отрел  вперед,  едучи  с  Боброком  впереди
многих князей и воевод.
     Тут, на раскрытом поле, как  перед  битвой,  Дмитрий  разделил  полки
промеж своих воевод.
     - А ты, князь, расставил их и впрямь  будто  к  битве!  -  сказал  он
Боброку.
     - Примеряюсь, государь! Рассуди, кому над каким полком быть.
     Распределив полки,  Дмитрий снова проехал, глянулЪ_ - Ъ.надежно ль будет.
И советовался с Боброком, не переставить ли кого куда.
     А к Коломне подъезжали новые послы Мамая.
     Они озирались на лесные дебри, на узкую струю дороги.  Вот тут вскоре
они пойдут позади Мамаева стремени - не отдавать дары Дмитрию, а брать все
то, что недодано Москвой Орде, все дани-невыплаты, все золото, всю силу.
     Мамай  слал  их  всмотреться  в  Дмитриево  лицо,   оглядеть    стены
Московского Кремля, высмотреть, много ль войск на Москве, угадать,  каково
будет Дмитриево сопротивленье.
     Мамай знал свою силу, превышающую  силы  Батыя,  верил,  что  Дмитрий
уступит:  он  расчетлив,  догадлив,  робок,  он  поймет,  что  противиться
незачем, уступит.
     На одном переходе от Коломны послов обогнали русские воины.
     Мурза Таш-бек, ехавший во главе посольства, спросил:
     - Дмитрий-то, ваш князь, в Москве, что ль? Либо уж на Двину сбежал?
     Родивон Ржевский ответил устало:
     - Государя в Москве нет.
     - Где ж он?
     - Отсель часов десять вашей езды. В Коломне.
     - Уж не в Орду ль едет?
     - А может, и в Орду.
     - А все ж?
     - В Коломне стоит. С войском. Вашего Мамайку встречает.
     - С войском?
     - Не с голыми ж руками!
     И поехали дальше.
     Таш-бек остановил своих.
     Он смотрел на светлые бороды иных  из  своих  спутников,  на  круглые
голубые глаза.  Меняются люди в Орде. От русских полонянок  рожденные,  не
потомки ль они тем вон пахарям, что разделали эту поляну, посадили те  вон
яблони, ныне одичалые, грелись у тех вон печей, от которых остались  груды
глины?
     И Таш-бек не твердо и не надменно, как  следовало  послу,  спросил  у
своего посольства:
     - Что ж делать?
     - Ехать и требовать, как велел хан, -  сказал  ехавший  в  посольстве
старый Джумай-бек.
     Но советовал он это не от твердости, а от робости, робел возвратиться
к хану, робел показать ему свою робость перед Москвой.
     Таш-бек пощадил его:
     - Ты поедешь обратно, Джумай-бек.  Скажешь  великому  хану  все,  что
слышано нами,  а  мы  поедем  дальше.  Свезем  Дмитрию  хановы  подарки  -
яркендские сабли и шлемы, и отдадим ему тоурменских коней под шемаханскими
седлами, и припугнем его.
     И Джумай-бек с малой охраной резво поспешил назад, а Таш-бек с дарами
поехал в Коломну.
     Еще день не начал погасать, а Боброк уже пришел в комнату Дмитрия:
     - Сосчитано, государь!
     - Сколько ж насчитали?
     - Более полутораста тысячей тут, в Коломне.  Но сейчас прибыло четыре
тысячи козельчан.  Давние татарские нелюби! И, слышно, из Рязани  идут.  И
еще из многих городов подходят.  Тех не чли. А еще не чли Московских пеших
полков, что с окольничим Тимофеем Васильевичем Вельяминовым подойдут.
     - А не мало выходит? - прищурился Дмитрий.
     - Не мало.
     Тогда известили, что прибыли послы от Мамая.
     - Проведите, да чтоб не больно  глядели.  Да  встреч  и  почестей  не
проявлять.  Да и вражды тоже! - строго наказал  Боброк  и  послал  отроков
призвать князей.
     Послы стояли во дворе, со всех сторон огороженном  высоким  тыном,  и
ждали. И вслушивались, велика ли сила за Дмитрием. И сами себе не верили.
     - Кажется, велика!
     Наконец их позвали.
     На лестнице их не встретил никто.  Таш-бек нахмурился. В сенях князья
пропустили их мимо себя молча и равнодушно.  Таш-бек разгневался.  Дмитрий
встретил их сидя.
     Таш-бек строго поклонился и  ждал  ответного  любезного  поклона.  Но
князь нехотя спросил:
     - С чем пришли?
     - Великий хан велел донести до тебя  его  высокий  ханский  поклон  и
наказ.  А наказывает тебе великий хан сказать: если ты хочешь его  ханской
милости, то от нынешнего дня веди дани тот счет, какой русские  князья  ей
вели прежде, какую с твоих предков - вечная им память! - брал Чинибек-хан,
да упокоит его аллах! А за те годы, что ты платил  малую  дань,  хан  тебя
прощает, за те годы невыплату с тебя не взыщет.  А в знак милости своей  к
тебе жалует тебя хан саблями яркендского дела, шеломом с золотым  чеканом,
конями тоурменских кровей под шемаханскими седлами.  Прикажи слугам  своим
те дары для тебя от нас принять.
     И, видя, что Дмитрий  еще  ждет  и  как  бы  прислушивается,  Таш-бек
подумал: "Еще даров ждет. Мало привезли!"
     И раскрыл свой тайный уговор с Мамаем:
     - И тогда великий хан проявит к тебе великую милость:  у  Мамая  дочь
есть, такая красавица, что, если она взглянет  в  степи  на  цветы,  цветы
начинают петь, как птицы! Если она в море взглянет, можно увидеть,  как  в
морской глубине из икры вырастает рыба! Так светел ее взор.  И великий хан
отдаст ее за твоего сына!
     - Благодарствую за честь! - строго ответил Дмитрий. -  Ежли  мой  сын
глянет в степь, дозорные мои могут пересчитать врагов, как  при  солнечном
свете.  Ежели же врагу в лицо взглянет,  от  врага  остается  лишь  горсть
пепла. - Дмитрий улыбнулся. - И опасаюсь я,  ежели  двое  таких  красавцев
соединятся в  Москве,  в  Орде  ничего  доброго  не  останется.  Не  стану
бездолить Ордынскую землю - Орда, слышь, ныне и без того скудна.  А что до
прочих даров, возьми, свези  их  обратно  -  у  меня  и  оружия,  и  коней
вдосталь, и оружие мое добро отточено.  Я не хочу стращать вас, не хочу  и
вас страшиться.  С Мамаем же и об выходах, и об  данях  уговор  держал,  с
глазу на глаз о том с ним уговорился, и  менять  тот  уговор  не  к  чему:
нонешнюю дань платить буду, коль орду свою с Дону немедля назад уведет,  а
на большее моего согласья нет. И не помыслю разорять свою землю тягостными
налогами ради Мамаева корыстолюбья.  Так и скажи. Ступай и скажи. И тут, в
Коломне, не задерживайся, чтоб к вечеру твоего духа не осталось. Иди!
     И снова, до самых ворот, Таш-бека сопровождало молчание.
     Тут же на дворе он сел на коня, прищемив губами бороду,  и  во  главе
всего посольства, влача ханские дары назад, покинул Коломну.
     Проводив с  молчаливым  волнением  татарского  посла,  все  на  сенях
заговорили, каждому захотелось  себя  высказать,  все  одобрили  Дмитриеву
твердость: поход начался!
     Когда поутихло, Боброк сказал Дмитрию:
     - Как уговаривались, послана в  степь  третья  стража,  Велел  послов
хановых незаметно опередитьЪ_.
     - Кого послал?
     - Семена Мелика.  А с ним Игнатья Креню, Фому Тынина, Горского Петра,
Карпа Олексина да Чурикова Петрушу.
     - Добрые молодцы! - одобрил Дмитрий.  Многих знал - всю жизнь  прожил
меж воинами.
     Нетерпеливо спросил:
     - А накормил-то хорошо?
     - Стражей-то?
     - Да нет, всех. Завтра ведь выходить!
     - Все приготовлено. Пять дней тут стояли, устоялись.
     Поутру, двадцать первого августа, по  прохладной  росе  войска  пошли
вверх по Оке.
     Было решено еще в  Москве:  большой  московский  воевода,  окольничий
Тимофей Васильевич Вельяминов, с остальными Московскими полками должен был
подойти не к Коломне, а к устью реки Лопасни, к тамошним  перелазам  через
Оку.  Туда ж удобно было и Владимиру Серпуховскому подвести  свои  силы  -
полки из Боровска.
     А обход этот понадобился потому, что тайные сговоры  Олега  с  Мамаем
рано стали явными для Москвы.  Да когда еще и не хотели им верить,  решили
остеречься - Рязанской заселенной землей не  ходить,  напрасной  крови  не
лить, силу беречь для большого дела.
     Тут, от Лопасни, дорога к Дону была хоть и  подлиннее,  да  повернее.
Это была исконная купеческая дорога из Москвы  на  Дон.  За  три  перехода
войска дошли до Лопасни. Серпуховской уже ждал их. Вельяминов приближался.
Подождали отставших.
     Двадцать шестого августа  Дмитрий  приказал  переходить  Оку.  Отсюда
начиналось Рязанское княжество. Дмитрий собрал воевод:
     - Начинайте через Оку возиться!  С  богом!  Но  помните  уговор:  как
пойдете по Рязанской земле, да никто не прикоснется ни к единому власу!
     Двадцать седьмого перевезся через Оку Дмитрий и весь княжеский  двор.
Прослышав о том, Олег ужаснулся: Дмитрий уже шел по  его  земле,  а  он-то
всех уверял и паче всех себя уверил, что  Дмитрий  в  страхе  прячется  на
Двине!
     Войска  Олега  уже  шли  из  Пронска  на  Дубок.  Олег  приказал   им
остановиться. Подумав, он вернул их в Пронск.
     Но Клим  шел.  И  с  ним  шли  оружейники,  кожевенники,  огородники,
седельники, кузнецы, скинувшие рясы монахи.  Вооружение их было пестро:  у
иных - топоры, насаженные на длинные рукояти, у кого - мечи,  многие  -  в
лаптях, у иных - прадедовские ядра на ремнях, с коими  хаживали  на  татар
еще во времена Евпатия Коловрата.  Путь был долог, все  несли  за  плечами
всякую снедь, запасные лапти да чистое белье, чтоб было во  что  обрядить,
коли лягут в битве.
     Они удивились, встретив Дмитриевы разъезды на своей земле:
     - До чего ж скор!
     Зажгли костер у дороги, сели  ждать,  чтоб  зря  не  тратить  сил  на
дорогу.  А вскоре и дождались, и влились в  войско,  как  лесной  ручей  в
большую реку.




        Сорок пятая глава. ВОИНСТВО

     В Микейшин шалаш пришли тревожные  слухи.  Когда  однажды  Щап  вылез
около Скопина на  шлях,  вместо  купцов  повстречался  татарский  разъезд.
Пришлось схватиться, с обеих сторон были побитые.
     Уже год прошел, как Кирилл жил в лесу. Многое передумал за тое время.
Оброс, одичал, озверел со зверьми и в разбоях.  А кроме разбоев жить  было
нечем - на левом берегу Оки Дмитрий его стерег, а  на  правом  -  Олег.  А
Литва далека, да и земля там чужая.
     Когда  случалось  ходить  мимо  деревень,  смотрел  на  окна  искоса,
завистливо, как Ъ_зЪ.верь на теплый омшаник.  Ужели же  навеки  отнят  у  него
человеческий образ?
     А кто всему виной? Татары.  Не  было  б  их,  не  был  бы  и  Дмитрий
жестокосерд к своим каменщикам, не убил бы Кирилл  гонца,  что  о  татарах
весть вез, не отняли б у него Анюту... Где она? Вот, сказывают, Орда идет.
Может, и Анюту волокут с собой во вшивых шатрах?  Может,  близко  идут  те
самые, что ее на огороде пленили либо убили? Из-за  этой  Орды  и  вся  ее
беда, да и Овдотьина, да и скольких еще!
     Радостно ломал он зимой татарские караваны; летом  с  легким  сердцем
топил их лодки, груженные товаром.  Не Кириллом  звали  его  ватажники,  а
Киршей, и Киршу боялись и ловили везде.  Да мудрено было его поймать -  на
Дубке караул кричат, а Кирша уж на Рясском купцов душит. За Киршей гонятся
в Пронск, а он в Перевитске спать ложится.  Добычу свою  Кирилл  складывал
здесь, в тайниках, в оврагах, под Микейшин досмотр.
     Вот уж и лес скоро может под татар пойти.  Русской земле несут  беду,
русских вдовиц поведут в  полон,  да  и  вся  Русская  земля,  как  Анюта,
потянется в Орду на аркане за косоглазым мурзой вслед.
     Он сидел, раздумывая, у костра. Ватажники между собой говорили:
     - А и у татар небось есть кому несладко жить.
     - А то нет! К нашему котлу небось иные подсели б.
     - Пустые речи! - сказал Кирилл. - Бить надо.  А потом  поглядим,  кто
шел впереди, а кто сзади.
     - Думаешь, бить их надо?
     - А ты не думаешь?
     - А я б не прочь!
     - Ну и пойдем!
     - А поведешь?
     - А чего ж!
     - Я пойду.
     К вечеру ждали Щапа - слышно было, из Рязани сюда  свое  добро  везет
хоронить. Кто-то сказал:
     - Куда это ты пойдешь?
     - На татар.
     - А кто ж не пойдет, коли Кирша нас поведет?
     И Кирилл их повел.
     Сперва разведали об Орде.  Щапа дождались. Отрыли из тайников оружие,
какое получше - татарское оружие, тонкого дела.
     Перед выходом смех был.
     Когда все собрались уходить  и  один  лишь  Микейша  оставался  череп
сторожить да мед с ульев сгребать, заревел на цепи Тимошин медведь.
     Тимоша кинулся его улещивать:
     - Сейчас возворочусь, Топтыгушко! Не гневайся.
     Медведь вырос в лесу громадиной, смирен был, а тут, чуя, что остается
один, взревел,  разъярился,  порвал  кованую  ордынскую  цепь,  кинулся  к
ватаге.
     А как добежал, стал на четвереньки, ласково терся мордой  о  Тимошину
спину; и тогда решили всею ватагой взять Топтыгу с собой.
     Через Щапа из Рязани Клим прислал Кириллу известие.  Кирилл вел  свое
воинство по тому пути, какой ему указал Клим.
     Они шли  не  обочинами,  а  звериными  лесными  тропами,  шли  скоро,
привычно.  Но прежде, когда выходили на разбой, оружие брали  неприметное,
одежду надевали смеренную, а ныне оружью их любой князь мог  позавидовать,
кольчуги их  отливали  серебром,  искрились  позолотой.  На  иных  шеломах
поблескивали не то узоры,  не  то  басурманские  надписи,  словно  золотые
червяки расползлись по стали.  У всех и налокотники надеты были, и  сапоги
на ногах, а не лапти, как у многих ратников.
     Иные шли и своей красоты стеснялись, сами не  догадывались,  до  чего
складно  это  добро,  которое  они  из  разбитых  возов  в   свои    клети
перекладывали.
     Теперь шли, не опасаясь, что поймает их стража.  Редкая стража против
них теперь устоит.  Да и кто ж посмеет тронуть, ежели они идут  биться  за
Русь!
     Они шли, примечая все на пути: птиц, следы зверей, белок на  вершинах
елей, лосей, перебегавших в деревьях, заросшие лесом остатки селищ.
     Однажды поймали людей, пытавшихся от них укрыться, и оказалось - тоже
ватажники!
     - Чего ж убегаете? С нами идите!
     - Куда?
     - На Мамая!
     - Постойте. Тут неподалеку бортники есть, мы их кликнем.
     - Кличьте!
     Так, обрастая числом, от Скопина прошли они к Черным Курганам, обошли
стороной Баскаки, чтобы не встречать там Дмитриевой либо Олеговой  стражи,
так же стороной миновали Дубок и вечером вышли на Куликово поле.
     Это было пятого сентября 1380 года.
     Где-то кричала сова. Ее унылый стон стоял над безмолвным полем.
     - С ума, что ль, сошла? Весной ей время так ухать, а не теперь.
     - Может, в теплые края собралась?
     - А совы нешь улетают?
     Дикая, никем не заселенная степь начиналась с Дона, от устья  Смолки,
от речки Непрядвы, до устья Ситки.
     В ее густой траве ютились кулики, звери  ее  обегали:  кругом  стояли
дебри, леса, а в лесах зверью спокойней. Только чибисы клали свои гнезда в
кочках и вскакивали на бугорках, подняв высокие хохолки, либо  с  жалобным
воплем летели прочь, заметив пробирающуюся к гнездам лисицу.
     Извечная тишина и мир лежали на этом поле. Столетия текли над ним, не
тревожа его ни человеческим голосом, ни конским  ржаньем.  И  эта  тишина,
после  многодневного  лесного  гула,  показалась  Кириллу  легкой,  но   и
встревожила.  Зверь затихает,  когда,  затаившись,  подстерегает,  а  если
гремит, нападать не будет. Так и человек. Так, может, и это поле?
     Всю ночь, не зажигая костров на краю леса, опасаясь выйти в  открытое
место, ночевал, часто просыпался и вслушивался Кирилл.
     И не один он спал сторожко. Многие подымали от сна головы.
     Ухала сова. В небе горели звезды.
     Рано поутру, вспугнув стаи птиц, они пересекли поле и продолжали идти
на поиски русских  воинств.  Останавливались  послушать  лес,  влезали  на
вершины больших деревьев, но всюду, куда ни обращался их взгляд,  тянулись
леса, заглушая своим ровным гулом всякую жизнь.  Да и не  виделось  кругом
никаких знаков человеческой жизни.
     Путались целый день, а едва начало смеркаться, увидели варева костров
позади, над Доном.
     - А свои ль?
     - Надо б узнать.
     Темным вечерним лесом пошли обратно, держа путь по варевам.
     Под ноги подвертывались невидимые ветки.  Уткнулись в бурелом и долго
его обходили. Сучья царапали лицо и цеплялись за ремни вооруженья. Кое-где
мечами просекали путь: путь им указывало варево воинских  костров,  и  шли
они напролом, прямо на это зарево.
     Уже совсем смерклось, когда вышли к первым кострам.
     Дмитриева рать остановилась на берегу  Дона,  когда  по  сырым  мятым
травам растекалась предвечерняя мгла.  Влажный ветер клонил кустарники.  В
сером небе курлыкали журавли, от  осеннего  холода  отлетая  в  полуденную
даль.  В полуденную даль, плещась, утекали донские струи.  Дон  тек  тихо,
светло, ничего не ведая.
     Подходили  остатние  полки,  скрипели  телеги  обозов.  Над  конницей
поднимался пар; всхрапывали и заливисто ржали кони; звякало оружие;  глухо
гудел людской говор.
     Вглядывались: не? видать ли татар на том берегу? Двести тысяч  воинов
глядело на Дон и в Задонщину.  Многое о реке той наслышано. Далеко-далеко,
за теми вон струями, начиналось великое поле Половецкое, чужая  земля.  На
чужую землю глядели, свою под ногами  чуяли.  А  ноги  затекли  в  седлах,
избились в ходьбе. Устало разговаривали:
     - За сей Дон ходил Игорь-князь бить половцев, чаял донскую воду своим
шеломом черпать; певали о том.
     - Старики сказывали, по сему Дону  от  наших  снегов  птицы  к  теплу
улетают.
     - А он течет и славы своей не ведает.
     - Ан не видать татар на той стороне.
     Там, близко отсель, ждет враг.  Но берег, в сырой мгле, пуст. Лишь  с
края поля темнеет, врезаясь шеломами в небо, лес.  Вдали  неровной  грядой
застыли холмы. Безлюдно и хмуро там - притаился ли враг, отошел ли?
     Кирилл нашел своей  ватаге  место,  разожгли  костры.  Воины  подошли
любопытствовать:
     - Кого бог принес?
     - Душегубов, - ответил Кирилл.
     - Ой, что б тебя! Ты взаправду скажи.
     - Взаправду и говорю: татей, душегубов, разбойников. А я атаман им.
     - Да где ж это разбойники в княжьем обличье ходят?
     - А на ком таково обличье?
     - Да глянь на себя - весь золотом осиян!
     Тонкий, сухой, весь обросший сединой, как мхом, опираясь  на  длинный
посох, к ним подошел старик.  Коричневое лицо, как у суздальского святого,
покрылось будто зеленоватой плесенью, лишь глаза смотрели твердо и строго.
Старик сказал:
     - Нет здесь ни татей, ни душегубов.  Здесь все воины! А коли ты  есть
князь, должен с молитвой изготовиться: ведешь не в разбой, а в битву.  Все
свои прежние грехи вспомяни и покайся. Все тебе простится: кровь, пролитая
за правое дело, как огонь, всякую нечисть смывает.
     И он,пошел от рати к рати, от полка к полку, суровыми глазами  из-под
нависших бровей вглядываясь в воинов - мужественны ли, тверды ли, разумеют
ли подвиг, готовы ли совершить его.
     Кирилл тоже  пошел  меж  воинами.  Вывертывались  изЪ_-Ъ.под ног  большие
кудлатые псы, пришедшие за ополчениями, может быть, от самого Белого моря.
Густо пахло дымом и  варевом.  И  вдруг  лицо  к  лицу  перед  ним  встала
широкоплечая громадина.  Она  глядела  исподлобья  и  растерянно  ворочала
круглыми холодными глазами.
     - Здорово, Гриша! - сказал Кирилл, и Капустин спросил:
     - Пришел?
     - А как же!
     - Ну, тогда ладно.
     Они молча постояли друг перед другом, и Гриша рассмотрел и  Кириллово
вооруженье, и самого Кирилла; рассмотрел, тяжело дыша, будто долго догонял
и наконец дорвался.
     - Хорошо, что пришел.
     - А то б?
     - Поймали б.
     - Князь тоже здесь?
     - Весь путь - с нами. Здеся. У него в Чернаве совет.
     Опять помолчали, разглядывая друг друга.
     -  А  ты  ловок!  -  сказал  Гриша.  -  В  Рязани-то  промеж  пальцев
вывернулся.
     - Да и ты, гусь, среди белого дня поймать орла вздумал!
     - Да я вижу: орел!
     - Ты где?
     - При Андрее Ольгердовиче. В Запасном.
     - Я иду сведать, куда нас поставят.
     - К нам просись. Ежели у тебя все таковы, могутная рать будет.
     - А далеко в Запасном. Мне б к переду ближе.
     - Я те говорю: с татарами нельзя знать, кто будет впереди, кто сзади.
Просись к нам, вместе будем.
     - Пойду сведаю.
     Они разошлись, и Кирилл пошел искать Клима.
     Отъезжали сторожевые заставы.
     Плескалась вода о конские  бока:  на  ту  сторону  реки  перебирались
дозоры - "языка"  добыть,  нехристей  проведать.  Много  глаз  следило  за
удальцами.  Что их там  ждет?  Каждая  пядь  неведомого  поля  грозила  им
стрелой, засадой.
     Дозорные вышли на берег, отряхнулись, затянули подпруги, взяли  копья
на руку. Многие взглядом провожали их вдаль.
     - Мамайского меда испробуют.
     - Сами ихнево царя отпотчевают.
     Раскидывались шатры княжеские и боярские.  Воеводы  уходили  к  своим
полкам стелиться на ночь. Многие ждали: не доезжая Дону, в Чернаве, князья
и большие воеводы остановились на совет.
     Войска ждали вестей оттуда.




        Сорок шестая глава. ДОН

     Войска от Лопасни прошли к реке  Осетру,  потом  через  Березуй-город
вышли по старой Данковской дороге на  Дорожин-город,  к  реке  Таболе,  и,
пройдя Чернаву, теперь стояли у Дона.
     Наполовину врытые в землю, как червивые грибы, склонившиеся в  траву,
гнили низкие избы Чернавы.
     Пригнувшись, лезли в  дверь  князья.  Пригнувшись,  рассаживались  на
скамьях.
     Стены избы изнутри были чисты, - видно, хозяйки шпарили их,  вениками
терли, хвощом, песком.  Лишь верхние венцы и  потолок,  будто  от  черного
китайского лака, поблескивали копотью.  Отдушина в  стене,  через  которую
выходит дым из жилья, светилась позади печи; через нее  виднелось  осеннее
небо, в седых лохмотьях туч просвечивала синева.
     Пока рассаживались,  пока  кое-кто  черпал  донскую  воду  ковшом  из
хозяйкиной кади, слуги застилали стол тканой скатертью, затеплили свечи  в
серебряных ставцах.  Розоватым струящимся светом наполнилось жилье, и тени
людей, застя свет, ворочались по стенам.
     Князья расселись вокруг стола.  Бояре  расстановились  позади.  Князь
Холмский обернулся к Боброку и негромко спросил:
     - Не худо ль - на дворе день, а тут свечи запалены?
     - Не робей, князь: в церквах палят, худа не имут.
     - Так там - богу.
     - А се - народу русскому.
     - Не обговоришь тебя.
     Дмитрий выжидал. Он уперся грузной спиной в угол и высился оттуда над
всеми. Черные его волосы закрывали лик Спаса, поставленного в углу. Поднял
глаза на совет свой и опять опустил их.
     Разно  были  одеты  Дмитриевы  князья.  Холмский  сидел  в    цветном
персидском кафтане, оправленном соболями. торжественный, словно не к  бою,
а к свадьбе собрался, - никак не поймет,  что  враги  рядом.  Ольгердовичи
сидели вместе в полной ратной сбруе, готовые вскочить на ноги и кинуться в
бой.  Так и Боброк был снаряжен. Только  поверх  панциря  накинул  простой
полушубок, расшитый зелено-красным  узором.  Молодой  Тарусский  тоже  был
одет, как будто у себя в вотчине к  обедне  собрался.  А  Белозерские  оба
сидели окованные, окольчуженные, суровые.  Дмитрий Ростовский, прикрыв  от
свечи глаза, взирал из-под тонких, как прутики, пальцев.  А Дмитрий Бобрик
не мигая глядел на свечу, и пламя, будто пугаясь его взгляда,  отклонялось
прочь и мигало.  На Ольгердовичах  оружие  отливало  синевой;  справленное
хорошо, оно показалось Дмитрию тяжеловатым.  Андрей -  черен  и  горбонос:
видно, в бабку.  Надо у Владимира спросить: Ольгердова, что  ль,  мать  из
Венгрии взята, у Белы-короля? Старые родословия Дмитрий  плохо  помнил,  в
таких делах полагался на брата Владимира, но знал хорошо, что на Западе не
было ни  королевского,  ни  княжеского  дома,  с  кем  не  оказывалось  бы
какого-нибудь родства.
     Прямо глядя Дмитрию в глаза, обернувшись к нему  всей  грудью,  сидел
брат Владимир.  В воинском уборе он словно  выпрямился,  стал  широкоплеч,
русая борода расплылась по стали колонтаря.  А Иван Белозерский -  плотен,
высок и чернобород и, когда в раздумье закрывает глаза,  становится  похож
на Дмитрия.  Тарусских - двое.  Оба  чернявы,  узколицы,  худощавы,  но  в
прежних битвах славно секлись.  Дмитрию не любо в них лишь  одно:  даже  в
походе говорили между собой, как монахи царьградские, по-гречески, а терем
им греческие изографы расписали, словно храм господень.  Дмитрий греков  к
себе не пускал - есть и русская красота, надо ее  блюсти  в  такое  время,
когда всяк посягает на нее.
     Говорить Дмитрий был не горазд, поэтому больше думал. И когда начинал
говорить, робел.  Всех рассмотрел из своего угла. Все затихли, ожидая  его
слова. Только Боброк что-то шептал Ольгердовичам, но и Боброк смолк. Молча
стоял поодаль в углу Бренко.
     Двадцать князей сидело пред  Дмитрием.  Служили  ему.  И  не  спор  о
наследстве, не раздел выморочной вотчины, не поминальный пир и не  свадьба
собрали их сюда, за бедный и тесный стол.  Бывало ли сие? В единую  брань,
друг за друга умереть готовые, за одну родину на общего врага  восставшие,
вот они - двадцать князей.  Не было сего со времени Батыя, когда каждый  в
свою сторону глядел.
     И Дмитрий подумал: "Надо Боброка спросить - бывало ль сие? Да нет, не
бывало!"
     Выждал.  Зорким оком приметил: Андрей Ольгердович сказать  хочет,  но
ждет, чтоб первым Московский князь сказал.
     Воинство стоит на берегу Дона.  Идти ль через  Дон?  Дмитрий  еще  не
решил. Шли, шли, переходили Москву, Оку, Осетр перешли. Теперь Дон поперек
пути лег.  Тут ли ждать, дальше ль идти?  Сперва  думал  на  Рясское  поле
пойти, да опасались Рязань позади оставить: нежданно в спину  мог  ударить
Олег.  Свернули сюда, а как дальше? Игорь Дон перешел и побит был. И  мать
говорила: в своей хоромине хозяину стены пособляют.  А что бы отец сказал?
И вспомнил отцову поговорку: под лежачий камень вода не течет.  Не лежать,
идти?
     В раздумье он поднялся, но потолок оказался низок.  Ростом не обделил
господь. Пригнувшись, Дмитрий уперся ладонями в низкий стол и сказал:
     - Братья! Како дале нам быть? Дон перед нами.  Пойдем ли вперед,  тут
ли ждать станем? Помыслим, братья!
     Он говорил, глядя на узоры скатерти, но тут поднял  лицо  и  взглянул
всем в глаза.  Во Владимире и в Боброке приметил решимость. И  сердце  его
наполнилось гордостью. Но просиявшее лицо вновь опустилось к столу.
     - Тут ли стоять, в Задонщине ль с Ордой померяемся? Дон перед нами.
     И сел, не убирая ладоней со стола.  Поднял глаза на  Боброка.  Боброк
говорил:
     - Давно зрим мы татарские победы.  Ждут ли врага татары? Они  первыми
наносят удар. Они наваливаются, как половодье, доколе не смоют супротивных
городов и народов.  Не стоят, не ждут - и  тем  побеждают.  Вламываются  в
чужие пределы, преступают исконные наши реки.  Зачинают  брань,  когда  им
любо, а не ждут, когда любо врагам их.  С волками жить -  по-волчьи  выть.
Переступим Дон. Я мню тако.
     И вслед за Боброком сказал Федор Белозерский:
     - Всем ведомо: великий Ярослав, реку переступив, разбил Святополка. И
Александр Ярославич, Неву переступив, одолел свеев.  Стойче станет  биться
рать, когда некуда уходить.  И много в древние времена было таких переправ
и побед.  Много раз мы побеждали в чужих землях,  обороняя  свою:  в  поле
Половецком, в дальней Византии. Мое слово - идти за Дон.
     Но Холмский воспротивился:
     - Княже! За что мы встали? Русь оборонять! К чему  ж  лить  кровь  на
чужой земле? Русскую землю обороняем, ее и напоим басурманской кровью.  Да
и свою лить легче на родной земле.
     Но Андрей Полоцкий тоже горячо позвал за Дон:
     - Доколе сила наша велика, идем вперед. Кинемся на них допрежь на нас
кинутся. Николи на Руси силы такой не бывало!
     И Дмитрий подумал: "Да, не бывало".
     А Полоцкий говорил:
     - Хочешь крепкого бою, вели немедля перевозиться.  Чтоб ни у кого  на
разуме не было ворочаться назад.  Пусть всякой без хитрости бьется.  Пусть
не о спасении мыслит, а о победе.
     Холмский обернулся к Полоцкому:
     - Забываешь: у Мамая  народ  собран  великий.  Ордынские  мунголы,  а
окромя сих косоги набраны, латынские фряги из Кафы, тоурмены из Лукоморья.
Мочны ли мы всю стаю ту истребить? А ежели не мочны, кто спасется на чужой
земле? Идти, как коню под аркан? Справа и спереди Непрядва, а позади будет
Дон. Слева - дикий лес, непролазная дебрь. Да и неведомо, не подошел ли уж
Ягайла, браток твой? В петлю манишь?
     - Родней не попрекай. Не время святцы читать. А в святцах, глядишь, и
тое написано, что князья Холмские татарских ханш в русские княгини брали.
     - Батюшки! Упомнил! Да той моей прабабки сто лет как на свете нет.  А
твой-то Ягайла сейчас супротив нас  стоит.  А  родитель  твой,  Ольгерд-то
Гедиминович...
     - Под которого ты от Москвы прятался...
     Дмитрий хлопнул ладонью по столу с  такой  силой,  что  Спас  в  углу
подпрыгнул, а одна из свечей покатилась по столу.
     - Не время, Холмский! А петля  в  десять  верст  шириной  широка  для
горла.
     Дмитрий вгорячах выдал свое тайное решение идти в Задонщину.
     Бояре стояли позади князей, вникая в смысл их слов, но ожидая  своего
времени.  Теперь говорил Тимофей Вельяминов, многими походами  умудренный,
многими победами славный, московский великий воевода. Тоже звал вперед.
     В это время отворилась со скрипом дверь, и в избу вошел  Тютчев.  Все
обернулись.
     Тютчев вошел, опрятный, спокойный, только чуть выше поднял голову  от
переполнявшей его радости.
     Тютчева слушали.  Он рассказал о разговоре с  Мамаем,  передал  слова
разорванной грамоты, о своем ответе мурзе смолчал, но горячо объяснил, что
самый раз напасть бы на татар теперь:
     - Олег попятился, а Ягайла утром выйдет с Одоева, отселя более сорока
верст. Пока дойдет, мы успеем управиться.
     - Волков легче поодиночке бить! - сказал Федор Белозерский.
     - Истинно так! - согласился Владимир.
     - Вот оно как! - кивнул Полоцкий Холмскому.
     И Холмский удивленно ответил:
     - Так выходит: надо идти! Что ж мы, в Твери, робчей  московских,  что
ли?
     Владимир засмеялся.
     Дмитрий, снова опершись на ладони, встал:
     - Братие!
     И все вслед за ним поднялись. Стоя они выслушали его слово:
     - Бог запрещает переступать чуждые пределы.  Спасу  говорю:  беру  на
себя грех - ежли не переступлю, то они придут, аки змеи к гнезду.  На себя
беру. Так и митрополит Олексий нас поучал. Но лесную заповедь каждый знает
- одного волка легче душить.  Трем волкам легче задушить  нас.  Стоя  тут,
дадим им срок в стаю собраться.  Переступив, опередим тех двоих, передушим
поодиночке. Не для того собрались, чтоб смотреть окаянного Олега с Мамаем,
а чтоб уничтожить их.  И не Дон охранять пришли, а родину, чтоб от плена и
разоренья ее избавить либо головы за нее  сложить:  честная  смерть  лучше
позорной жизни. Да благословит нас Спас во спасение наше - пойдем за Дон!
     Все перекрестились, но продолжали стоять, медля расходиться.
     Один из отроков сказал Дмитрию, что дожидаются от игумена  Сергия  из
Троицы гонцы.
     Дмитрий насторожился. Что шлет Сергий вослед походу?
     - Впусти.
     Мимо расступившихся бояр, в свет свечей,  склонившись,  вступили  два
схимника.  Один был широкоплеч и сухощав. Другой ни умерщвлением плоти, ни
молитвами не мог одолеть округлого дородства своих телес.  Черные  одежды,
расшитые белыми крестами схимы, запылились.  Одного из них Дмитрий  узнал:
он неотступно, словно охраняя Сергия, следовал всюду  за  своим  игуменом.
Это был брянчанин, из боярских детей, именем Александр, а  до  крещения  -
Пересвет.  Другой - брат его,  тоже  до  монашества  воин,  -  Ослябя.  Об
Ослябьевой силе в кротости Дмитрий слыхивал в Троице.
     Ослябя вручил грамоту от Сергия.  Дмитрий быстро раскрутил ее. Еще не
успев прочесть первых строк, увидел последние:
     "Чтобы шел еси, господине, на битву с нечестивыми..."
     Пересвет подал Дмитрию троицкую просфору, Дмитрий поцеловал  засохший
хлебец и положил его на столе под свечами.
     - Отец Сергий благословляет нас идти! - сказал Дмитрий.
     Он знал, как громко на Руси Сергиево слово.
     Еще говорили бояре, у коих в седине волос или в  гуще  бороды  укрыты
были славные шрамы, еще схимники несмело продвигались к выходу,  а  Бренко
уже заметил вошедшего ратника и громко сказал:
     - Княже! Языка привели.
     - Добро ж! - сказал Дмитрий, и все пошли следом за ним к выходу.
     Изба опустела.  Лишь потрескивали свечи на столе, оплывая, и меж ними
лежал присланный Сергием хлебец.  А за  дверью,  где  стояли  дружины,  не
смолкал говор, лязг, топот, визг коней.
     Вдали, во тьме, у полыхающего костра  плотно  стеснились  воины.  Они
расступились, и Дмитрий увидел пленника.
     Пойманный лежал на земле.  Кто-то подсунул ему под  плечи  скомканную
попону.  Кольчугу с него содрали. Кожа была  исцарапана,  -  видно,  когда
сдирали кольчугу.  На смуглом и грязном теле ржавели пятна  размазанной  и
еще не засохшей крови.  Оттого, что в поясе пленник  был  гибок  и  тонок,
плечи его казались особенно круты.  Он и  на  земле  лежал,  как  змееныш,
изогнувшись.  И еще Дмитрия заметил пестрые  штаны,  измазанные  землей  и
навозом, но яркие, из дорогой персидской камки.
     "Не простой, видно, воин!"
     И только потом взглянул на лицо пленника.
     На Дмитрия, сощурив надменные глаза, молча  смотрел  широкоскулый,  с
широко раздвинутыми глазницами безусый мальчик.
     Тютчев  удивился,  узнав  его:  это  был  пятый  мурза,  которого  он
отхлестал и отпустил к Мамаю.
     - Ты как попался? - спросил по-татарски Тютчев.
     - Тебя догонял! - гордо ответил пленник.
     - И еще раз лег! - зло сказал Тютчев.
     В дружине кто-то ухмыльнулся:
     - Еще от своего костра тепл, а уж пригрелся у нашего.
     - У нашего он сейчас перегреется.
     Мурзу захватила третья Дмитриева стража - Петр Горский с  товарищами,
когда во главе небольшого отряда мурза мчался  в  сторону  русских  войск.
Горский доложил Дмитрию:
     - Скакал мурза борзо, своих опередил. Прежде чем те подскакали, я его
к себе переволок да помчал.  Те за нами гнались,  да  тут  на  другой  наш
разъезд наскочили, повернули назад. А иные у них посечены.
     Дмитрий подумал: "Вот и первая встреча...  Уж коснулось своими краями
войско о войско".
     Дмитрий спросил старика-переводчика, прежде долго жившего в Орде, уже
отвыкшего от родной речи:
     - Чего выпытали?
     - Поведа, яко царь на Кузьмине гати; не спешит убо, но ожидает  Ольга
и Ягайлу: по триех же днех имать быти на Дону.  И аз вопросиша его о  силе
Мамаеве; он же рече: многое множество.
     - Говоришь, как пишешь! -  заметил  Дмитрий,  и  переводчик  смолчал,
стыдясь, что много лет лишь через русские книги говорил со своей родиной.
     Боброк спросил у Тютчева:
     - Выходит из его слов: Мамай на реке Мече.  Пришел туда по Дрыченской
дороге.  А до того по Муравскому шляху  шел.  А  Дрыченская  дорога  лежит
промеж двух шляхов - промеж Муравского и Ногайского.  Надо понимать, затем
Мамай промеж этих дорог, что Орда идет по обеим.
     - Думаешь, княже, ударить по этим шляхам порознь?
     - Хорошо б так, да опасно: один шлях будем мы громить,  а  с  другого
нас обойдут.  Надо так стать, чтоб обойти не могли, чтоб не по  Чингизу  у
них вышло.
     - А как спину уберечь? Все равно охватывать будут.
     - Ночь светлая.  Сейчас съезжу Ъ_зЪ.а Дон, прикину. Не  миновать  нам  на
этом поле встречу держать.
     - Войско каково? - спросил Дмитрий у переводчика.
     - Рече: сборное. Како оные народы бьются, про то не ведает.
     - Сколько ж их? - спросил Дмитрий.
     - Рече: тысячей триста да еще пятьдесят. С его слов чли.
     - Верно говорит! - удивился Тютчев.
     - Он сперва во лжу впал, да мы выправили! - сказал Горский.
     - Накормите его! - сказал Дмитрий. И, не оборачиваясь, ушел: не видел
округлившихся, как у совы, глаз пленника, не сводившего своего  взгляда  с
князя, пока воины не заслонили ушедшего Дмитрия.
     Во тьме Дмитрию подвели коня.  Он нащупал  холку  и,  грузный,  легко
вскочил в высокое  седло.  Не  дожидаясь,  пока  управятся  остальные,  он
направил коня к Дону, где, скрытые тьмой, стояли войска.
     Следом за ним  скакали  сквозь  мрак  князья,  бояре,  дружина,  двор
княжеский.
     Земля под конями звучала глухо, влажная, мягкая сентябрьская земля.
     Над Доном полыхали сторожевые костры.  С того берега  долетал  волчий
вой.  Псы, приставшие  к  войскам,  облаивали  их  отсюда.  Люди  пытались
разглядеть сверкающие зрачки  зверей.  Исстари,  вслед  за  татарами,  шли
несметные стаи волков дожирать  остатки,  рыться  в  пепелищах,  раздирать
трупы, терзать раненых и детей.
     Волки выли, - значит,  недалек  и  Мамай.  После  многих  лет  встало
воинство перед воинством, и одна лишь ночь разделила их тьмой и воем.
     Дмитрий приказал искать броды,  а  сам  проехал  через  весь  стан  и
встретил Боброка: они  уговорились  тайно  перебраться  через  Дон,  самим
осмотреть на заре поле.
     Владимир Серпуховской и двое его шуринов - Андрей Полоцкий и  Дмитрий
Брянский стояли в стороне, ожидая Дмитрия Московского и Дмитрия Боброка.
     - Я мыслю: он тверд, - сказал Владимир, - но я скрытен. Боброк удумал
еще боле укрепить ему мужество,  поволховать  во  чистом  поле,  послушать
землю.
     - Он тверд! - сказал Андрей. - Эту твердость в нем хранить надо - она
есть твердость нашего союза. Глядя на него, робкий стыдится своей робости.
     Дмитрий подъехал впереди Боброка.
     Боброк подскакал, сопровождаемый Семеном Меликом и немногими воинами.
     - Княже: еще весть.  Мамай сведал о нашем стане, спешит по Птани-реке
сюда, мыслит воспрепятствовать нашему переходу через Дон.
     - А поспеет?
     - Где ему! Завтра ж начнем возиться.  А ему раньше как в два  дни  не
дойти.
     - Едем? - спросил Владимир Дмитрия.
     Мелик указал им броды, по которым уже дважды ходил сам.
     Кони тихо, вытянув вперед морды, распушив  хвосты  по  воде,  сначала
осторожно шли, потом поплыли.  В прохладной черной донской воде отражались
и струились звезды. И молчаливая, утекающая ночная река казалась глубокой,
страшной, немой.
     Тонкий месяц погас за грядой леса.
     Кони  коснулись  дна,  облегченно  выступили  на  берег  и,   фыркая,
стряхнули с себя воду.  Звякали стремена и цепочки; от  реки  круто  вверх
поднималось поле, и князья впятером поехали по берегу вверх.
     Чуть  занималась  заря.  За  дальним  лесом  позеленело  небо.   Чуть
порозовело одинокое облако.
     Торопя коней, они ехали по полю,  густая  трава  полегла  от  тяжелой
росы, и роса уже начинала туманиться.
     - Дмитрий Михайлович! - сказал Дмитрий Боброку. - Послушай землю: что
нам сулит это поле?
     Боброк остановился, вглядываясь в  загорающиеся  облака;  зоркий  его
глаз приметил на востоке красную, как капля крови, звезду.
     Боброк отошел от князей и лег в траву, прижавшись ухом к земле.
     Долго он так лежал.
     Он  вернулся  молчаливый  и  не  хотел  ничего  сказать.  Но  Дмитрий
настаивал.
     Над деревьями поднялась огромная воронья стая и с граем  кинулась  во
тьму, к западу. Боброк проводил их невеселым взглядом.
     - Слышал я - на востоке вороний грай, и будто воют татарские  катуни.
А на западе плачут вдовицы и невесты и трубы трубят.
     Он помолчал, глядя на запад, где  вершины  лесов  начали  покрываться
розовым туманом.
     - А значит сие, что будет  плач  в  татарской  стороне  по  множеству
убиенных. И будет в русской земле плач, но и победа. О ней и трубы трубят.
Надо биться нам, не жалея крови, не уступая, и наши трубы вструбят победу.
Тако слышалось мне, княже. Так и тебе говорю.
     Они сошли с коней и стояли, немые, глядя, как медленно  ползет  полем
туман, как просыпаются птицы.
     Со стороны стана застучали топоры.
     - Что там? - спросил Дмитрий.
     - По слову твоему пехоте мосты мостят.  С  рассветом  пойдут  на  эту
сторону, - ответил Боброк.
     Они объехали поле, и  Боброк  часто  отъезжал  в  сторону,  оглядывал
овраги, сходил с коня и заглядывал в те овраги.  Порой, ощерив  зубы,  там
отбегали волки.
     - Мы поставим полки меж оврагами, чтоб Мамай не смог охватить нас,  -
предложил Боброк.
     - Есть у них еще  одна  тайна:  в  битве  всегда  силы  свои  держать
свежими.  Наши  все  купно  бьются,  а  татары  сменно,  наших  тыща,   да
притомившихся, а их сотня, да свежая.  Они и побеждают. Надо делить полки,
чтобы всегда нашлись свежие тысячи! - сказал Дмитрий.
     - Сие выполним, - заметил Боброк и обратился к Полоцкому и Брянскому.
- Вы, братцы Ольгердовичи, стойте позади, держите Запасный полк в силе.  А
мы затаимся с Владимиром. Ударим, когда наше время ступит.
     Так впервые ложилась куликова трава под копыта ратных коней.




        Сорок седьмая глава. БИТВА

     С рассветом седьмого сентября по свежим смолистым мостам пехота пошла
в Задонщину.
     Конница перешла реку в трех местах Татинскими бродами,  пониже  устья
Непрядвы.
     К вечеру для всего Дмитриева воинства Русская земля осталась позади.
     Воеводы вели свои полки на места, указанные Боброком.  Каждый  ставил
свой стан на то место, где определено было стоять в битве.
     Дмитрий велел, чтобы воины отдали этот день отдыху.
     Обозы остались за Доном, но оттуда переволокли сюда  все,  что  могло
сгодиться: котлы, и крупу, и масло, и оружие. Лишь шатров Дмитрий не велел
ставить, будто втайне готовился идти дальше.  Для  ложек  нашлась  большая
работа. Воеводы ходили между костров и уговаривали:
     - Ешьте, отдыхайте! Долго шли, отдыхайте. Надо будет - дальше пойдем.
     И, пережевывая кашу, воины весело откликались:
     - Пойдем!
     Успели между собой сдружиться: дорога людей сближает.  Жалко  было  б
расстаться: дорога нова