ца, собирая еду да ставя кувшины с квасом, брагой и медом, слышала уханье выстрелов за дверями вверху дома. - Созовут стуком огненным беду, учуют сыщики - всюду рыщут! Скоро оба вернулись. - Целый клад, матушка, наш гость! Как он бьет из пистоля, я таких еще не видал бойцов... В шапку глянь, шапку кидал - пробил, в пугвицу попадает - беда! Лазунка, выпивая и закусывая, сказал: - Работничек я твоего батюшки, Василий!.. Ириньица погрозила глазами Лазунке, сказала: - Сходи, сынок, коли подкормился, принеси ему платье обменить... Надо гостю Москву позреть. Юноша ушел. Ириньица обратилась к Лазунке: - Пока что говорила я ему, сынку-то: "Отец-де помер". Иначе зачнет еще думать худое, что зауглок он, прижитой кой-где, и меня перестанет любить. Того боюсь! Лазунка переоделся в принесенную одежду. Ириньица собрала его казацкое платье в узел, завязала крест-накрест рушниками. - Куда, гость-голубь, прикажешь саблю скласть? Дли все в горницу, где опочивал, положить? - Все прячь, хозяюшка, пистоли тож, окромя одного, кой помене, - тот заберу с собой. А теперь, Васинька, новой стрелец-молодец, пойдем на Москву глядеть! - Ты, дитятко, на весь день не уходи - надобен! - Верну скоро, мама! Оба ушли. 3 В царской палате, у окна в углу, - узорчатая круглая печь; дальше, под окнами - гладкие лавки без бумажников, на точеных ножках; у лавок спереди деревянные узоры, похожие на кружево. Потолок палаты золоченый, своды расписные. На потолке писаны угодники; иные в схимах, иные с раскрытыми книгами в руках. На стенах в сумраке по тусклому золоту - темные головы львов и орлов с крыльями. Выше царского места, за столом, крытым красным сукном с золоченой бахромой, на стене образа с дробницами [множество мелких иконок, звезд узорчатых] кругом венцов в жемчугах и алмазах. От зажженных лампад пахнет деревянным маслом и гарью. Из крестовой тянет ладаном: царь молится. На царском столе часы фряжские: рыцарь в серебряном шлеме, в латах. Часы вделаны в круглый щит с левой руки; в правой рыцарь держит копье. Тут же серебряная чернильница, песочница такая же и лебяжьи очиненные перья да вместо колокольчика позовного золотой свисток. В стороне по левую стол дьяков, покрытый черным. Над столом согнулись к бумагам: дьяк Ефим, питомец боярина Киврина, с длинной светло-русой бородой, такими же волосами, расчесанными в пробор; кроме Ефима еще три дьяка. Дьяк думный в шапке, похожей на стрелецкую, с красным верхом, верх в жемчугах, шапка опушена куницей. У думного дьяка на шее жемчужная тесьма с золотой печатью. Остальные дьяки без шапок, лишь у Ефима на шее такая же тесьма, как и у думного, только с орлом. На лавках, ближе к царскому месту, два боярина в атласных ферязях с парчовыми вошвами на рукавах узорчатых, шитых в клопец. Один боярин в голубой, другой в рудо-желтой ферязи, оба в горлатных шапках вышиной около аршина; шапки с плоским верхом, верх шире, низ уже. Ближе к царскому месту боярин, сутулый, широкий, длиннобородый, с посохом, - боярин Пушкин, и новый любимец царя - "новшец", любитель иноземщины, с короткой бородой и низко стриженными волосами. Полумрак палаты рассеял вошедший со свечой в руках, одетый в бархатный кафтан боярин-стольник. Он медленно, лениво и торжественно зажег на царском столе свечи: три толстых восковых да одну приземистую, сальную. Гордо, как и вошел, не взглянув ни на кого, так же вышел. В палате слышно заглушаемое гудение причетника да редкие приторно-вдохновенные возгласы царского духовника, без очереди взявшего сегодня службу: иначе служат очередные попы. Боярин в голубой ферязи повернул голову к другому, согнувшемуся на посох. - Ты, боярин Иван Петрович, остался бы и не сходил от дела!.. Великий государь твоей службой много доволен. Боярин в рудо-желтом молчал. - Ужели боярину прискучило ежедень видеть государевы светлые очи? Боярин над посохом мотнул высокой шапкой, крякнул, другой не унимался: - И не возноситься бы князю Одоевскому родом! И нынче род в меньшей чести пошел против того, как прежде... Я чай - выслуга да ум дале заскочат? Боярин закачал шапкой, отделив бороду от рук и посоха. - Был я, Артамон Сергеевич, много надобен, да вишь, есть теперь те, что застят мою службу пред великим государем! - Эх, умен, боярин Иван Петрович! Но вот, поди ж, должно, большому уму тоже часом поруха есть? - Что сказываешь, Артамон Сергеич? Ко мне ли слова твои? Теперь боярин в голубом сделал вид, что не слышит Пушкина, он продолжал свое: - Пустая, неумная эта вековечная пря - "кому и где сидеть". А мне сидеть едино хоть под порогом. - Худородному всяко-то одинако! И в корыто, а было б сыто! Нам, боярин, дедина честь не велит сидеть ниже Одоевского. - Ох, и худороден я! Дьяки, боярин, были мои отчичи, да у великого государя не обойдены мы честью. - Вишь вот! Молчал я, боярин Артамон, а ты меня, как рогатиной медведя, по черевам давай совать, и вот я когти спущаю, не обессудь... - Попрек в худородстве, Иван Петрович, меня не сердит. Сердит же меня то, что умной человек, гожий, государское дело кидает для ради упрямства. - А ну, еще мало, и смолкну я. Князю Одоевскому, Артамон Сергеич, не то место в столе - дорогу даю: "Бери-де, князь, правь разбойны дела!" Я ж что?! Пора... на покой... - А как еще о том великий... Спешно из крестовой в палату вошел причетник, широко шагая под черной рясой пудовыми сапогами, да, чтоб не стучать, норовил встать на носки, срывался, шлепал. От него пахло дегтем и винным перегаром с редькой. Причетник, багровея широким лицом, пихал за пазуху богослужебную книгу. Он быстро прошел. Бояре встали. Вышел царь из крестовой с духовником, говорил шутливо: - Уж нет ли, отец Андрей, у тебя прибавы семьи? Охота есте воспринять твоего младенца. Да жди - приду! К куме протопопице приду: знатно она у тебя изюмную брагу сготовляет. - Пожалуй, великий государь, приходи! И как рады-то с протопопицей будем, несказанно рады солнышку!.. Даром что крестить стало некого, зато крестники твои, великий государь, растут. Порадуй, окинь оком! - Твой причетник, отец Андрей, от редьки крепко запашист, - духовному оно и подобает, но пошто еще дегтем? Уж придется разорение взять на себя - дать ему новые сапоги из хоза... [хоз - выделанная козья кожа; иногда из нее делали сафьян] - Пропойца он, великий государь, - всяк дар в кабак волокет, за голос держу - глас редкостной. - А ты б его, Савинович, яблоки кислыми врачевал, кормил - сказывают, иным помогает? - Исполню, великий государь, опробую! Царь прибавил: - Иди, отец! Вишь, дела ждут. Протопоп, поклонясь низко, ушел. Царь, входя ка свое место, сказал: - Садитесь, бояре! Оба вы нужные. И перво, Артамон Сергеевич, скажи-ка мне, когда пригоднее будет нам учинить воинский смотр, а пуще, ладно ли съезжаются на Москву дворяне, жильцы и дети боярские? - Великий государь, окладчики [оценщики, определяющие количество людей и пр., которое обязан был дворянин представить на войну] доводят, что находятся в нетях многие дворяне новгородские и ярославские. - На то, боярин, есть указ воеводам, и тот указ здесь имеется; а будем ли дополнять его, про то обсудим. Дьяче, поведай письмо! За дьячим столом поднялся дьяк Разрядного приказа. Развернув длинный столбец и минуя имя воеводы, потому что оно было известно царю, читал внятно и очень раздельно: - "А которые дворяне и дети боярские против списков и десятин у денежного жалованья не объявятца, и тебе бы, воевода, и выборным лучшим людям про тех допросити окладчиков, где ныне те дворяне, и дети боярские, и новокрещены мурзы, и татаровя: на службе, или в отсылках, или где у дел? Или которые померли? И зачем кто на государеву службу не приехал: своею ли ленью или для бедности? И поместье за ним и вотчина есть ли? И где живет? Да что про тех окладчики скажут, и им велеть тех дворян, и детей боярских, и новокрещенов в десятнях написати по окладчиковой сказке, которых городов дети боярские, атаманы, и казаки, и татаровя по осмотру будут в нетях, и про них расспрашивать тех же городов окладчиков и лучших людей: дворян, и детей боярских, и князей, и мурз, и татар. Да что про тех нетчиков окладчики скажут, и им то велети исписать на список и велеть к той сказке руки приложити да о том отписати к государю тотчас, и список..." - А ну, и буде! - Дьяк поклонился. Боярин в голубом сказал снова: - Жалобились, великий государь, воеводы Юрья Борятинский да Богдан Матвеевич Хитрово, что обозы и пушки у них мало устроены, а бомбометного дела людишек совсем нет, так вот иных охочих по тому делу мастеров надо собирать немешкотно... Ежели воеводы придвинутся и будут очищать города, то бомбометчики нужны. Воровское же собранье множится ежедень и идет снизу до Самары. - Есть, боярин, такие люди! Шлем их на нашу государскую службу - да вот! - Царь перевел глаза на огни многих свечей дьячего стола. По его взгляду стал дьяк Пушкарского приказа (*59), перекинув длинную бороду через плечо, чтоб не мешала, читал: - "Роспись мастеров, обученных у иноземцев, Васки Борисова да Ивашки Климова, которым ведено идтить на твою, великого государя, службу, - им надобно запасов: Пушка гранатом два пуда, к ней сто пятьдесят гранатов. Пушка гранатом пуд, к ней гранатов сто шестьдесят. К ним запалов четыреста, а пороху на медные и на деревянные пушки - сколько будет надобно, и на зажигательные ядра селитры литрованной пуд с пятнадцеть, серы горючей пять пуд, воску два пуда, терпентину пуд двадцеть гривенок. Смолы - сколько надобно будет, два котла медных - один ведер в шесть, в чем смолу топить. Льну десять пуд; дегтю - сколько надобно будет. Еще котел, в чем селитро перелитровывать, - ведра в два. Иголь медная с толкушкою медною, чем составы в зажигательные ядра толочь. Камфары пятнадцеть гривенок, десять гривенок салмияку. Антимони двадцеть гривенок, ртути живой двадцеть гривенок. Пятьсот пыжей деревянных к тем же пушкам; пятьсот кругов - в два аршина - веревок. Крашенины доброй сорок аршин, ножницы, молоток ударной, чем в зажигательные ядра заколачивать гвозди, три сита. Доска липовая, на чем составы стирать. Шестьдесят колец железных к зажигательным ядрам, да к ним же шестьдесят чашек, да к ним же стволов, из которых зажигательных ядер бой дают, сколько надобно. Да к ним же надобно четыре кочедыга [кочедыг - инструмент, которым плели лапти] железных по образцу, чем ядра зажигательные оплетать, да к ним же надобно две сваи железные да четыре молотка деревянных". - Буде! Чти, дьяче, кому та бумага дается? Царь строго поглядел на боярина в голубом. Дьяк громко закончил: - "Да и то все, и пушки, и гранаты, и всякие припасы, указал великий государь прислать из Пушкарского приказу в Новгородской к окольничему к Артамону Сергеевичу Матвееву да к думным дьякам Григорью Богданову да к Якову Позднышеву". - Нынче же, Артамон Сергеевич, была челобитная от тех мастеров бомбометного дела, что-де до сей поры им ничего не дано! - Был я в отлучке, великий государь: с жильцом Замыцким мы объезжали по местам, где копятся воеводы, и жалобы их друг на друга собирали. И на то дал я отписку в Разрядной приказ, а ее, стало, не довели тебе?.. - Ну, ин ладно, боярин! Сыщи сам, да скоро дай все, что потребно мастерам, и ежели замотчанье от Пушкарского приказу, - сыщи и мне доведи. - Исполню вскорости, государь! - Теперь же послушаю Ивана Петровича. Пушкин встал. - Я, великий государь, буду сказывать тоже, что ближе к делу... - Добро нам, боярин! - Седни, великий государь, довели мне стрельцы, а сказывали: "Вот-де не по один день, ходя по утренней смене с караула, чуем мы бой с пищали альбо из пистоля на усторонье Стрелецкой слободы, около анбаров купца Шорина". Дознавал я, государь, не мешкая мало, и сыскал: на пустошном месте за анбарами есть дом с виду пуст... По обыску писцовых книг ведается тот дом тяглой за посацкой жонкой, именем Ириньицы... С видом ничего, смирна, на торги и в церковь ходит, живет с сыном... Я же свое мыслю; есаулы богоотступника вора Степана Разина, когда пришли на Москву бить головами тебе, государь, и мы их по твоему указу свели на Земской двор и разобрали да сослали в иные городы... Мне до сей поры кажется, великий государь, что один из них или два, того недосчитался, когда вели их от караула, сошли... - Сказывай, боярин, добро! - Так и мыслю я, государь, про ту жонку, не становщица ли она ворам? Люди мои всю Москву перерыли - нет таких. А мне сдается - есть! Стрельба же кому дозволена? Едино лишь тобой, государь, и на воинском ученье... В городе, в слободах никто стрелит... - Сыскать надо про жонку, боярин! Боярин не ответил царю. Молчал и царь. За столом дьяков встал степенный дьяк Ефим, поклонился, сказал царю: - По памяти к моему благодетелю боярину Киврину, царство ему небесное, прошу говорить перед великим государем о той жонке! Царь махнул рукой: - Дьяче, сядь, жди поры. Дьяк сел и взялся за бумаги" Пушкин снова заговорил: - Еще, великий государь, не дале как завчера поутру пришел в Разбойной ко мне казак, назвался Шпынь, а сказывал: "Я-де из-под Астрахани". Подал тот казак мне цедулу малую от воровского есаула Васьки Уса: что-де молю великого государя ему, Ваське, и тому казаку Шпыню прежние разбойные дела спустить и место дать в Войске донском служить головой государю, а за то-де вора Стеньку Разина я изведу! - С собой, боярин, та воровская цедула? - Нет, великий государь! Казак имал ту цедулу со стола и подрал, а когда я к нему с гневом обратился, он ответил: "Я ничего не боюсь! То, что довел, знай, иного не проси, если хочешь, чтоб мы с Васькой послужили государю", - и ушел... Я же про Ваську Уса, государь, казаков опрашивал, да в Посольском приказе нашел грамоту старую, то правда, досюльную, в ней же указано, что Васька Ус своровал против старшины войсковой и государя: "шел-де на государеву службу, да деревни и села в пути зорил...". Когда тот казак Шпынь подрал цедулу, тут мне, государь, сумнительно стало, и довожу тебе, чтоб знать, как быть с казаком? - Время тяжелое, боярин! Кто против вора Стеньки Разина теперь объявится, всякого лаской брать: казак ли, есаул ли или татарин ли, черемисин... И ты того казака Шпыня вели поставить на двор, и корм чтоб ему дали, и коню против того, какой дается донским станишным людям... О службе того Васьки подумаем со многими бояры особо... - Будет все справно по слову твоему, государь! - Еще, бояре, советовал я нынче со святейшим патриархом, и святейший отец наш указал, что время то, когда надо предать богоотступника Стеньку Разина анафеме! Как вы думаете о том? - Что постановлено, великий государь, тобой и святейшим патриархом, по-иному и быть не может... - Святейший патриарх указывал мне: "Собрать быде иных мудрых людей и опросить". - Дело это, великий государь, устрашенное для черни, а потому мыслю я: Артамон Сергеевич (*60) - боярин-книгочей... И что по тому делу в книгах указано и как то у иноземцев бывает, ему ведомо... - А ну же, Артамон Сергеевич! Правду Иван Петрович указывает... - Государь! Колико позволено сказать мне, то читал я книги многие о народах, верах, обычаях и расспрашивал коих иноземцов и не нашел нигде сугубее устрашения, как у персов... - Они же бусурмане, боярин! Какая же анафема у бусурман? - А вот, великий государь, - на празднике Байрам-Ошур, или "день убиения пророка", "день мухаррема" и еще как... при многом стечении народа персы везут на коне одетого болвана с луком, саадаком и стрелами, и тому болвану всяк плюет и заушает его... Потом же, после многих заушений болвану, везут подобие убийцы пророка в поле и сожигают всенародно, - уже не подобно ли сие анафеме? - Подобно, боярин Артамон. Но это есть лицедейство. Патриарху же претит такое. - И патриарх, великий государь, узрит в болване образину проклятого, попираемого попами... - ...духовенством, Артамон Сергеевич!.. И думаю я: сказка твоя о болване не лишня будет! Что ты скажешь, Иван Петрович? - С болваном анафема, великий государь, черному народу устрашеннее... - Итак, да создадим болвана, одетого бунтовщиком. Тебя же, Артамон Сергеевич, спрошу, когда созовешь меня с царевнами на свои лицедейные потехи? - Вскорости, великий государь! В селе Коломенском строят того для палатку и устрояют немешкотно... - Сядьте, бояре! Ты, Иван Петрович, и ты, боярин Артамон, да послушаем, что доведет нам дьяк о воровской жонке. Дьяк Ефим встал: - Великий государь! Благодетель мой, Пафнутий Васильевич боярин Киврин, сказывал мне про тое жонку Ириньицу, и было то в памятной день его смерти, когда шел он, великий государь, стоять с правдой противу покойного Квашнина Ивана... - Ой, старину вздымаешь, дьяче! - А тако говорил благодетель мой: "Иди, Ефим, в Стрелецкую к жонке, зовомой Ириньица, - ту, на пожарище, врослой дом, и сыщи: не стоят ли у ее кои воровские люди? И нет ли корней с теми ворами, что седни взяты на пустом немецком дворе в слободе за Никитскими вороты?" И я, великий государь, в горе да хлопотах о панафидной памяти Пафнутию Васильевичу то дело забыл и воли его не исполнил... Всякую же просьбу благодетеля моего я, государь, исполнял необлыжно и немешкотно... Повели, великий государь, нынче мне исполнить волю покойного боярина! Многажды с укором и помаванием главы виделся он в снах мне, и не ведал я, чем согрешил? А ныне знаю все! Я сыщу про жонку и, кому укажешь, государь, дам о сыске том полную сказку... - Не поздно ли оное, дьяче? Я тут не мешаюсь, а вот, что заговорит боярин Иван Петрович, на том и дело станет. Пушкин, не вставая, сказал: - Великий государь, моего запрету к сыску дьяком Ефимом Богдановым, сыном Кивриным, нет. Дело с жонкой недознанное - стрелы быть могут пьяными рейторами альбо драгунами, благо место пустошное. Пущай дьяк возьмет городовых стрельцов да сыщет: бумагу на подъем стрельцов дам... Дьяк же поруху свою покроет, а память боярина Пафнутия Киврина стояща: много любил старик государя и Русию. Да заедино к слову: спусти меня, великий государь, от разбойного дела. Ищет таковое место князь Одоевский, да и Ромодановской туда же глядит! - Нет, боярин, пожди с уходом... Одоевскому-князю приберется свое дело... Время нынче нужное - не то время, чтоб воевод из приказов снимать. Боярин встал, упрямо тыча головой в высокой, тупой шапке, кланялся много и твердил: - Не гневись, государь! Спусти холопа своего, спусти, государь! - Пора мне, бояре! Идите со мной откушать... И ты, дьяк думной, с нами будь! Да вот оповестите иных ближних бояр, думных - много еще дел воинских, обо всем говорить надо. Царь, подбирая полы своего пространного парчового наряда, медленно стал выходить из-за стола. 4 Лазунка перешел за Москворецкий мост. - В Кремль, на Иванову? Там народ гудит обо всем. Оглянулся боярский сын, увидал знакомую баню - сруб еще более покосился, окна, заткнутые вениками, почти сравнялись с землей. - Здесь меня батько Степан боем сабли встретил, теперь же иное... Соскучал, поди, обо мне! За лиходельницу бабу заступился тогда и в пыту пошел... За баней недалеко по берегу - кабак. Люди из бани с вениками под пазухой мимоходом сворачивали в кабак, и те, которые шли за мост, в слободы, тоже не миновали кабака. - А вот кабак чем плоше Ивановой? В ем узнаю то, что надо мне. Одетый у Ириньицы посадским, в полукафтанье, сером фартуке, Лазунка походил на мелкого торгаша. Было хотя рано, только день без солнца, хмурый, а потому на стойке большого кабацкого помещения горели свечи. Да и сам целовальник не любил сумрака. Боясь просчета, близорукий, он, давая сдачу, долго около свечи крутил и мял в руках монету. - Ты бы ее кусом! - Запри гортань, советчик! Чай, ведаешь, что всяк прощет целовальнику у приказа Большой казны батогами в спину дают! - Тебе ништо... Черева отростил, и мяса много, да и как не прощитаться, когда в свой прируб напихал баб!!! - Ты кто будешь - голова кабацкой, што ли? Да и тот про меня слова худа не кинет! - Я питух... Я говорю тебе, едино чтоб язык мять... - Так не кукарекай - петух ли, кочет, черт те в глотку скочит! Два алтына! Два, два давай, бес! - На, возьми! Ишь какой норовистой... Лазунка, усевшись за питейный стол, оглядывался любопытно: давно не был в Москве, народ ему казался новым. В чистой половине кабака, в прирубе, широко распахнуты двери. Там около топившейся печи с черным устьем сидели на шестке и скамьях кабацкие жонки - те, что помоложе и чище одетые. Горожанки, зайдя в кабак искать мужей, шли туда же: найдя в кабаке мужей, брали от них хмельное, несли в прируб, пили. Кабацкие гадали горожанкам по линиям рук, иные на картах. Пели песни. Лазунку попросили двинуться на скамье - за длинным столом делалось тесно, и древние скамьи трещали от вновь прибывающих питухов. На столе от различных питий становилось мокро. За спиной Лазунки кто-то тоненько, звонко голосил: - Эх, братцы винопийцы! И места за столом Ершу нету... - Сыщем место, Ершович Ерш (*61). Пожмись, народ!.. Ерш дьяком не был, а из подьячих выгнали - дай место хоть в кабаке... На скамье за столом против Лазунки питухи с красными лицами сдвинулись плотнее. За стол сел человек с быстрыми, вороватыми глазами, с усами, как живые тараканы, шевелящимися. На голове Ерша клочья русых волос. - А ну, виночерпий, дай-кось нам пенного кукшинчик малой! Служка кабацкий, получив деньги, принес вино. - Где, Ерш, плавал, каких щук глядел? - Ох, браты! Изопью вот, а сказывать зачну, без перебою чтоб - хто видел, и тому, хто не был вчерась в Кремле... - Не всем досуг быть! - Иным быть боязно - на Ивановской крепко бьют! - Боязно тому, кто казну крал... - Ну, слушьте! На постельном, вишь, крыльце государевом кричали, что атаман-от Степан Разин богоотступник... и седни попы будут говорить ему анафему. - Ой, ты!.. - Чул... А еще чул, как зазывали бояр, князей биться с Разиным - идтить на Волгу! - Эй, не любят дворяна на войну быть! - Угрозно им теперь говорено! Дьяк читал: "Идите-де сражаться за великого государя и за домы своя, а те дворяне, кои-де не поедут в бой да учнут сидеть в домах и жить в поместях, то у тех нетчиков вотчины отбирать, отписывать тем челобитчикам, что будут стоять на войне противу воров!" - Эй, кто ходил на смотры? Седни государь на Девичьем поле войска глядит! - Чего туда ходить? Близ не пущают. Да сегодня не дворяны, князи - все рейтары да люди даточные?.. [ратники, набиравшиеся из пахотных мужиков] В кабаке от боя из пушек затряслись полки, зазвенела кабацкая посуда. - Вишь, вот! Пойдем, робята? - То на Девичьем пушки бьют! Иные ушли из кабака. Только за столом питухи не тронулись: - Поспеем! За Москвой-рекой с той же стороны затрещали карабины и мушкеты. - То какой бой? - Вишь, конные и пешие бьют перед царем - немчины порутчики да полковники выучку солдат показуют. - Боярской смотр, то особой, - заговорил Ерш, - для больших жильцов, дворян строят дом на Девичьем, с государевым троном... - Глядел и я кои дворы боярски, на тех дворах родичи княжие с городов понаехали в ратной дединой сбруе... - А ну, как? - Да на конях богачества навешано - цены нет! Серебро, золото от копыт коньих до морды и ушей животиных, хвосты конски - и те в жемчугах. - Порастрясут то золото, как в бой приналягут. - Эх, сползать ба по полю после боев - я чай, жемчугов шапки сыскать можно! - Подь на Волгу! Бояра уловят, и быть тебе на колу... - Вот-те и хабар! [удача, барыш] Кто-то басистый, тяжко мотая захмелевшей головой, крикнул: - Сказывают, православные! - Мы не горазд - мы питухи. - Чуйте, питухи! Сказывают, у Стеньки Разина живет расстрига Никон-патриарх!.. Идет... - Где еще чул такое?.. В углу кабака, за бочками, стоял хмельной высокий человек в монашеском платье, в мирской валеной шляпе и, держась за верхние обручи бочки, дремал. Услыхав имя Никона, поднял голову, забасил в ответ, отдирая непослушные руки от винной посуды: - Братие! Битием и ранами, не благодатию Христовой, увещевают никонияны парод! Русь древнюю, православну-ю-у попирают рылами свиными... Оле! Будет время, в куцее кукуево рухло загонят верующих - тьфу им! Целовальник крикнул: - Ярыга, беса гони, пущай замест кабака на улице б...дословит! - Умолкаю аз... Высокий, шатаясь, вышел из-за бочек и зашагал к дверям. У порога сорвал с головы широким размахом руки шляпу и крикнул, переходя с баса на октаву: - Братие-е! Кто за отца нашего Аввакума-протопопа (*62), тот раб Христов; иные же - работающие сатане никонияны-ы! - и вышел на улицу. - Штоб те завалило гортань, бес! - крикнул целовальник. Лазунка не спеша тянул свой мед, разглядывал баб. В прирубе кабатчика становилось все шумнее. Бабы не гадали больше, а говорили, пели и спорили. Одна унылым голосом пела свадебную песню: К нам-то в дом молодую ведут, К нам-то в клеть коробейки несут. Хлестала в ладоши, заплетаясь языком, частила, мотая головой в грязной кумачовой кике: Кони-то накормленные, Сундуки железом кованные, Замки жестяные, Ключи золотые. Чулки бумажные, Башмаки сафьянные. Другая, маленькая, сухонькая и столь же пьяная, как поющая, рассказывала толстой и рослой посадской с кувшином в руках: - И поверь, голубушка, луковка моя, как запоезжали мы с невестой... - С невестой? Хорошо!.. с невестой. - Ужо, луковка, а были мы в сватьях. А подобрано нас две сватьюшки, луковка, и к нам пришла в клеть сама колдовка. - Бабы, пасись о колдунах сказать!.. - крикнул целовальник. С окрика баба понизила голос: - Так вот, луковка, завела она в клеть... пришла да велела сунуться нам врастяжку на пол. В углу же свечу прилепила, зажгла, а образа и нету... Сумрачно в клети, у ей же, луковка, колдовки, топор в руках... - Бабы! Сказываю: чтите у печи - грамота есть, - повторил свой окрик целовальник. - Едино что не лги - пей вот! - А за здоровье, луковка! И ты пей, вот, вот - ладно... я же, спаси тя бог, не лгу... Обошла нас колдовка на полу лежачих да тюкнула сзади меня топором... "Ой, думаю, обрубит она мне сарафан!" Сарафан-от долгой, золотом шитой... - И век такой рухледи у ей не бывало! - Помолчи, квас, - не краше нас. Обошла, луковка, тая колдовка меня другой и третий раз, все тюкает топором да наговаривает... Мы лежим. Сходила, еловое полено принесла, сердцевину выколола да и вон из клети. Мы за ей, луковка, в пяту и идем... Ена тое сердцевину дружке за голенище втыкнула, тогда с невестой в путь направились, поехали, луковка... Да еще... К первой жонке, певшей, пристала другая, они визгливо затянули песню. Одна пошла плясать, напевая; другая вторила: Ой, мне, мамонька, Ой, радошно! Ко мне милой идет, Посулы несет. Здравствуй, милой мой, Расхороший ты мой. Целовальник крикнул служке: - Пригляди за напойной казной! - Сам пошел к бабам. Бабы перестали петь, плясать, закланялись; одна, самая пьяная, кричала: - Цолуйте его, Феофанушку, в лыску, плешатого. - Вот что, бабы! Озорницы вы, греховодницы! Без огня погоришь с вами на белу дню... Чтите государеву патриаршу грамоту. - Где ее честь-то, Феофанушко? - А вот, вишь, исприбита. - Ты нам чти! Мы без грамоты. - У меня есть одна грамотка, на овчинке писана, дырява. - Эй, ярыга, дай свечу! Целовальнику подали свечу. Он, водя пальцем и близорукими мутными глазами по бумаге за печью, где шуршали тараканы, читал: - "От великого государя всея Русии, а такожде от святейшего патриарха указ на государевы кабаки и кручны дворы кабацким головам и целовальникам. Умножилось во всяких людях пьянство и всякое мятежное, бесовское действо - глумление и скоморошество со всякими бесовскими играми. И от тех сатаниных учеников в православных христианах учинилось многое неистовство... Иные, забыв бога, тем скоморохом последствуют... Так чтоб с глумами, тамашами и скоморошеством на кабаки и кручны государевы дворы не пущати!" - Вы же, лиходельные жонки, тут, в моей половине, что чините? Пляшете, песни играете, гадаете да про колдунов судите и непослушны государеву указу! - Да ты не напущайся с гневом, Феофанушко! - Придем мы, кого из нас табе надо, к запору кабака, а то нынь, хошь, спать ляжем? - Ах вы, бесовки! Ай, ай! Тише ведите беседы... Мног люд в кабак лезет походя, да государь с войском мимо пойдет со смотра... И не упивайтесь: остеклеете, какой тогда в вас прок?.. Лазунка давно собрался уходить, он подошел только еще послушать баб, встал у дверей и боком, прислонясь, заглядывал в прируб. Целовальник, выходя, ткнулся в Лазунку, закричал, тараща блеклые глаза с красными веками, тряся козлиной бородой: - Нехрещеная черная рожа! Чего те надо тут, шиш? Вор, разбойник экой!.. Лазунка решил нигде не ввязываться в ссору. Ничего не ответив, отошел. Питухи теснились вон из кабака. По мосту шли попы с крестом, образами, ехал царь впереди войска, кончившего воинский строй на Девичьем поле. Боярский сын пролез на улицу, встал у угла кабака. За попами в светлых ризах шел хор певчих. За певчими в сиреневых подрясниках шли два рослых боярских сына в панцирях и бумажных шапках [шапка бумажная, стеганная на вате; сверху прикреплялись металлические пластинки]. Они били в литавры, повешенные на ремнях сбоку; литавры в бахроме, кистях и позвонках. За литаврщиками ехал дебелый царь в ездовой чуге червчатого бархата; нашивки на рукавах, полах и подоле чуги - канитель [особого рисунка вышивка] из тянутого золота. Кушак золотой, на кушаке нож в кривых серебряных ножнах с цветами из драгоценных камней. На царе шапка стрелецкого покроя, шлык из соболиных черев. За царем справа и слева, по чину, ехали два воеводы: главный - князь Юрий Долгорукий, и помощник его, по левую руку царя, князь Щербатов (*63). Оба седые, в синих тяжеловесных коцах [плащах старинных], застегнутых на правом плече аламами. Позади воевод выборные, конные жильцы в красных, с воротниками за спиной в виде крыльев, скорлатных кафтанах. За жильцами на белых лошадях двигался стремянной стрелецкий полк, в малиновых кафтанах, в желтых сапогах, с перевязками на груди крест-накрест. К седлам стрельцов приторочены ружья, сбоку сабли, а с другого - саадаки с луком и стрелами; шапки рысьи, шлыки шапок загнуты набок. За стремянным полком выборные из детей боярских, рейтары в латах, бехтерцах и шишаках. За рейтарами драгуны, так же вооруженные, как рейтары, шпагами и мушкетами, только у драгун были пики и топоры, притороченные к седлам. За драгунами на разномастных лошадях ехали даточные люди, солдаты из городов и волостей. Каждый с саблей и парой пистолетов, у седла с карабином. Сзади даточных конных шли пешие даточные люди: в сермягах, однорядках и лаптях, кто с пищалью, иной с рогатиной, с топором, луком и стрелами. Сзади войск везли артиллерию - десять медных пушек и три железных. Станки к пушкам тащились сзади на отдельных больших телегах. Пушкари в синих кафтанах шли пешие за подводами. Всю артиллерию провожал бородатый тучный пушкарский голова в синем кафтане с серебряными боярскими нашивками поперек груди, с золочеными каптургами [украшение в виде подвесков] по кушаку. На нем лихо сидела бобровая шапка. Ехал голова на вороном коне. Артиллерия у моста задержалась, поджидая телегу со станками. Лазунка с толпой пробрался до моста. А к мосту, где остановился голова, подъехал на коротконогом плотном бахмате рыжем полковой подьячий в таком же рыжем, как его конь, коротком куяке [куяк - металлические бляхи по кафтану], с карабином у седла. Он крикнул голове подъезжая: - Чуй-ка, пушкарский вож! - Чого надо? - Учини леготу! Мало время, чтоб ехать к вам в приказ! - Какая та легота? - Свези наказ - сдай дьякам! - А ты мне его ту чти! С иным наказом улипнешь, знаю. - Дело видимое - хорошее... - Чти, так не приму. Подьячий снял бумажную шапку, вынул из нее лист и, держа шапку в одной руке, лист в другой, читал: - "Принять в Пушкарском приказе наряд и к тому наряду зелье, и свинец, и ядра, и всякие пушечные запасы пушкарей". Голова спросил: - Роспись есть? - А вот! "Под сим наказом роспись, а подводы взять у дьяка Григория Волкова". - Дьяка знаю. - "Дьяк знает, с каких ямских дворов подводы брать, а класть на всякую подводу по пятнадцати пуд". - И неладно в пути брать листы, да давай! Дело это к нам идет... - Вот те благодарствую много! Подьячий, передав голове наказ, надел свою в круглых блестках шапку и поехал за Москворецкий мост. Толпа шатнулась за ним, и Лазунка - тоже. За Москвой-рекой на полянке, около строящейся новой церкви Григория Неокесарийского, раззолоченной и пестро раскрашенной снаружи, усатый немец, высокий, с багровым лицом, в синем мундире учил копейщиков, одетых в кованые латы. Начищенная медь сверкала от тяжеловесных движений. По широким лицам солдат из-под шишаков тек пот, из носа у иных текли сопли, но капитан не давал им передышки, сморкаться было некогда. Жиловатый немец в шишаке медном с голубыми завязками от наушников по подбородку, все более багровея лицом, кричал: - Ти знайт, как копе держа-йт тебе, зволочь! Ну, рас-два! Гробер керль!.. Копейшик должен быт молотшиной: кениг ваш на копейшик платил жалованье вдвое. Позри ви, делай я! Рас-два! Затшем твой лат тяжела? Не можно того... Шишак ваш большой, и нейт завязка от ушей... Эй, официр! Офицер, так же одетый, как и капитан, только победнее, в синий узкий мундир с желтыми пуговицами, в синих же штанах, в сапогах тяжелых, при шпаге, вышел на зов. - Официр! Комрад! Копейшик ваша десятка не могут знайт, как держайт бой на рейтар... не может! Ну, рас-два! Держи копе, рука вот! вот! Тяни тупой конца штаб на земля... Линкс, зволочь! Лева, права рука вот - держит сабель! Во-о-о, рас-два - руби! Горожане спешили в Кремль. Лазунка услыхал: - Анафема зачнется Разину! Боярский сын стал пробираться обратно. 5 Вечерело. Зазвонили, народ все гуще шел в Кремль. В Кремле, у соборов, по рундукам от царских теремов покрыто красным сукном. По площади чавкала и липла к ногам грязь. У всех приказов было пусто, только у Разбойного били на козлах двух татей [воров] да у приказа Большой казны стояли гуськом четверо кабацких целовальников и по очереди спускали штаны: их били плетьми стоя. Подьячий, заменяя дьяка, считал удары, он же вычитывал преступления. На козлах палача лежали книги отчетные по напойной казне. Палач в полукафтаны плисовом последний раз ударил заднего в ряду целовальника. - Эх, бородатые, задали мне урочную работу... Глянь, уж все палачи домой сошли!.. Целовальники, подтягивая штаны, забрав книги, шатаясь уходили на Красную площадь, один сказал: - Вполу напойных денег недостало, да голова виновен, а дьяки верят голове, не нам! - Меня тож били ни за что - молчу! Третий проговорил: - Знать буду Иванову - первый раз секся! Четвертый, последний, ежась прибавил: - Не хвались! В нашем деле сдерут шкуру зря. Воевода разогнал народ поборами, а где их, питухов, набраться? Вот и недочет на кабаке! Лазунка пропустил битых кабатчиков, прошел к соборам. По рундуку к Успенскому шел древний боярин. Бирюч с литаврой, озираясь кругом, сдерживал шаги, чтоб не наступить на ноги старику. Боярин остановился, сказал: - Поведай народу! Бирюч забил в литавру. Когда прекратился трескучий звон, выкрикнул: - Люди провославные, в соборе Успения сегодня предадут анафеме богоотступника Стеньку Разина, вора, грабителя!.. Да указует великий государь вам, весь народ, идтить и на рундуки не ступать замаранными улядями и тож сапогами! Да указал великий государь холопям конным, боярским и княжецким, чтоб отъехать чинно за Иванову колокольню и там стоять, пока не истечет время службы, и не чинили б народу озорства и не кричали матерне! Кто же ослушник воли великого государя Алексея Михайловича сыщется, того будут бить кнутом нещадно против того, как бьют воров!.. Бирюч с боярином ушли в собор; вскоре вышел из теремных палат царь с боярами. Лазунка перелез рундук и, пробравшись на паперть Успенского собора, затерся в толпу нищих и всяких людей, прижатых боярами, детьми боярскими, головами и подьячими в темный угол. За царем и боярщиной стали пускать в собор иных людей. Староста церковный не пускал без разбора, но в собор прошел любимец царя боярин Матвеев и строго сказал старосте: - Поди прочь! Народ черный пусть видит и слышит... Лазунка, отжимая крепкими локтями толпу направо и налево, пролез до половины собора, хмурого, с ликами угодников на стенах и сводах. В соборе от густой толпы стоял пар, мешаясь с дымом ладана. Свечи едва мерцали там и тут. Лишь в алтаре толстые свечи у креста сыпали огни, широко отсвечивая в золоте и серебре паникадил, крестов и риз. Царские врата собора растворились. Служба притихла, лишь причетник читал псалмы, и голос его тонул в сумраке, вздохах, молитвах, с жужжанием произносимых теми, кто не ждал, а молился. Кто-то прошептал близ Лазунки: - Переодеваютца! Царь стоял на возвышении царского места, в стороне, к правому приделу; пониже царского места, но выше толпы стояли бояре и князья. Из алтаря, с той и другой стороны, стали выходить попы, одетые в черное, со свечами в руках. За ними выдвинулся хор монахов в черном, в черных колпаках. На попах были черные камилавки. Народ отодвинули ко входу и на стороны, посреди собора попы встали, образуя круг. Лазунка не видал, откуда появился в самой середине болван, одетый в казацкое платье, с саблей, сделанной из дерева, раскрашенной. Лицо болвана намалевано, усатое и безбородое, ничуть не похожее на атамана. Один из попов прочел громко псалом. Все попы опустили свечи огнями вниз, закапал воск. Хор монахов запел мрачно и протяжно: - "Донско-му ка-за-ку, бо-го-от-ступ-ни-ку, во-ру Стеньке Ра-зи-ну-у..." - Ана-фе-ма!.. - громко в один голос сказали попы... Царские врата растворились, из них вышел архиерей в черном, с черным жезлом, в черной камилавке. Медленно и торжественно прошел в круг попов и хора - все расступились. Архиерей ткнул концом жезла чучело Разина в грудь и крикнул на всю церковь: - Вор Разин Стенька проклят!.. - Анафема! Анафема! Анафема! - три раза повторил хор. - Отныне и во веки веков - вор Разин Стенька проклят! - Анафема, анафема! - повторил хор. Архиерей снова ударил чучело в грудь жезлом. - Вор, богоотступник Разин Стенька проклят! Анафема! - Анафема-а!.. - мрачно запел хор. Архиерей ударил жезлом подобие Разина третий раз и с отзвуком под сводами собора выкрикнул: - Сгинь, окаянный богоотступник, еретик, вор Стенька Разин - анафема!.. Хор запел: - "Днесь Иуда оставляет учителя и приемлет диавола..." Попы и хор повлекли чучело Разина на Иванову - там уж горел огонь за рундуками - в сторону Ивановой колокольни. Волосатый палач в красной рубахе поднял чучело над головой и бросил в огонь. Колокола звонили протяжно, в сумраке видно было толпу бояр, идущих с царем по рундукам из собора. Лазунка, пробираясь к ночлегу, слышал в разных местах возгласы: - Проклят!.. - Отрешен от церкви Разин!.. - Всего хрестьянства отрешен! - Уй, не приведи бог до того-о! - Срашно сие, братие!.. 6 Лазунка не стал ни пить, ни есть. Ириньица лежала на своей постели, бледная и слабая. Сын был в соборе, хотя и не видал Лазунки. Сын, не зная ничего, рассказывал матери, называя Разина вором и бунтовщиком, говорил, как жгли болвана, проклинали богоотступника. Ириньица плакала, но сыну не сказала правды. Сын Ириньицы ушел. Лазунка сидел у стола, повесив голову. - Чуй, голубь! Худо, как народ кинет Степанушку. Старой мой дедко Григорей не раз про то сказывал ему... - Народ кинет - ништо, хозяйка! Худо, как Яик да донские казаки учуют попов и отложатся разинцев... - Худо, голубь! - Покуда поповский рык дойдет до Яика и Дона - мы с атаманом на Москву придем! - О, дай-то