родной! Ты, я вижу, человек ученый. И должен знать, сколько их было, разных пророков. Будда. Христос. Мани. Мухамед. И тьма других. Один объявляет запретным вино, другой - мясо, третий - женщину. Лишь бы в чем-нибудь и как-нибудь ущемить беднягу человека. К черту всех! Впрочем, о Христе. Помнишь первое чудо, которое он совершил? В Кане Галилейской (читал Евангелие?) он превратил воду в отменное вино. О чем это говорит? О том, что даже иной пророк предпочитает вино воде. - Э, да ты безбожник? - Почему? В бога я верую. В творца. Но не в бредни самозванных пророков. Человек, - уже потому, что он человек, - имеет право на радость, на любовь. Брадобрей открыл в углу низкий ларь, вынул узкогорлый кувшин: - Ну, допустим, вино осталось нам от старых темных времен, оно наследие проклятого язычества. А хлеб, одежда, постель? Их тоже не Мухамед придумал. Не запретить ли их тоже? Запретить, конечно, можно. Только... Знаешь, один чудак решил приучить своего осла ничего не есть. Долго приучал. "Ну как, - спросили соседи, - привык твой осел ничего не есть?" - "Совсем уже было привык, - вздохнул чудак, - да вдруг отчего-то умер". Налить? Одну чашу. Одна не повредит. Пойдет на пользу. "Толкуй, толкуй, - усмехнулся Омар. - Ты хвалишь вино потому, что тебе его надо продать и деньги получить. Даже богословы, не будь у них иных доходов, тоже на всех перекрестках стали б кричать о пользе вина". Носатый брадобрей выжидательно глядит на Омара длинными хитрыми глазами. - Что ж, налей, - усмехнулся Омар. Выйдя из дому, столько всего узнаешь, что ни в каком медресе не услышишь. Человек - бунтарь. И дело не в самом вине. Неверно думать: если нынче разрешат пить вино, то завтра все в мусульманской стране будут валяться пьяными. Кто хочет пить - пьет и сейчас, хоть вешай. Кто не хочет - палкой не заставишь. Дело в запрете. Запрет - оскорбление. Оно обидно даже рабу. Устает человек от бесчисленных запретов. Не спросясь его, его производят наш свет - и пускают ковылять по дороге, сплошь уставленной рогатками сотен строгих запретов. И это - жизнь? - Налей! В этом мире на каждом шагу - западня. Я по собственной воле не прожил и дня! Без меня наверху принимают решенья, А потом бунтарем называют меня. - Верно! Сейчас. Но какого? - задумался цирюльник. - Горького мутного? Нет. Оно вредно тому, у кого пылкий нрав, а у тебя, похоже, именно такой. Базиликового? Тоже нет, - оно причиняет головную боль. Старого? Не годится для сухопарых. А! Я налью тебе вина из мавиза, крупного черного винограда. Оно подходит человеку с пылким нравом. Пей не спеша, смакуй. Эх! - произнес озабоченно мастер, уже без ужимок и усмешек, доставая другой кувшин. - Уж лучше, чем огульно запрещать вино, спросили бы у нас, мугов-виноторговцев, и объяснили людям, кому какое вредно, какое полезно. Какое возбуждает, какое успокаивает. И не было бы пьяных и хворых. Вино - не забава, а лекарство, и обращаться с ним следует как с лекарством. Разве не говорил великий медик ибн Сина: Вино для умных - рай. Вино для глупых - ад; Ты пей, но меру знай, Вино сверх меры - яд... "Толкуй, толкуй..." Омар выпил, внутри загорелось. Давно, с времен приятельских пирушек в медресе, он не прикасался к вину. Крик на базаре: - Ведарийская ткань! Мечта эмиров и визирей. Наступает зима. Кому ведарийскую ткань? У Омара, как селезенка у бегущей лошади, екнуло сердце. Эмирам, степенным визирям легко исполнить эту и любую другую свою мечту. А молодому бедному ученому? Зннаменитая ткань! Ее, великолепную, выделывают в селе Ведар, что в двух фарсахах от Самарканда. Чудо ткань. Красивая, с желтоватым отливом, мягкая и вместе с тем - плотная, она не зря называется в иных краях хорасанской парчой. Но, жаль, слишком дорога для него. За платье из ведарийской хлопчатобумажной ткани надо отдать от двух до десяти золотых динаров. Ладно. Что тут поделаешь? Успеется. Будет у нас со временем одежда из ведарийской ткани. И даже получше. А пока, в эту зиму и в ту, и в третью, обойдемся халатом из грубого дешевого сукна. - Гости из Хорезма, - сказал запыхавшись кто-то пробегая мимо. - В правом углу базара - гости из Хорезма. Что ж, надо поглядеть. Осенью, перед холодами, самый желанный гость в Согде и Хорасане - хорезмийский торговец. Он доставляет дешевую рыбу с низовьев реки Окуз. Но его основное богатство - меха: соболь и горностай, ласка, хорек, лисица, куница. Везет он также свечи и стрелы, рыбий клей, рыбий зуб, амбру, березовую кору, выделанную кожу, мед, славянских рабынь. Это все - из Булгара, куда неутомимые хорезмийцы часто ходят с большими караванами. Омар, покрутившись в толпе знатных покупателей, решил отправиться домой. Ни бобровой шапки ему не купить, ни белокожей славянской невольницы. Успеется, пусть. Губы дрожали от обиды. Лучше всего - не ходить на базар, чтобы душу не травить. Ну их всех, с их мехами! - Не спеши, дорогой, - услыхал он за плечами. Омара остановил большой человек в мохнатой бараньей шапке, - ученый только что видел его средь хорезмийцев. Но говорит большой человек на тюркском языке. И лицо - смугло-румяное, с крепкими скулами, тюркское. Борода и брови черные. Но глаза! Омар никогда не встречал таких ярких чисто-синих глаз! Кроме как у Занге-Сахро. На Востоке, даже у светлоглазых людей, не бывает очей чисто-серых, чисто-зеленых, синих, голубых. Они всегда с легкой карей примесью. По существу, это те же карие глаза с ясной прозеленью, просинью, с голубизной. Вот такие глаза неопределенно каре-зеленого цвета - у Омара Хайяма. Что при иссиней черноте вьющихся, длинных до плеч, густых волос свидетельствует, по мнению знающих людей, о жгучих страстях, невероятных возможностях. По ним-то, видно, и заключил цирюльник, что у него пылкая кровь. На то же, по слову ученых, намекает всякое несоответствие между цветом глаз и волос: темные волосы при светлых глазах или, наоборот, темные глаза при светлых волосах. Соответствие же между ними есть явление обычное и говорит об уравновешенности. - Не скажешь, где тут можно глотнуть? - спросил приезжий. - Давеча пахнуло от тебя, ты близко стоял, - ну, думаю, он должен знать. - В бане, - с улыбкой ответил Омар. Стоит выпить чашу вина, всякий встречный пьянчуга уже считает тебя своим дружком. - Ты откуда такой синеглазый? - Я булгарин, - хмуро сказал человек в бараньей шапке. - Слыхал о булгарах. Известный народ. Но почему ты один, как сюда попал? - В наемной охране при хорезмийских купцах. Хочешь выпить? Пойдем. Пьянчуга и есть. - Нет. Я уже выпил чашу. Хватит. - Верно, хватит. - Нет, видать, не совсем пьянчуга. - Ты еще молодой. - Скоро назад? - Не знаю. Местный житель, - если, конечно, не считать огнепоклонника-цирюльника, - тот бы сказал: "Бог весть". Человек не имеет права знать и даже - не знать. Им распоряжается аллах. А приезжий говорит: "Не знаю". Слишком смело! Я. Человек. Не знаю. Еще один бунтарь. Трудно сразу распознать человека. Если, конечно, он с ходу не кинется на тебя с ножом. Этот синеглазый булгарин с виду резок и груб, опасен, а на самом-то деле, похоже, неглуп и даже добродушен. Так и с другими народами, племенами. - Чтобы вникнуть в чужую мысль, - говорил шейх Назир, - мало перевести ее с одного языка на другой. Надо знать историю народа, быт и круг представлений. Стараться его понять. Нелегко, но надо понять, если хочешь жить с ним в мире. "О чем должен думать человек, возвращаясь из бани домой? Не запылить бы только что вымытых ног. Скорей бы дойти, поесть. Прилечь, отдохнуть. Нет, пожалуй, дело не в вине. Тому, кто не может и не хочет думать, влей хоть бочку - ничто не мелькнет, не блеснет в башке. Наоборот, даже то убогое подобие мыслей, каким он пользуется ежечасно, заглохнет. Всему виной - мой беспокойный разум. Не будь его - жил бы я себе припеваючи в родном Нишапуре, учил детей бессмысленным молитвам, читал и толковал коран - и получал плату в виде бараньих туш и мешков с зерном. Совсем ни к чему человеку ум и одаренность. Он лишь навлекает ими на себя всеобщую неприязнь. Как, скажем, трехголовый верблюд, урод. Зайду-ка я в здешнее медресе, поговорю с учеными, - может, найдется Место на случай, когда Абу-Тахир сменит милость на гнев". Это кто, нелепый, нескладный, мечется у входа в медресе? Ужели дворецкий Юнус? Очень похож. Но зачем он здесь? С ним еще какой-то человек. Тот неподвижен, спокоен. Завидев Омара, дворецкий Юнус юркнул за столп огромного портала. Омар насторожился: "Нет, не стану я заходить туда, где снует негодный Юнус". - Здравствуйте, уважаемый товарищ по ремеслу! - с грустной усмешкой поклонился Омару румяный сдобный человек. "Товарищ?" Омар с недоумением взглянул на его одежду - яркую, пеструю, какую носят преуспевающие торговцы. Но все же он доволен, что встретился с одним из местных ученых. - Я счастлив видеть вас, дорогой собрат, - проникновенно и тихо продолжал самаркандец, упитанный, гладкий, точно рабыня для утех. - Меня зовут Зубейр. Я тоже занимаюсь математикой. Вернее, занимался. Теперь, с вашим приездом, видно, придется бросить ее. Говорят, вы пишете трактат по алгебре? Он заметно пьян. В уголках губ запеклась какая-то бурая дрянь. Под глазами мешки, но в глазах - внимательность, осторожность и приветливость. - Пишу, - ответил коротко Омар. - Но разве в книге Хорезми мы находим не все, что касается алгебры? - Не все. - О! - воскликнул Зубейр, удивленный его смелостью. - Абу-Камиль?.. - Абу-Камиль, на мой взгляд, превзошел Хорезми. У него более развито алгебраическое исчисление, приведено обширное собрание примеров. Но, к сожалению, они ограничены лишь линейными и квадратными уравнениями. - Аль-Махани? - Да. Он включил в круг своих занятий кубические уравнения. Но и Аль-Махани не сумел решить задачу Архимеда о делении данного шара плоскостью на сегменты с данным отношением объемов. - Ибн Аль-Хайсам? - Он... - Аль-Кухи? - Это... - Абуль-Джуд? - Все далеки от полноты. Потрясенный Зубейр начал трезветь. Втянув голову в плечи, потер виски ладонями и, не отрывая их от висков, как бы выражая этим ужас, уставился снизу вверх на Хайяма: - Не слишком ли дерзко... я бы сказал - самонадеянно, даже хвастливо, звучит подобное заявление в устах молодого, еще никому не известного ученого? Вы покушаетесь... - Но ведь наука не может стоять на месте, - смущенно сказал Омар. - Кто-то должен продолжать начатое другими и открывать новое. А? Известность же мне не нужна. Я хочу знать истину, и только. Зубейр уронил ладони: - Истину? (Зачем она тебе, сопляк ты этакий?) Аристотель, Эвклид, Аполлоний... Омар поскучнел, махнул рукой. О чем и зачем говорить с такими? Ишь, ловкач! Запомнил несколько громких имен и, совершенно не зная, что за ними, пытается пустить пыль в глаза. Не на того напал. Морочь других. Он никогда не зайдет в их медресе. Неужели нет в Самарканде настоящих ученых? Ну, положим, старых истребили, разогнали, - должна же быть пытливая молодежь, где-то здесь живут математики, непохожие на преуспевающих торговцев? Они, конечно, есть. И он их найдет. - Прощайте. Некогда. Надо работать. - Нет, что вы! Зайдемте. Отведайте нашего хлеба. - Спасибо. В другой раз... - Хм! От кого тут пахнет вином? - принюхался Зубейр. Это было сделано так неожиданно и так неумело, грубо-неуклюже, что Омар чуть не прыснул. Но, сообразив, зачем, с какой целью это сделано, он сразу утратил охоту смеяться. - От меня, - смиренно ответил Хайям, зеленый от злобы. - Что поделаешь? От одних пахнет вином, от других... - он произнес в рифму известное слово. Вот так, собрат, товарищ по ремеслу. Общаясь с дураком, не оберешься срама, Поэтому совет ты выслушай Хайяма: Яд, мудрецом предложенный, прими, - Из рук же дурака не принимай бальзама. Бедный Омар Хайям еще не знает, что есть негодяи похуже Зубейра. Но, даст бог, со временем узнает... - Ну, как? - взволнованно спросил Юнус, когда Омар удалился, - дворецкий прятался во дворе медресе. - Как, растак, разэтак! - накинулся Зубейр. - Гнус ты несчастный! Почему убежал? - И сдержавшись: - Плохо наше дело, брат. Умен, проклятый. Эх! Раз уж он выпил, как ты говоришь, у муга чашу вина, значит, этим не брезгует. Затащить бы в келью, упоить - и натравить мухтасиба. Срам! Судья наутро же выгнал бы его на улицу. - Мы-то сами... не ахти какие трезвые. - Зато - доносчики. Давно известно: вера доносчику. А нетрезвые... что из того? Выпей ты хоть целый хум вина, хоть захлебнись, в него свалившись, - кому от этого хорошо иль худо? Ты нуль. Омар же Хайям - единица. Вот ты, например: даже сомлел от удовольствия, когда узнал, что выпил с устатку Хайям. И тебе, конечно, и в голову не приходит, что сам - сплошь ошибка, неудача природы. Скажи, чем досадил Омар Хайям ничтожному дворецкому Юнусу? Ничем. Ты просто завидуешь ему. Его уму, его красоте. - Ну, ну! - А, ты возмущен? Видишь. Ты, олух, не способен даже понять, отчего недоброжелателен к нему. - Себя бичуешь! - прошипел Юнус. - Разумеешь? - Разумею, - буркнул Зубейр. - Омар Хайям, Омар Хайям! Что нам делать с тобою? Юнус: - Ума не приложу! Я подкинул жабу в жилье, чтоб напугать, - и только доставил ему удовольствие. Наблюдает, смеется, собачий сын. - Природовед. - Надо было кобру подкинуть. - Он бы заставил ее ловить мышей. Слушай, ты сам - не лучше кобры. Ты носишь еду - можешь его отравить. - Что ты, господь с тобою! У меня - жена, дети. Я жить хочу. - Жить? Стой! - Зубейра затрясло, как в лихорадке. Дурак-то дурак, но не совсем он дурак. - Пусть пишет свой трактат. Ты ему пока не мешай. Напишет - украдешь и мне отдашь. Я тебе хорошо заплачу. - Триста... Триста пятьдесят золотых динаров. - Будут. Алгебра, алгебра, алгебра! Альмукабала. Пиши, любезный. Пиши свой трактат... Но Омару не хотелось писать. В голове пусто. Он перелистал рукопись и бросил ее. "Перенести вычитаемые члены уравнения в другую его часть, где они становятся прибавляемыми"... "Взаимно уничтожить равные члены в обеих частях уравнения"... "Коэффициент при старшем члене уравнения приводится к единице"... Чепуха! Детский лепет. Пока что ничего примечательного. Все это есть у его предшественников. Но и без них, этих простых задач, трактат будет неполным, поскольку он должен служить повседневным руководством в спорных делах. Самое сложное - впереди. Он вплотную подступил к третьему разделу трактата. В голове четко обозначилась цель: построение корней нормальных форм уравнений третьей степени. Но ему не хватало живых примеров, - как человеку, засидевшемуся в наглухо закрытой комнате; не хватает свежего воздуха. Омар сказал об этом судье. - Понимаю, - кивнул Абу-Тахир. - Что ж. Поедешь завтра со мною за город. Побываешь в садах, в полях. Наберешь, - усмехнулся он с горечью, - столько живых примеров, что хватит на десять трактатов. - Хорошо. И еще: Али Джафар просит нанять ему в помощь двух-трех работников. Ему одному не управиться к зиме с дровами. Абу-Тахир внимательно пригляделся к нему: - А мог бы. Ну, ладно. Скажу дворецкому, наймет. Вернувшись к себе, Омар обнаружил девушку с открытым лицом. Служанке это не возбраняется. Она занималась уборкой. Ясное личико, простое и чем-то родное. Чем-то очень отдаленно напоминающее лицо Ферузэ. Он и внимание обратил на нее потому, что заметил какое-то сходство с Ферузэ. Ах, Ферузэ! Неужели она будет преследовать его всю жизнь? Наверно, Ферузэ в юности была такой же незатейливо-хорошенькой, милой. Была. Он помнит. Но Ферузэ - крупнее, дороднее, а эта - совсем уж крохотна. И рост маленький, и рот, и носик; ручки, ножки - вовсе детские. Только глаза - большие, золотисто-карие, с каким-то особенным разрезом. И взгляд - взрослый, серьезный. Даже какой-то больной. Будто она сейчас закричит. Поэтому трудно понять, сколько ей лет: может, двенадцать, а может, и все восемнадцать. Все женщины, которых знал Омар, были старше его. Видно, потому он так рано повзрослел. - Как тебя зовут? - Рейхан. ...Отбивалась она не слишком упорно. Похоже, он тоже пришелся ей по душе. И вдруг оттолкнула его, произнесла лихорадочным шепотом: - Дашь золотой - приду к тебе ночью... - Золотой? - Он выпустил ее из рук. - Зачем тебе золотой? - спросил он удивленно. - Как зачем? - удивилась она в свою очередь. - Всегда пригодится. Жалко? Или денег нет? - Деньги есть. Не жалко, - смущенно сказал Омар. - Но... - Одета, обута, сыта, есть крыша над головой. Зачем, ей деньги? Чтоб утолить природную жадность? И как, во сколько оценить вихрь чувств, забурливших в нем? Их на динары не переложить. - Видишь ли, я до сих пор... платил за любовь любовью. Не знал, что ее можно купить за деньги. Теперь буду знать. Рейхан уставилась ему в глаза своими яркими, необыкновенными глазами. "Златоглазое чудовище, - подумал Омар, вновь загораясь. - Нет, я тебя не упущу. Золотой? Получишь". - Я... хочу собрать на выкуп. - Она расплакалась. - Выйти из рабства... вернуться домой, в Ходжент. Вот оно что! Омар потемнел, сгорбился, устало опустился на тахту. Да. Ведь есть еще и эта сторона жизни. Хорошо, он обменял в бане, чтоб легче было хранить, часть своих дирхемов на динары. Тридцать пять серебряных монет за золотую. Омар подозревал, конечно, что веселый муг его обжулил. Ну, бог с ним. Обойдемся. Не пропадем. - Я дам тебе пять золотых, - сказал он угрюмо. - А ночью... можешь не приходить. Но Рейхан явилась. После долгой мучительной ночи он все же встал бодрый, жизнерадостный, довольный. Рейхан уже нет. На видном месте, на столике с расчетами, Омар нашел свои пять монет, которые вручил ей в темноте. - Приболел? - сказал Абу-Тахир, взглянув на его вспухшие губы. - Лихорадит, - покраснел Омар. - Бывает, - усмехнулся судья понимающе. - Надо беречь здоровье. Говорят, от лихорадки помогает пахучий базилик - рейхан. Может, не поедешь? - Поеду! Непременно поеду. - Что ж, в добрый час. - Лицо у судьи суровое, строгое, а в глазах - затаенный смех... - Это Мухтар, мой письмоводитель, - познакомил судья Омара с высоким худым бледным юношей. - Он из крестьян. Неплохой математик. Хорошо знает сельскую жизнь, - расскажет тебе о здешних делах. Осень. В малых оросительных канавах воды уже нет, в крупных она неподвижна, прозрачна, ее стеклянная поверхность осыпана палой листвой. И небо стеклянное. И ветер - стеклянный. В пустых садах - тихий шум. Облетают последние листья. В их легком шорохе, в оголенных ветвях, в стылом воздухе - печаль, задумчивость. В эту пору в садах всегда почему-то грустно. И, видно, от этой грусти землемер, ехавший на ослике, достал из переметной сумы флейту, взглянул на Омаровы губы и сунул ее Мухтару. Певучий пронзительный звук далеко разнесся по густому холодному воздуху. Казалось, это вскричала забытая людьми дорога, возопили, страшась близких морозов, тонкие ветви плодовых деревьев, обратился в плач нежный смех детей, бегавших в саду еще недавно, летом. Нет, невмоготу. Флейта захлебнулась низким судорожным стоном. Мухтар, вздохнув, вернул ее землемеру. Омар кивнул ему благодарно. Слезть бы с лошади, бросить ее и побрести, шурша сухой листвой, в заманчивую, таинственную глубь огромных безлюдных садов. Хорошо бы в самом укромном месте, вдали от дорог, соорудить шалаш и жить в нем. Одному. Нет, с Рейхан. Яблоки есть. Спать. Никого не видеть. Устала голова. Яблоки? Омар усмехнулся своей наивной мечте. Их нет. Снят урожай. Вывезли его. Он окинул деревья зорким взглядом и заметил высоко на ветке одно забытое крупное бледно-зеленое яблоко. Одно-единственное на весь сад. Вот удача! Он спрыгнул с лошади, подобрал с земли корявую жердь, - одну из тех, которыми в конце лета подпирают ветви, усеянные тяжелыми плодами, - и попытался достать заветное яблоко. Но жердь оказалась короткой. Бросил ее, взял ком сухой земли, кинул - мимо! Второй - Мимо! Мухтар не утерпел, присоединился к нему. Но зловредное яблоко никак не хотело падать. Шуму было, смеху! Причем Омар смеялся, забавно выпятив больные губы: гю-гю-гю! - и уже одно это вызывало неудержимый смех у других. Страж, сопровождавший вместе с землемерами судью судей, сжалился над молодежью, привстал на стременах и сбил упрямое яблоко острием копья. Веселые, румяные, вновь взобрались на лошадей. - Грызи, - не глядя, сунул Омар злополучный плод Мухтару. - Сам? - Я мало охоч до яблок. - Я тоже. Сестренке отдам. Спасибо. - Мухтар спрятал счастливое яблоко за пазуху. Омар вспомнил о своей сестре. Ему захотелось плакать. Вестей от родных все нету. "Совсем еще дети, - подумал тронутый Абу-Тахир. - И не поверишь, что эти юнцы - лучшие математики в Самарканде. Велик аллах! Он знает, в чью голову вложить свет высокого разума". Поехали дальше. - Завидно, - кивнул Омар на крестьянина, сгребавшего под деревьями сучья, сухую листву. - Полезный труд. Всегда на свежем воздухе. Тот угрюмо взглянул на них, нехотя бросил грабли и туго, как деревянный, согнулся в поклоне. Считалось, что он выражает важным проезжим почтение, но походил-то он скорей на драчуна, который сейчас разбежится и головой разобьет тебе лицо. - Нечему завидовать, - хмуро сказал Мухтар. - От труда ему никакой пользы. К свежему воздуху нужен еще хлеб. Хоть черствый, если не свежий. Видишь, как он изможден? - Ну, имея такой сад... - В том-то и дело, что сад чужой. Он принадлежит ханаке. И сад, и поле вокруг. Знаешь, что такое джуфти-гау? - Земля, которую пахарь может обработать в сезон парой быков? - сказал Омар неуверенно. - Да. О аллах! Какими единицами мы пользуемся? Воду мерим, сколько хватит на мельницу, груз - сколько поднимет осел, расстояние - криком, шагами, длину - локтями, пядью. Удивительно, что мы еще что-то создаем! Спасибо простому народу, ремесленному люду, скромным умельцам. Их ясной голове, их зоркости, точному глазомеру, чутким рукам. А то бы мы понастроили... Кто может сказать, чему равен джуфти-гау? - Тюркскому кошлугу, - припомнил Омар. - А кошлуг? - Не знаю. - Никто не знает. Неразбериха! Будь я ученым, подобным тебе, прежде всего уточнил бы раз навсегда все меры: веса, емкости, поверхности, расстояния. Чтоб не оставалось лазеек для злоупотреблений... В окрестностях Самарканда, рассказал Мухтар, пятнадцать - двадцать тысяч джуфти-гау земли. Из них крестьянским общинам и городскому торгово-ремесленному люду принадлежит: по каналу Искандергам - 1486, по каналу Мазахин - 2750, по Санграсану - 275 джуфти-гау. Итого - 4511. Все остальное - вакуф, собственность мечетей, медресе, монастырей. И шейхов, имамов, ишанов, сеидов (потомков пророка), свободных от всяких повинностей. Налоги за всех вносит в казну бедный мужик. - Крестьянам не на что жить, - тихо сказал Мухтар. - Им приходится волей-неволей занимать вакуфные земли. И святые отцы не прочь присоединить их участки к своим владениям. Какой-нибудь шейх, располагающий тридцатью джуфти-гау, силой захватывает столько же чужой земли - и потом уверяет, что все вместе и есть тридцать джуфти-гау, на которые он имеет право. Отсюда раздоры. Дело доходит до буйства. Абу-Тахир же человек миролюбивый. Главное для него - спокойствие в округе. Джуфти-гау, как я уже сказал, мера спорная. Она определяется на глазок. Ведь пахарь пахарю рознь. Как и бык - быку. И земля - земле. Нам надлежит, опросив население, выявить давно и хорошо проверенный участок, который можно взять за образец, поговорить с пахарем, посмотреть быков, с которыми он работал, - и уточнить, наконец, чему же равен джуфти-гау. Будем мерить танапами, потому что танап - более или менее точная мера. В одном танапе - сорок кари, в кари - шесть ладоней, ладонь равна четырем пальцам, палец - шести ячменным зернам. Прости, ты без меня хорошо знаешь, что чему равно, однако, может быть, у вас, в Нишапуре, другие меры. В каждой округе свой курух, свой дирхем, свой танап. Говорю, неразбериха. Будь я ученым... - Ты будешь им, - заметил Омар. - Если ты будешь меня наставлять. - Ох! Кто бы меня наставлял, - вздохнул Омар. - К весне надо перемерить все участки, чтобы прочно закрепить за каждым владельцем свое. И тем самым устранить споры-раздоры. Задача трудная. Без твоих уравнений ее не решить. Можно, я как-нибудь загляну к тебе? Почитать твой трактат. - Приходи. И почаще. ...За целый день, в хлопотах на свежем воздухе, перекусывая лишь всухомятку, основательно проголодались. Уже темнело, когда заехали в ханаку подкрепиться горячей пищей. Ханака представляла собою чуть ли не военную крепость. Волосатые, грязные, но отнюдь не тощие, дервиши, накурившись хашишу и наевшись плову или гороховой похлебки, расползлись по своим вонючим норам. Из темных смрадных келий доносились вскрики, стоны, всхлипывания. Дармоеды проклятые. Самый вредный, самый никчемный род людей. Вши в человеческом образе. И ведь считается, что они - святые... Омар не притронулся к еде. - Справедливо ли это, - обратился он к Абу-Тахиру, когда они отправились по темной дороге домой, - чтобы столько земли, лучшей в округе, принадлежало тем, кто никогда не держал в руках мотыгу? Отдать бы ее крестьянам - какое изобилие плодов, сколько хлеба получило бы государство! Абу-Тахир долго не отвечал. Омар мог едва различить во мраке его угрюмо склоненную голову. - Монахи - наши заступники перед аллахом, - хрипло сказал, наконец, Алак. - Их надлежит чтить. - И помолчав еще немного: - Не нами сей порядок заведен, и не нам его менять. И мой тебе совет: таких вопросов больше никому не задавай. Особенно - судье... Омару не работалось. Надорвался, что ли, от непосильных трудов недавних дней? Или чаша вина сбила его с толку? Или Рейхан? Нет, не вино. И даже не Рейхан. Его отравила ханака. До сих пор он не может забыть тягостный смрад притона святых наркоманов. Если вместе с молитвами монахи возносят к престолу аллаха всю свою вонь, способен ли вникнуть аллах в суть их молитв? Или вонь - это и есть их суть? Бедный старик Мохамед, - сколько, верно, таких и в Самарканде! - бьется где-то в горах на жалком клочке каменистой земли, чтоб взрастить горсть ячменных зерен... А тут здоровенные ражие мужчины, на которых бы землю пахать, как на быках, по три джуфти-гау в день, ведут совершенно бессмысленную, праздную жизнь, и за это им - все блага на земле. И еще вечное блаженство в загробном мире. Если землю, и воду, и пышный дворец Получает в награду дурак и подлец, А достойный идет в кабалу из-за хлеба, - Мне плевать на твою справедливость, творец. Невмоготу! Его охватила жуть, внезапная тревога. Будто потолок в тяжелых балках вот-вот обрушится на голову... Омар взглянул, как на змею, на свернутый под столиком землемерный шнур-танап, который он взял для расчетов, полистал книжицу для записей, швырнул ее в угол и выскочил в сад, повидать Али Джафара. ...Их было четверо. Прежде, чем приступить к делу, они забавлялись мутным дешевым вином, закусывая его ломтиками редьки, посыпанными солью. Увидев чужого, новички, нанятые в помощь Джафару, испуганно прикрыли кувшин одеждой. - Не бойтесь, - успокоил их Али Джафар. - Он - наш, хоть и ученый. Прошу любить и жаловать: Омар Хайям. - Аман. - Усман. - Хасан. Омар удивился, увидев средь них синеглазого булгарина: - И ты здесь? - Хочу заработать несколько монет. С караванщиками я не поладил. Отстал от них. Надумал жить в Самарканде. - Ну, на этих пнях-корягах не очень-то много заработаешь. - Оно так. Вот ты человек ученый. Не купишь ли, друг, у меня книгу? Старинная книга. Румийская. Он достал с расщепленного пня потертую сумку, порылся в ней, вынул тугой пергаментный свиток. Развязал, отвернул конец широкой полосы и огорошил Хайяма: - "Атараксия". Изложение Эпикурова учения. Омар даже вздрогнул! Давно хотелось ему ознакомиться ближе с прогремевшим этим учением. Но булгарин взглянув на Омара, тут же остудил его порыв: - Нет, пожалуй, такому юнцу оно ни к чему. К Эпикуру прибегает человек усталый, битый, хмурый, который ищет отдохновения от мира с его бесконечными дрязгами. У тебя же все впереди. Успеешь. Омар - с горечью: - Похоже, мне, при моих повадках, очень скоро придется прибегнуть к нему. Руки тряслись у Хайяма, когда он взял у булгарина тяжелый свиток. Ровные четкие строки. Какая жалость! Греко-румийского языка он почти не знал, - запомнил лишь то, чему учил его, между делом, шейх Назир. Но ведь то, чего не знаешь, можно узнать! - Не читаешь по-румийски? - догадался булгарин по досаде в глазах молодого перса. - Буду учить, если будешь, хотя бы помалу, давать на хлеб и вино. - Смог бы. Когда закончу свой трактат. Но ты... ты-то откуда знаешь румийский? И вообще, откуда у тебя эта книга? Средь караванных охранителей грамотных вроде быть не должно. - Как знать, - усмехнулся приезжий. - А книга... она издалека. Ладно. Я вижу, тут все - свой народ. Так уж быть, расскажу о себе. Я, братья, никакой не булгарин. Я - рус. - Неверный? - ахнул Аман. - Да, христианин, - подтвердил гость. - Ты не бойся. Я не кусаюсь. Не шарахайся от меня. Вместе ели, вместе пили, - чего уж теперь. Имя мое - наше, славянское - Светозар. А христианское - Феодул. - Эк откуда тебя занесло! Пейдул? - переспросил Омар. - Светозар, Пейдул... Не знаю, как по смыслу, на слух Светозар звучит гораздо лучше. - И по смыслу - гораздо лучше, - ответил Светозар. - Феодул значит "раб божий". - У нас тоже старые, иранские, имена лучше звучали: Вартазар, Тигран, Ануширван. И тюркские: Алгу, Бейбарс, Тарагай. А нынче... - Он потешно закатил глаза: - Абу Амр Ухайха ибн аль-Джулах, - чуть не задохнувшись, он сглотнул слюну, - ибн Абд аль-Ваххаб ас-Сафа! Кто, не зная арабского языка, может запомнить - и сказать, что это значит? Светозар-Пейдул... Рассмеялись. И возникла между ними всеми сразу та особая близость людей добрых и честных, когда у них всех - одно сознание: они друг другу свои, и никто никому ничего плохого не сделает. Доверие. Четверо мусульман: ученый математик, дворник и безземельные селяне, совсем забыв о том, что Светозар - чужой по вере, слушали его повесть как индийскую сказку. Родившись где-то в селе на Днепре, Светозар трех лет попал в печенежский полон. Десять лет пропадал в неволе. Потому-то он так хорошо знает степную речь. Средь волжских булгар может сойти за булгарина, средь тюрок туранских - за тюрка. Однажды русское войско, побив печенегов, освободило пленных. Человек одинокий, безродный, Светозар был определен послушником в Киево-Печерский монастырь. - Вроде нашей ханаки? - заметил Али Джафар. - Вроде. Здесь он заново приобщился к русской речи, научился письму и чтению, и румийский язык одолел, и еврейский. Грамота в почете на Руси. Но зато бит и обижен "многажды и без правды". Всего же обидней было ему за смердов, - ведь он сам из них: монастырь захватил всю землю в округе, и мужики через то впали в нищету. От печенегов - терпи. От князей своих - терпи. И еще - от бездельных монахов, ненасытных слуг божьих. Иль оно бесконечно, людское терпенье? - Все как у нас, - вздохнул Омар. - Большое зло накопилось в народе! - продолжал суровый Светозар. - Знаешь, в засуху: оброни в траву хоть искру малую, сразу вспыхнет вся степь. Так и тут - подвернулся случай. В позапрошлом году налетело с диких полей новое племя враждебное, кипчаки хана Шарукана, - на Руси их прозвали половчанами. На реке Альте пришельцы расколотили Князей Ярославичей, такого страху нагнали на них, что Святослав утек в Чернигов, Изяслав и Всеволод укрылись в Киеве. Бедный люд сбежался на сходку - вече, запросил у Изяслава коней, оружие, дабы отбиться от скопищ половецких. Изяслав отказал. То ли не захотел, боясь свой же народ, то ли негде было взять. И сотворился бунт. Хотели убить Коснячка-воеводу, злодея, он убежал. На княжеском дворе устроили погром. Стефана, епископа Новгородского, гостившего в Киеве, удавили его же холопы. - Епископ - вроде нашего муфтия? - определил Омар. - Вроде. - Удавить святого муфтия? - изумился Аман. - А что? Поделом ему. Толпа мятежных людей, поведал далее Светозар, напала на Киево-Печерский монастырь, чтоб захватить "в полатех церковных... имение их сокровена". Он признался: - Я вел тех людей. Ибо проведал путь в ризницу, хранилище богатств монастырских... - Ограбить святую ханаку? - поразился Усман. - Зачем ограбить? Вернуть свое. И дотла разорить гнездо проклятых истинных грабителей. Житья от них не стало. - Как у нас, - отметил Али Джафар. - Ну, было больше крику, чем проку. Постигла нас неудача, - поник головой Светозар. - Изяслав, бежав за рубеж, вернулся с войском Болеслава, польского царя, и учинил над нами расправу жестокую. Иных ослепил, иных - лишил живота. Мне удалось спастись. Попал я, после долгих мытарств, на Волгу, в славный Булгар, нанялся в охрану караванную - и вот уже здесь. - А дальше? - Назад мне путь заказан. Видно, так и буду бродить с караванами. Может, вернусь домой лет через десять-пятнадцать, когда забудется все. Странно как-то стало у них на душе: будто земля широко раздвинулась и наполнилась гневными голосами. Мы, занятые всегда лишь собою, не знаем, что вот сейчас, сей миг, где-то далеко-далеко, в чужой стране, кипят те же страсти, что здесь, и люди, такие же, как мы, бьются за такой же кус хлеба. - Похоже, у вас - все как у нас, - подвел черту Омар. - Одного у нас не может быть; князей гонять, монахов бить. Мы народ послушный, смирный, богобоязненный. Али Джафар - с хитрецой: - Не всегда мы были смирными! Богачи забывчивы. Народ все помнит. Мой дед - мир его праху - рассказывал: в Бухаре бедняки (давно это было) взбунтовались против царя, и помог им пришлый тюрк Абруй. Крепко досталось тогда ханам! Выкинули их вон из Согда. Но другой тюрк, степной правитель Кара-Чурин, подавил восстание. И был еще Муканна, вождь "людей в белых одеждах", который долго и храбро сражался против халифских войск. И не так уж давно, в Табаристане... - А в Рометане, где селяне напали на Исмаила Самани? - подал несмелый голос Аман. - У нас, в Самарканде, Исхак ибн Ахмед бунтовал, - тихо заметил Усман. - И карматы возмущались, - напомнил Али Джафар. - Так что, как видишь, смелости нам не занимать. - Ну, это когда происходило? Все в далеком прошлом, - уныло махнул рукою Омар. - То, что хоть раз случилось в прошлом, говорил мой дед, - непременно повторится в будущем. Выпадет случай, опять подымем восстание, - прошептал Али Джафар, оглянувшись. - Бунтуйте, бунтуйте, что толку? - пробормотал Омар, внезапно задумавшись. Бунтовать - дело Али Джафара и этих троих. Дело Омара - помочь бедному люду своими знаниями. Если всего час назад ему было тошно даже думать о работе, то сейчас у него в груди заныло, руки затвердели от желания скорее взяться за перо и бумагу. Ибо теперь работа приобрела смысл. Чем быстрее он закончит трактат, тем скорее наступит мир на многострадальной земле. Не станет путаницы в алгебре - не станет раздоров средь людей. Ясность - честность. За работу! Сейчас же за работу... - Вот что! Я тоже изгой. Я куплю твою книгу. Сколько дирхемов тебе дать за нее? - Считать дирхемами я не умею: у нас монеты не в ходу. Гривны у нас, бруски серебра. От них отрубают сколько нужно. - Зато мы с Али Джафаром умеем считать дирхемами, - наскреб охоты пошутить Омар. - Мы с ним вместе книгу одну покупали. - (Али Джафар, покраснев, хохотнул). - Что ж, книга твоя старинная, редкая - даю за нее десять дирхемов. На, держи. Ты где ночуешь? - В караван-сарае у Ходжентских ворот. Спросишь Хасана-Булгара. - Хорошо. Я тебя найду. Будешь учить меня румийскому языку. Удобней бы здесь, но здесь я сам чужой. - Разумею. Верно, придешь? - Когда закончу трактат. Пиши, любезный. Пиши свой трактат. Из калитки, ведущей во двор, на них глядел дворецкий Юнус. С кумиром пей, Хайям, и не тужи о том, Что завтра встретишь смерть ты на пути своем! Считай, что ты вчера уже простился с жизнью, И нынче насладись любовью и вином. Молодой змей ненасытен. Он стремителен в порывах ублаготворить свою законную прожорливость. Весь мир человеческих знаний и весь мир человеческих ощущений хотел постичь Омар ясным умом и чистым сердцем. Не потому ли такое важное место занимала в его душе Ферузэ, а теперь захватила Рейхан? Отчего бы и нет? Он не видел ничего зазорного в их отношениях. Как и в той чаше чистого вина, что выпивал с устатку. Они ему на пользу. Он человек здоровый. Он до сих пор не знает - и до конца своих дней не узнает, что такое боль в животе и что такое зубная боль. - Ты почему не взяла пять монет? - сказал Омар, наливая ей чашу вкусного вина, когда Рейхан опять пришла к нему ночью, распространяя, в оправдание своего имени, пряный запах душистого базилика. - Пять монет? Э! - Рейхан беспечно махнула рукой. - Все равно их не хватит на выкуп. И еще, ты меня... пристыдил. Я тоже хочу... платить за любовь - любовью. А там... будь что будет. - Ах ты, златоглазое чудовище! - Он с силой привлек ее к себе. Напрасно Омар боялся, что она будет ему мешать. Наоборот! Рейхан дополнила, уравновесила жизнь. Работал он теперь без срывов, без сумасшедшего напряжения, перестал шарахаться от каторжного труда к тупому скотскому безделью. Все встало на свои места. Есть Рейхан. Есть вечерний кубок вина в награду за тяжелый труд. От них - спокойствие, уверенность, невозмутимое терпение. Часто, считай, через день, приходил Мухтар. Позабыв о еде, о питье, о житье-бытье, они час, и другой, и третий колдовали с циркулем и линейкой над широкой доской, посыпанной пылью. Иногда выезжали за город, мерить участки. Но в ханаку, к дервишам, Омар не хотел больше заглядывать. Пусть Али Джафар с друзьями, как время приспеет, шарит у них в "полатех", чтоб захватить "имение их сокровена"... Терпение терпением, но усталость все же берет свое. Железо и то устает, ломается. Зима позади. Если б Омара спросили, какой она была: морозной, снежной, влажной, сухой, он не сумел бы ответить. Он не заметил ее. Проглядел и весну. И вот однажды, уже в начале необыкновенно знойного лета, взлохмаченный, бледный, Омар, потрясая линейкой и циркулем, накинулся на судью Алака и Мухтара, зашедших его проведать: - Уравнения третьей степени? Решать их с помощью вот этих безделушек? Нет! Только с помощью надлежаще подобранных конических сечений. Конических сечений! - Он совсем забывшись, схватил, как драчун, судью за грудь. - Вернее, тех их частей, которые дают положительные корни. А? - Согласен, родной, согласен! - Судья попятился в шутливо-притворном испуге. - Кто возражает? Уж мы-то намучились с ними, с треклятыми уравнениями! - Вот. - Омар сунул Мухтару чертеж. - С помощью конических сечений? - потрясенный Мухтар закусил губу, отер мгновенно вспотевший лоб. - Верно. Иначе и быть не может. Поздравляю! Ты первый сказал об этом. Первый в мире. ...Пройдет 566 лет, прежде чем Декарт в Европе придет к такому же выводу, и еще 200 лет, пока это докажет Ванцель... Омар опомнился, устыдился своей горячности.