подбодрить, рысью бежали к фонтану, где уже синел ледок, а вода, если ее взять в рот, ломила зубы. Затем на плацу одни, разбежавшись, прыгали через деревянного коня, другие звенели клинками, изучая приемы рукопашной. Третьи толпились вокруг Язычника - нелепого вертящегося чучела в панцире, которое в руке имело здоровенный кол. Надо было, изловчившись, ударить Язычника копьем так, чтобы вовремя увернуться от кола, которым он не преминет ответить на ваш выпад. Азарика при первом же броске угодила под удар кола и распласталась на земле. Но ей ничуть не было стыдно, хотя палатины хохотали так, что дворцовые дамы еще раз помянули беса. В ней кипела злость, та самая злость, которая помогла ей перенести гибель отца, рабство у Заячьей Губы, позор клетки... И она вновь кидалась на Язычника и вновь падала, не успев увернуться. Отвратительный визг его шарниров стал сниться ей по ночам. Но мало-помалу она научилась побеждать грозное чучело, а в фехтовании она благодаря природной гибкости и быстроте стала одной из первых. Даже Протея одолевала, весьма коварного в бою, а бедный, вечно пыхтящий и вечно оглядывающийся Авель не решался с ней и драться. - Ты становишься мужчиной, - хвалил ее Роберт. Он даже пощупал ей подбородок, - не пора ли заводить бритву? И она с каким-то мстительным наслаждением ощущала, как от утренних туманов и кислых запахов конюшни голос ее становится хриплым и низким. Физические упражнения, которыми Эд с восхода до заката истязал своих палатинов, заставили ее раздаться в плечах; даже кости словно бы стали крупней. Теперь она, подобно другим палатинам, входя в трапезную, не ожидала, пока освободится место. Уверенно раздвигала плечи и втискивалась на скамью. А Эд словно бы опять забыл о ней. Правда, он и с невестой-то виделся только в церкви. Она жила во дворце, в апартаментах принцессы, а Эд из-за уймы дел так и ночевал в Зале караулов. Азарика выбрала момент и отвела ему собаку. Кое-как соврала, что случайно нашла Майду в лесу под Парижем. Эд рассеянно благодарил, погрузившись в какие-то свои расчеты. Закипала ярость. "Да знает ли он, в конце концов, обо мне? Вот возьму да все ему открою..." Но давний животный страх перед бастардом перевешивал все. Во время разводов и учений она украдкой за ним наблюдала. Отмечала: необузданности прежней в нем нет, зато появилась уверенность, надменность... Не влиянье ли это царственной Аолы? И среди боевых упражнений, вспотев до изнеможения, она вдруг испытывала невыносимый укол тоски. Уходила за оружейный склад и там, надвинув на нос козырек шлема, скрежетала зубами. Катились дни, одинаковые, как стершиеся монеты. Молодежь развлекалась, пожилые роптали. Ворчал даже близнец Райнер: - В Самуре сейчас самая страда - виноград давят, ульи окуривают, а у нас все Датчанка да Язычник! И зачем он тогда, этот лен, если хозяйничать в нем не дают? - У других, - вторил ему Симон, - вассалы только два раза в год съезжаются. Или если уж война! У них нашелся единомышленник, барон из Мельдума, сорокалетний нелюдимый вассал, затесавшийся среди молодежи в надежде выслужить у Эда титул вице-графа. Он поддакивал: - Что мне этот Париж? У меня в Мельдуме все то же, что и здесь, - свои ткачи, свои оружейники... Близнецы выпросили у Эда отпуск, съездили в Самур и вернулись с корзинами спелых яблок. Всех угощали, а сами были радостно возбуждены и шептались с бароном. Однако у них были какие-то ожоги и ссадины, которые они почему-то от Эда скрывали. Раз, блуждая без цели вокруг заколоченной части дворца, Азарика спросила привратника: - А там что? Привратник, со странным римским именем Сиагрий, отставил метлу, сладко зевнул и оценивающе посмотрел щелочками глаз. - А ты, случаем, полденария мне не найдешь? Получив мзду, оживился, снял со стены кольцо зеленых от старости ключей и, топая по-медвежьи, повел ее под гулкие своды анфилад. Огромные цветные стекла в свинцовых переплетах заросли пылью и паутиной. В высоченных палатах даже в полдень стоял сумрак, словно в мраморном лесу. Азарика на каждом шагу допытывалась: а это что за мозаичная картина, а почему здесь изображен орел с двумя головами, а кто почивал под этим парчовым балдахином? - Не знаю... - равнодушно отвечал Сиагрий, скобля пятерней заросший подбородок. - Да и что они тебе? Ты бы, паренек, пожаловал мне еще хоть четверть денария. Получив сразу две серебряные монеты, он оставил Азарике все кольцо с ключами, а сам скорым шагом удалился в таверну. И Азарика без помехи блуждала по термам, где на каменном дне бассейнов остались лишь ржавые потеки. "В струи холодной воды окунитесь из бани горячей, чтоб разогретую в ней кожу свою остудить..." Это выложено мозаикой над аркой терм, и Азарика хорошо помнит, что это из поэмы Сидония Аполлинария. Но тут она наткнулась на нечто лучшее. Омовение не для телес, а для души - библиотека! Здесь были сокровища, о которых не мог мечтать смиренный Фортунат. Азарика не поленилась вернуться в подъезд за ведром и тряпкой, потому что некоторые свитки крошились от старости и, не размочив их, приступить к чтению было невозможно. Вот и блистательнейший Боэций - "Утешение философией"! Азарика раскрыла том и погрузилась в чтение. Очнулась от близких уже шагов. Кто-то шаркал, мелко семеня и ругая бездельника Сиагрия за то, что распахнул все двери. Азарика колебалась, скрыться ей или нет, как в библиотеку вошел сам Гоццелин, архиепископ Парижский. Двое отроков - светлый, мечтательный, и черный, мрачный, - вели его под руки, а он на ходу жевал неизменные сласти. Пришлось подойти к ручке, представиться. - Ученик каноника Фортуната? - переспросил Гоццелин. - Как же, наслышан о его учености. Правда, говорят, он вольномыслию привержен... То-то я смотрю: кто бы мог здесь над книгами корпеть? Вот эти-то греховодники - я их из милости принял после кончины Гугона, их хозяина, - им бы только за девочками бегать! Архиепископ растопырил щеки в беззубой улыбке и потрепал за вихры сначала светлого серафима, потом черного. Словоохотливый прелат, найдя в Азарике внимательного слушателя, рассказал, что библиотека эта еще от римских времен. V франков ведь нет обычая составлять библиотеки. Даже в лаонском дворце, где покои величиной с добрые соборы, не найдешь и сотни книг. Что же касается дворца в Париже, им триста лет назад владели римляне Сиагрии. Привратник как раз потомок этой фамилии, за что принцесса его и держит, несмотря на его беспробудную лень. Сама же Аделаида обитает в верхних покоях, а сюда все проходы она велела перекрыть, потому что страсть как боится привидений. - А ты, сын мой, - спросил он, - не боишься привидений? "Я сама привидение", - чуть было не сказала Азарика. Спохватись, трижды перекрестилась, и прелату понравилось благочестие юного палатина. Он отдал ей собственный ключ: - Читай, сын мой, на здоровье. Как сказал мудрец - оттачивай напильник знания, чтобы снимать с уст ржавчину немоты. Подбирай мне что-нибудь из рецептов древней кухни. А что попадется языческое, безбожное, богохульное - отбрасывай в угол, мы с тобою вместе сожжем во славу господню! С тех пор Азарика без помехи наслаждалась уединением и книгами. "Ты же, коль хочешь быть озаренным истины светом, - читала она Боэция, упиваясь звучностью слога, - и не сбиваться с верной дороги, брось все услады, брось всякий страх ты и без надежды будь беспечален!" Однажды стало душно в приближении запоздалой сентябрьской грозы. Азарика решила отворить одно из слуховых окошек под потолком. Подтащила лесенку и влезла. Оказалось, окошко выходит в тот палисадник, где как-то ночью они распевали в честь прекрасной Аолы. Но удивительней всего, что Аола как раз была там! За пышным розовым кустом, который уж трепал предгрозовой ветер, она стояла лицом к лицу с Робертом. Оба молчали, опустив бледные лица, и руки их лежали рядом, на самом крупном цветке розы. Неподвижно, как две статуи, они стояли так, пока крупные капли дождя не покатились по их щекам, будто слезы. "Аола!" - позвали из арки верхнего балкона, и та, быстро оглянувшись, коснулась губами рта Роберта и взбежала на крыльцо. Как же так? А в Городе шли приготовления к роскошнейшей свадьбе! Вечером Азарика пыталась вызвать на откровенность Роберта, но теперь это сделать было нелегко. Он замкнулся, стал раздражительным, ударил оруженосца, чего с ним прежде не бывало. Только в глазах пылал какой-то внутренний пожар. И вдруг Азарике смертельно стало жаль Эда. Этот любящий братец и прелестная невеста просто обманывают его! Он не знает ни дня, ни ночи - ремонтирует городские укрепления, муштрует войско, запасает провиант, то куда-то скачет, то с кем-то воюет, бранится, судит, учит, строит, устает до бесконечности, а этим - все песни, да розы, да поцелуи! К утру созрело решение - открыть все Эду. Боэций пишет: самая мерзкая правда лучше самой утонченной лжи. Граф, конечно, не причинит зла возлюбленному Робертину, зато трисскую гадюку отошлет с позором. Однако Эд горяч и может сразу не поверить, вскроется и про клетку... Ну и пусть! В Зале караулов подступиться к графу было невозможно, и Азарика подстерегла его, когда он явился к матери во дворец. Прислуги нигде не задержали графского палатина, и Азарика забрела в портик зимнего сада, где вдруг услышала их разговор. - Канцлер Фульк нам пишет, - скрипела старуха, - что, по всем сведениям, это ваши люди напали на клетку с ведьмой... Сердце Азарики съежилось, как орешек. - Канцлеру Фульку, - ответил граф, расхаживая между пальм и рододендронов, - нечем больше заниматься, кроме клеток и ведьм. А я с часу на час жду нового нашествия Сигурда... Ваш преподобный враль, - повысил голос Эд, - хочет поссорить меня с моими людьми? Я не желаю больше слушать ни про какую ведьму! Теперь благодарность разлилась в душе Азарики горячей волной. - Лучше объясните, - перешел в наступление Эд, - каким образом граф Каталаунский строит замок в вашем Квизском лесу? Какой-то Барсучий Горб, черт побери! - Это моя земля, - еле слышно сказала старуха. - Это в первую очередь графства Парижского земля! - Но мы ему разрешили... - Кто это "мы"? - Каролинги. Некоторое время Эд вышагивал молча, задевая плотные листья диковинных растений. Затем остановился перед матерью: - В первый раз, светлейшая, у нас идет столь открытый разговор, вы сами его захотели. Так потрудитесь же мне заодно растолковать: вы ли это писали покойному канцлеру Гугону, чтобы мне не давать парижского лена? - Я объясню... - лепетала принцесса. - Все откровенно... Подложите-ка мне вон ту подушку. Из-за малахитовой колонны портика Азарика хорошо видела, как старуха устраивается на диване, как жует что-то бескровными губами. - Благодарю... Теперь слушайте меня, граф Парижский. Беда в том, что вы не Каролинг. - Как, разве я не ваш сын? - М-м, ваше рождение на веки вечные вписано в книги святого Эриберта, у которого вы крещены. Я не о том. Боюсь, однако, что вы хоть и этакий удалец, а меня не поймете... - Постараюсь. - Каролинги, милый мой, - это даже не происхождение по крови, это скорее стиль жизни... Это... как бы лучше объяснить... умение все делать во благовремении, по чину, в порядке, уготованном достойными людьми. Наш племянник, Карл Третий, прозванный Толстым, - уж на что его ославили никчемным, а поглядите, как он возглавляет пир или восходит на трон в собрании прелатов! Одна осанка стоит двухсот лет непрерывного царствования предков! Или даже бедняга Карл, дурачок... Он будет царствовать, ибо он наш. - И граф Каталаунский, Кривой Локоть, предавший в свое время вашего мужа, а моего отца, - значит, он тоже ваш? - Он по фамилии Вельф, но неважно - Каролинг, Арнульфинг или Веттин, лишь бы был в числе столпов династии. - А то, что я строю крепости, обучаю войска, приготовляю запасы, - разве это не укрепляет государство, а значит, династию? - Это укрепляет вас... - Ну и что же? Не пойму! - Вы для династии опасны! - Ах, вот оно что! - Эд возник над принцессой во весь свой яростный рост, так что Азарике стало страшно, как бы он старуху не придушил. - Матушка, послушайте мою здравую речь! Фульк и все его проходимцы морочат голову вам, бедной. Людишки эти просто сереют от зависти, видя, что я сильнее, что я способнее, что я удачливей любого из них, мозгляков. Что, наконец, все будет моим, когда я захочу! - И престол? - И престол. - Бог от вас отвернулся! - прошептала старуха, выпивая воды. - И хоть вы, Каролинги, восстанете на меня, - голос Эда наливался непреклонностью, - Барсучий Горб каталаунцев будет разрушен! Он отбросил ногой какие-то попавшиеся ему пуфики и вышел из колоннады. Там Азарика, позабыв обо всем, сидела и горевала: "Господи милостивый, как же он одинок!" Граф схватил ее за воротник: - Ты подслушивал? У нее еле хватило сил на то, чтобы оправдать свое появление. На этот случай у нее был заготовлен свиток, накануне найденный ею, с интересной старинной картой. - Вот Индия, - стала показывать она. - Видишь, тут нарисованы слоны с длинными такими носами. А это волшебный остров Тапробана, где младенцы растут, как плоды на деревьях. Но желтый, обожженный дымом костров ноготь Эда нетерпеливо ездил по материкам, отыскивая какую-то одну, важную для него точку. - Нет, ты мне Барсучий Горб покажи. Барсучий Горб мне нужен 6 Всадники двигались меж стволов, обросших бородами мха, обшаривали кусты. Звякало оружие, лошади мотали головами, чуя дым, стлавшийся по земле. - Сказал ты брату о себе и Аоле? - напрямик спросила Роберта Азарика. (Тот молчал, играя набором уздечки.) - Говорил? Отвечай! - Нет, - выдавил из себя Роберт. - Но ведь так дальше продолжаться не может. Да и чего тебе - он тебя любит, он все поймет! Роберт повернулся в седле так, что конь его вздрогнул, ожидая, что хозяин сейчас его пустит в галоп. - Это ты... это ты, Озрик, не понимаешь... Женитьба графа Парижского на наследнице герцога Трисского! У них же герцогство не переходящий бенефиций, а наследственный аллод... - Ну и что - аллод? - Это ж образуется целая держава! "Робертин ты, Робертин!" - усмехнулась Азарика. Кони осторожно ступали по сушняку, настораживали уши, чуя вражеских лошадей. "А как бы я поступила, будь я Роберт? Ночью бы похитила - и прочь? А ведь ближе брата у него никого нет..." - Послушай, Озрик! - Роберт с горячностью коснулся луки седла товарища. - Не думай, что я уж такой прямолинейный Дуб. Но он-то, он - что ему любовь, что ему чувство? Я знаю его лучше, чем кто-нибудь! Я понимаю его, потому что совсем недавно сам был таким, как он. Это ты в монастыре своими рассказами, своим примером дал завязаться бутону моей души, как говорят поэты. Потом Аола, как живительный дождь, - и вот бутон этот расцвел! Но он-то, он - что ему душа, когда перед ним цель? "Врешь ты, что знаешь его", - думала Азарика, наблюдая, как Роберт привстал на стременах, всматриваясь в горизонт, как синяя влага заблестела в его глазах. - Дым ест... - смутился он, перехватив взгляд Азарики. - Ладно, все нынче авось решится. Дело, по всему, будет жарким... - Что ты задумал? - вскричала Азарика, хватая его за плечо. Но тут им пришлось спешиться, чтобы помочь вырубать кустарник. Быки волокли через лес осадное орудие с бронзовым лбом на конце тарана. Подъехал Эд. Его лицо потемнело, осунулось. Азарика прочла на нем следы бессонных размышлений. Эд вслушивался в шум листвы. - Слышите, кто-то кричит? Действительно, в лесу, где топот множества коней и движение колес заглушали шелест ветра, явно слышался исступленный крик: "Сюда, сюда, люди добрые, сюда! Помогите!" Эд, за ним Роберт, Азарика, Протей помчались, на скаку отклоняя ветви. Посреди недавно вырубленной просеки, в конце которой виднелась массивная белая башня на Барсучьем Горбе, стоял старик в располосованной холщовой рубахе. Ветер трепал его длинную бороду, и был он слеп и измучен несчастьем. Азарика с болью узнала: Гермольд! - В чем дело? - спросил Эд. Слепец, указывая в направлении Барсучьего Горба, торопился поведать, как Тьерри, заслышав о приближении парижского войска, согнал в башню окрестных жителей, чтоб помогали обороняться. Семья Эттингов тоже там заперта, свободные франки... - Скорее! - вскричала и Азарика. - Там Винифрид! - Погоди, Озрик, - исподлобья взглянул на нее Эд. - Всему свой черед. Рассказывай дальше, раб. - Тьерри, ваша милость, вообразил, что у них где-то закопан клад. Подвесил их в очаге, даже старуху мать, поджаривает подошвы. Скорее, скорее, благодетели, иначе не застанете их в живых. Там и сатанинский граф Кривой Локоть! - Хе! Граф Каталаунский, стало быть, тоже там? Отлично, пусть им будет двойная мышеловка. Райнер, прикажи трубить штурм! Эд стегнул коня. Всадники, вздымая вихрь, пронеслись мимо сидящего на траве слепца, а тот тщетно молил их сказать, с кем он разговаривал сейчас, чей голос ему так странно знаком. - Это был Эд, граф Парижский! - нагнулась к нему с седла Азарика. - Простите, отец, торопимся в бой! - Эд, граф Парижский! - сокрушенно качал головой старец. - Не чаял я, что встречусь так с тобою, истязатель... И все-таки да благословит бог твое оружие, бастард! Парижское войско высыпало из леса. Всадники перескакивали через ямы с известью, бревна и прочий строительный мусор. Над зубцами внушительной башни, у которой швы меж камней еще не успели просохнуть, клубился дым костров, на которых каталаунцы готовили для осаждающих кипяток. Валился град камней, не давая подходить. Датчанка Эда заревела устрашающе, призывая сдаться и обещая милость. В ответ полетели навоз и тухлые яйца. Тогда Эд махнул чешуйчатой рукавицей. Парижские воины, прикрываясь щитами, понесли длиннейшие осадные лестницы. Всадники спешились, отдав лошадей коноводам. Азарика, сдерживая биение сердца, шла к стене за спинами Роберта и Протея. - Аой! - подбадривали себя на стене каталаунцы. - Радуйтесь! - гремел им в ответ парижский клич. Лестницы приставили, и палатины Эда на них устремились. Азарика храбро карабкалась по перекладинам одной из них и вдруг почувствовала, как она сотрясается от ударов - наверху ее ожесточенно срубали секирой. Не успела Азарика решить, спускаться ли вниз, как лестница рухнула, и она кубарем полетела в ров. Тьерри не успел его заполнить водою, и свежий песок смягчил падение Азарики. Поднявшись на ноги, она увидела лежащего Фарисея - бедняге размозжило обе ноги! К нему уже подбегали оруженосцы, спеша вынести, потому что в клубах пара сверху струился кипяток. На соседней лестнице Роберт сумел выбраться на самую верхушку и стоял там меж зубцов, отгоняя мечом каталаунцев. Там же виднелся Протей, и Азарика, забыв всякий страх, закричала: "Аой!" - и полезла к ним. Однако, когда она достигла зубцов, Роберта не было видно, а на его месте Тьерри, кривя под наносником злобную улыбку, бросался на Протея, и тому приходилось не сладко. Кругом шла ожесточенная сеча, в бойницы лилась смола, каталаунцы хлыстами подбадривали крестьян и крестьянок, таскавших от костров на стены ведра. А на площадке Тьерри и Протей, громко выдыхая воздух, рубились, спотыкаясь о трупы. Против слепящего солнца Азарике трудно было рассмотреть, как они дерутся. Слышался непрерывный звон металла да вскрики бойцов. Вдруг Протей закричал, будто ягненок, и к ногам Азарики упала его рука в кольчужном рукаве, еще шевелившая пальцами. "Левая!" - подумала неизвестно зачем Азарика. Тьерри захохотал и пнул Протея, тот, побалансировав, свалился вниз. - Теперь твоя очередь, юнец! - заорал Тьерри, набрасываясь на Азарику. "Ах ты, Красавчик, соблазнитель дворцовых служанок!" - усмехнулась Азарика. Странно, но был он ей страшен не более чем их учебный Язычник. Она наносила и отражала удары по всем правилам, и, надо сказать, Тьерри приходилось туго. - Хорошая школа! - прохрипел Тьерри, еле уклонившись от одного из ее выпадов. - Силенки только маловато. И вдруг Азарика поняла причину неудачи Протея. Тьерри занял лучшую позицию, а его противник стоял против солнца и плохо улавливал намерения врага. Крикнув: "Радуйтесь!" - она ловко вспрыгнула на край зубца. Тьерри спешно заслонил голову, а она, воспользовавшись этим, зашла ему с тыла. Красавчик изрыгал проклятия. - Силенки маловато? - передразнила Азарика. - А помнишь, как в лаонском дворце ты дал мне куропатку за то, что я нагадала тебе лен? Беру свое предсказание обратно. - Что? - переспросил Тьерри, отражая удар. И вдруг до него дошел смысл сказанного. Он даже открыл рот и замедлил удары. Тогда Азарика перехватила свой меч в обе руки и ударила по лезвию Тьерри возле самого эфеса - испытанный прием. Меч Тьерри, описав дугу, упал далеко за рвом. - На колени! - крикнула она Красавчику, замахиваясь. О, ради этого стоило перенести и клетку, и Язычника, и муштру. - На колени, канцлерская собака! - крикнул и Роберт, который только что появился из внутренних помещений башни, где он гасил котлы с кипятком. Он дал подзатыльник ошеломленному Тьерри. - Вот это Озрик - какого волка обратал! На верхушке стены уже скопилось много пленных, и Роберт велел Азарике отконвоировать их к Эду. Внизу у лестницы бедняга Протей раскачивался от боли, повторяя: "Кто же меня накормит, кто же меня напоит, о господи, кто же теперь даст мне пристанище?" Вокруг хлопотали лекари. Над башней Тьерри уже поднимался шлейф пожарищ. Бой шел внутри замка, на всех его переходах и лестницах. Эд приказал пустить в ход таран, и бронзовый лоб бил в ворота, пока они не рухнули, давя всех, кто не успел отбежать. По их поваленным створам торопились выбраться наружу местные жители, согнанные Тьерри, потому что знали - теперь насилие пойдет без разбора. Впереди бежала девушка в белом, выпачканном сажей платье, с распущенной косой. Конь под Эдом норовил взвиться на дыбы - его возбуждал запах крови, дым пожарища. Эд смирял его властной рукой, сосредоточенно отдавал приказания, следил за ходом боя. Подскакал вестовой, весь израненный, с безумными глазами. - Роберт только что убит... Там, внутри! Конь Эда поднялся, чуть не топча окружающих. Азарика помертвела: "Роберт убит!" Недаром же он бросался в самое пекло! Эд на коне плакал, пораженный отчаянием. Внезапно наклонившись, он пересек хлыстом голову девушки в белом. Алая борозда вспухла на ее изумленном детском лице, а Эд занес хлыст с новой яростью. - Остановись! - дико закричала Азарика, бросаясь и повисая на руке Эда. - Она же как Аола, остановись! Она упорно и спокойно смотрела в распаленные гневом зрачки сюзерена. Чувствовала, как под ее мягкой ладонью слабеет его поднятая с хлыстом рука. С удивлением понимала, что его необузданная дикость смиряется перед ее разумной волей. - Смотрите, граф, смотрите! - Окружающие указывали в сторону ворот. Оттуда вышел залитый вражеской кровью, но улыбающийся Роберт - без шлема, длинные пряди золотились на солнце. Перед ним с веревочной петлей на шее ковылял граф Каталаунский, весь еще в бинтах после лаонского поединка. - Кривой Локоть! - воскликнули все, увидев его. А он, будучи подведен к Эду, покосился на его хлыст. - Со мною осторожней, я ранен! К тому же не забудь, я Вельф, за меня будет мстить весь мой род. Азарика отошла в сторону, чтобы не слышать причитаний женщин над обезображенной девушкой. Обходила мертвых, боясь найти своих, и на краю опушки вдруг увидела Иова-на-гноище! Худенький, тонкобровый музыкант лежал, подогнув колени, будто выбрал себе удобную позу для сна. Азарика, обессилев, опустилась рядом и, уже не в силах сдерживаться, заплакала, забилась, положив голову ему на грудь, как будто это был ее самый дорогой человек. А рог Датчанка уже созывал победителей. Эд спрашивал палатинов: - Что за народ толпится вокруг взятой башни? Чем они заняты? - Это местные жители, - доложил Райнер, - они хотят разрушить незаконно воздвигнутую башню. - Разогнать! Башню взял я, она мне здесь еще пригодится. Увидев грустно бредущую Азарику с дудкой Иова в руках, он протянул ей с коня руку и улыбнулся. Азарике опять подумалось, что его открытая и добрая улыбка принадлежит совсем иному человеку, нежели тому, который командует, воюет, страдает сам и заставляет страдать других. - Ты сегодня бог сражения, Озрик! - сказал Эд. - Пленный Тьерри принадлежит тебе, можешь с него брать выкуп. - Много с него возьмешь! - засмеялся Роберт. - Ну, мы тогда отблагодарим по-другому. Аббат! Где аббат? Кочерыжка прибежал, запыхавшись, ото рва, где он под предлогом соборования обшаривал умирающих. В последнее время он вспомнил о своем духовном сане, завел четки и требник, усиленно стараясь играть роль графского капеллана. - Читай молитвы. Аббат молчал, настороженно глядя, куда указывал ему граф. Тот извлек свой Санктиль и вместо ленты обвил его алой перевязью. Заставил Азарику преклонить колено и положил острие меча ей на плечо. - Ну? - повернул Эд к аббату гневное лицо. "Боится молитвы читать над оборотнем, - догадалась Азарика, глядя в побелевшие от страха глаза аббата. - Значит, еще не совсем перед богом совесть потерял". Но она слишком была к нему добра. Аббат справился с волнением и заторопился, читая "Отче наш". Эд поднял свой огромный блистающий меч и объявил во всеуслышание, что Озрик, храбрый сын Одвина, посвящается в благородные рыцари отныне и навсегда. - Радуйтесь! - кричало восторженное войско. Они поехали рядами по просеке, на шлемы их падали желтые листья, будто ликующий лес осыпал их червонным золотом. За ними бежали люди, а какая-то поселянка в низко надвинутом платке прихрамывала, держась за стремена Роберта и Азарики. - Благороднейшие сеньоры, не побрезгуйте выслушать нищую Агату... Когда-то вы знали меня Эрменгардой, в монастыре святой Колумбы. Она откинула платок, и странно было видеть совершенно седую прядь при еще молодом, с ямочками на щеках лице. Агата, словно в бреду, то обращалась к народу, хваля доброту и благородство сеньора Роберта и сеньора Озрика, которых она знает лично, то заклинала сеньоров просить их Барсучий Горб в бенефиций у добрейшего графа Эда, чтобы их господином вновь не стал кто-нибудь вроде Тьерри... - Скоро эта сумасшедшая замолчит? - спросил Эд, не оборачиваясь. - Озрик, заткни ей рот. А Азарика все оборачивалась назад, к башне. Там выносили из пыточных камер тех, у кого были обожжены ноги. Там чудился ей мученический взор Винифрида, провожающий войско, гнедого коня и ее, удачливого оборотня. 7 Архиепископ Гоццелин в двурогой жемчужной митре восседал на стульчике возле кухонной плиты, где шипели и хлюпали всевозможные противни и формочки. Давал указания почтительным кондитерам: - Сюда две унции миндального крема. А сюда муки, муки - ромовая баба перезрела, надо ей попудрить увядшие ланиты, хе-хе! Прелат, слывший знатоком кулинарного искусства, объявил, что собственноручно приготовит весь десерт к свадьбе графа Парижского. Его неразлучные серафимы чуть в обморок не падали от кухонных запахов, а престарелому святителю все было нипочем! - Где же яичный пудинг? Где вчерашнее сладкое тесто? Главный повар смущенно доложил, что ночью кто-то проник на кухню и сладкое тесто поел... О, это не мыши, съедено слишком уж много! А человек сюда просто бы не смог проникнуть - дверь запирается, черный же ход задвинут рундуком неимовернейшей тяжести. Архиепископ распорядился получше сторожить, соскреб с пальцев тесто и удалился. В полночь, отпев положенные молитвы, он только приготовился возлечь, как в спальню ввалились гневные повара, ведя и пиная ужасно толстого молодого человека. Гоццелин с первого взгляда распознал в нем одного из палатинов Эда. - Экая силища! - негодовали повара. - Рундук сдвинул, как перышко, и три противня миндаля умял один! Гоццелин всех выслал и стал рассматривать силача. - Как тебя зовут, сын мой? - Авель. - Это академическое имя, вероятно данное тебе в монастырской школе. А как тебя назвали при святом крещении? - Горнульф из Стампаниссы. - И ты, конечно, бастард? - Да... - еле слышно просипел Авель, опуская голову. - Надо отвечать "да" или "нет" и непременно прибавлять "ваше преосвященство" - ведь я по рангу первый среди епископов Галлии. - Да, ваше преосвященство... - А в кухню зачем лазишь? За лакомством или хочется есть? - Хочется есть. - Этому можно поверить, ведь у тебя ноги словно пилоны в соборе Богоматери, а чрево - как сам собор. Эй, кто там! Прелат хлопнул в ладоши и явившимся серафимам приказал все, что найдется в буфете, тащить сюда на стол. И Авель ел впервые в жизни никем не понукаемый и никем не попрекаемый, и притом не краденое, а дареное от души! Гоццелин положил подбородок на руки, а руки - на посох и ждал, когда толстяк насытится. - Горе голодному! - вздыхал он. - Есть у нас и сеньоры, которые обедают лишь по церковным праздникам, а уж их крестьяне живы молочаем да лебедой. Болотный тростник им лакомство! Но ты, сын мой, не печалься, я беру тебя под свою опеку. Отныне все остатки и все объедки на моей кухне принадлежат тебе - жалую их тебе как бенефиций! Пусть злятся повара и судомойки, а ты не просто ешь, ты помогай им готовить... День свадьбы стремительно надвигался. На всех площадях и улицах сколачивали столы, чтобы угощать народ. Предместья готовили шествия необыкновенной пышности. Церкви украшались гирляндами и хвоей, а в нижней части дворца был приведен в порядок двухсветный зал, в котором, как вычитала Азарика, еще цезарь Феодосии праздновал победу над узурпатором Максенцием. Пожалуй, во всем Париже она одна была уверена, что свадьба не состоится. Теперь она неотлучно состояла при графе как вестовой и видела, что он и не думает о свадьбе и не говорит о ней. И если б ей пришлось выступить в роли Заячьей Губы, она бы смело пророчествовала: свадьбы не будет. Однако в назначенное утро по дорогам были расставлены махальщики, чтобы дать знать, когда появятся высокородные гости. Ждали с утра, но вот тень на часах начала удлиняться, а дороги были пусты. Эд рассердился - даже его будущая свояченица, герцогиня Суасонская, которой всех ближе до Парижа, и та опаздывает. Не будем ждать, давайте трубить на охоту! Прибыл гонец, но показаться сразу графу на глаза не посмел, заехал с черного двора, подозвал Озрика. Эд как раз вышел менять ошейник собаке и заметил их перемигиванье. - Что у вас там? Мост, что ли, под гостями провалился? Азарика сообщила, что приближается канцлер Фульк. Однако едет он неподобающим образом - без свиты, на простом осле и бос. Эд нахмурился. - Что еще за комедию устраивают мне Каролинги? Он лично встретил канцлера у ворот. Тот и правда шествовал в нарочито обтрепанной рясе, без обуви, с непривычки косолапил по острой булыге. Все разинули рты - такого никто не запомнил с апостольских времен, чтобы прелат шел в покаянной одежде! Каждому из встречающих Фульк отвесил поклон. Архиепископу пытался даже поцеловать сандалии, но тот не допустил. С Эдом же вел себя в высшей степени странно - взор направлял мимо, а разговор ухитрялся поддерживать в третьем лице: "граф Парижский" да "графу Парижскому". Было ясно, что у него за душой есть нечто из ряда вон выходящее. Тогда Эд взял его под руку и, несмотря на сопротивление, увел в безлюдный Зал караулов. - Ну? - спросил он без лишних предисловий. Фульк, съежившись и чуть не поводя ушами, вглядывался в мрачные закоулки пустынного зала. Затем, все так же глядя мимо лица Эда, объявил высокопарно, что вся Галлия возмущена заточением графа Каталаунского. - Вся Галлия! - воскликнул Эд. - Кто дал вам право говорить от имени всей Галлии? - Святая матерь наша католическая церковь. - Зачем церковь мешается в мирские дела? - Затем, что лишь она есть становой хребет мира, лишь она направляет умы и сердца. "То есть как раз тех, у кого их нет - ни умов, ни сердец!" - готова была закричать Азарика, стоявшая за дверью на карауле. По голосу Эда было понятно, что он тоже еле сдерживает себя. - Что мне надо делать, чтобы заслужить ее благоволение? - В первую очередь освободить графа Каталаунского. В ту же минуту Азарике пришлось вбежать, потому что Эд в сердцах замахнулся на Фулька и тот с перепугу распластался по стене, как будто хотел просочиться через кирпичи. Вошли Гоццелин и Роберт. Втроем с Азарикой они пригасили клокочущий вулкан Эда, а архиепископ пустил в ход все свое красноречие, чтобы успокоить Фулька. - Что вам за дело до Кривого Локтя? - спросил Эд, когда мир был восстановлен. - Я взял его в открытом бою за то, что он захватил мою землю. - Это земля принцессы Аделаиды. - Без моей воли я не допущу никаких перемещений земель в Парижском графстве. - Но ваши же палатины сами незаконно захватывают земли. - Кто? Называйте имена. Фульк извлек из-за пазухи дощечки с записью. "Некие Райнер и Симон, сеньоры Самурские, запахали пойменные луга святого Гилария, а яблоневый сад монастыря обчистили до последнего плода. Барон из Мельдума присоединил к своим владениям деревню Усекусс в приходе святого Фронтона. Палатин Годескальк в церковном имении Урбано угнал стадо овец..." Список был длинен, и при каждом новом имени лицо графа каменело. Когда Фульк наконец кончил, граф приказал Озрику всех поименованных вассалов собрать сейчас же перед башней. Он заверил канцлера - все захваченное будет возвращено владельцам. Азарика доложила - вызванные собраны. Эд вышел на площадку башни. Вассалы мялись, не зная, зачем их срочно собрали, когда ранее был приказ готовиться к охоте и при каждом на сворке была его собака. - Райнер! - вызвал граф. - Здесь, ваша милость. - Симон! - Здесь. - Отвечайте, как перед богом, расправа моя со лжецами вам известна: грабили ли вы монахов святого Гилария? Близнецы не знали, как им и быть. Даже Азарике стало жутко - бог знает, что в ярости мог учинить Эд! Райнер и Симон потоптались и признались, что грабили. Далее по списку шел барон из Мельдума. Тот чистосердечно сказал, что землю у церкви отнял и не чувствует за собой вины, потому что клирики все тунеядцы, а он должен одиннадцать детей содержать, как прилично их благородному званию. Были опрошены семнадцать палатинов, и все признались. Эд спустился из башни и встал перед ними, неотвратимый, как обвал. Виновные ежились от его упорного взгляда. Граф приказал: - Берите на руки собак. - Каких собак? - Ваших. Можно было ожидать всего, вплоть до отсечения руки, но такого! Эд повторил приказ, и сперва Райнер и Симон, затем, выругавшись, барон из Мельдума и все остальные подняли на руки борзых. И пошли вереницей вокруг площади, прижимая к груди свои мохнатые ноши, отворачивая сожженные стыдом лица. 8 - Удовлетворены ли вы, ваше благочестие? - Граф Каталаунский и его вассалы должны быть немедленно освобождены, Барсучий Горб возвращен, убытки оплачены. Все понимали, что канцлер здесь пересаливает, что надо бы искать компромисса... Но Фульк, насупившись, воззрился на глухую кирпичную стену Зала караулов, у которой он только что пережил минуту позора, и это зрелище, казалось, прибавляло ему высокомерия. Он вздернул свой мышиный носик и вставил в глаз зрительное стекло. - Нет. - Эд поднял голову и обвел всех взглядом. - Нет! Вмешался Гоццелин, с примиряющей улыбкой стал говорить о том, что самый лучший из его пирогов - "Поцелуй феи" - может и пересохнуть! Фульк прервал его, не стесняясь: - Наше решение не может быть отменено или пересмотрено. И Гоццелин умолк, тряся рогатым венцом, не то от ощущения своей немощи, не то от грусти, что не удается достичь мира. Тогда Фульк сделал знак своему послушнику: - Прибыла ли папская грамота? - Она за воротами, ваша святость. Заскрипели железные петли, послышался цокот копыт, звон оружия. Внушительный конный отряд с орарями через плечо сопровождал роскошный балдахин, под сенью которого везли серебряный ларец. - Слушайте, слушайте! - кричали глашатаи в орарях. - И внимайте благочестиво! Подлинная грамота отца нашего папы Стефана из Рима! Преклоните колена все - и знатные и простолюдины! Фульк покинул Зал караулов и сошел на площадь, благословляя народ. "Ишь, надулся, тощая жаба!" - злилась на него Азарика, идя вслед за Эдом и Гоццелином. И ловила себя на предательской радости: свадьбы не будет! Фульк, поминутно кланяясь и воздымая руки, совершал обряд вскрытия папского ларца. Наконец он, торжествуя, поднял грамоту над толпой - народ валился на колени. Дал освидетельствовать Эду, а затем и прочим позолоченную папскую печать. - "In nomen magne ecclesiae orbis... - читал он, и голос его на самых высоких нотах срывался. - Во имя высшей власти и авторитета церкви нашей установляем, чтобы некто Эвдус, Одо или Одон, прекратил наконец свои нетерпимые злодеяния, несовместимые с духом христианского мира..." Площадь, словно мозаика, составленная из голов - черных, светлых, рыжих, седых, скинувших шапки, - была безмолвна, как кладбище. Вывели на паперть дворца принцессу Аделаиду; голова ее качалась от тяжести огромного парика. С ней вышли Аола и прислужницы. - "И поелику сей Эвдус... - Фульк возвысил голос чуть не до визга, - сей Эвдус не послушает наших христолюбивых увещаний, мы повелеваем нашему верному слуге Фульку означенного Эвдуса, Одо или Одона отлучить от питающей матери нашей церкви! Кто же из верных взойдет к нему, примет его в своем доме, даст ему ночлег, еду или защиту, да будет проклят со всем своим потомством!" - Аминь! - запели глашатаи в орарях, а канцлер благоговейно свернул и поцеловал грамоту. - Матерь божия! - вскричала. Аола. - Что же это? "Сейчас хлопнется в обморок, - подумала Азарика. - Ишь локти закинула, хочет показать изящество рук, что ли?" Площадь хранила угрюмое молчание. Никто не торопился надеть шапки. Постепенно до Азарики дошел смысл отлучения, и ей стало холодно. Она скосила глаза на Эда - тот будто врос в землю, но лицо, ставшее коричневым, как плод каштана, выражало лишь упорство. "Раз ему не страшно, - решила Азарика, - может ли быть страшно мне? Молчание нарушил архиепископ Гоццелин: - Как же скоро отлучение может быть снято? - Как только обученный исполнит требования, изложенные нами. Но не позже, чем пропоют завтрашние петухи. Эд резко повернулся и пошел назад, в башню, Азарика вприпрыжку поспевала за ним. Повернулся было и Роберт, но принцесса с паперти дворца жалобно прокричала. - Сын мой! Сы-ин! Не иди за ним, он про-оклятый! Забилась в руках у Прислужниц Аола, и Роберт в смущении остановился. Канцлер упоенно отдавал приказания: монахам и клирикам разойтись по церквам, мирянам - по мастерским, гумнам и молотильням. Свадьба не состоится, Фульк имеет письменное поручение родителей Аолы доставить дочь обратно в Трис. - А если граф исполнит требуемое? - спросил Гоццелин. Фульк вынул зрительное стеклышко и посмотрел на него, как на ребенка, рассказывающего басню. Всю ночь в круглом Зале караулов за решеткой очага пылал огонь и бывший граф Парижский, распростершись на ложе, словно крупный зверь, не спускал с него глаз. Азарика обняла за шею Майду и приютилась с ней