лову, что вызывает-то его не вице-губернатор Ершов, который ландкарту эту заказывал, а сам Салтыков! И стало еще боязней. Ершов хоть и в чинах высоких и к государю приближен, но он сбой человек, понятный - бывший холоп... А Салтыков - у него две царицы в роду! В прихожей у губернатора, унылой длинной комнате, украшенной, кстати, киприановскими ландкартами "Всего земного круга таблицы", уже давно дожидались вызванные. Это был Федор Поликарпович Орлов, мужчина угрюмый, и хотя был он чисто брит и облачен в придворный кафтан, даже с каким-то шитьем золотым, но всем своим обликом напоминал постника, монаха. Это про него сочинил вирши митрополит Феофан Прокопович: Если в мучительские осужден кто руки, Ждет бедная голова печали и муки, Не вели томить его делом кузниц трудных, Не посылать в тяжкие работы мест рудных: Пусть лексикон делает - то одно довлеет, Всех мук роды сей един труд в себе имеет. Сей Орлов ревностно сочинял алфавитари, азбуки, такоже лексиконы и поседел на этом поприще, стал уже и людей живых воспринимать как некие единицы из лексикографической картотеки. Это быстро заметили высокопоставленные попы и монахи и выдвинули его в директоры Печатного двора - чем подальше от струй животворных, тем для дел казенных надежнее. Царь Петр Алексеевич ценил его за знание языков и за беспрекословную исполнительность, а уважая просьбу церковного синклита, повелел именовать по отцу-Поликарповым, так-де прямее усматривается его духовное происхождение. - Ну, ты, Мазепа! - сказал Поликарпов своему помощнику, который держал наготове бумаги для доклада. - Плохо, видать, ты с утра читал акафист. Попали мы не в добрый час. Действительно, за высокой палисандровой дверью губернаторских покоев слышался сердитый голос хозяина. Туда пробежал при шпаге дежурный офицер - артиллерии констапель Щенятьев, бросив на ходу Поликарпову: - Изволят бриться. За Щенятьевым поспешал цирюльник в белом подстихаре, за ним лакеи несли медный таз, кувшин, полотенце, скрыню с бритвенными принадлежностями. - Так сказывай, Мазепа, - толкнул помощника Поликарпов, - что ты накопал там про еретика Киприа-нова? Помощник, по прозвищу Мазепа, щупленький и тоже бритый, со странной дьячковской косицей, хотя никакого отношения к духовному сословию не имел. Просто окончил он в свое время Киевскую духовную академию и носил подрясник как закоренелый бурсак. Кем теперь ему не приходилось прикидываться! В свое время с большими родственными связями ему удалось устроиться писарем Нежинского полка. Думал, карьера теперь обеспечена. Ан нет! Сделал ставку на гетмана Мазепу, тот к свейскому королю переметнулся, а тут Полтава, а тут русский царь - победитель! И теперь бедный Иоанн Мануйлович, как любит он себя называть, на Московском печатном дворе из милости при кухне и лебезит перед каждым повытчиком и терпит прозвище "Мазепа". А ведь вирши может складывать даже и на латынском языке! - Не нашел пока ничего, ваша милость... - ответил он, и голос у него был как у поповича - певучий тенорок. - Трудявайся многажды, скудно же восхитих. Еретического, лютерского в его, зловредного сего Киприашки, смотренных мною таблицах и картах ничего нету. - Хохлацкая ты рожа! - закипел Поликарпов. - Мало что ничего нет! Надо сделать так, чтоб все было... В этот момент палисандровые створки распахнулись, из двери послышалась громкая русская брань и вылетел медный таз, выплескивая мыльную воду. Затем выскочил и цирюльник, бежал задом, кланяясь в сторону палисандровых дверей и оправдываясь: - Охти, ваше превосходительство, я лишь слегка подбрил вам височки, так же, по самым достоверным сведениям, изволит подбриваться и его царское величество Петр Алексеевич... Под глазом у цирюльника зрела свежая дуля. Вновь пронесся озабоченный артиллерии констапель Щенятьев, придерживая шпагу и ведя за собой повара, буфетчика и целую толпу лакеев с блюдами и подносами. - Изволят завтракать. Затем в губернаторские покои преображенцы проволокли какого-то бедолагу, закованного в цепь. - Гляди, Мазепа! - усмехнулся Поликарпов, растирая ладонями свое обрюзгшее лицо. - Ходить тебе тоже в мелкозвонах. - Не извольте беспокоиться, ваша милость, - лебезил помощник. - Я намедни говорил с его благородием Щенятьевым, коий ныне при дежурстве. Господин Щенятьев также заинтересован в турбации на Киприашку, они ему какую-то чинят в брачных его намерениях противность. Его благородие господин Щенятьев изволили заверить, что их превосходительство губернатор прищелкнут богопротивного Киприашку, яко гнуснейшую вшу. - Сам ты вша! - резюмировал Поликарпов и принялся разглядывать развешанные по стенам киприановские маппы. (Тьфу! Куда глаз ни кинь - везде оный Киприанов!) На карте Европы у него совершенно голую нимфу еще менее пристойный бык похищает. На карте Африки львы более похожи на деревенских полканов, а орлы - на ощипанных ворон. И это царственные, геральдические звери! Но сие - увы! - к обвинению не пришьешь. А вот киприановская карта под названием "Америка именование имать от Америка Веспуция Флорентина, иже Емануила, Португалии царя помощию от Гадов в лето 1497 отшеды, первый из европейских, поелику надлежаще, во оную вниде..." Фу! Ну и язык! Таких, с позволения сказать, лексикографов надо при жизни заставлять адские сковородки лизать. Но тут тоже нет ничего для обвинения. Разве что в титуле царском внизу маппы есть оплошность- государь наименован "всепресветлейшим", а сие именование пристойно лишь для герцогов и великих князей. Не забыть упомянуть губернатору Салтыкову и об этом. В это время палисандровая дверь сама приоткрылась, и стало слышно, как охает и молит о пощаде человек, вероятно, тот, которого провели на цепи. "Ваше превосходительство, ваше превосходительство, - задыхался он. - Христом богом заклинаю, помилуйте... Не видал я той гончей вашей, как ей лапку отдавило!" Слуги гремели судками, а губернатор командовал: - Подлей-ка мне соусу! Послышалось, как он разламывает и вкусно разгрызает птичью ногу. Прожевав, Салтыков закричал исступленно: - Эй, палач, ты что ленишься, сам в кнуты захотел? Поддай еще этому нахалу, чтоб ему впредь неповадно было господских собак портить! Как раз в этот момент в приемную и вошел Киприанов, одетый в свой выходной кафтан с искрой, доставшийся ему от немца-певчего. Со страхом прислушиваясь к вою и всхлипываниям, доносившимся из-за приоткрытой губернаторской двери, он сел напротив Поликарпова и никак не мог унять трясущееся колено. Поликарпов же явно ухмылялся. Когда окончилась наконец трапеза с расправой, Щенятьев на цыпочках провел в губернаторские покои всех - и Киприанова и Поликарпова с его Мазепой. В дверях они церемонно уступали друг другу право войти первым, пока Поликарпов не пошел-таки вперед, преисполненный достоинства. Салтыков стоял перед овальным зеркалом, облаченный в утренний кафтан палевого цвета. Всматриваясь в свое отражение, он зверски выпучил глаза и раздул ноздри, добиваясь полного сходства с его царским величеством. Затем резко повернулся к замершим в полупоклоне посетителям: - Ну, который из вас Киприанов? Ты? Так вот что: завтра же чтоб все свои штанбы перевез в Печатный двор. Впредь всякое тиснение производить лишь по указанию директора господина Поликарпова. Слышал? Кругом марш! - Ваше благородие, - сказал Киприанов, - у меня нет штанбов. - Как? - изумился губернатор. - Осмелюсь доложить... - высунулся Иоанн Мануйлович. Но стоявший позади Щенятьев дернул его за полу подрясника, и тот вовремя остановился, потому что Салтыков на глазах багровел, наливаясь гневом. - Как нету штанбов? - закричал он так, что зазвенели стеклянные подвески в богемской люстре. - Чем же ты занимаешься в своей... как это... как это... - Гражданской типографии, ваша милость, - подсказал Поликарпов, склоняясь долу. И тут странное спокойствие охватило Киприанова. Исчез тик на шее и дрожание в колене. Он стал неторопливо развязывать шнурки на своей папке, а губернатор молчал, недоуменно на него глядя. - В гражданской типографии только готовятся доски и наборы, иначе - печатные формы, - спокойно сказал Киприанов. - Тиснение же производим на штанбах Печатного двора, под милостивым наблюдением господина Поликарпова. - Сие действительно так? - недоуменно обратился губернатор к Поликарпову. Тот еще раз поклонился, а Иоанн Мануйлович вновь хотел что-то вставить, и опять Щенятьев сзади дернул его за подол. - Позвольте мне присесть, ваша милость, - сказал Киприанов, - дабы сподручнее отыскать в моей папке сказки и письма, работу гражданской типографии регламентирующие... - Да, да, садитесь... Все садитесь! - позволил губернатор, сел сам, сделал в воздухе жест, и чуткий Щенятьев подал ему табакерку. Салтыков крякнул, насыпал табачку на седлышко между большим и указательным пальцем и со вкусом вынюхал. Киприанов листал принесенные документы, а Поликарпов со своим Мазепой угрюмо молчали. В это время кто-то из-за двери спешно подозвал Щенятьева, тот кинулся туда, тут же вернулся - и к губернатору, зашептал ему что-то. Салтыков вскочил, выпучив глаза уже не понарошку. Табакерку сунул под зеркало, одернул палевый кафтан, стал приглаживать парик, а на посетителей рявкнул: - Уходите, не до вас! Но в кабинет уже входил, благоприятный и сияющий, раскланиваясь со всеми, господин обер-фискал, гвардии майор Андрей Иванович Ушаков. Поднял ладони, как бы желая всех задержать: - Нет, зачем же, зачем же уходить... Ваше превосходительство, друг мой, пусть они останутся. Уважаемый директор Поликарпов, уважаемый библиотекарь Киприанов, у меня дело как раз по зашей части. После обмена приветствиями все сели. "Что еще за напасть?" - думал Киприанов, боясь взглянуть на всесильного обер-фискала. Сперва Ушаков спросил директора Поликарпова: - Сколько книжных лавок в ведении Печатного двора? - Две, ваше превосходительство, - ответил тот, вставая, и Ушаков снова любезным жестом пригласил его сидеть. И снова Иоанн Мануйлович из-за спины своего начальника не вытерпел, осклабил мордочку: - Ясновельможный пане фискал, осмелюсь уточнить... Осекся под тяжким взором Поликарпова, но обер-фискал подбодрил его улыбкой, и он продолжал: - Еще есть в торговых рядах комиссионеры Печатного двора, лавок десять наберется. - И развел руками, как бы показывая: разве можно что-либо не уточнить перед господином обер-фискалом? Тогда Ушаков обратился к Киприанову. - А у вас, как я понимаю, только одна лавка? Но вопросы о книжных лавках, видать, были не главными в деле, ради которого он пришел. Вынув из-за обшлага своего Преображенского мундира листок бумаги, он развернул его сначала перед губернатором, причем Салтыков даже крякнул, а потом показал остальным. Это было подметное письмо, листовка из числа тех, которые время от времени некие воры и изменники государевы разбрасывают на папертях, торжках, крестцах и прочих людных местах города. Однако в отличие от всех прежних, за которые много людей уже было хватано и пытано и осталось без ноздрей, как тех, кто писали да разбрасывали, так и тех, кто читали да пересказывали, этот листок был не переписан от руки, а напечатан... Напечатан! "Мироед! - значилось в подметном письме, и имелся в виду, конечно, царь. - Весь мир переел! Нет на кутилку на тебя переводу!" - Заметьте, - обер-фискал потыкал толстым пальцем в подметное письмо, - это вам не лубок, не на единой доске резан. И зрите, зрите - это набрано новым, гражданским шрифтом! Наступило тягостное молчание. Директор Поликарпов нашарил под кафтаном леству - четки - и принялся их перебирать, в уме твердя: "Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его!" - Как мне помнится, - продолжал Ушаков, - не на господина ли Киприанова указом было возложено весь книжный товар на московском торгу проверять и давать разрешение на продажу?.. Не трудитесь, господин Киприанов, не развязывайте шнурки вашей папки. Идя к господину губернатору, я прочитал именное повеление его царского величества от 1705 еще года, где указано противу предложенных доносительных статей Кадашевской слободы купецкого человека Василья Киприанова, кроме всего прочего, все картины персональные святых, и всякие эмблематические, и символические, и прочие, зовомые фряжские листы, всякого чину людям продавать только через библиотеку, которая при оной гражданской типографии обретается. В библиотеке же, загербя, то есть поставив разрешительную печать, отнюдь не держать, а отдавать их хозяевам для продажи. А которые не потребны будут в продажу, ради несовершенного в них разума или неподлинного ради лица изображения, таковые листы чтоб изымать безденежно и хранить до указу... Не так ли это, господин Киприанов? Киприанов тоже встал для ответа (коленка тряслась предательски!). Оправдывался: де, открывая лавку, сиречь библиотеку, он и не чаял себе власти над всем торгом книжным - чтобы и разрешать и изымать... - Вы меня не поняли, - прервал его Ушаков. - Я как раз спрашиваю, почему вы не делаете этого? Почему? - Да, да, да! - хлопнул по столу губернатор Салтыков. - Почему? Киприанов, перхая от волнения, стал уверять, что слаб-де для сего и разумения должного ниже титула достойного не имеет... А уж Печатный двор, то есть почтенный господин Поликарпов, раз уж он хочет над гражданской его типографией начало иметь, вот ему и с руки за всю торговлю книгами отвечать... Поликарпов, несмотря на присутствие обер-фискала, протестующе вскочил, но тот остановил его жестом, молчал, оценивая обстоятельства. - Ну, вот что, - сказал Ушаков, побарабанив по столу пальцами. - Разбираться, кому у кого под началом быть, мы сейчас не станем. Пусть обсудят это ваши верховные начальники: Печатного двора - боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, а гражданской типографии - генерал-фельдцейхмейстер Яков Вилимович Брюс. Оба они ныне в Санктпитер бурхе обретаются, мы им отпишем, а они какую резолюцию наложить изволят, пусть государю доложат. Мы же сядем тотчас потеснее и подумаем совместную думу, как бы нам злодеев сих, писем воровских подметчиков, изловить. Киприанов вернулся домой в самом тяжелом настроении. Все домашние ушли к обедне, в полатке оставался один швед Саттеруп, который как лютеранин, да еще военнопленный, в церковь не ходил. Киприанов, послонявшись по мастерской и выкурив трубочку, немного пришел в себя, достал коробку с гравировальными резцами и склонился к абрису ландкарты. За окошком, куда Киприанов вместо старой слюды вставил чистейшие стекла, кипел, шумел, торжествовал летний солнечный день. Но гнездилась на сердце неясная кручина, и все кругом было неуютно, и в мастерской казалось темно. Киприанов зажег две свечи в шандале, потом поднес ландкарту к самому окошку, разглядывая, и наконец распахнул окно настежь. Там, внизу, на площади, сквозь людской гомон и толчею медленно ехала фура, окруженная конными преображенцами. - Преображенская фура! - хмыкнул Киприанов, склоняясь к ландкарте. Но непонятное беспокойство все более мучило, и он, бросив циркуль, вернулся к окну. Фура въехала уже на самую середину площади. "Ох, чье-то сердце екает сейчас! - думал Киприанов. - Скольких людей увезла из дому эта фура и сколько их не вернулось к своим очагам!" Он заставил себя отвернуться и вновь взяться за циркуль. Но не успел он сделать первые замеры, как услышал отчаянный стук палки Саттерупа, призывающий его вниз. Там у лестницы стоял усатый секунд-поручик Преображенского приказа. - В твоем ли доме приписанная к Артиллерийскому приказу сирота Устинья, оказавшаяся по розыску Ступиной? Киприанов остолбенел более, чем во время всей аудиенции у губернатора Салтыкова. Пока он лихорадочно соображал, что сказать, а секунд-поручик хмуро изучал его лицо, показались из церкви домочадцы с бабой Марьяной во главе. И тут же Устинья выдала себя: увидев преображенцев, она метнулась в сторону, наткнулась там на усача, бросилась в другую - и вот уже все преображенцы ловят ее и уже поймали, со знанием дела опутывают веревкой. Затем секунд-поручик приказал Киприанову засвидетельствовать личность схваченной Устиньи. Баба Марьяна суетилась, предлагая служивым выпить по чарочке с устатку. Затем связанную Устинью повели, а точнее, понесли, потому что она отчаянно билась. И тут в дверях вырос запоздавший Бяша. Он не сразу понял, что происходит. - Ма-ама! - вскрикнула Устя, когда ей заломили руки, запихивая в фуру. И он без раздумья кинулся на солдат. Неизвестно, чем бы кончилось это для него, но тут Федька, и Алеха, и даже швед Саттеруп бросились, оттащили его от преображенцев, которые уж и кортики обнажили (нападение на конвой!). Откуда только у юноши взялась сила - Федька, здоровенный Алеха и все подмастерья не могли никак с ним справиться. Возились, пока фура отъезжала, пока огибала Лобное место, выкатывалась через ухаб на улицу Ильинку, исчезая в людной толпе. Глава пятая. СОВЕТ ДА ЛЮБОВЬ Лопухины - род древний и знаменитый, хотя при последних государях оскудевший и милостями забытый. Родословцы выводят Лопухиных от того баснословного Редеди Касожского, которого в честном бою поразил тьмутараканский князь Мстислав. Но и охудав, и вотчин многих лишась, Лопухины оставались многочисленны и горласты. Не за то ли и избрала их вдовая царица Наталья Кирилловна, когда приискивала невесту сыну? Время тогда было смутное, правительница Софья в самой силе находилась, а положение юного Петра было шатким, стена из преданных свойственников казалась весьма кстати... На свадьбе царя Петра и Евдокии Федоровны Лопухиной довольно было знатных персон, но почетную должность получил тогда самый младший брат новобрачной, совсем еще мальчик, - Аврам. Он ходил в поддружках - невесте фату держал, молодых хмелем обсыпал, сенных девушек одаривал. И виделись уже царскому свояку Авраму в его будущей фортуне неоглядные дали. А получился афронт совсем уж неожиданный. Кто ныне разберет, какая там кошка между молодыми пробежала, - иные уверяют, что басурманы из Немецкой слободы государя опоили, другие - что прокляла его сестрица Софья из монастыря за то, что ее власти лишил. Так или этак, а как вернулся царь из путешествия за рубеж, так к царице уж ни ногой, а все в немецкий шинок, что возле Яузы-реки. И вскоре веселая да румяная царица Евдокия - Авдотья, Дунюшка-лапушка, как звал ее когда-то муж, - стала инокиней Еленой, старицей Спасо-Евфимиевской обители в Суздали, вечно слезы лиющей. И сынок ее единородный, Алексей Петрович - Алешенька-свет, - был от матери взят и поручен старым девам теткам, да корыстным приживальщикам, да немцам, профессорам безмозглым. А Лопухины, которые чаяли в генералы да в министры, - те угодили воеводами в окраинные города. "Ништо! - решил, однако, бывший поддружка. - Твоя, Аврам, свеча еще не загасла!" Снискав милость царевны Натальи Алексеевны, любимой сестры Петра, приблизился он к царевичу Алексею, которого она воспитывала, стал у того нужным человеком. То выезжал дядя Аврам с царевичем в сельцо Коломенское, и там было кушанье и напитков изрядно и царевич зело изволил увеселяться. То посещал его же, дяди Аврама, дом и изволили там кушать и пить много и забавляться с весельем, танцевали и в лещетки играли до полуночи. Немцы-учителя даже государю отписывали, чтобы дядю того от царевича определил подале. Когда же царевич вырос, Лопухин тайно свез его в Суздаль, свидание с матерью, которую он не видел столько лет, ему устроил. Затем царевич уехал в Петербург, потом за границу, в армию, женился, возвращаясь в Москву уж ненадолго, но Лопухин, не имея чинов и должностей, сильным стал на Москве человеком. Бояре царского указа так не слушали, как того Аврама Лопухина, в него веровали и боялись его, говорили: "Он всем завладел. Кого велит обвинить, того обвинят, кого от службы отставить, того отставят, и кого захочет послать, того пошлют". В канун Петра и Павла, под вечер, Василий Онуфриевич Киприанов, взяв подвешенный молоток, постучал им в калитку усадьбы Лопухиных, что раскинулась на склонах холмов напротив Кремля, обращенных к Неглинной-реке. Был разгар жары - духота, глухомань, пол-Москвы по деревням разъехалось, округ бродили грозы. Промокая платком взмокший лоб, Киприанов ожидал, пока калитка распахнется перед ним, и с некоторым страхом рассматривал высоченный забор, а за ним - мрачный чертог рода Лопухиных. Слыл тот дом на Москве воровским, тут-де против государя что-то замешивается, тут беглых много скрывается, юродивых... И вообще, конечно, лучше бы сюда вовсе не ходить, да Лопухин сам звал через нарочного, попробуй-ка к такому не пойди! - Откушайте, гостюшки, не побрезгуйте! - потчевал Аврам Лопухин многочисленное застолье. - Эй, стряпуха, все, что есть в печи, все на стол мечи! Восклицание его надо было понимать иносказательно, потому что стол заранее был уставлен продуманной переменой блюд, слуги суетились, наливая да подкладывая. Сам Аврам Федорович не ел, не пил, обмахивался салфеткой. Цвела липа. То ли от ее сладкой одури, то ли от духоты, которая даже к вечеру не спадала, головы мутнели, а языки развязывались. Протопоп Яков Игнатьев, сдвинув мрачные брови, начал с того, что благословил трапезу, помолился и за здравие отсутствующего царевича Алексея Петровича, как было заведено в лопухинском доме. Гости стали справляться о житии царевича и его сироток "прынцев". Тут Лопухин выпроводил слуг и плотно закрыл за ними двери. - Худо царевичу, - ответил он на вопросы гостей. - Я, сказать без обиняков, затем и собрал вас под предлогом царских именин. Все вы во время оно были милостями его высочества взысканы. Помогать царевичу надобно. Кто и поможет, если не мы? - Мы бы рады, - отвечали гости и сродники, воздавая честь лопухинскому столу. - Да как помочь-то? Мы без полномочия. - Государь отъехать за рубеж изволил, - продолжал Лопухин. - Объявлено - для лечения, а прямо сказать - для изыскания новых злоумышлении на народ православный. Отъезжая, сказывал царевичу: одумайся к моему возвращению, а не то-де лишу тебя наследства, понеже зрю тебя к нашему делу неудобна и непотребна. - Так, может, царевичу взять да одуматься? - спросил канунниковский шут Татьян Татьяныч, который присутствовал здесь на равных в своем розовом парижском паричке и усердно занимался лопухинской жирной солянкой. - Го! - вскричал Аврам Лопухин. - В чем ему одумываться-то? Уж чего он не делал, чтобы отцу угодить. Вот у меня в руке собственноручное письмо царевича, где он своим бесчестиям реестр учиняет. Жену ему, чертовку немку, навязали - раз. Стерпел, покорился; слава богу, недавно прибрал ее господь, умерла. Холуй Меншиков его, царевича, за волоса всенародно волочил, якобы за пьянство, - два. Он же, царевич, даже не пожаловался отцу. Да и как жаловаться-то? Царевич вообще к отцу ходить боится - то его прибьют, то облают... В чем одуматься-то ему, скажи? - А бояре, князья, господа сенаторы? - снова возразил шут, и все стали на него смотреть. Некоторые даже привстали, чтобы лучше увидеть, кто это осмеливается Лопухину перечить. - Есть же закон... - развивал свою мысль Татьян Татьяныч. - Мы же суть благоустроенное государство, то и монарший сын может рекет подать, сиречь жалобу, Сенату на самоуправство отца. Тогда бы бояре... - Бояре! - с сарказмом воскликнул Лопухин. - Князь Голицын, когда однажды царевич с ним заговорил, стал просить - ради бога, не подходи ко мне, боюсь, государь заметит, что ты со мной часто бываешь. А Васька Долгорукий, придворная шавка, советовал государю, чтоб он царевича почаще таскал по флотам, надорвался бы тот скорей и умер от такой волокиты. - Ежели судить по твоим речам, - пожал плечами Татьян Татьяныч, - кто же тогда поддержит царевича? - Все поддержат, все! - запальчиво крикнул Лопухин. А протопоп Яков Игнатьев подтвердил: - Воистину все! - Царство стонет от непосильных тягот! - продолжал Лопухин, оглянувшись на двери, хорошо ли заперты. - Митрополит Досифей, всеизвестно - пастырь жития знаменитого, сказывал намедни: "Посмотрите, у всех что на сердцах? Извольте пустить уши в народ, в народе-то что говорят?" - И что же в народе говорят? - переспросил Татьян Татьяныч. Он усмотрел на столе квас со льдом и потянулся, чтобы налить себе в кружку. В этот момент протопоп, который, оказывается, тоже облюбовал себе этот живительный напиток, со злобой ударил его по руке. Не по чину, мол, лезешь! Квас полился всем на колени. - Аврам Федорыч! - вскочил шут. - Ежели я к тебе шутить приглашен, то давай я буду шутить. У меня колпак завсегда с собой в кармане, вот он - гав, гав, гав! Но уж коль ты меня для иного звал, то изволь, защити меня от твоих гостей... Протопоп и шут, как два бойцовых петуха, один огромный, черный, другой маленький, нахохлившийся, нацелились друг на друга. - Господа! Господа! - утихомиривал их Лопухин. - Что мы тут, чинами равняться станем? Квас кое-как вытерли, протопоп утолил жажду первым и победоносно обтер бороду, шут же демонстративно отвернулся. Лопухин продолжал: - Я потому и пригласил сюда господина Киприанова, царского библиотекаря, запамятовал вам сразу представить его, господа, вот он. Господин Киприанов по желанию государя в свое время обучал его высочество Алексея Петровича гравировальному мастерству, и царевич к нему благоволил. Прошу вас, господин Киприанов... Василий Васильевич вас зовут-величают?.. Ах, Онуфриевич? Ради бога, не питайте досады. Прошу вас, вы сами из посадских, вы на торгу живете, так скажите же нам: что народ? Киприанов встал, как недавно у губернатора Салтыкова, и так же медлил с ответом. Чувствовал себя словно сеченый школяр, которому велят благодарить за науку: знает, чего от него ждут, да сил нет сказать. Сотый раз проклинал себя за то, что пришел к Лопухину... - Люди молятся за царевича... - только и смог он вымолвить. - Царевич вот пишет, - Лопухин взмахнул письмом. - Я-де плюю на всех, здорова была бы мне чернь... - Чернь! - опять вскочил Татьян Татьяныч. - Хорошо же он любит народ, коль чернью его называет! - Аврашка! - заревел, раздувая бороду, протопоп. - Ежели ты не заткнешь пасть этому лицедею, ноги моей больше у тебя не будет! Но тут уж не вытерпел и Лопухин. Сорвал со стены охотничий арапник, ударил по столу так, что посуда брызгами полетела, а гости еле успели отшатнуться. - Молчите, ироды! Сей миг кликну псарей, всех велю хлыстами перепороть! Угроза возымела действие. Сам Лопухин, помолчав, обтер платком обширный лоб и обратился к Татьян Татьянычу: - Ведь ты, почтенный, из рода князей Вельяминовых. Покойная царевна тебя любила, царевича ты не раз тешил... Не можешь ты равнодушен быть к царевичу и его делу. Вот что пишет царевич: "Когда буду государем, я старых всех переведу..." - это он про Меншикова пишет, про Брюса и про иных - "...и изберу себе новых, по своей воле буду жити в Москве, а Петербург оставлю простым городом. Кораблей держать не буду - на что мне корабли? Войска тоже, я войны ни с кем не хочу... Все буду делать по-старому". Слышал? - Я-то слышал, - сказал Татьян Татьяныч. - Теперь послушайте вы меня, старого балаганщика. Да, был я князем, так давно, что уж не знаю, был ли. Случилось однажды так, что не потрафил я государю Петру Алексеевичу: не пожелал я в тезоименитство царя выпить перцовки чару. Всегда к питью я отвращение смертное имел, а государь наш в молодости гневлив был, у-уй! Указал царь мне с той поры шутить, вот я и шучу. При царевне Наталье Алексеевне, доброй душе, шалил и, однова, царевичу услужал. Бывало, прибежит царевич ко мне в каморку - помоги-де уроки приготовить, немцы ученые талдычут, ни черта у них не разберешь. Я возьму книжку - так-де и так, царевич все и поймет и побежит веселый. А я все же Парижский университет окончил в незапамятные времена... Теперь после кончины царевны-благодетельницы живу у купца Канунникова. Вот истинно православная душа - хоть и заставил меня однажды исподние панталоны, мелко порезав, скушать в соусе, зато знаю: на старости лет он меня куска не лишит, в собачью конуру не выгонит. - Хватит болтать-то! - мрачно сказал протопоп. - Заврался уж совсем. - Постойте, постойте! Дайте же досказать. Я к тому, что царевичу я не враг, даже наоборот. Но лучше-таки ему внушить, чтобы слушался отца, а вы грех творите, что на государя его натравливаете. - У-у-у! - вскочил протопоп, потрясая кулаками. Рядом сидящие схватили его за локти. - Да, да! - не сдавался Татьян Татьяныч, тоже отбиваясь от соседей. - Я укажу вам, где ваша ошибка... Постойте, постойте! Вы полагаете, царь Петр все один устроил - и флот, и пушки, и Санктпитер бурх, и цифирные школы? Он-де кузнец, он-де плотник, он-де бомбардир? Умрет он, и все вспять повернется? Ан нет, мудрецы, ан тут-то вы и оплошали! Да, царь кует, царь плотничает, но дело рук его - лишь капля в море всенародного труда. Все творит народ, чернь, как вы изволили выразиться, ее величество чернь! А уж сего корабля вам не повернуть вспять никогда! Тут огромный, страшный в гневе черный протопоп вырвался из рук гостей, старавшихся его удержать, и ринулся на тщедушного шута. Он тряс его, как котенка, и, верно бы, совсем придушил, если бы вдруг не распахнулись фрамуги окон и вместе с ударом грома вихрь не взвил драпировки и не стал валить вазы, шандалы, опустошенные бутыли. В пылу спора не заметили, как налетела гроза. Гости стали торопливо собираться. - В сад, в сад! - направлял хозяин. - Там три калитки на разные улицы, а возле подъезда шпионы так и кишат. Они остались вдвоем с протопопом. Зажгли свечи, налили вина, слушая, как за плотно зашторенными окнами грохочет гром и шумит ливень. Протопоп усмирился и захрустел огурчиком. - Сказано - не мечи бисер перед свиньями... Зачем ты этих греховодников собирал? - Ас кем же полагаешь дела делать, отче? Где твои суть верные войска? Александр Васильевич Кикин тебе как отписывал? - Что Кикин! Со здешними болтунами только зря в застенок попадешь к кровососу князю-кесарю. Теперь еще пуще на нас пришла напасть - петербургский сей обер-фискал! А верные войска? Вольготно ему отписывать - войска! Даже генерал-фельдмаршал Шереметев, коий царевичу, бывало, стопы готов был облизывать, ныне наших людей даже и на порог к себе не пускает... Прозевали, как в декабре царь околевал, на божью милость все уповали! Придавить бы его тогда подушкой... - Что теперь рассуждать, как надо было бы... Ежели бы да кабы во рту росли грибы! Скажи лучше, отче, как найти людей надежных да увертливых, чтобы к холопам ходы имели, к посадским, к казакам? - Ты, знать, затем и Киприанова приглашал? Лопухин кивнул. - Зря! - махнул протопоп. - У Киприанова этого низость его происхождения на челе каленым гвоздем начертана. А почто тебе, как ты сказываешь, человек тот надежный? - Тут, бают, на Москве атаман Кречет появился, из булавинских он, что ли... Этих воров недобитых всюду еще шатается предостаточно, тоже небось себе вожака ищут. У них ведь при Булавине в обозе какой-то царевич будто бы ехал, самозванец... Помолчали, слушая шелест дождя. Лопухин продолжал мечтательно: - А собрать бы под царевича, под Алексея Петровича, всех обездоленных, всех пытаных, мученых... Так бы тряхнули да по царю, по антихристу, дружно бы опрокинули его проклятую новизну! Опять молчали, витали мыслями в эмпиреях. Первым очнулся от мечтаний протопоп, стукнул ножиком по столу, сказал со вздохом: - Нет, тут нужен вождь. Хоть самозванец, а вождь. А наш подлинный царевич только в божьи угодники способен... Даже мученик из него не выйдет. Вестимо отписывает Кикин - уговорить его, царевича, за рубеж уйти. Пусть просит войск у цесаря в Вене или сам волонтеров иностранных скликает. Он бы оттуда ударил, а мы бы здесь двинули! Протопоп встал, потянулся, расправляя могучие свои члены, снял со спинки кресла сброшенную по случаю жары верхнюю рясу и стал облачаться, напевая себе под нос: "Еже недостойный еси. Аки лев рыкающ, аки пес смердящ, во пустыне влачишася..." Лопухин со стоном ударил кулаками по столу и погрозил ими куда-то за окно, где еще бушевал ливень. - Дайте только срок, собаки, не уйдете от меня!.. Яко будете у меня в руках - выдавлю из вас сок! Та же гроза застала Бяшу и его друга Максюту в окрестностях Преображенского. - Поди-ка! - ахал Максюта, переживая историю Усти, которую по дороге ему откровенно рассказал приятель. - Ну, авось в Преображенском хоть узнаем, куда ее увезли. Бывает, что и милостыню там принимают, и грамотки от родных. Бог даст, словечком с нею перекинемся, а то, глядишь, что-нибудь измыслим. Когда они вышли из рощи на Стромынской дороге, перед ними открылась долина свободно струившейся Яузы. Цвели травы, жужжали всяческие пчелы, осы, шмели, день был благословенный, жаркий, и просто не верилось, что на другой стороне реки, на высоком холме, где возвышались бревенчатые каланчи и частоколы, там мучения и смерть и там, может быть, Устя! Они спустились к мосту через Яузу, но на мосту разомлевшие от жары ярыжки собирали со всех конных и пеших проезжую подать. Практичный Максюта не растерялся; он на жизненном своем опыте знал, что везде, где имеются парадные ворота или стоит усиленный караул, непременно найдется обходной лаз, а где-нибудь на задах ограда вообще отсутствует. Так оказалось и здесь. Чуткое ухо Максюты уловило в тишине лугов размеренное постукивание мельничного колеса. Плотина! Спустившись по тропинке мимо теремов и крылец обветшавшего Охотничьего дворца, где некогда проживала опальная царица Наталья Кирилловна с малышом Петром, а теперь окна были заколочены и кровля уже кем-то растаскивалась, приятели обнаружили за купой ракит Матросскую слободу, где работала парусинная фабрика, а привод та фабрика имела от мельничного колеса. По плотине они и перебежали без помехи на левый берег. Они поднимались в высокой, по пояс, траве на склон холма. Вокруг буйствовали белые шары дягиля, золотые звезды зверобоя, малиновые кисти иван-чая. Парни, однако, не замечали всей этой красы, потому что напряженно вглядывались в серые бревенчатые бастионы над головой. "Свет мой! - думал Бяша. - Еще ли ты дышишь? Или уж замучили, убили тебя?" Максюта, который малый был шатущий и всю Москву изучил собственными подошвами, показал Бяше издали приземистое кирпичное здание. Под его железной крышей был припрятан деревянный трехкомнатный домик, в котором всегда останавливался царь Петр Алексеевич, когда приезжал в Москву. В прежние-то времена он только и жил, что в этом домике. Странное дело: человек гигантского роста, неукротимых страстей, смелых дерзании терпеть не мог роскошных дворцов и парадных покоев. Голландский уют небольших чистеньких комнат с низкими потолками и тихим перезвоном часов - таков был его домашний мир, его отдых. Основав новую столицу - "истинный парадиз", - он и там настроил себе домиков по своему вкусу и уже редко приезжал пожить в Преображенское. Но приказал, чтобы сберечь от времени и непогоды, соорудить кирпичный чехол над этим любимым пристанищем своей юности. Вокруг царского дома стояли, опершись на ружья, усатые часовые, провожали подозрительным взглядом всех, кто проходил мимо. Впрочем, иных прохожих, кроме Бяши и Максюты, в этот час здесь и не было. Безлюдье, жара и сонная тишина, нарушаемая только зудением пчел, стояли вокруг, будто где-нибудь в глухой деревенской усадьбе. - Вон, гляди! - указал Максюта на длинный сарай возле церкви, где над воротцами была устроена каланча с дощатой луковицей. - Это называется - генеральный двор. Там сложены пушки и бомбы, взятые при Полтаве. Некоторые ядра в три обхвата, ух! - А где же, где то самое? - тосковал Бяша. - Вот, глянь левее, о другом склоне... Да нет, не там, это Прешпург, потешная крепостца. Вон за солдатскими светелками - первый ряд, второй ряд... видишь? Такая бревенчатая, пузатая, припертая колодами, чтоб не распалась, - это и есть Бедность, главная башня Преображенского приказа. Только, брат, туда мы с тобою не попадем, охраны там, видать, гораздо! В этот момент загудел ефрейторский рожок возле генерального двора, и начался развод караула. Приятели засмотрелись, как четко вышагивают солдатики, будто заводные. Перестраиваются по двое, по четверо, отдают честь, ружьями артикул выделывают на ходу. Заглядевшись, они вздрогнули от окрика за спиной: - Позволь! Позволь! Конвойные солдаты, сонные и злые от жары, гнали по тропе целую вереницу колодников. Возвращались, видимо, из Семеновского или Лефортова, куда их каждый день гоняют милостыню сбирать. Казне экономия, а на что же и питаться сей бедноте? Приятели поспешно посторонились, и мимо них, воняя потом, гнилью, тюремной парашей, заковыляли убогие, с любопытством поворачивая к ним бородатые клейменые, калеченые и при всем том развеселые лица. Хоть все они были в цепях, но звона почти не слышалось - опытные колодники, они ловко несли в руках свои "мелкозвоны". Некоторые на ходу жевали калачи. - Сынки, подайте, христа ради! - стал клянчить крайний, у которого на лбу красовался струп от наложенного клейма. Максюта спросил капрала, который шагал по обочине, поигрывая полосатой палкой: - Ваша светлость! Позвольте ему подать! А Бяше он шепнул: - Авось и разузнаем! - Подавай! - милостиво разрешил капрал и крикнул: - Эй, каторга! Приставить ногу - привал! Максюта вынул из-за щеки копеечку, единственное свое сокровище, и подал клейменому. Наклонившись, стал у него выспрашивать, где женщины содержатся да есть ли туда какой доступ. К Бяше тоже пристал колодник с костылем; лицо у него было перетянуто тряпицей - вероятно, вырваны ноздри. - Эй, боярин! Подай и ты, спасения души ради! Бяша растерянно развел руками - у него с собой не было ничего. Колодник, подняв костыль, перелез через канавку и вплотную приблизил свою морду к Бяше. Так и пахнуло чесноком и перегаром. - Ты, гунявый! - сказал ему другой колодник, благообразный, с глубоко ввалившимися праведными глазами. - Что из ряда вылез? Вон капрал - он те живо визжаком замастырит. - Нича! - весело ответил гунявый. - Обойдется. А ты знай свою хлебалку, в мою не суйся! Он стал ощупывать полотняный армячок Бяши, который тот по случаю жары нес в руке, и насмешливо восхитился: - Ого-го! Шелка, бархата заморские! Подарил бы ты мне его на мои болести, а? - И, не дожидаясь ответа, стал тянуть кафтанец к себе. Бяша не знал, как и сопротивляться. Тут благообразный колодник ахнул, всплеснув руками: "Что он делает, христопродавец, что он делает?" - перемахнул через канавку и принялся деловито стаскивать с Бяши его канифасовые порточки. - Гы-гы-гы! - завопил третий колодник, подскакивая. - Ваши ручки, ваши ножки, пузичко, а едало, чур, мое! - И, завалив Бяшу на траву, он большим пальцем влез ему в рот его, ища за щекой монету. - Подъем, подъем! - раздался голос капрала. - А ну, нищета, бегом - гроза идет! Ты, нюхало сатанинское, уже улегся? Храповицкого задавать? Вот тебе! Заработала полосатая палка, и вся команда, отчаянно зазвенев кандалами, бросилась вверх по тропе. И верно - незаметно подкралась гроза. Горячий воздух сгустился, все померкло, притихло и вдру