поп, а голова гола, голос сипл. Но ученость подняла Софрония, и зеленый, кошачий глаз косился на Олега, пока сперва образам, а после князю воздавал он честь. - Ну, отче? - спросил Олег. - Человек с Орды. Чего весь дом его торопит? Ниже ли Рязань Орды? Но, уступая Софрониеву слову, Олег послал отрока: - Кличь! Оказалось, что гонец уже ждал за дверью; он перешагнул через высокий порог и стал у двери. Гонец торопливо перекрестился и поклонился князю. Стоял худ, бел. Одежина испылилась, волосы сбились космами. На белом лице лишь рот пылал и язык жадно облизывал воспаленные губы. - Что у тебя? Давно рвавшийся к великому князю через ветры и степи, через тишину и мрак лесов гонец едва раскрыл рот, вдруг задохнулся, словно только что добежал. Покраснел, и только губы без голоса выговорили: - Батюшка государь... И слова срывались, застревали, присвистывали, то вдруг вскрикивали, то шептали, пока он сообщил наконец о выступлении в поход всех сил Мамая. - За обиду карать! - выкрикнул напоследок гонец. - Да на Москву ведь! - возразил Олег. - За русскую обиду, господине! - настаивал гонец. - Рязань обиды им не чинила... - Олег быстро вдруг перебил себя самого: - А Москве о том вестимо ли? - Одна весть - тебе. - Кто тебя шлет-то? - Весть тую на русской двор полоняник Клим донес, Мамаев холоп. От самого Мамая слыхал. А мы сборы зрили. - Кого же сбирать Мамаю-то? - Наскреб великое войско. - Да то ведь поскребыши. - А тысячев шестьдесят будет. А то и того поболе. - Ты-то сам кто? - Твой конник. В Сарае иноческий сан соблюдал для отвода глаз. - Ну, вели баню согреть. Мойся. Гонец ушел. Злая радость уже подступала к Олегову сердцу. Вот оно! В Москве не ждут, пируют победу, еще вожский хмель по головам бродит, а уж срублен гроб, что поставит Москва на стол заместо нонешних яств и празднеств. Князь обернулся к Софронию: - Вот оно, как побеждать Орду. - В Москву бы слать надо! - осторожно посоветовал поп. Олег отвел от него глаза; эти все к Москве гнут, и Евфросинья заодно с ними. Олег быстро отмолвился: - Сперва помыслить надо: Москве сослужим, а перед Ордой с чем встанем? Свои все в разъезде: урожай сгребают по вотчинам, а московской-то заступы мы не видывали. - В Москве земля русская! - сказал Софроний. - Гонца можно слать туда, никто о том не сведает. - А коли тайное да станет явно? - То от нас. - То и от гонца. Да и от Дмитрия. - У гонца - язык короток. А у Дмитрия - ум долог. Вошел отрок: - Гонцу где отнонь быть, господине? - Пущай в дружину идет. Скажет: я послал. Чуть ссутулясь, Олег встал. Софроний рассеянно следовал за ним. Прежде чем выйти в сени, Олег ответил: - Не решаю, отче. Сперва размышлять буду. И, прихрамывая, пошел к лестнице. Вот оно! Сломлена голова Орды, а раненый зверь, издыхая, тщится придушить ловца. Оба задохнутся! Тогда встанет Рязань на шеломе всей земли Русской! О нет, он не пошлет гонца в Москву! Пущай Дмитрий пирует, сладка смерть за медовой чашей. Вверху, против лестницы, Олег увидел лампаду, пылающую перед Нерукотворным Спасом. Олег уже ступил на нижнюю ступень лестницы, но остановился, запрокинув к иконе голову: - Благослови мя, боже, мню: волей твоей сотворено сие. Не дерзну стать супротив тя - не вырву чашу у раба твоего князя Дмитрия, не отведу его от карающей десницы твоей, не вложу меч заместо чаши в руку его. И набожно перекрестился. Софроний немного постоял, видя, как Олег легко поднялся наверх к Евфросинье, и быстро пошел с великокняжеского двора. Двадцать третья глава. ДМИТРИЙ Когда отгремели московские колокола и растаяли ладанные дымы молебнов, когда затихли пиры, отпраздновавшие победу на Воже, когда иссякли вдовьи слезы и приутихли материнские плачи, только тогда тяжесть свалилась с плеч Дмитрия. Он встал еще затемно. Тихо ложился снег. Слабо брезжило утро. Одеваясь, послал отрока, молодого княжича Белозерского, на двор: - Пусть коня подведут. Да чтоб скоро. В это свежее, снежное утро Дмитрию захотелось прогуляться по московским слободам. Он вспомнил: ехали в Сетунь, на охоту, и за тыном у балуя пела девушка-рязанка про злых татаровей. Вот встретить бы ее сейчас, приласкать, сказать: отомстили татарам за все ее страдания... Едва звякнула цепь у крыльца, Дмитрий был уже на дворе. Отрок, приминая зелеными сапожками молодой снег, стоял в красном полушубке и в лисьей шапке, поглаживая шею горячего каракового коня. - Сполнено, государь. Дмитрий постоял, радуясь свежему запаху снега. На нем был полушубок с беличьей выпушкой, и только короткий меч на красном ремне изобличал в нем воина. Сказал отроку: - Сбегай за конем себе. А сам приподнялся на стременах, заправил под себя полы и слегка поиграл конем, рванул, осадил, чтоб чувствовал над собой руку. Вдвоем с отроком они проскакали через расступившихся воинов, выехали на Москву, поскакали слободами, малолюдной дорогой, к Валуевой вотчине. Из-под конских копыт вырывались тяжелые комья снега, взметались с деревьев вспугнутые стаи ворон, кое-где женщины в ярких шалях пугливо запахивали за собой калитки или взбегали на высокие крыльца - от воинов всякого можно ждать. Не доезжая Валуя, Дмитрий натянул узду. Отрок позади замер. Дмитрий, сдерживая топтавшегося коня, прислушался: нет, нынче никто не пел за валуевым тыном. Когда скакал сюда, не подумал, что песни может и не быть. Оглянулся на отрока. Княжич смотрел на него, полный готовности мчаться по единому знаку Дмитрия. Лисья шапка низко сползла на узкий высокий лоб мальчика. Дмитрий шагом проехал мимо валуева тына. Но тын был высок, и двор, сколь удалось Дмитрию заглянуть, пуст. Улочка отсюда круто спускалась к речке. Так же, шагом, Дмитрии поехал вниз. От реки, словно распятая, низко склонив голову, шла, вскинув на коромысло руки, женщина. Дмитрий быстро спрыгнул с седла и отдал повод Белозерскому: - Отведи, отроче, коней в гору да постой там. И пошел к реке. Женщина, заслышав скрип снега, остановилась. Тревожно подняла лицо. Все лицо ее было закрыто платком; лишь единственный глаз выглядывал. Длинный, тоскливый, ласковый глаз. - Воду несешь? - спросил Дмитрий. - Сам, что ль, не видишь? - Дай испить. Она повернула на плече коромысло, и бадья подплыла к Дмитриевым устам. Глотнув нестерпимо ледяной воды, он вытер ладонью усы. - А чего ж не колодезную пьете? - У нас намедни в колодце кот утоп. А освятить не успели Что ж, нам поганую, что ль, пить? - Поганую не надо. - Потому вот и носим. - А тя как звать-то? - Санькой. - Ты рязанка, что ль? - А почем знаешь? - Песню твою слыхал. Она засмеялась. - Ты чей сам-то? - Из Кремля. - О, высоко живешь! - Я слыхал: пела ты об татарах; сказывают, ты от них натерпелась. Она опустила голову: - Довелось. - Так нету более тех татар. Все за тебя ответили. - Как? - Головами ответили. Слыхала? - Кто ж не слыхал? Мне б хоть издали Митрия-то Ивановича увидеть. В ноги бы поклонилась. - Митрий об тебе знает. Слыхал. И велел сказать: "Будешь по Кремлю идти, пой, как в праздник; не бойся". - Чудная речь: будто обо мне говоришь, а будто не со мной. Она пригнулась, поставила бадьи в снег и встала, глядя на Дмитрия. - Чего те надо-то? Не пойму. Дмитрий подумал, как хотелось ему поехать к ней прямо с битвы, обрадовать, одарить, сесть возле нее и попросить ее песен; о ее песне помнил, стоя на Воже. А теперь не знал, что еще ей сказать. - Дай пособлю ведра поднять. - Расплещешь. Я сама. - Ежели приду, споешь тогда? - Лучше петь, чем плакать. Потому и пою. А доведется те увидеть Митрия-то, поклонись ему. Да ему невдомек будет, от кого тот поклон. - Ну что ж. Поклонюсь... прощай. Он вышел в гору. Когда сюда ехал, думалось, радостно ему будет прервать ее песню, крикнуть ей через тын: - Пой веселей. Теперь некому тебя обижать! - и проехать дальше. А вышло не то. Они возвратились в Кремль. У крыльца стоял без шапки незнакомый, постыдно лысый поп с позолоченным крестом на шее. - Откуда такой? - удивился Дмитрий. - Дожидаюсь тебя, государь, из Рязани! - после приветствий сказал Софроний, поднимаясь вслед за князем на разрисованное алыми полосами высокое крыльцо. - А чего? - Беда, государь! Без устали до тебя скакал: к нам весть пришла, будто Мамай на Москву собрался. Дмитрий остановился. - Откуда? Давно ль я их отогнал? - С Орды на Рязань гонец прибыл. Говорит: идут. "Опять? Готовиться? Биться? Успею ли?" - Это Ольг, что ль, тебя прислал? - Нет, государь. Ольг не слал. Я сам. - Чудно! Эй! - крикнул он Белозерскому. - Погоди слезать! Скачи, отроче, до князя Боброка. Ежли дома захватишь, чтоб немедля ко мне. - И обернулся к Софронию: - Ты поп, что ль? - Ольгов был духовник. Перегнувшись через перила крыльца, крикнул во двор: - Яклев! - Тута, государь! Дмитрий приказал разослать по боярам: - Чтоб живо сюда сбирались! И возвратился к Софронию: - Вон оно что? А чего ж сюда прискакал? - Государь, земля-то Русская не ждет ведь беды. Может, упасем ее от беды-то! - Увидим! Шапку надень. Волосом-то ты не вельми богат, а нонче студено. - Вон ты какой, государь! Дмитрий засмеялся: - А какой же еще?! - Рад бы тебе служить, государь! - Иди, я тебя кликну. И велел воину проводить рязанского попа на покой. Но сам не был спокоен, пока не увидел во дворе Боброка на черном, покрытом белой пеной коне. - Дмитрий Михайлович! - Знаю, знаю. Отрок твой поведал. Успеем, сберемся. Что ж мы, дурее Орды, что ли? - Да тяжело ведь. От Вожи плечи ноют, а тут опять... - Коли плечи ноют, знать, голова цела... С Коломны Московские полки идут, так я уж послал - вернуть их назад в Коломну. Успеем, Дмитрий Иванович. Когда все собрались, вызвали Софрония, и Дмитрий и бояре выслушали его. Поп повторил свою весть и вдруг горячо, торопливо, словно боялся, что кто-то прервет, рассказал о Рязани, об Олеге, все, что накопил в себе. Дмитрий спросил Тютчева, собравшегося уже уходить, когда совет кончился: - Ты, боярин, я чаю, татарскую молвь разумеешь? - Говорю по-татарски, государь. - Будь готов. Может, поехать туда понадобится. - Рад порадеть, Дмитрий Иванович. Я вот давно сбирался сказать. Намедни ко мне из рядов купцы приходили: скажи, говорят, государю. Ежели надо будет в чем татар перешибить, пущай: мы казны для того не пощадим. Очень, говорят, велико от татар притеснение торгу. - То давно знаю. Вызволим Русь, им легше станет. Но иное тяжко: Орда города наши жжет, народ гнетет, а мы ей за то дань платим. А деньги и без купцов есть: дань-то татарам с народа собираю я; отседа и деньги, чтоб татар бить. Тютчев быстро сошел с крыльца. Пока сидели у Дмитрия, непрочный осенний снег стаял, а теперь, к вечеру, земля опять начала леденеть и громко хрустела под скорыми легкими шагами. На переулке Тютчев остановился, еще не решив, идти ли вниз - к дому, свернуть ли в собор - отстоять вечерню. Тютчев ступил на белые ступени коренастого Спаса, и тотчас перед ним поднялся лохматый круглоглазый старик и, протягивая вперед длинные скрюченные пальцы, крикнул: - Остановись, боярин! Тютчев подумал: "Юрод? Блаженный?" Ими полна Москва, они на всех папертях и во всех дворах. К ним нисходили милостиво, ибо, кроме милости, для них не было ничего ни в Москве, ни по всей Руси. Калеки, старцы, старые воины, погорельцы и сироты - все шли к церквам, к монастырям, к харчевням. - Чего тебе? - Боярин! Глянь на мою наготу, на убожество, на старость! Глянь - мне легче будет. Легче будет, что хоть один из вас видит сие! Тютчев разгневался: ему хотелось в соборной тишине постоять и обдумать предстоящую поездку в Орду, а тут какой-то юрод лезет со своими болестями. Он нетерпеливо шагнул на вторую ступень и протянул старику полушку: - Помолись, старче! Но старик ухватил черную полу Тютчева: - Постой, постой! Дай досказать! - Чего тебе? - Я с самой Вори-реки шел. От Троицы. Еле дошел. Дай, думаю, московского боярского слова поищу, может, хоть в Москве, думаю, правду скажут! - Говори! - насторожился Тютчев. - Убога Москва. - Москва-то убога? - А не золотей нашего Шеренского леса. Град выше, а нужда глубже. Глянь: сколько тут нас - юродов, калек, на морозе, голых и сирых. Избы тут велики, а видал, как в тех избах дети корки грызут, как лебеду мякиной заедают? - А где ж того нет? То от бога. Был богатый Лазарь, а другой брат - бедный Лазарь. - Я троих сынов вырастил. Первый с Дмитрием на Тверь ходил. Там пал. Второй со Смоленска пришел - ногу на ремне приволок. Вчерась с ним судили, как дальше быть. Он тут первый день на паперти подаянье просит, а я прошел стороной, сейчас глянул - подают ли? Много их; где ж их всех обмилостивить! Третий сын на Воже бился. А слуху нет: жив ли, там ли зарыт? Ты скажи: чем меня ныне князь Дмитрий Иваныч наградит? Чем? По правде скажи! - А чего тебе надобно? - С нас ныне игумен монастырщину требует. Монастырские мы; на монастырской, на игумена Сергия земле пашем. Надо хлеб отдать, надо денег дать. Сергий-то говорит: "Вас, говорит, четверо!" - "Нас, говорю, я один". - "А тогда с земли уходи, такой деревни под дряхлым старцем, говорит, не оставлю. Иди, говорит, к нам в Троицу бога славить, а землю я другим отдам". А я ту землю сам от леса поднял, сам выжигал, сам корчевал. А теперь - отдай! - В монастырской земле государь не волен. Там монастырь хозяин! - Да бедствие-то мое от князя, от его войн! - Исстари так велось - народ вместе с князем тяжесть войны на себя приемлет. - С князем? А игде ж на нем тяжесть? Нонче поутру па него глядел - с вьюношем на конях верхами промчались. Ничего себе князь - сыт, румян, дороден. А я? У него на коне цепка позлаченная, а меня впору на железную посадить, как волошского кобеля. Зол я, голоден, черен. Посади, боярин! Я за похлебку каждому горло перегрызу, кому скажешь. Тютчев взглянул в мокрые стариковы глаза и повернулся прочь от собора. Он пошел быстро, но старик опять поймал боярина за кафтан: - Постой, боярин! Что ж ты молчишь? - Некогда мне. - Я, что ль, один такой? Ты всем ответь! И, обернувшись к собору, крикнул: - Братцы! Подьте сюды! Боярин ответ дает! От Спаса рванулось несколько человек. Тютчев увидел их позеленелые в сумерках лица, их смрадные рваные сермяги, космы волос и одичалые безрадостные глаза. Он резко выдернул из стариковых ногтей свой легкий кафтан и схватился за рукоять сабли: - Отстань! Старик от его движения поскользнулся. Тютчев пересек площадь и торопливо вернулся на княжой двор. - Боярина Бренка не видали? - Еще у государя! - ответили караульные. Но Бренко уже сходил с крыльца, радостно вдыхая чистый морозный воздух. - Михайло Ондреич! Дело к тебе. У Спаса на Бору смерды попусту языки чешут. Ты б ими занялся. - А чего ж! Сейчас пошлю. У меня это скоро! - А то чего ж потакать им? - Я про то и говорю: ко всенощной пойдешь, ни одного не увидишь. - Обступили меня, за кафтан царапают, государя хулят! - А у тебя, что ж, сабли с собой не было? Тютчев застыдился: сабля была, а сбежал. Он смущенно распрощался с Бренком, слыша, как Бренковы ребята уже пошли тихой ватагой в сторону Спаса на Бору. Двадцать четвертая глава. МАМАЙ Степи туманились сентябрьской мглой. Порывы ветра обрушивались вместе с дождем. Седла не просыхали. Кожа липла, с оружия свисали капли дождя. Когда проглядывало солнце, от коней и от одежд поднимался пар. Снова Орда шла в поход. Встречались торговые караваны. Вожаки завистливо кричали воинам. Охрана караванов просилась назад, в конницу: всякому хотелось добычи. Из Москвы в Сарай задешево шли на горбах верблюдов тяжелые московские товары; в тяжелых тюках покачивались лесные меха. Задорого шли в Москву из Сарая кожи, ткани, оружие, серебряные прикрасы красавицам. Шелка и ткани из далеких стран Орда перепродавала Москве с изрядным барышом: не зря стала на торговых путях в Китай, и в Туран, и в Иран, и в Крым, и в Византию. Встречались широкобородые, широкотелые русские купцы. Смотрели на ордынские войска молча из-под кудлатых бровей. Быстроглазые странники останавливались, опираясь на посохи. Неразговорчивые монахи сурово отворачивались, словно походы, войны и мирские страсти текли мимо их глаз, как горький дым. Они шли в Орду старым торговым шляхом и показывали пропускные грамоты. Их задерживали и под присмотром отправляли в глубь Орды. Бернаба, гордясь своей русской речью, заговаривал с ними: - Аз усретоша вы и рекем: смири крутодушие; тебе плакатись подобаеть, да прощен будеши. Отныне ты есмь не русь, но татар. Овча, пребывая в стаде, не врежена будеть. Русь же покончена есть. Но мало кто откликался на его речь. И отвечали ему непонятно, словно у русов был другой язык. Бернаба говорил Мамаю: - Допросил встречного. Глуп, груб. Русской речи не разумеет. Говорит, словно тщится свой язык сжевать. Степью шли по древнему обычаю, раскинувшись на многие версты вширь. Так саранча наползает на посевы. Так движется в черном дыму степной пожар. Но, достигнув лесов, Мамай приказал идти в тишине, обрыскивая обочины, таясь русского глаза: надо было не дать Москве опомниться, навалиться на нее врасплох. Прежде не береглись. Ныне - иное время. Лошадь Мамая, согретая тяжелой попоной, гордая своей аравийской кровью, порой, словно чужих коней чуяла в лесу, ржала, и лесной гул откликался ей протяжным ревом. Мамай хлестал ее по голове, заставляя молчать. Она вскидывалась, но он крепко сидел в седле. Мамай вел неутомимо. Переходы бывали долги, стоянки коротки. Русский сентябрь обдавал их дождями и холодом. На ночь Мамаю ставили белую, расшитую тамгами юрту. Ковры пахли теплой степной травой. В конце сентября днем они миновали Вожу - выше тех мест, где за месяц до того полегли золотоордынские воины, где по лесам еще бродили одичалые татарские лошади. Вечером воины поставили юрту. Клим внес одеяла. Москва приближалась, заутра предстоял большой и стремительный поход. - Миновали! - сказал Бернаба. - Но надо бы было набрать больше людей. - Откуда? Бернаба побледнел. Мамай улыбнулся: чем больше проливал он кровь, тем чаще отливала кровь от лиц собеседников. - Не бойсь. Хватит. - Если нас не ждут. - Не смекнут ждать. О шахматах не скучаешь? - А ты хочешь играть, хан? - Еще не хан. Ступай спать. Но Бернаба медлил. Клим внес ужин и, опустившись на колени, расстелил на ковре скатерть. Воин, опершись о хвостатое копье, вошел охранять выход. Мамай весело сказал воину: - Ну, видел, Вожа узка. - Многим она выше горла! - ответил воин. - Что?! - оторопел Мамай. Но воин не смотрел на него и молча оправлял ремни панциря. Клим, расставляя еду по скатерти, вслушивался в их разговор. - Что ты сказал? - подступил Мамай. Воин спокойно ответил: - Я пожалел тех, кому Вожа стала выше шелома. Они бы среди нас были кстати. - Смел ты. Но смелость твоя от страха. Воин ничего не ответил, и Мамай, помолчав, отпустил его. Вслед ему Бернаба сказал: - Мне это не нравится! - И так бывает в походах. - Что ты несешь Москве? - А что бы ей ты принес? - Приказал бы: срыть начисто город. Церкви пожечь. Иконы и книги пожечь. Русские бы песни запретил: пусть поют по-татарски. Монахов научил бы корану. Русов угнал бы в глубь степей. Женщин их отдал бы татарам - пусть татарчат рожают. Пусть забывают свой язык. Татар поставил бы торговать товарами русов. Так Русь станет Ордой. А когда станет Ордой, двинемся дальше. Задавим весь мир. Мамай станет превыше Чингиза. Это просто и крепко. - Хорошо думал. Ты, вижу, совсем татарин. - Да, когда хочу, чтобы ты стал выше Орды. - И ты рядом со мной? - С тобой! - Ты прав. За юртой во тьме неистово заржал конь. Они легли. Мамаю думалось, как он кинет могучий вал конницы на врага. Как следом пошлет второй вал. Так он сломит врага. И во главе третьего вала ринется сам. Путь раскроется. Вся страна ляжет, как перед Батыем, до самого Ледяного моря. Захлебываясь, заорал осел. Надо бы осла угомонить, но не хотелось двигаться и распоряжаться о том. Бернабе было уютно лежать. Но сон не шел. Он знал, что Мамай не спит - слышно было его прерывистое дыхание. Генуэзец думал: "Вдруг переломится Мамаев клинок? Вдруг споткнется серебристый Мамаев конь? Кто тогда поднимет меня из дорожного праха? Моя судьба - Мамай". И он слушал дыхание своей судьбы, когда вдруг ковер, закрывавший вход, откинулся. Вошел, держа полыхающий светильник, мурза Таш-бек. Лицо его пылало и трепетало, обагренное светом. - Что ты? - Мамай приподнял голову. - К тебе, князь. Таш-бек вдруг оробел и заговорил издалека: - От бессонниц и от ветра глаза наших воинов красны. Мы идем торопливо и тайно, как воры. - Так надо. - Воины скучны и суровы. Вокруг костров молчат. Если разговаривают, когда я подхожу, смолкают. - Говори. - Я спросил: почему? "Мы, - говорят, - идем быстро и тайно, как воры. Значит, Мамай боится". - Бараны. - Они не идут дальше. Мамай вскочил: - Ты впереди всех, если несешь плохую весть. Рад? - Князь! - Ты позади всех, если надо спешить для дела. Как они смеют? - Спроси их сам. Мамай торопливо натянул сапоги и вышел. Пылали костры. Розовые сосны вздымались в черное небо. Воины стояли вокруг огней. Все молчали. Мамай один спрашивал их: - Боитесь? Они молчали. - Ни один не вернется, если свернет с дороги. А дорога наша через Москву. Они молчали. Тогда Мамай кивнул сотникам. Сотники закричали, свистнули плети. Но ни плети, ни уговоры не смогли сломить робости у золотоордынских войск, прежде бездумно и радостно кидавшихся в любую битву. Мамай приказал выбрать самых упорных. - Чтоб вам не страшно было в бою, я сам порублю вам головы! В костры побросали дров, и пламя поднялось выше. Самых старых приволокли к огню и кинули на колени. Они отвечали: - Своя сабля сечет легче. Секи! Мамай растерялся и понял: непобедимое воинство Золотой Орды охвачено страхом. А страх сильнее смерти. В глазах воинов текла Вожа, и Вожа казалась им черной от татарской крови и живой. Поставленным на колени, уже склонившимся перед смертью он приказал: - Встать! Он ушел в юрту. Начальники тысяч торопливо сошлись к нему. Он знал: великое торжество охватило многих из них. - Говорите! Они медлили заговорить, они хотели сказать: не время идти в поход - осень. Надо управиться в хозяйствах, в стадах, в садах. Надо вернуться в Орду, отдохнуть, окрепнуть, излечить страх, как лечат болезнь. Но разве посмеешь это сказать? - Говорите, пора! Они молчали. В эту ночь говорил он один: - Вы скажете - назад? Он вдруг вспомнил мышиные уши хана и высокие брови ханской жены. - Нет! Дороги назад нет. Вернемся с добычей, с победой. Бояться Москвы?! Идите, скажите: пусть ложатся спать. Пусть крепко спят. Утром я поведу их к добыче. Без победы возврата в Орду нет. И когда удивленные тысячники собирались повернуться к двери, Мамай крикнул: - Мы ломали копыта коней и набивали мозоли на своих задах даром? Каждому из нас надо немного золота и побольше рабов. И вы это возьмете. Он видел, что глаза их повеселели. Ночью этот блеск разгорится в пламень, и утром их сердца запылают жаждой битв и жадностью. Он знал людей. Когда все ушли, когда и сам он лег и завернулся, его опять охватила ярость. Он комкал одеяла, грыз их, рвал. Бернаба молчал, но слышал. За кошмами юрты тихо топталась стража, и под подошвами воинов похрустывала обмерзшая трава. Но Мамай затих. Удивленный Бернаба приподнялся и взглянул на князя. Мамай лежал, запрокинувшись навзничь, стиснув скомканные одеяла, с перекошенным и полуоткрытым ртом. Сон, как стрела, сразил его внезапно. Бернаба долго не мог уснуть и внимательно разглядывал опрокинутого сном Мамая. Пусть вся Орда спит, безучастная к грядущему дню, Бернаба не безучастен. Свой грядущий день он силится разгадать, обдумать. Когда на рассвете принесли кумыс и воду, за откинутым ковром раскрылось зеленое безоблачное небо и белая, захваченная морозом земля. Все стояли наготове, и Мамай двинул свою силу по пути, который назвал одним только тысячникам. Беспокойным, хмурым взглядом он всмотрелся, легко ли, охотно ли движутся они. Но словно тяжесть свалилась с них: радостно поворачивали коней в сторону от Московской дороги. Только тогда, стуча зубами от жажды, Мамай приник к широкой чаше с белым осенним кумысом. Двадцать пятая глава. РЯЗАНЬ Кирилл поднялся в город. У ворот остановился и поглядел назад. Туманы застлали нижнюю слободу. Там тоскливо завыла собака. Может, чуяла близкий восход луны. У Пронских ворот собиралась стража, и, затеплив светильник, воины разговаривали, обратясь лицом к свету. Город уже затихал. Только у кузнеца еще шла работа. На пороге сидели и стояли люди - купцы, собравшиеся домой, ремесленники - и разговаривали, глядя не на собеседника, а в огонь, словно говорили огню, и слова их были спокойнее, тише, шли из глубины души, будто огонь освещал им темное для них самих сердце. А глаза не моргали, даже когда оружейник бил молотом по мягкому, как воск, клинку. Оружейник приметил Кирилла. - Присядь. Расскажи. - Об чем? - Откуда пришел, про то и сказывай. И люди притихли, оглядывая Кирилла. - Долго говорить. Меня и на постой не пустят. - А где стал-то? - У Герасима. На взвозе. - Куды ж туда в таку темень идтить? - Дойду. - Пойдем ко мне. Я собираюсь. Вот только последний докуем. Строгие, отчужденные взгляды рязан пугали Кирилла. Думал: суров народ. А этот зов из-под хмурых бровей пригрел. - Ин ладно, - сказал Кирилл. - Он человек хороший. Ты не бойсь, - сказал Кириллу хилый красильщик, махнув на оружейника окрашенной синью рукой. - Такой богатырь не спугается. Мне б такую мощь, я б и ночью из города выйтить не забоялся. - Какая ж у меня мощь? - засмеялся Кирилл. - Днем видали, как воз выволок. Да и так видать - плечи под епанчу не спрячешь. Кирилл догадался: видно, в Рязани разговаривали о нем. Пламя в горне затихло. Нежно сияли угли, подернутые голубой пленкой. Рязане пошли к своим дворам. Кирилл ушел к оружейнику. Двор его стоял недалеко от княжого двора, и Олегов терем поднимался похожей на седло, крышей высоко, к мутному небу, где уже всплыла луна. Дом оружейника, окруженный тыном, был невысок, но крепок. Узорные кованые скобы и петли на двери поблескивали в лунном свете. Внутри горела лучина, воткнутая в железный ставец, и тень от ставца трепетала по стене, причудливая, как водоросль. В темноте жилья, в скупом свете огонька Кириллу вспомнился далекий край - водоросли, Босфор. Кирилл перекрестился, прежде чем поклониться. Женщины молча и бесстрастно ответили на его поклон. На печи посапывали ребятишки. Он поел из одной чашки с хозяином, и постель гостю хозяйка постелила на нарах в запечье. - Тут те спокойно. Тараканов у нас нет, - сказал хозяин. - Сверчок донимает, - сказала хозяйка. А сестра хозяйки объяснила хозяину: - Видать, скоро холода станут. С этих пор в избу заполз. Мы уж каждую щелочку обшарили - нету. - А пущай. Со сверчком в дому теплее. Хозяйка ответила: - Пущай. Так наступила ночь. Издалека, может быть от городских ворот, долетали удары: били по чугунным доскам сторожа. Изредка раздавался дальний возглас: перекликалась стража. Над Рязанью стояла ночь. Олег проснулся затемно. Не спалось - думал о Москве, о Рязани. Жена спала, и, чтобы ее не будить, осторожно сполз с постели и прошел к дверям. Слегка приоткрыв их, выглянул. Там сидел на скамье отрок и, предаваясь одиночеству, усердно прочищал нос. - Палец сломаешь! - сказал князь. Когда отрок спрятал за спиной руку, Олег послал его: - Сведай, топлена ль баня. Да чтоб приготовили. Сейчас приду. Олег посмотрел в окно. Сквозь мутное генуэзское стекло он увидел задернутые морозной мглой заливные луга за Трубежом и ворон, чистивших сырые перья. Он обулся в белые валенки, расписанные пунцовым узором, накинул поверх белья полушубок и вышел во двор. Над баней слабо сочился голубой дымок. По верху бревенчатой крепости ходили иззябшие воины, от башни к башне. Тропинка к бане была бела от утренника. Отрок, племянник боярина Кобяка, еще стоял, переговариваясь с банщиком. - Я тебя, пострел, мигом слал, а ты прилип. - Баня, вишь, княже, стоплена. Чего ж спешить-то? - Ступай к Марьяму, вели меду принесть. Черноглазый отрок рванулся к теремам, но Олег его задержал: - Об дяде не слыхал, не вернулся? - Вчерась не было. Сказывают, урожай хорош: небось не управился. - Ну, беги. Олегу нравился этот юноша, в котором смешались острые татарские глаза и тяжелый славянский нос. Проворный, ласковый и смелый, он возрастал в Олеговом терему, задирая других отроков. Олег не раз вставал за него от нападок и наговоров. Старого б Кобяка так не оборонял, а этого было жалко. В предбаннике, густо застланном золотой соломой, Олег разделся. Банщик прошел с обширным ковшом до кадки с холодной водой. Ковш, стукнув, пробил тонкий лед. Олег поежился. - Ишь, осударь, каково. До Покрова далеко, а студено. И с размаху хлестнул на груду раскаленных камней. Пар взвизгнул и, зашипев, ударился в потолок. Влажный и горький от дыма воздух резнул по глазам. Сквозь набежавшие слезы Олег переступил на скамью и лег. Банщик похлестал его шелковистым можжевеловым веником и дал отдышаться. Крепко запахло сладкой смолой можжевели. Тело жадно и вдосталь вбирало густое тепло, покрываясь маслянистой испариной. Шрамы и язвы нежно зудели, и банщик бережно растирал их и в который уж раз привычно умилялся: - Несть, осударь, живого местушка. Все без остатка тельце измучил за нас, грешных. - Ногу потише! - поморщился Олег. - Вестимо, осударь. Берегу. - А ведь заживает. - Видно, будто синевы помене стало. Князь утешал себя: нога не заживала. Будто яд таился в татарском копье, что опешило Олега в той битве. - Ой, пень! Одурел, что ль? - обозлился Олег: банщик окатил князя нестерпимо холодной водой. - Помилуй, осударь, оплошал! Олег встал, и банщик принялся обтирать его мягкой холстиной и подал ковш трезвого меда, заправленного не хмелем, а мятой. - Хорошо Марьям меды сытит. Дряхл, а разумен. - Вельми, осударь. - На, дохлебай. В предбанник хлынул холод. Вбежал отрок и пригнулся у порога, силясь разглядеть князя сквозь пар. - Дверь, дверь-то! - крикнул банщик. - Ты что? - окликнул Олег. - Где ты, княже? Иди скорей! Татары! - Чего? - Татары! Олег рванулся к двери, банщик, кинувшись наперерез, успел накинуть на его голое тело белую овчину нагольного полушубка. Мокроволосый, потный Олег выскочил на мороз; облако пара окутало его. Иней протаял, где пробежали его босые ноги. Он вскочил на городскую стену. И тотчас десяток черных стрел впился в бревна над его головой. Он отклонился и увидел татар. Мамаево войско подступало, охватывая город. Из-за холмов наезжали новые сотни, но и тех, которые остановились под стенами, было великое множество. В осенней мгле пылали полосатые халаты, алели штаны, развевались косматые бороды копий, лохматились пушистые шапки; иные, надетые наружу мехом, казались чудищами на коротких кривых ногах. Позвякивали кованые панцири, похрапывали и взвизгивали лошади, но люди молчали, медленно наползая на город, может быть ожидая лишь вскрика, чтоб стремглав рвануться вперед. Татары смотрели па серые стены города, на темные башни, на суровую приземистую мощь Рязани, будто затаившейся. Татарские лучники увидели голое тело из-под овчины, когда Олег вскочил над стеной, но он хромал, и лучники промахнулись, рассчитывая на ровный шаг. На соборе забили набат. Чьи-то сильные руки схватили Олега и поволокли вниз, через двор, к терему. - Очкнись, осударь. Нешь тако по холоду ходют? Заледенел весь. - Пусти. - Обрядись сперва. - Пусти! Но волосы и борода затвердели на морозе, и тело забила дрожь. Набат гудел. Народ бежал к стенам. Воины наскоро пристегивали мечи к бедрам. Среди княжеского двора раздували костер и волокли котел: варить смолу на головы осаждающих. Набат поднял воинов, но их было мало: дружина была в разъезде по волостям и на полюдье. У оружейника, где Кирилл ночлежил, в избе еще стояла тьма, топилась печь и черный дым полз по потолку в душник. Когда раздался набатный звон, Кирилл поднял голову: - Ай пожар? Оружейник рванул дверь. - Беда! Обомлев, женщины замерли у печи. Кирилл выскочил во двор, заглянул через тын на улицу. Набат гудел. Улицей бежал народ. - Чего там? - Татары! - Татары! - крикнул Кирилл и, сбивая встречных, вбежал в избу. Он захватил из-под изголовья меч и кинулся к городским стенам. Боковой улочкой на неоседланной белой лошади проскакала княгиня Евфросинья. Сын ее, княжич Федор, и несколько отроков, ведя в поводу коней, обремененных ковровыми сумами с добром, мчались вслед за княгиней вниз по переулочкам к Трубежу. - Худо: князева спасаются! Но Олег, уже окованный латами и шлемом, отбивал впереди воинов первый натиск врага. Рязанцы стояли на стенах, отвечая на стрелы стрелами, кидая вниз бранные слова и тяж.елые валуны. Из княжеских подвалов приволокли вязанки копий и мечей. Оружие лежало грудами, и рязане, сбегаясь, хватала его и лезли на стены. Из посадов и слобод стекалась подмога. Бабы порывались выть, но теряли голос, когда видели, как с высоты стен кто-нибудь, пошатнувшись, валился навзничь да так и оставался лежать со стрелой в груди или в ребрах. Убитых бьющиеся сталкивали со стен, чтоб не лежали под ногами на узком верху у бойниц. Раненые выползали, и родня сбегалась к ним, силясь поднять. Кирилл взбежал на стены и, протиснувшись мимо Олега, притаился за выступом башни. Враг отсюда виден был весь. Передовые отряды уже лезли на стены, принимая удары, прикрываясь от стрел и от мечей разрисованными щитами, лезли к средней башне, у которой отбивался Олег. Их запасные части стояли наготове. В алом халате, в пышной белой чалме Мамай ехал вдоль стен на тонконогой серебряной лошади. Несколько мурз трусцой следовали позади него. "К стенам примеряется, гад", - подумал Кирилл. - Дай-кось! - Он выхватил у кого-то лук, и первая Кириллова стрела свистнула возле Мамаева уха. Серебряная лошадь присела, а Мамай, погрозив камчой, отъехал от стен подале. Стрелы черной струей ударили по венцам возле Кириллова убежища. - Спас бог! И еще одна скользнула поверх плеча. - Спас бог! Он увидел, как загорелась угловая башня над Глебовскими вратами. Подожгли, нехристи! Башню кинулись отливать водой. Но еще и еще посмоленные стрелы, объятые пламенем, вонзались в дубовый город. Не хватало рук заливать огонь. Большая огненная стрела переметнулась через стену и упала на крышу терема. Сухой тес мгновенно задымился. Кирилл увидел, как насильно стащили раненого Олега и усадили в седло. Ворота к Трубежу еще выпускали людей, там татар не было, и чернобородый рязанский воин повел в поводу княжеского коня прочь из боя. Легкая молодая женщина подбежала к груде мечей и схватила один. Ей крикнули: - Не тот, Овдоть! На полегче. Какая-то длиннолицая старуха, стоя на коленях, целилась из лука и посылала вниз стрелу за стрелой; по ее синему сарафану медленно расплывалось черное пятно - кровь. А набат гудел, и дым застилал небо и разъедал глаза. Все кричали - и татары и рязанцы. Выли и взвизгивали женщины. "Может, тут свидимся, Анюта?" Голова татарина, прикрытая щитом, показалась над выступом стены, и женщина, державшая короткий меч, ударила татарина наотмашь. Щит, вырвавшись из рук татарина, откатился к ногам Кирилла. "А схожа с Анютой!" - подумал он. Но ее звали Овдотьей, и вскоре стрела сбила Овдотью с ног. Глаза ее лишь на мгновение взглянули на Кирилла, и, отворотясь, она поползла к лестнице, чтобы спуститься вниз. - Анюта! - крикнул Кирилл и, видно, высунулся из-за бревен. Стрела ударила его по скуле. Пока он вытаскивал ее, женщину застлал дым. И мог ли он ее узнать здесь, когда истинное лицо любимой застлало время разлуки? Он стряхнул набежавшую в бороду кровь, но женщины уже не было. Татарские плечи поднялись невдалеке над бойницей. Кирилл обернулся к врагу, хотя мыслью еще обшаривал место, силясь понять, куда она отползла. А руки отбивали удары, пока он не опомнился, а тогда сразу нашелся удар, освободивший Кирилла от супротивника... Так бились и падали до полудня. Город пылал, чад застил свет, огонь кое-где полз уже по городским стенам. В посаде, как огромный ржаной сноп, стоял огонь над церковью Бориса и Глеба. Еще лодки, тяжелые от беглецов, переплывали Трубеж, лугами убегали к лесам женщины и старики, а уж рухнула угловая башня, и татары вломились в пролом стены. Еще рязанские копья вонзались в гущу врата и последние ковши кипящей смолы опрокидывались на ненавистную конницу, а уж татарские копыта, прорвавшись сквозь смолу и копья, мчались по телам рязанских защитников и кривые сабли сверкали над головами детей. Стены горели, и стоять на них стало незачем. Содрав с убитого кольчугу и шлем, Кирилл бился в облике воина. Лицо его было окровавлено. Когда стоять стало невозможно, он спустился со стен и начал пробираться узкими, темными от чада проходами. Из-за углов набрасывались на него ордынцы, и он отбивался от них щитом и мечом. Он запомнил путь, где проехала княгиня Евфросинья, и бежал тем путем к реке. Но лодок у берега не осталось. Броситься вплавь? Но тяжелые латы потянут ко дну. Снимать их - не оставалось срока. Кирилл побежал берегом по зарослям ивняка и кустарников. Вверху, на краю обрыва, высоко над головой, как в небе, он увидел серебряного коня и хана под белой чалмой: сопровождаемый мурзами Мамай с этой высокой стороны хотел въехать в горящий город. Кирилл притаился, пока проехали, и снова пошел. И снова замер: на краю обрыва стоял тонконогий гнедой конь, привязанный к дереву. Всадника Кирилл увидел внизу у реки: он сидел в кустах, занятый своим делом. Быстро Кирилл вскарабкался по осыпи, хватая стремительной рукой ветви, и кинулся вниз на всадника, сшиб его, запрокинул ему руки и связал их. Пленник был нарядно одет, круглоглаз, высокобров и напуган так, что рот его остался открытым. - Попался! - сказал Кирилл. - А я вот цел. Но тот молчал. Осторожно Кирилл влез наверх. Татары все прошли в город. Одиноко стоял дивный конь, позвякивая золоченой цепочкой. Кирилл отвязал его и, подставляя плечо под конскую грудь, сжав повод возле пушистых губ, свел коня вниз, где лежал связанный пленник. Кирилл подтянул пленнику пояс, перекинул его через седло и повел коня, ища через реку брода. Невысокий песчаный островок с кустом, вцепившимся в песок корнями, сулил брод. Держась за повод, Кирилл тихо погружал в воду ногу, когда услышал топот