять -- день пропадет. Дьяк склонился к его уху: -- Соболька дадите -- вмиг все улажу. Аверьян переглянулся с товарищами. -- Давай, улаживай. Аверкиев повел их на зады ясачной избы, где никого не было, и постучал в маленькую узкую дверь. Она открылась, высунулась чья-то борода. Аверкиев пошептался и подозвал холмогорцев. -- Заходите. В небольшой кладовушке, где свету, слабо сочившемуся в узенькое с решеткой окно, помогала сальная свеча, низкорослый и коренастый приказный мигом пересчитал шкурки, взял каждую десятую в пользу казны и тут же выдал грамотку о сдаче ясака. -- Теперь торгуйте с богом! -- сказал он и отворил дверь. Аверьян сунул ему в руку двугривенный. Приказный поморщился: -- Маловато. Пришлось добавить. На улице Аверьян снова развязал мешок и, пошарив в нем, вытащил рыжего соболька для Аверкиева. Дьяк взял соболька, встряхнул, подул на ость, чтобы лучше видеть подшерсток. -- Хорош. Благодарствую. -- Он сунул шкурку за пазуху. -- Теперь, значит, на торг? Соболей покупать? Охраняйте свой коч лучше, в эту пору лихие люди ко всему руки тянут, -- дал совет дьяк. -- У воеводы побывайте. Вам ведь через него обратно подорожную грамоту брать. Иначе задержит вас стрелецкий караул на мысу. -- Сколь дать воеводе? -- прямо спросил Аверьян. -- С вас он ничего не возьмет. Люди дальние, малокоштные. Однако нелишне будет, ежели пару хороших соболей через караульного передадите. Не прямо воеводе, а через караульного. Тот у него доверенный. Не утаит, передаст. Аверьян распрощался с дьяком и поторопился с товарищами в торговые ряды. На свои рубли им развернуться как следует не пришлось -- истратили деньги мигом. Шкурки здесь стоили вполовину дешевле, чем в Холмогорах. Аверьян купил восемь собольков. На куниц, белок и песцов не тратился: эти меха и в Поморье можно достать без особого труда. А вот соболя... Герасим и Никифор тоже приобрели по десятку шкурок. Купили, правда, не лучшие: хорошие шкурки промышленники давно запродали тобольским купцам. Но на Двине соболей нет, и то, что здесь шло вторым сортом, там могло сойти за первый. Повезло Аверьяиу с продажей медных луженых котлов. Их у него было два. Цена на котлы сохранилась древняя: в каждый из них ненцы накидали шкурок, сколько поместилось. Хозяин котлов забрал меха, а хозяева мехов -- котлы. Аверьян пожалел, что не прихватил котлов побольше. -- Вот, брат, дал маху! -- сокрушался он. -- Надо было поболе таких посудин набрать! -- Ишь, разохотился! -- шутливо заметил Герасим. -- Эдак всех мангазейских соболей подметешь. Остальные товары -- бусы, наконечники стрел, цветное сукно -- пришлось продать подешевле. Мангазейские кузнецы делали отменные наконечники для стрел, сукна на прилавках лежало много, бус и разных побрякушек на торге сколько угодно. И все-таки Аверьян изловчился променять все, что можно было: путь прошли не близкий, поход надо оправдать. Перед отъездом Аверьян заходил в воеводский приказ. Передал, как советовал дьяк, двух соболей караульному. Однако воеводы на месте не оказалось, и проездную грамоту поморам выправил подьячий, сидевший в приемной палате. И тому пришлось дать. Выйдя из приказа с грамотой, скрепленной восковой печатью, Аверьян подумал: "Воеводы нету, не передаст, видно, караульный соболей. Жалко... Ну да бог с ним! Без подачек нигде не обойтись". Потом поморы ходили в церковь ставить свечи перед образом Николы -- своего мужицкого покровителя. Вечером перед отплытием устроили себе прощальный ужин. Аверьян достал заветную баклажку, налил по чарке. Трое легли спать, караулить вызвался сам Аверьян. Помня предостережение дьяка, всю ночь не сомкнул глаз, держа на коленях заряженную пищаль. Рано утром, когда развеяло тучи и низкое солнце заиграло на куполах церквей, Аверьян поднял артель. Наскоро освежились ледяной водой из реки, поели. -- Ну что, братцы, в путь? -- спросил Бармин. -- Пора! -- отозвались товарищи. Хотели было уже отчаливать, но тут увидели, что к берегу мчится оленья упряжка. Холмогорцы уставились на нее, как на диво: ни пути, ни дороги, ни снега, ни льда, а сани летят по голой земле -- только комки грязи брызжут из-под широких оленьих копыт. Нарты остановились, с них встал Тосана, помахал рукой: -- Эге-е-ей, Аверьян! -- поднял с нарт большой мешок, взвалил его на плечо и пошел к судну. Следом за ненцем быстро шла, словно колобком катилась, Еване. Поморы встретили гостей. -- Уходите? -- спросил Тосана, сбросив мешок на землю. -- Домой в Холмогоры? А попрощаться забыли? Аверьян улыбнулся приветливо, похлопал ненца по плечу: -- Мы бы рады попрощаться, да как вас найти? Ехать не на чем, оленей нету... -- Давай, давай, ври! -- добродушно отозвался Тосана. -- Хороший друг пешком придет. Птицей прилетит! Ладно. Верю, что не могли в мой чум прийти. Нате вам на дорогу. -- Он передал мешок Аверьяну. -- Оленье мясо. Свежее! Сразу не съедите -- засолите. Соль-то есть? -- Найдем. Спасибо тебе. Аверьян пошептался с товарищами и достал из укладки мешочек с порохом и другой -- с дробью. Оставив немного припасов на дорогу, он передал подарки Тосане. Ненец горячо поблагодарил, обрадовавшись. -- А теперь давай прощаться. -- Он стал обнимать всех по очереди. -- Русские разные бывают: и добрые, и злые. Вы -- добрые. Гурий подошел к Еване. Она с грустью посмотрела ему в глаза, и он почувствовал, как горькая тоска подобралась к самому сердцу. -- Остаться не можешь? -- спросила Еване. Гурий беспомощно развел руками. -- Отец не позволил. -- Понимаю... Отца слушать надо. Прощай... Помни меня. Будешь помнить? -- Буду, -- прошептал Гурий. -- И я буду помнить, -- отозвалась Еване и неуловимым движением, словно волшебница, вынула из рукава пушистую темно-коричневую шкурку. -- Вот тебе на память... Черный соболь. Не тот, какого мы видели, другой. Мне дядя дал. Бери... -- Сберегу. Спасибо, Еване! -- Гурий взял мягкую шкурку и приложил шелковистый мех к своей щеке. -- Спасибо... Еване поднялась на цыпочки и, быстро поцеловав Гурия в губы, убежала к нартам. Никто не заметил, как она это сделала. -- Гурий, пора! -- услышал он негромкий голос отца. -- Попрощался? Теперь пошли. Не горюй... Весла на воду! Отчаливай! Герасим отвязал причальный конец, шестами оттолкнулись от берега, помахали ненцам и взялись за весла. Маленькая фигурка девушки возле нарт все удалялась. Гурий смотрел на нее, пока Еване не села на нарты и дядя не погнал упряжку от берега прочь. Провожали поморов не только ненцы. Издали, с крыльца избы за ними следил Лаврушка, который опасался, что холмогорцы выдадут его воеводе, и на торге незаметно отирался возле них. Когда коч отчалил, он облегченно вздохнул: -- Ушли, слава богу! По берегу, провожая судно, с громким лаем бежал Пыжьян, который до этого пропадал неизвестно где. Временами лай переходил в жалобный визг, пес просил, чтобы его взяли с собой. Но взять Пыжьяна холмогорцы не могли: слишком далек и долог был путь. Грести почти не пришлось. Быстрая вешняя вода подхватила коч и потащила его в низовья. Оставалось только следить за льдинами и отталкивать их шестами. В последний раз холмогорцы посмотрели на Златокипящую. Отвесно и грозно нависли над водой высокие бревенчатые стены крепости. Они словно старались скрыть от людских глаз рубленые терема, купола церквей. Но спрятать все стенам не удавалось, и золоченые маковки с крестами и островерхие кровли выглядывали из-за стен, словно грибы из переполненного лукошка. Коч стремительно резал носом серые волны Таза-реки и быстро шел вниз по течению. Го