. Вестник вновь протрубил и объявил, читая повеление в глазах сеньора: - Пусть тот из вас, кто благородный франк, немедленно покинет землю, принадлежащую его милости графу. Тот же, кто язычник, а также франк-простолюдин, становится собственностью графа. Эд удивился: - Вот те раз! Язычники - мой трофей, так и быть, я тебе их дарю. Но франки! - Почва делает рабом, - усмехнулся ему Конрад, и усмешка его была похожа на скрежет зубовный. - Разве ты забыл старинное право? Terro servi fecit. Эд окинул взором строй всадников на внушительных конях и, пожав плечами, стал спускаться вниз. - Это же только о землепашестве говорится! - закричал снизу седобородый старик из числа спасенных. - Протестуй, Эд! Требуй божьего суда! - Суд божий! - радостно подхватил Роберт. - Слышишь, Эд? Пусть бог решит в священном поединке! И спасенные, и освободители, и даже пленные в норманнских шлемах кричали: "Суд божий! Божий суд!" Только всадники графа Парижского хранили грозное молчание. - Суд божий? - повернулся Эд к Конраду. - Я готов. Черный граф медленно разлепил губы и сплюнул в сторону. - Неужели ты думаешь, что мы с тобой будем сражаться? Все-таки, по господнему недосмотру, нас одна с тобою мать родила. Но уж если божий суд, да будет так. Вестник! - Слушаю, ваша милость. - Труби поединок. Гармарода здесь? - Здесь, ваша милость. Перед строем франков появился, ступая, словно огромный косолапый зверь, человечище, квадратные плечи которого казались нарочно приделанными к плоскому туловищу. - Я Гармарода, ваша милость, - поклонился он графу, сверкнув медвежьими глазками из дремучей бороды. - Это мой главный палач, - представил его Конрад. - Он у меня занимается крестьянскими делами, вот пусть по поводу крестьян и вершит божий суд. Кто желает с ним сразиться? Эд, а с ним Роберт, близнецы, школяры, воины молчали. Принять бой с палачом - значит себя навек обесславить. И Конрад засмеялся. Ухмыльнулись все его всадники. А из-за спины Эда вышел вперевалочку Винифрид. - Ваши милости, вот он я... То есть я желаю. - Малый! - не выдержал даже один из всадников Конрада. - Куда ты? Он же знаешь каков? Быку однажды шею свернул! Винифрид не отступал. Воины Эда его окружили. Подбежала и Азарика, теряя голову от волнения, однако он ее не узнал. - Ладно, - сказал Эд графу, - мы принимаем твои условия. Но и ты прими наши - сражаться будут на веревке, вслепую. Всадники образовали на поляне широкий круг. Противников расставили в трех шагах, соединив веревкой. Туго завязали глаза и роздали мечи. Граф махнул перчаткой, и поединок начался. Гармарода сразу же пытался опрокинуть лучника весом, но Винифрид, поняв его намерение, уклонился. Палач едва сохранил равновесие, натянутая веревка его удержала. Тогда Гармарода стал усиленно махать мечом, и ему удалось задеть лучника, на лезвии сверкнули капли крови. Азарика позади Роберта опустилась на траву, зажмурилась в тоске. - Опять кровь! Опять убийство! - Но вскоре по крикам зрителей она поняла, что дело обстоит не худо для Винифрида. Приподнявшись, она увидела, что кровь струей хлещет из шеи Гармароды, а лучник ловко уворачивается от его блистающего меча. Граф Конрад потребовал, чтобы сражающиеся остановились - добросовестно ли завязаны глаза? Проверили, и поединок возобновился. Теперь палач, чувствуя, что силы иссякают, метался, насколько позволяла веревка. То пригибался, прислушиваясь к шагам противника, то, сделав ложный рывок, обрушивался в другую сторону. Винифрид буквально ускользал из-под его сплющенного носа. И вдруг зрители ахнули. Гармарода сумел ухватить лучника за рукав и тянул к себе, а Винифрид тщетно пытался этот рукав отрезать мечом. Наконец он оказался в объятиях звероподобного противника, и последнее, что ему удалось, - дать подножку. Оба повалились. Граф велел трубить отбой, и все кинулись к лежащим. Гармарода был мертв, на его волосатом лице застыло недоумение. Из-за его туши школяры извлекли Винифрида, живого, бледного как известка. Давая подножку, он ухитрился всадить меч палачу в живот. Торжество было неописуемым! Даже Черный Конрад скривился в улыбке и процедил Эду: - Это все твоя дружина? Молодцы! Эд подарил ему всех норманнов, и парижские всадники погнали их, как овец. Граф восхищался старым берсеркером: - Жилы что кремень! Я сделаю из него нового палача. Стали спускаться под откос, чтобы плыть обратно в Самур. - А где же Винифрид? Его нашли лежащим на поляне, где вершился божий суд. Азарика приникла к его чешуйчатой груди и в теплой глубине еле различила биенье. Роберт указал ей - палач тоже успел садануть под броню. Азарика обмерла при виде страшной рваной раны, из которой сочилась кровь. Кинулась искать подорожник, мяту - одна теперь надежда на лекарское искусство Фортуната. Но подошел Эд, покачал головой и объявил, что сам отвезет храбреца. Он знает такого лекаря, который мертвых на ноги ставит. В лодку Роберт и Азарика сели, как привыкли, плечом к плечу. На воде слегка знобило, кружилась голова. Было грустно - за весь день Эд даже не покосился в сторону Азарики. Словно исчезла она, испарилась на тропах эльфов. Обида свербила в носу. - Озрик! Озрик! - дергал ее за рукав Роберт. - Ну чего ты такой насупленный? Скажи, как ты думаешь - когда вернемся в Самур, будет ли там еще прекрасная Аола? Глава четвертая. Оборотень 1 - Подите прочь, Ринальдо! Эти ваши Ахиллесы и Агамемноны - все они мямли. Вместо того чтобы напасть и убить по-людски, они рассуждают, рассуждают... Чтец послушно захлопнул книгу, а императрица бросила веретено и встала. Огни высоких светильников затрепетали, вытягивая язычки. Бывало, франкские принцессы, каждая в своей светелке, коротали дни со знахарями и блаженными. Рикарда завела в Лаонском дворце обычаи своей милой Италии. По вечерам в ее покоях дамы собирались, пряли, слушали чтение книг. Но сегодня императрица была не в себе, бранила слуг, вскакивала и, бренча украшениями, носилась по палате. - Ах, светлейшая! - возразила герцогиня Суасонская, простодушная толстушка. - Пусть он читает, там ведь любовь! У нас-то дома все псарни да облавы, разве что-нибудь возвышенное услышишь? - Любовь! - усмехнулась Рикарда. - Андромаха над трупом горячо любимого мужа закатывает речь, точно она канцлер Гугон и желает непременно доказать, что графство Парижское должно принадлежать принцу Карлу. Услышав о графстве Парижском, дамы разахались, что бедняга Конрад Черный так внезапно и безвременно умер, а Рикарда вновь обратилась к чтецу-итальянцу. - Конечно, любовь любви рознь, - сказала она, разглядывая его мужественный подбородок и сливовые глаза. - Иная из нас сутки бы говорила без перерыва, лишь бы оказаться в положении Андромахи. Ступайте же, любезный, отдохните. Чтец расправил складки нарядной диаконской рясы и, взяв под мышку фолиант "Троянской войны", вышел. - О повелительница! - воскликнула герцогиня. - Кому же графство Парижское, как не бедняжке Карлу? Ведь он Каролинг! Императрица не ответила, уйдя в темноту за колонной, и за нее выступила ее наперсница Берта, бесцветная, из тех, кого называют "белая моль". - В Париже нужна железная рука. Если там язычники прорвутся, они возьмут все. - Ах, вы рассуждаете, как мужчины. Кто что возьмет да кто где нужен! От сердца надо судить. Милый, несчастный юноша этот Карл... Он так трогателен! Рикарда молчала, прислонясь лбом к холодному камню, я опять за нее ответила Берта: - Принцу ведь и так пожаловано епископство святого Ремигия, богатейший бенефиций! А ему нет еще шестнадцати... - Ну чего мы спорим? - пожала плечиками герцогиня. - Нас все равно не спросят. - И тут совиные ее глазки округлились до предела. - А вот и он, надежда франков, упование королевства! В палату верхом на палочке въехал худосочный юноша. У него было одутловатое младенческое лицо и каролингский нос уточкой. Дамы шумно поднялись, приветствуя принца. Следом вкатились, изображая птичий переполох, шуты и уродцы. Няньки хватали принца под локти, важно шествовали диаконы-педагоги. Скромно вошел и стал к стороне новый главный воспитатель принца - клирик Фульк. Говорили, что он страшно учен, испортил себе глаза наукой и теперь носит на цепочке зрительное стекло. Герцогиня, растолкав шутов, опустилась перед малолетним епископом, прося благословения. Рикарда же, поморщившись, переместилась на другой конец палаты, где стоял клирик Фульк. - Кончился ли совет? Я посылала Берту, но пфальцграф, этот грубиян... Стеклышко блеснуло в глазу нового главного воспитателя. - Сладчайшая! Не угодно ли я расскажу вам один курьезный случай из последней охоты? - Брось свое дурацкое стекло! - чуть не замахнулась Рикарда. - Ты забыл, кто тебя вытащил из грязи? Мне нужно знать, кому достанется парижский лен. Отвечай! - Кому изволит пожаловать их всещедрейшество государь наш Карл Третий, - поклонился Фульк, держа наготове локоть, если придется загородиться от пощечины. - Аспид! - произнесла Рикарда, будто плюнула. - Гнида! Отвернувшись, поправила прическу и, вновь обретя царственную улыбку, хлопнула в ладоши. Берта с готовностью подбежала. - Что у тебя сладкого для души? - В людской сидит слепец, зовется Гермольд. Говорит, что пришел из Туронского леса, и у него арфа... - Зови! Седого колченогого певца, на спокойном лице которого виднелись следы каких-то давних ожогов, усадили на табурет у очага и подали стакан теплого вина. Он задумчиво наигрывал запевку, как это принято у бродячих певцов: "Один мечом себе добудет трон и королеву, другому борзый конь умчит красавицу жену. Мне служит музыка, слагаю я напевы и тем живу!" Дамы просили спеть что-нибудь самое новенькое, о том, что делается на белом свете. Певец чутко прислушивался к хору их просьб и, когда уловил в нем властный тембр императрицы, начал: Сколько горя ты видела, франков святая земля! Сколько плакали люди, людей об участье моля! Сколько крови потеряно, пролито слез. Сколько к небу проклятий и жалоб неслось! И воскликнул однажды во гневе сам бог: "Сатана, что ли, вверг нас в такую пучину тревог?" И ответил архангел, что с огненным ходит мечом: "Сатана здесь, хозяин, увы, ни при чем. Это Конрад Парижский, владетельный граф, Он не знает закона, не ведает прав. Разлучает он близких, в рабы продает, Неимущий должник у него в подземелье гниет. Селянин разоренный с детишками нищий бредет, И вопит к тебе, боже, несчастный народ!" Бог есть бог, долго станет ли он размышлять? Книгу судеб велел он апостолам тут же подать. Отыскал в ней страницу он Конрада, вырвал ее, И окончилось графа земное житье! Вот однажды у Лигера, славной реки, Ехал граф, с ним бароны его и стрелки. Видят - вышел на берег бастард, по прозванию Эд, Одержал здесь над данами самую славную он из побед. Графу зависть затмила глаза, говорит: "Здесь мой край. По обычаю, ты все трофеи, всех пленных отдай!" Взял у Эда берсеркера. Был так свиреп и силен Этот пленный язычник из северных датских племен! Сберегали его семь железных цепей, десять медных оков, Сорок самых отборных парижских стрелков. Вот язычника в клетке железной в Париж привезли, И сбежался народ со всей франкской земли. Но берсеркер сидел, нелюдим, недвижим, Призрак милой свободы витал перед ним. Граф кичливый подъехал, с ним свита его удальцов. Граф был пьян и берсеркеру плюнул в лицо. Гнев ужасный язычника тут охватил, Дьявол ярости силы удесятерил. Прутья клетки распались, рассыпались звенья оков, Разбежалась охрана из славных парижских стрелков. Пораженный берсеркером, Конрад упал с боевого коня. "О господь, не такого последнего смертного дня Ожидал я!" - и всякий увидеть здесь мог, Как нечистый его душу черную в ад поволок. Под сводами возились летучие мыши. Потрескивали свечи, звенел бубенцами колпак, который принц, хихикая, отнимал у шута. Дамы следили за императрицей, готовые шумно рукоплескать. Наперсница Берта держала наготове новенькую суконную столу, которую принято в таких случаях жаловать. Рикарда выхватила ее и швырнула певцу: - Вот тебе за то, что... - голос ее не слушался, - за то, что ты пел об Эде, который несомненно самый славный боец у западных франков! А за Конрада... - Надменное ее лицо исказилось. - Эй, щитоносцы! Выбросьте его за ворота, пусть волки съедят его в Лаонском лесу! 2 Ночь давила каменным безмолвием. Не спалось, и Рикарда лежала, открыв глаза. Обиды дня крутились в воспаленном мозгу. Итак, Конрад умер, и делят его наследство! В прошлом году этот самый Конрад привез из паломничества роскошную книгу и, преподнося, вложил меж страниц бисерную закладку. Рикарда пыталась прочесть заложенное место - увы, книга была написана по-гречески. Потом пошли пиры, церемонии, охоты, все было недосуг. А теперь вот Черного Конрада нет. Бессонница жгла, и Рикарда вскочила, взялась за серебряное круглое зеркало. Сухарь был с виду этот сумрачный Конрад, а все же она знает, что нравилась ему... И он ушел, уйдут и другие, годы вспахивают лицо, уже ни белилами, ни притираньями не скроешь их следа... Дернула витой шнур звонка. Берта пришла не сразу, тараща заспанные глаза без ресниц. - Спишь? Плетей захотела? Позвать чтеца! Итальянец явился свежий, будто только и ждал вызова. Переглянулся с Бертой, и это окончательно вывело Рикарду из себя. - Бездельники! Нажрутся и дрыхнут, когда у госпожи лихорадка. - Она прибавила несколько крепких слов по-аламаннски. - Будем читать. Да не этих дурацких троянцев! Достань с самого верха, самую толстую... Да, да, на греческом языке. Открой, где закладка. - "И настали в дни правления царя Ираклиона, - медленно переводил чтец, - смута и безначалие великие. И пришел из земли исавров некто Лев, ремеслом конюх. И увидела его царица в ипподроме и впустила ночью в дворцовую калитку. И убил он багрянородного и взял его диадему и воссел на трон..." - Чего замолчал? - спросила Рикарда. - Дальше! - Дальше ничего нет, - поклонился чтец. - Другой рассказ. Императрица некоторое время сидела, сдвинув брови и рассматривая ногти. Затем кликнула Берту: - Платье мое атласное, то самое, с жемчугами. Коронку малую из рубинов. А ты, Ринальдо, поднимай свиту. Над заснувшим Лаоном, над громоздящимися кубами и цилиндрами дворца повисла меланхоличная луна. Даже собаки устали лаять, и ничто не нарушало ночной тишины. А в глубине каменного лабиринта двигалась процессия - шуты с кислыми минами, щитоносцы, не успевшие побриться, прислужницы, досыпающие на ходу. Впереди, как дева бури, шагала императрица. - Извольте одеться, - перешагнув порог опочивальни, бросила Рикарда мужу, которому пфальцграф Бальдер показывал в корзинке новорожденных щенят. - Фу! - сказала императрица. - Уберите эту гадость, я вам не какая-нибудь коровница из Ингельгейма. Карл III, не попадая в рукава халата, лепетал о добавочных канделябрах, об угощении, но Рикарда остановила - это ни к чему. - Лучше скажите, что решено по поводу парижского лена? Карл III пил соду, морщился. Рикарда теряла терпение. - Не подумалось вам посоветоваться со мной? Ведь мы все же одну с вами носим корону... Ясно - они отдали Париж дурачку Карлу! Пылко заговорила о вечной опасности норманнов: - Ваш Гугон, государь, полагает, что вновь откупился от Сигурда. О нет, герои в юбках! У настоящих мужчин аппетит приходит во время еды. Через год Сигурд явится со стотысячной ордою, и ваш принц Карлик запляшет в своем парижском лене! Карл III взмахнул парчовыми рукавами, его обширное лицо пучилось от раздумий. - Но кого же, государыня, кого! Я не вижу кого... Кто может быть графом Парижским? У вас кто-нибудь есть? - Есть. - Кто же? - Эд, именуемый также Эвдус, Одо или Одон. - Бастард? - По матери он Каролинг. - О нет, госпожа моя, и не просите... не просите! - Но почему же, почему? Потому что он Гугону вашему где-то на мозоль наступил? - Нет, нет... Чувствую, это на вас влияет Гоццелин, архиепископ, которому в Париже непременно нужна сильная рука... - Да почему вы думаете, что я не в силах мыслить и желать сама? Боже, какое мне униженье в этой стране! Она стаскивала с рук браслеты, с хрустом ломала их и бросала прочь. Карл III суетился вокруг: - Выпейте водички... Все будет по-вашему, успокойтесь. Завтра же соберу отцов государства. Ведь разве я что-нибудь? Им, видите ли, не нравится, что бастард этот больно уж напорист... А верховная власть ведь что? Хе-хе! Может быть, ее задача просто не путать костяшки в игре провидения? Рикарда оттолкнула предложенную им чашу, подошла к двери. Император же сел на постель и опал, как тесто, из которого выпущен дух. - Ох! - стонал он. - Говорят, уж он и лены раздает, этот ваш бастард... В бой носит синее знамя Нейстрии, как будто он уже король! Рикарда призвала свиту. - Да! - усмехнулась она, выходя. - Он уже король, хотя пока и без короны. Рассказывают, что, когда он едет через деревни, матери выносят детей, просят благословить на счастье. И его затаенно-дикие глаза - от одного воспоминания о них охватывает мороз... Король Эд! При таком короле я готова быть даже самой последней из его коровниц. Вернувшись к себе, снова взялась за зеркало. Берта сочувственно примолкла, но это-то и приводило Рикарду в ярость: - Говори! Берта опустилась на резной стульчик возле ее ложа. - Помните, госпожа моя, кто любил у вас сидеть на этом старинном стульчике? - Как это - кто! Аола, дочь герцога Трисского, этакая смазливая молчунья. А что с ней? - Я слыхала, она и Эд... - Что Эд? - взметнулась Рикарда. - Говори! - Да ничего особенного. Просто она была в Самуре, когда налетели норманны, и Эд ее освободил. Рикарда взглядом забегала, ища, чего бы разбить. Но взор уткнулся в греческий манускрипт, лежащий пухлым кубом на столике. И бисерная закладка в месте, полном такого соблазна! Она вскочила. - Ты, сивка, иди-ка сюда! Да записывай на восковой дощечке, иначе все перепутаешь. Итак, завтра же... нет, сегодня, ведь уже светает... поезжай в Туронский лес, в урочище Морольфа... Ну, ты знаешь за кем. Пусть приедет, непременно приедет! Да поезжай сама, захвати с собой самые роскошные носилки. А итальянец пусть скачет в Париж, там узнает, где сейчас Эд со всей своей дружиной... 3 - Тпру, Байон! Дай-ка я слезу. Кажется, мы заблудились. Азарика, ведя в поводу коня, шла по лесной прогалине, шевелила носком сапога опавшие листья. Близился вечер, и голый лес, озаренный низким солнцем, коченел, засыпая. Третий день ехала она, пересекая Туронский лес. Ночевала в пещерах, от зверя спасалась, посыпая следы диким чесноком, запаха которого он не выносит, а от человека надеялась ускакать на верном Байоне. Еще у святого Эриберта ей посоветовали идти на север по старой колесной дороге... Но заросший след давней колеи терялся в жухлых листьях, пока не исчез совсем. Тогда, летом, вернулась она из Самура в тихую келью Фортуната, к милому запаху восковых красок и целебных трав. Но стоило сомкнуть веки, как тишина взрывалась звоном стали, хрипом дерущихся. Снова голый епископ вертел волчьим хвостом, плыла по волнам зарезанная Уза. Эд (снова и снова!) неистово кричал: "Не трогай моих, я сам!.." И она во сне скрежетала зубами, а опечаленный каноник творил молитвы за душу ученика. А Эд - герой, Увенчанный славой! - лишь кивнул и увлек с собой и Роберта, и тутора, и Протея, даже толстого Авеля и Иова, застенчивого флейтиста, а ее оставил Фортунату... В монастыре началась тоска невообразимая - школа закрылась, и всюду торжествовал рациональный дух приора Балдуина. Каноник же все кашлял и охал, приходилось ему то кровь отворять, то класть примочки, и Азарика со страхом думала о зиме, когда ей вместе с ним придется переехать в постылые дормитории. Ей попался в оружейной стальной диск от кожаного щита, который на нейстрийском диалекте зовется "зеркало". Отполировала булавкой, и можно было в него смотреться. Размышляла: что же отличает ее от Аолы, про которую только и слышишь, что красавица? Нос почти той же формы, правда немного костист, лоб чистый, овальный. А уж ресницы у нее, у Азарики, не в пример и гуще и ровнее... Потом догадалась, что старик заметил, как она разглядывает себя. Стало стыдно, пошла и бросила свое зеркало в реку. А на евангелиста Луку случилось событие, которое всколыхнуло всю их тихую заводь. Приехали два богато одетых всадника в сопровождении оруженосцев и слуг. Мечи у них были в красных ножнах, каски сарацинской ковки, а на них белые перья. Монахи пригляделись - матерь божья! Да ведь это бывший тутор, а с ним его приятель Протей! Только теперь уж тутор не тутор, а Альберик, сеньор Верринский, владелец целого лена. Новоявленный сеньор не расположен был к излишним разговорам. Зато Протей бахвалился вовсю, расписывая, как им вольготно живется у Эда, как Эд особенно отличает его, Протея. - А меня, - спросила Азарика, - он, случайно, не поминал? - Нет, Озрик, не поминал, - ответил Протей, стараясь щипать упрямо не растущий ус. - Да и до того ли нам? Каждый день то набег, то охота... - Тогда, может быть, слышали о лучнике, который в Самуре отличился - Винифрид его зовут, он мне земляк. - О, как же, как же! - заговорили оба. - Эд распорядился отвезти его в Туронский край, в глухомань, называемую "урочище Морольфа", к какой-то не то знахарке, не то ведунье... А жив или нет, не знаем. И исчезли из монастыря, не прощаясь, будто сгинули. Азарике стало обидно - даже Роберт и тот не прислал привета. Недосуг вспоминать о товарище в глуши... А о бедняге Винифриде, который себя не пожалел ради божьего суда, и не знают, жив он или нет! Однако вечером они прислали за ней в келью посланца. - Сеньор Верринский ожидает ваше благочестие... Наскоро оседлав Байона, Азарика последовала за посланцем к большим валунам на Лемовикской дороге. Там в наплывах рунного света маячили всадники. - Озрик, - сказал сеньор Верринский, - я увез Гислу из монастыря святой Колумбы. Похищенная оказалась тут же, она сидела в седле у своего похитителя и, крепко его обняв, заливалась слезами. - Она же и плачет! - посмеивался Протей. - Из монашенок ее берут в сеньоры. Что касается меня, я бы уж, если жениться, какую-нибудь герцогскую дочь взял, вроде Аолы. Бывший тутор велел ему заткнуться. - Озрик! - обратился он. - Будь нам другом, как был всегда. Видишь ли, оказалось, Гисла уже не простая послушница, ее успели здесь постричь... Могут быть осложнения, понимаешь? Дай слово, если что случится, ты пошлешь вестника ко мне в Париж. Вот кошелек, здесь кое-что на расходы. Азарика долго смотрела вслед растворившимся в лунной мгле всадникам. Там была неизвестность, там была настоящая жизнь! Первое время она надеялась на скандал по поводу похищения Гислы - пришлось бы скакать на поиски тутора к Эду, к Роберту! Но настоятельница святой Колумбы предпочитала закрывать глаза на проделки сильных мира сего. Потом Азарике казалось, что привыкнет, притерпится к обыденной скуке, которая оказалась невыносимей, чем любое другое страдание. Но страшные сны не проходили, а камень тоски давил все сильней. Теперь все чаще вспоминала она Винифрида, его деревенский вид и его заносчивую гордость. И то, как отбивал ее в Туронском лесу у мужиков и как отважно дрался с палачом... Теперь лежит где-нибудь в трущобе, во власти злобной знахарки! Если б только можно было покинуть Фортуната! А каноник словно прочитал ее мысли. Однажды, всю ночь проохав и промолившись, подал он ей заранее приготовленный узелок: - Дитя! Вижу, тебе здесь невмоготу. Какой-то иной долг тебя призывает. Перерос ты уже и меня, и всю мою науку. Ступай - куда не спрашиваю, возвращайся - если захочешь. А я перейду-ка в дормиторий, бог с ним, с приором Балдуином... И вот на исходе третий день пути, и Азарика, кажется, заблудилась. Уже два раза взбиралась она на деревья, порвав свой новенький трофейный сагум. Сквозь голый лес долина просматривалась до горизонта. Все было безлюдно в осенней Нейстрии. Сдерживая отчаяние, она кормила коня хлебом, прижималась к его доброй, теплой морде и двигалась вперед. На поляне рос могучий осокорь, еще сохранявший кое-где пурпурные листья. Азарика постучала по его коре согнутым пальцем: "Осокорь, осокорь, проснись, дедушка, помоги!" Затем вскарабкалась почти на вершину. И вот в фиолетовом сумраке наступавшей ночи у дальних холмов мелькнул и исчез огонек. Что это - видение, обман глаз? Огонек появился снова, заиграл во тьме. Постаравшись запомнить направление, Азарика слезла и ощупью с конем продолжала путь. Часа через два огонек замелькал совсем близко, и перед нею вырос силуэт строения. Огонек вдруг померк - хозяева легли спать. Вокруг же дома, как бы над окружностью забора, попарно светились какие-то странные голубоватые точки. Азарика не могла заставить себя постучать в ворота. Ночной лес казался ей менее страшным, чем это таинственное жилище. Ее ободрило лишь поведение Байона. Конь, всегда чуткий ко всему опасному, на светящиеся точки внимания не обращал. Зато прижал уши, как только из глубины дома раздался приглушенный лай собаки. Найдя еловую заросль, Азарика заставила Байона лечь на перину из прошлогодней хвои. Вытащила свой короткий меч и, не выпуская его, тоже легла, положив голову на уютное лошадиное брюхо. Старалась не спать, таращила глаза на загадочные точки. Но усталость брала свое, а пары с болота несли с собой пьянящий запах багульника. Конь пошевелился, и она проснулась. Было светло. За бревенчатым частоколом кто-то гремел бадьей, набирая воду. Лаяла собака, чуя посторонних. Азарика подняла взгляд и замерла от ужаса - на высоких кольях ограды красовались человеческие черепа. 4 До самого полудня она, сдерживая порывавшегося встать коня, терпеливо наблюдала за лесным жилищем. Но там шла мирная, обыденная жизнь, готовили обед - над трубой вспорхнуло облако дыма. Наконец заскрипела калитка и вышел, прихрамывая, мужчина в зеленом заплатанном сагуме, нес секиру. Нарубил сушняка и повернулся, чтобы идти обратно. Азарика чуть не" вскрикнула - это был Винифрид! Однако она снова заставила себя ждать, и, лишь когда калитка за ним захлопнулась, подняла коня и достала из седельной сумки сверток. Это была та самая хламида из грубого холста, которая шилась прошлой весной у отца Фортуната для славной Риторики. Думая о поездке на поиски Винифрида, Азарика рассудила, что ей лучше всего предстать перед ним в женском. Иначе как объяснишь ему все? Винифрид, отворив ей, попятился, отчужденно рассматривая ее лицедейское платье, коня в поводу. Азарика постаралась улыбнуться как можно дружески: - Это я. Помнишь? По его лицу разливался суеверный страх. Он поднял руку, намереваясь оградить себя крестом. - Я не привидение. Потрогай меня, если хочешь. Она вошла в дом, а он отступал перед ней, угрюмея с каждым шагом. Стараясь быть непринужденной, она уселась на край сундука и заговорила тоном соседки, забежавшей узнать о здоровье больного. - Ну, как тебе тут живется? Да не отодвигайся, в Самуре ты и свирепых язычников не испугался. Сказала и спохватилась. Он же видел ее всего один день в жизни, он же ничего не знает о ней! Да и вообще вся ее затея с поездкой к нему - несусветная глупость. Но куда же теперь отступать? Над низкой горницей повисли столетние балки. Свет еле проникал в затянутое пузырем окошко. Закопченный очаг разинул пасть такую, что Азарика въехала бы в него на Байоне. Все это можно было найти в любом франкском зажиточном доме. Но в углу возвышался скелет (Азарика даже подмигнула ему, потому что точно такой же был у них с отцом на мельнице). На приступке очага теснились узконосые бутылки, причудливые кувшины, шестигранники с мордами бесов и прочая колдовская посуда. Поскрипывали сонные совы, а из-за печи светились желтые кошачьи глаза. Ах, вот оно что? Ведь это дом знахарки, у которой лечится Винифрид. А он заметил улыбку, с которой Азарика взглянула на скелет, и подозрительно хмыкнул. Поднял палец, зашептал, оглядываясь: - Больше всего бойся этого скелета... А еще котов - они все хозяйке докладывают. Азарика почувствовала, что ей становится жутко. - Да что с тобой? - Она потрясла его за плечи. - Ты что, заколдован? Это я, Азарика, дочь мельника, помнишь? - Ну как же не помнить... - бормотал он, снимая ее руки. - У сеньора Гермольда... Ведь это я тогда ложную тревогу поднял. Десятника уговорил, мы как гаркнем: "Норманны, норманны!" Бастард - на коней, и был таков. Он вымученно улыбнулся. Под нестрижеными сальными космами разгладились морщины лба. Азарика была рада и этой его улыбке. - А сеньор Гермольд, бедный сеньор Гермольд? Удалось ли вам его хоть похоронить по-христиански? - Хоронить? Зачем хоронить? Он жив. - Сеньор Гермольд жив? - Ну жив же! Да не тебе об этом и спрашивать... Азарика лихорадочно восстанавливала в памяти то холодное утро, тот туман и колокол, ноющую медь. Но почему ей не спрашивать о том, что Гермольд жив? А Винифрид рассказывал длиннейшую историю о том, как новый бенефициарий их всех согнал с земли, как он, Винифрид, вступил в армию Гугона, а семья его получила надел - далеко отсюда, под самым Парижем, в Валезии... Азарика же радовалась: "Жив! Все-таки судьба щадит добрых людей!" Охотничья собака ростом с овцу подошла к ней, приволакивая зад, обнюхала и доверчиво положила длинную морду ей на колени. - А чем же тебя лечат в этой глуши? Винифрид оторвался от домашних воспоминаний и снова стал странным. Округлое лицо потеряло румянец оживления, сделалось тупым и серым. - А будто не знаешь? - подозрительно прищурился он. - Водица тут есть в лесу, даже зимой пар исходит. Вот и собачку вылечила вода. Это собачка-то сеньора Эда, который бастард. Та самая собака, из-за которой погиб отец! Азарика непроизвольно сбросила ее голову с колен и встала. Собака, отойдя в сторону, смотрела на нее сожалеюще. Винифрид же подскочил к двери, накинул засов. - Стой! - закричал он Азарике, поглядывая в сторону скелета. - Ты не уйдешь! Так повелела госпожа наша Лалиевра, владычица сил потусторонних! Она обещала: первый, кто сюда придет, меня заменит! Азарика, себя не помня, бросилась, стала отталкивать его от двери - скорее, скорее на волю! А он выкрикивал, как кликуша: - Мне надо в Валезию! К черту ваших канцлеров, к дьяволу ваших бастардов! Я пахарь, у меня восемь ртов за душой! И Азарика увидела, как по его щекам, рябоватым от давнишней оспы, скатываются слезы, крупные, словно улитки. Она отошла от него, села на сундук. Боже, да есть ли жизнь без страданий? - Перестань, глупый... - Ей стало вдруг спокойно и ясно. - Я и пришла только затем, чтобы тебе помочь. И если надо, я останусь вместо тебя. Или хочешь, уйдем вместе? Протянула Винифриду дружескую руку. Но тот попятился: - Тьфу, тьфу, тьфу!.. В печи потрескивали головешки, кошачьи глаза во тьме мерцали, торжествуя. Винифрид, придя в себя, глянул в окошко: - Батюшки! Солнце уж ниже леса! Схватив подойник, он умчался к коровам, взъерошенный, несчастный, а Азарика задумалась, глядя в огонь. Ей вспомнился он в самурском соборе - прицеливающийся глаз, прядь волос, упавшая на упрямый лоб. Что же с ним сделалось в этом страшном лесу? А огонь плясал, неукротимый, похожий на Эда, который хохочет на захваченном дракаре. Когда оконце стало густо-синим, Винифрид зажег лучину. Байон во дворе заржал, и ему призывно ответило ржание далеких лошадей. - Хозяйка едет! - встрепенулся Винифрид. Совы стали перелетывать с балки на балку, а кот непонятным образом раздвоился - из-за печи вышли два совершенно одинаковых томных, золотоглазых создания и сели по обеим сторонам двери. - Едет! - прошептал Винифрид, сжимаясь. В лесу слышались перестуки, грохнуло у ворот и запахло серой. Дверь рвануло с петель, и на пороге появилась волшебница, обозревая свое домашнее хозяйство. Азарика сама была готова превратиться в сову, потому что в дверях стояла, вонзая в нее недоброе око, не кто иной, как Заячья Губа! 5 Утром Азарику разбудил удар клюки. - Вставай, оборотень, Озрик-Азарика, вставай, разгаданный хитрец! Бери-ка подойник, да не смей мне коров портить. Видела черепа на ограде? Там как раз один кол пустует - для тебя. Рассвет еле брезжил в запотевшем окошке, холодный очаг казался головой великана, разинувшего пасть. Руки и ноги одеревенели, затылок стиснула боль. Вчерашнее с трудом припоминалось. Вчера ведьма спросила Винифрида: - Это и есть твоя знаменитая Азарика? Долго же я ее ждала. Она схватила ее за подбородок, всматривалась пронзительно и неприятно, затем, как бы в чем-то разочаровавшись, оттолкнула. Приказала Винифриду вычистить дорожную метлу, на которой, по ее словам, она три дня летала в Рим и обратно. Винифрид с благоговением исполнил приказание, как ребенок, который холит своего деревянного коняшку на палочке. Совы, очевидно любимицы, так и летали вокруг хозяйки, а коты терлись о ее скрюченные ноги. - Ужинать? - скосоротилась старуха. - Я сыта, вдоволь полакомилась человечинкой. В Аврелиане мне попался взяточник-канцелярист, но костлявый, словно лещ. Уж я плевалась-плевалась! Зато в Суассоне был жирненький аббат, ветчинка у него слоеная - мясцо и сальце, мясцо и сальце... Винифрид, выронив щетку, стоял с разинутым ртом. Азарике тоже на какое-то время стало не по себе. Впрочем, она чувствовала, что все эти рассказы о человекоядении выдумка. И правда, старуха, вдоволь насмеявшись и показывая при этом свой единственный ржавый зуб, принялась за кроличий паштет, овсяную кашу, бычью печенку и все это, запивая сидром, уничтожила. - Ну как, - развалилась она, икая, - отпустим, что ли, Винифрида? Тот просветлел и поклонился ей в ноги. - Да и как же тебя не отпустить? Там тебя ждет молодая жена. Азарика вздрогнула, а Винифрид опешил. - Какая жена, госпожа Лалиевра? У меня никакой жены... - Хо-хо, уж я-то знаю, на то я и волшебница! А ты что же, рассчитывал на эту твою Азарику? Как бы не так, у меня на нее другие виды. А ты ступай, там тебя уже ждет красавица, черноногая, как ты сам. Винифрид кланялся и бормотал благодарности. Старуха обернулась к скелету: - А ну-ка, сеньор Мортуус, ваша светлость, права ли я? Скелет вздрогнул и медленно поднял правую кисть, покивав желтым черепом. Азарика чувствовала, как ледяной пот стекает по ее спине. Оглянулась на Винифрида, тот был белее полотна. "Права, права!" - произнес скелет утробным голосом, клацая челюстью. Азарика ощутила на себе блестящий, пронизывающий до нутра взгляд Заячьей Губы. Старуха вроде что-то и говорила, но она уже не могла различать слов, впадая в тяжкое забытье... И вот теперь она поднялась, еле разгибая суставы, оглядываясь. - Дружка своего ищешь? - ехидничала старуха. - Покинул тебя твой Винифрид. Да и зачем ты ему? Я и конька твоего отдала ему, гнедого. Теперь тебе не бывать уж мужчиной, об этом я позабочусь. И распростерлась над ней, как огромная сова, раскрылатилась - сверлила остриями железных зрачков. - Не сметь бунтовать, не сметь бунтовать! Там свободный есть колышек у ворот, там свободный есть колышек у ворот... И потянулась зима, день за днем, день за днем. От рассвета до глубокой полуночи Азарика гнула спину на хозяйство старухи, которое было немалым - у какого-нибудь вавассора с ним еле бы справлялся десяток рабов. Обезводилось, отупело, изныло сердце, огрубели руки - едва ли теперь когда-нибудь доведется выводить ими затейливый минускул! Заячья Губа - или госпожа Лалиевра, как теперь надлежало ее именовать, - здесь ничуть не напоминала ту шутиху и побирушку, какой она была в Самуре. Вечно она брюзжала, вечно была недовольна, вечно стращала Азарику. И коты ее царапались, лицемерно мурлыкая, совы норовили Азарику клюнуть, скелет поглядывал свысока. Зато собака Эда подружилась с ней. Даже спали они вместе, на одной блошиной дерюжке. Заячья Губа иногда окликала собаку: - Майда, тю-тю-тю! Скоро ли пришлет за тобой хозяин? Не жди, он тебя забыл, как любой, кого несет на крыльях успех, забывает друзей скудной юности, ха-ха! А уж какой баловень войны этот Эд, подобного нет во всей державе франков! И он меня в Самуре красавицей назвал перед всем народом. Однажды, изучив зарубки на ручке своей метлы - это был ее бесовский календарь, - она объявила, что время гадать. Бормоча заклинания, взяла один из горшков с рогатыми мордочками. Из очага поддела совком кучу углей, переливающихся как рубины, всыпала в горшок, перемешала с розовым маслом. Поднялся столб дыма, сине-розового, лилово-голубого, упоительно было им дышать! Совы планировали в дыму, вскрикивали не по-птичьи. Старуха ударяла в бубен. Отец сатана, отец сатана, Вот тебе розы, розы тебе на! Вот тебе зелье, зелье мое, Яви на мгновенье величье свое! Она бесновалась, забыв о своих недугах, кричала непонятное. Вдруг обернулась к Азарике, сверкнув глазищами: - Гляди, гляди в огонь! Видишь - Эд и на нем корона? Быть ему королем! Быть ему королем! И вдруг оборвала танец, горшок залила, а Азарике погрозила: - Я все знаю, о ком ты думаешь, тихоня-оборотень. Не по себе дерево рубишь! Старухины слова Азарику не тронули. Ей как-то стал безразличен и Эд, и все его страсти. На прошлой неделе, убирая горницу, она наткнулась на какие-то рычаги под полом. Оказалось - это целое устройство, приводившее в ход сухие кости сеньора Мортууса. Остальное было понятно само собой. Чревовещать за скелет или за котов мог бы и отец, только он никогда не пользовался этим для обмана простодушных Винифридов. Разгадались и черепа на заборе. Как только ударил первый мороз, их глаза погасли. Азарика воспользовалась очередной отлучкой старухи, чтобы полезть туда. Черепа оказались набитыми самой обыкновенной гнилушкой из болота, которая, как известно, не светится зимой! На крещенье старуха пристала: летим на шабаш к стригам! Азарика отказалась, старуха вышла из себя. - Зря, что ли, я тебя кормлю? - Бешенство дрожало в ее выцветших зрачках. - Я стара, я слаба, кто-то должен меня заменить? Но Азарика выдержала шквал ругани, и ведьма отстала. Раскупорила каменный флакончик. - Намажь-ка меня! Учись, глупая, учись! Будешь повелевать людьми. Пока Азарика втирала в ее морщинистую кожу снадобье, она горестно разглядывала себя, качая головой: - Жизнь прошла, ах, унеслась будто в пропасть! А какие герои меня любили! Старый Морольф, который строил этот терем, таинственный Мерлин, Одвин из бретонской земли! Что у меня заячья губа, так это в те годы только прибавляло мне прелести... Затем старуха выгнала ее на мороз. С неразлучной Майдой они отсиделись в сарае, слушая, как утробно вздыхают коровы, а за бревенчатой стеной неистовствует ведьма. "Уж не отца ли она моего поминала, Одвина?" - размышляла Азарика. Луна взошла над снегами высоко, где ни полеты стриг, ни козни колдунов не нарушают вечной чистоты. Утром, прежде чем затопить очаг, Азарика, убедившись, что Заячья Губа лежит без сил, взобралась на крышу и выдернула из трубы заты